кладбище грёз

Только великая боль приводит дух к последней свободе; только она позволяет нам достигнуть последних глубин нашего существа. © Фридрих Ницше

— Ауфштейн! Ауфштейн!
Увесистый немецкий бас резал по ушам синхронными выстрелами из пулемёта. Нескончаемый поток пленных посапывающей змейкой пробирался на опухших ногах в решётчатые ворота концлагеря. Освенцим заглатывал своих жертв выбитой на железе циничной надписью «Труд делает свободным». Свобода оставалась где-то позади, неуловимо ускользая из рук совсем юных и проживших долгую жизнь старцев. Одинаково лишались они последних остатков кислорода в лёгких внутри газовой камеры. Как только их нога переступала через порог фабрики смерти, они автоматически становились её безвольными рабочими. Их жизни отныне не стоили и медного гроша. За выданный пленным кусок хлеба верные псы Третьего рейха были готовы прогнуть их до полной потери остатков гордости и самоуважения. Здесь методично лишали личности, стирая незримым ластиком любые попытки осилить неизбежные муки. Выбитый номерной знак на запястье заменял им имя. Поблекшие глаза намертво впивались в нависшую над ними пустоту. Люди заранее готовились к смерти. Чьи-то дочери и сыновья, отцы и матери, братья и сёстры. Когда-то. Теперь они все были рабами Ваффен СС.
В молчаливом строю привезенных в лагерь советских солдат царил невозмутимый мятеж. В душе всё ещё теплилась надежда. Умирать было так рано, начинать жить с чистого листа так непростительно поздно.
Голубые глаза равнодушно озирались по сторонам. В них давно застыл испуг, исказивший напускную уверенность на бледном лице. Выбритый наголо светлый затылок изнемогал от палящего солнца. Понурая походка через раз одолевала затёкшие суставы, которые он силился гордо расправлять. Для кого вся эта блажь — неизвестно. Может, собственное самолюбие или же желание в последний раз доказать, что русский солдат не дастся живым. Даже под дулом сверлящего висок автомата. Грише было шестнадцать, когда он рванул на фронт вслед за отцом. Тот почти сразу погиб при обороне Брестской крепости. Юноша самоотверженно продолжил защищать Родину, несмотря на горечь потери отца. Тысячи только-только окрепших мальчишек стремились вылететь из своих гнёзд навстречу бездушным машинам для убийств. Мама долго отговаривала и удерживала, пытаясь за юбкой спрятать резво рвущегося на поле боя сына. Но тот был непреклонен. Собрав пожитки, он ринулся прямиком в стан врага, в самое сердце боли и отчаяния бессильных перед страхом неминуемой гибели людей — в Освенцим. Это было третье по счёту задание, которое которое проходило непосредственно на территории фашисткой Германии. Схватили во время облавы, устроенной из-за убийства гестаповца. Немногочисленный отряд подорвали, жестоко расправившись со всеми выжившими. Наиболее осведомлённых направили в Аушвиц для дальнейших распросов. Чаще всего под этим словом понимали допрос с применением силы вплоть до смертной казни на стуле в допросной. До газовой камеры могли попросту не довести.
В этой стайке подбитых немцами русских, евреев, поляк и прочих национальностей, отличных от арийской, Гриша ухватывался взглядом за подругу детства и верную соратницу. Соня судорожно цеплялась за рукав полосатой робы парня, нервно оглядываясь вокруг. Остатки мужества этой девушки остались за воротами концлагеря. Гриша пытался подбодрить упавшую духом медсестру, но ему тут же становилось не по себе от того, что силы уходили в пустоту. Напрасная трата времени. Пытаться воодушевить перед тем, как её вместе с остальными женщинами, детьми и стариками одним рывком швырнут или к Стене смерти, или на «дезинфекцию». От мыслей о безысходности становилось только хуже.
— Нет, что вы делаете, отпустите меня! — взвыла Соня, пытаясь вырваться из захвата эсэсовца.
— Молчать! — строго процедил немец. Девушку поволокли силком в газовую камеру. Это конец.
— Соня! Соня! — взревел Гриша, глядя вслед подруге. Страх просочился сквозь непробиваемую броню. Вопли, крики, стоны. Всё это разом перемешивалось в невыносимые звуки мольбы и безудержного плача. Вздох.
Парень в бессилии сжал кулаки до побледневших костяшек, заставляя остановиться навернувшиеся слёзы. Последний акт милосердия с его стороны — жалкий истошный выкрик имени безответно влюблённой в него партизанки. Почему? Неужели это всё, на что он способен? Все эти думы отравляли и без того поганую учесть. Мерзкий лай немчуры заставил остановить мгновение:
— Имя и фамилия, — апатично произнёс мужчина на русском с ужасным акцентом.
— Григорий Шахтарин, — выдавил из себя парень, едва сдерживая злобный оскал.
— Возраст.
— Восемнадцать лет.
Стандартная процедура заполнения карточек новоприбывших вгоняла в тоску своим однообразием служащих винтиков в бесстрастной машине для убийств Третьего рейха. Подталкиваемый сзади торопливыми толчками в бок, Гриша невольно задержал взгляд на творившейся вокруг заварухе. То тут, то там шныряли немцы с оружием наперевес, топот и визг обречённых не умолкал ни на секунду, становясь фоном для раскалывающейся от жары и зноя головы. Горделивой походкой вышагивал вдоль лагерштрассе молодой эсэсовец, чьи холодные глаза сверлили снующий всюду скот. Гриша с презрением плюнул через плечо от отвращения к прогнившему так рано немецкому офицеру. Вермахт знает толк в естественном отборе должностных лиц на роль палачей для граждан мира. Тьфу.
В казармах пластами располагались толпы пленных разновозрастных мужчин. Огонёк ярости давно потух в их глазах. Большинство превратилось в бесцельно доживающих свой век доходяг. Становилось ещё более жутко и невыносимо. Нары казались мягкой периной по сравнению с промерзшим металлическим полом карцера. Голод, жажда, воля, гнев — всё ушло на второй план от гудящей трели в висках. Прислонив голову к шершавому дереву, сон рукой сняло. Как бороться с одолевающими чувствами потери тоже оставалось за кадром. В воздухе помимо смрада гнивших заживо тел запахло обречённостью. Настолько явственно, что перед зрачками то и дело мелькали вспышки снарядов, разрывающих на куски товарищей. Сослуживцы мерной поступью проходили сквозь сознание одурманивающей пенкой. Запах полыни навеки застыл в обонятельных рецепторах, не давая забыть. Эта боль с ним проживёт даже после телесного конца.
— Эй, парень, — подозвал его хриплый, въедавшийся в сознание голос. Гриша сквозь дрёму уставился на мужчину средних лет со шрамом на всю длину левой половины лица.
— Что? — безучастно ответил парень говорившему.
— Как звать? — поддёрнул губы в улыбке незнакомец.
— Гриша Шахтарин.
Седовласый смерил его чуть жалостливым взглядом. От вида погибающей под гнётом нацистов молодости нечто под рёбрами свербило сильнее обычного.
— Как же угораздило-то тебя сюда, Грига?
— Отряд наш расстреляли, — мрачная ухмылка скользнула по лицу. — Оставшихся в живых увели в плен. Бежали мы с подругой оттуда, бродили по лесу. Затем уже по деревне. Но наскочили на полицаев... Там и немцы с собаками примчались, на вокзал отвезли.
— На товарняке, небось, приехали? — зыркнул мужчина. — А меня с вокзала харьковского пешком до лагеря гнали. Прямо до самых ворот.
Гриша молчал и в голове моментально возникла картина запыхавшегося от бега, грязного и голодного человека со шрамом. Его незавидная судьба. Не хотелось мереться тяжестью выпавших на их долю несчастий. Это было бы совсем уж по-детски. А война делает из млеющих при виде оружия юнцов ярых защитников отечества. Подобные рассказы уже ни у кого не вызывали страха, только лишь братское сочувствие.
— Лёвка, не грузи парня. Он и так с корабля на бал, — сипловато бросил расположившийся неподалеку рыжебородый из числа «зелёных». — А подруга твоя где?
— На чистку увели, — сдавленно проговорил Гриша. Вскрывать гноившийся злобой и страданием нарыв было рано.
— Ясно... — вздохнул тот. — Не раскисай. Цуганги быстро ломаются, а ты не ломайся.
Беззвучный кивок в ответ на подобные слова, еле слышное шушуканье со всех концов барака.
Скрип подгнившей двери и привычный слуху лай прервал монотонное бормотание. Внутрь затолкали зарвавшегося молодого человека с гордо расправленными плечами. Вздёрнутый подбородок и наглая ухмылка. Даже с заломленными за спину руками и полусогнутым положением тела он дерзко смахивал с глаз отросшую русую чёлку.
— Спокойно стой! — взвизгнул эсэсовец и проехался по спине парня дубинкой. — А то в карцер ещё на неделю поскачешь.
На это юноша лишь насмешливо прыснул, но заметно присмирел при упоминании карцера. Гриша от внезапных криков аж ударился лбом о нависшую над ним доску.
— О, Дениска! — удивлённо хохотнул рыжебородый. — Вернулся всё-таки.
— Ещё бы, — самоуверенно бросил парень, поправляя съехавшую от удара маринарку. Лицо его было покрыто кровоточащими ссадинами, тёмно-синими, почти чёрными синяками. Губы разбиты, а часть левого уха наскоро зашита. Но дёргаться и качать права ему это не мешало.
— Поаккуратнее надо бы с выражениями, а то дальше только круглосуточный крематорий, — назидательно произнёс седовласый Лев. Денис лишь хмыкнул, а затем уставился на Гришу.
— Новенький, что ли?
Шахтарин едва заметно кивнул. Гляделки с соседом по спальной доске продолжались недолго.
— А ты неразговорчивый я смотрю, — ближе подошёл Денис.
— Есть о чём поговорить? — безэмоционально ответил блондин, смотря куда-то сквозь собеседника.
— Хм. Здесь принято держаться друг за друга, а не вступать в полемику. Иначе фрицы сгрызут.
Градус напряжения между ними немного спал и заключённый расслаблено вздохнул.
— Ладно, молчун, двигай булки. Вальтом попарно спим, если что, — слегка ухмыльнулся парень. — Денис Черчесов. Будем знакомы.
Русоволосый протянул ему руку в знак добрых намерений. Гриша всё ещё с прищуром следил за движениями новоявленного соседа и его резкой сменой настроения. Но руку пожал.
— Шахтарин, — отозвался солдат. — Григорий.
— Фамилию свою в угол всего ставишь?
Это было сказано не злобно, а как бы даже в шутку. Гриша подобное пропускал мимо ушей. Ему хотелось провалиться в сон и не просыпаться больше никогда. Тревожные мысли были поглощены погибшими товарищами, задохнувшейся газом несколько часов назад подругой. Он упорно упускал тот факт, что его собственное настоящее сейчас висит на волоске. Только это мало волновало.
— Эй, только не вздумай проваливаться в прострацию, а то превратишься в ходячего мертвеца.
Денис взглядом указал на зажатых по углам барака людей с впалыми щеками, безнадёжным взглядом и словно натянутой на кости зеленоватой кожей. От них даже несло могильным смрадом, будто они впрямь мертвецы. В лагере их прозвали «мусульмане».
С улицы послышались крики блокового вперемешку со звоном свистка.
— Апель! Апель! Блок девятнадцать, строиться! — скомандовал тот. Была проведена перекличка заключённых, которой занимался лагерьфюрер вместе со своими подчинёнными.
— Номер 89872, — окликнул один из них. Из строя вышел Гриша, краем глаза посматривая на вытатуированную метку на запястье. Такие проверки устраивали два раза в день на лагерном плацу. Сотни тысяч народу стояли по пять человек в ряду, три-четыре часа. В пять утра их выгоняли на холод, почти неодетыми. В одних деревяшках да тряпках тонких. Они все ждали, пока их так посчитают по всему лагерю, по всем этим деревням, во всех деревнях…
Деревянные гольцшуги прерывисто стучали о вымощенный неотёсанным камнем пол. Их заставляли копать рвы. Освенцим был окружён  болотистой местностью. Рыли землю, кидали грязь, она сохла, затем почву осушивали. К деревяшкам липла слякоть. Пот градом стекал по ошпаренному жарой телу. И работай, работай, не переставай, передышки не жди. Как только встал, так прикладом и огреют по затылку.
В обед давали похлебку, какую-то баланду из крапивы. У некоторых в супах выставляли свои головки опарыши, и всякий аппетит пропадал. Краюшку хлеба чёрствого, к нему давали искусственный кусочек мёда и кусочек маргарина иногда.
— Подходите живее, свиньи еврейские! — верещала  немка-повариха. — Держи миску крепче, чурбан.
Грымза с пеной у рта махала перед носами заключённых половником. Каждый, кто хоть чуточку был выше, старался унизить или оскорбить ораву замученных и обессилевших рабочих. Они цеплялись за более слабых, издёвкой доводя до исступления.
— Чего встал, белобрысый? Сейчас как отхватишь люлей…
— Пасть закрой, свиноматка! — рявкнул Гриша. Миска готова была полететь прямо в её наглую рожу.
— Что ты там вякнул, ублюдок?! — уперла руки в боки толстуха. Лоб недовольно наморщился, а маленькие глазки стали ещё уже. За их спинами послышались сдавливаемые смешки.
— Заканчивай, Гриня. Беду на себя накличешь, — сжал его плечо Денис и настойчиво отвёл в сторону. Блондин озлобленно сверлил глазами повариху. Кулаки сжимались, а ненависть всё возрастала. Он понимал, что это вызвано больше не её словами, а собственным желанием отыграться на ком-то. Разнести здесь всё в пух и прах. Но силёнок не хватало.
— Ты мне ещё поскули тут, шавка. Хотя… чего на такое убожество внимание обращать? У тебя завтра свидание с Рихтером, уж он-то всю спесь с тебя собьёт!
После этого она фыркнула и вздёрнула подбородок, переводя раздражение на первого попавшегося. Спор был окончен после упоминания немецкой фамилии. Денис посчитал, что Гриня слишком просто отделался.
Они отошли от раздачи, а Шахтарин чувствовал косые взгляды со всех сторон. Торопливо поглощал остатки бурды из щербатой ёмкости. Давился комом в горле, а затем спешно ретировался в барак.
Пока лежал на нарах, в голове мелькали разные мысли.
— Ты в порядке?
Денис видел безмолвную борьбу новичка с самим собой, представлял, как ноют конечности, не привыкшие к подобному тяжкому труду. Они все через это проходили.
— Кто такой этот Рихтер?
— Палач, — невозмутимо ответил Денис. — Местный оберштурмфюрер. Тот ещё ублюдок. Говорят, после его пыток сдашь и своих, и чужих.
Тут он усмехнулся, не видя накатившей на Гришу атонии.
— Пусть делает, что хочет. Я ни за что не сдамся.
— Верю, — сказал Черчесов, вперившись взглядом в товарища по несчастью. — Не подведи завтра, солдат.
Гриша кивнул и продолжил медленно виснуть между реальностью и летаргическим сном. Лишь бы не ощущать это пришедшее ожидание, запертое в собственной клетке из рёбер, что отвратительно щекотало нервы. Ожидание чего? Смерти? Чуда?  Или окончания слишком затянувшегося кошмара, что пришёл в страшном сне в облике войны, где нелепая смерть в концлагере станет той самой интригующей развязкой? В детстве ему часто снились кошмары. И если те заканчивались убаюкиванием матери, то этот был донельзя явным, как бы не хотелось поверить в то, что вот, ещё чуть-чуть, и он проснётся. Проснётся, не держав в руках оружия. Проснётся, а отец живой и не призывали его на фронт. Там, где не существовало войны…