Дом на Окраине империи

1

В нашем городе, его окрестностях, наконец, водворилась тишина. Грабить было больше нечего - советские заводы, совхозы, магазины, коммунальное хозяйство – разобрали по кирпичам. Люди грабили и разрушали с таким неистовым напором, словно поля, реки, города, фермы и деревни досадили людям, сделали людей несчастными. Словно с первых дней своей осмысленной жизни человек возненавидел свою землю за её патологическое уродство, несуразность. Всё казалось человеку в ней неуместным. Как художник перед палитрой человек резкими мазками закрашивал доставшуюся ему в наследство ненавистную картину. Наконец он бросил кисти и взялся за оружие.
Вскоре эта особенная война – гражданский спор между родственниками новоявленной элиты, аристократии, за социалистическую собственность, за социалистическое наследство, -  укатилась куда- то дальше, в ещё богатые края и я не стал бы попусту тратить время, берясь за описание некоторых особенных обстоятельств, если бы не эта тишина.

Двадцать с лишним лет, с самого детства, меня убеждали, что страсти по социалистической собственности временное явление. Пыль, которой густо поросла советская действительность необходимо вымести энергичной метлой и раздуть ветер перемен. Всё вот-вот перейдёт в частные руки возрожденной из пепла аристократии, восстановится историческая справедливость и наступит эра мира, благоденствия и тишины.
И тишина пришла, но она показалась мне гробовой тишиной. Ветер перемен оказался тоненьким сквознячком, пыль действительно поднялась, повисла в воздухе и вскоре села на прежнее место. Я мог бы засомневаться в своих ощущениях, отнести их на склонность своего характера всё окрашивать в мрачные тона, но с некоторых пор я начал доверять своим чувствам, своим сомнениям, в справедливости которых убедился не один раз.

Гробовая тишина шла из глубин человеческой сущности. Она была внутренним человеческим опустошением. За страстью к богатству, немедленной наживе, жадностью и ощущению исторического момента, не оказалось ничего больше, что могло воспламенять в человеческих сердцах иную страсть – страсть к созиданию. 

Нельзя сказать, что я испытывал удовлетворение от своих юношеских пророчеств. Мои впечатления были плодом раздумий. Мои усмешки, саркастические колкости раздражали людей. Люди посчитали меня злым человеком. Но злости во мне было не больше чем у ребенка, у которого отобрали любимую игрушку. И отобрали, чтобы разломать, изуродовать и бросить ребенку под ноги.
«Пыль не просто улеглась, она приросла к вашим спинам, плечам, лысинам. Её нужно не сдувать, её следует выбивать из вас палкой», - насмехался я. Моё внутреннее торжество над убогостью городского уклада, беспомощностью окружающих людей, объяснялось куда более глубокими переживаниями. Я уже догадывался, на сколько люди не любили свою землю, ненавидели свою страну. Но я утешался тем, что эта ненависть была неосознанной. Она шла от бесчувствия. Люди не чувствовали свою землю, а потому с легкостью разрушали всё кругом себя.

2

На Окраине нашего города сохранился двух этажный дом, полутора вековой давности постройки. Стены были толстыми, ржавая крыша высокой и очень крутой. Это обстоятельство, очевидно, послужило причиной, что крышу в своё время не сумели вручную разобрать на металлолом, а привлекать технику на виду у города постеснялись. Крыша уцелела, не обрушились от дождей потолочные перекрытия, а вместе с ними выстояли стены дома.

С самых ранних лет старинный дом был моим тайным вожделением. Редкий летний вечер я не наблюдал закат из его огромных пустых окон. А глубокой осенью, когда с высоких кленов слетала разноцветная листва, дом делался печальным и одиноким, и вместе с ним грустил и я.
С тех пор как я узнал от бабушки, что дом этот, когда-то давным-давно построил мой прадедушка, её папа, свой город я начал познавать из пустых окон дома.
Всякая улица в моем представлении начиналась с парадной двери дома, и когда я подрос, научился читать, бабушка показала мне уцелевший дневник моего прадедушки. Читая тоненькую тетрадь, я понимал, насколько мои первые детские представления  о моем городе были верными интуитивными ощущениями. И с каждым годом своего взросления я находил что – то совершенно новое в дедовских строчках.

Впрочем, мои ощущения, дневник деда, жили в другом измерении. Они были ценностью других миров, а реальность оказалась неумолимо иной.

За последние сто лет, дом моего деда грабили не единожды. Первый раз году в 1920, банды анархистов вынесли посуду, мебель, сняли люстры, оборвали шпалеру.
За тем местные коммунары забрали борону, косилку, жатку, плуг, коней, весь инвентарь  с заднего двора.
Мировая война оставила свой особенный след в доме моего деда. Сначала немцы устроили комендатуру. Снесли крыльцо, разобрали межкомнатные кирпичные перегородки, заложили камин, расширили подъезд и вымостили булыжником.
После немцев в доме поселился красный сельский совет. Советы разобрали деревянный пол, плотно подогнанный из дубовых досок ещё при царе Николае Александровиче, залили бетоном и выкрасили в коричневый цвет.

Бабушка рассказывала, что Советы тоже не задержались в дедовском доме.  Высокие потолки, огромные окна, просторные комнаты - отапливать сельский совет оказалось  занятием расточительным и хлопотным. Окна заколотили, на дверь повесили замок. Так он и стоял, в тени роскошных кленов, разграбленный, перестроенный, представлявший какую-то историческую архитектурную неопределенность, а потому не подлежавший сносу ни при белых, ни при красных, ни при коричневых.

Словом, ни одной из властей до него не было никакого дела. Люди изначально не понимали, чем он был, зачем он вообще строился, в чем заключалось его предназначение. В восьмидесятых с дома сорвали замок, разбили оконные стекла, и всякий житель нашего города единожды побывал в доме моего деда. Удовлетворив любопытство и убедившись, что всё сколько-нибудь ценное унесено или разрушено, люди уходили из дома раздосадованные. Люди жили в квартирах, на дачах, в комфортных усадьбах и о большом доме моего деда, к счастью, не вспоминали.

Ранней весной роскошные липы, клёны, каштаны покрывались сочной зеленью, и дом скрывался в густых кронах от посторонних глаз.
Осенью, когда листья обсыпались, дом обнажался, проступал своими громоздкими очертаниями.
Но осенью люди делаются озабоченными, раздраженными, стремятся скрыться от окружающего мира в укромных жилищах. Осенью люди безразличны и замкнуты до такой степени, что перестают замечать окружающие предметы и давать им оценку.
Таким случайным нелепым образом стены дома уцелели.

3

Когда я  ещё мальчиком впервые услышал о частной собственности, о разрушенном коммунистами укладе, о необходимости возвращения собственности наследникам раскулаченных, репрессированных, когда государственные мужи трубили о возрождении исторического уклада, я подумал о доме моего прадеда. Я ждал, когда государственные служащие явятся к моей бабушке с предложением принять дом в законное владение. С настойчивой просьбой - возродить дом.
Но никто не приходил, а вместо этого с улиц города послышались выстрелы.
Начался первый кровавый передел социалистической собственности, названный в народе – лихие девяностые.

Каким образом кровавый грабёж сочетался с идеями возрождения разрушенного коммунистами уклада, останется загадкой.  В те годы я впервые почувствовал, насколько обманутыми были люди.
Я представил, какими беспомощными, бессильными перед лицом государственной машины оказались миллионы моих соплеменников, чьё имущество было национализировано. Огромные колеса, жернова, перемалывали судьбы, и сопротивляться было бессмысленно. Запущенный коммунистами механизм уничтожения человеческих судеб, механизм перераспределения национализированной собственности переходил из рук в руки и, в конце концов, стал пожирать всех без разбору. Бесконечные рассказы и жалобы о сберкнижках, сгоревших вкладах, финансовых пирамидах, разобранных на металлолом заводах и фабриках - вызывали у меня усмешку. И трудно, практически невозможно было пояснить людям, что началось всё гораздо раньше. Люди не понимали, о чём я говорил и мою ироническую ухмылку принимали за проявление злорадства и жестокости.

В конце концов, я прекратил проявлять свои усилия просветительского характера и стал выжидать когда, наконец, водворится гробовая тишина. О том, что тишина будет гробовой, я уже ни сколько не сомневался.

Зачем мне нужна была тишина, что я находил в ней для себя, я ни с кем не делился. По наитию, передавшемуся мне от советской каторжной практики моей семьи, я уже знал – следует выждать, пока бешеные собаки перегрызут друг дружке глотки. Сопротивляться системе в одиночку означало неминуемую гибель - собаки перестанут грызть друг друга и всей сворой бросятся на одиночку.
И вот, наконец, последние выстрелы стихли, война укатилась куда-то дальше на богатый, зажиточный восток и водворилась глубокая мертвая тишина.

4

О том, что я решил поселиться в дедовском доме, я не признавался никому. Да и вряд ли в наше время жестокой борьбы за выживание, кто-то был способен проникнуться моими желаниями и отнестись к ним благосклонно.
Свобода это состояние человеческой души. Самое древнее на земле ощущение естественной независимости, за всю историю человечества осознанное до такой степени, что люди написали законы для демократии, как стихи для своей возлюбленной.
 
Впечатление свободы во все времена было природним, естественным для человека и очень личным, уединенным.
Озабоченные погоней за куском хлеба люди изобретают простейшие одноходовые комбинации и свыкаются с их нехитрыми правилами на столько, что всякая попытка усложнить, сделать эти схемы многоходовыми тут же натыкается на жестокое сопротивление. Люди отказываются что-либо менять в своей жизни, называя это укладом, культурой, традициями. Людей уже не тревожит, что они становятся заложниками собственных стереотипов, делаются проводниками чужой, верховной воли. Люди с легкостью отказываются от свободы и всякого ближнего, кто призывает их освободиться от рабства, принимают враждебно, ибо он усложняет людям жизнь.
Вот почему мне нужна была гробовая тишина. Люди не станут упорствовать моим желаниям. Воля общины обессилела и не сможет объявить мне войну.

Возможно, было жестокостью указать общине на её слабость, поставить ей «на вид» её бессилие, воспользоваться параличом воли общины, безвластием. Но я не находил иного пути, другого подходящего случая могло и не случится. Много десятилетий моя чудом уцелевшая семья корчилась под тяжестью  неподъёмной глыбины.  И вот, сто лет спустя, судьба подарила мне шанс вернуться в дом моего прадеда. 
Чего было в том больше, юношеского безрассудства или влияния неизбежных закономерностей разложения постиндустриального общества, я ещё не знал. Мне только предстояло это узнать. Община бросила вызов природе, правилам Бога, свободе и законам космоса. Люди возомнили себя Титанами, способными разворачивать реки, руководить природными явлениями, покорять планеты. И каким бесславным оказалось поражение людей. Каким глубоким предстояло падение.

Когда много лет спустя, община, наконец, оправится, государство окрепнет, законы сделаются сильными, люди внезапно обнаружат, что дом моего деда обжит, окружен высокой оградой, в окнах горит свет. Что он стоит особняком, в нём живут люди, которые не являются частью общины, проводниками верховной воли внутри общины. И люди свыкнутся с данностью свободы, и она представится людям неизбежностью.

Таким, всё представлялось моему юношескому воображению, и я ещё не знал, что возвращаясь в дом деда, я сам нарушал законы и правила природы, ту их потаённую, сокровенную часть которой нет в учебниках химии, физики, социологии, о действии которых я не подозревал.

5

Наш город вырос на крутом берегу широкой реки. Никогда раньше я не придавал какого-то значения этому обстоятельству, пока не перечитал дневник деда.

Это была особенная тетрадь.
Сотни страниц именитых мемуаров, тома истории, километры кино и фото документов, никогда не донесут правды. Люди выжившие, избежавшие смерти, уцелевшие, не посмеют признаться своим  потомкам, каким образом им удалось избежать гибели. Борьба за выживание, это очень кропотливый, тяжелый и долгий процесс. Сколько раз, при этом, человек переступал через трупы ближних своих, останется тайной.
Вот почему я так трепетно относился к дневнику деда. Он сложил голову с первых дней смуты. В его сердце не нашлось места для сделки. Его душа оказалась заполненной до краёв любовью к миру и страстью к созиданию. Тетрадь была правдивой, ибо обрывалась в день его гибели.

Герой, чудом избежавший смерти, никогда откровенно не признается, что чудес в борьбе со смертью не бывает. Есть игра обстоятельств, в которой Герой принимает активное участие. Порой, человек самому себе не в силах открыть мотивы того или иного своего поступка. То, что напишет он в мемуарах, будет сделкой между инстинктами, сознанием и волей. Нечто среднее, настолько искаженное, что всякое прочтение мемуаров, воспоминаний, свидетельств, всякий раз вызывает у меня чувство недоверия к прочитанному.
Путь к правде для нас открыт через личный опыт. Через собственные сомнения,  через способность взвешенно оценивать собственные поступки. Это мгновенное состояние, когда за доли секунды мы принимаем решение.
Когда Герой, спустя годы берется за написание мемуаров, он уже не способен воссоздать ту цепочку закономерностей, предоставивших Герою чудесный случай. Спустя годы, воображение рисует Герою совершенно иную картину и он не вспомнит, не признается, что в тот час, когда Герой чудесным образом выжил, кто-то ближний безымянный при этом погиб.

«Я настаивал необходимость постройки судовой верфи», - писал дед. – «Всякой осенью на пристани скапливается изрядно груженых подвод. Люди живут под телегами в ожидании следующей баржи. Судоходство хилое, купцы предлагают пол цены и бедняга изможденный, измотанный, отдает хлеб задарма. Любые увещевания купцов, беседы, результата не имеют. Следует оживить судоходство. Следует возвести на пристани сухие крытые амбары, куда складировать хлеб в ожидании транспорта…»

Когда сегодня, почти 150 лет спустя я бываю на пирсе, я наблюдаю, как грузятся в порту сухогрузы. Из огромных элеваторов течёт в трюмы пшеница, цемент, удобрения. И я уже знаю, когда и как тут всё начиналось.
Портовый пирс живет, работает, приносит пользу, а дедовский дом стоит заброшенным. Когда-то, они были единым существом, живым, плодотворным, давшим начало городу.

6

С парадного входа начинался холл и просторная гостиная. Из гостиной на второй этаж поднималась кирпичная лестница с спиралевидным маршем. Дальше тянулся тёмный коридор с комнатами по обе стороны. Как изменилась планировка, я не знал. Скорее всего тут располагались спальные комнаты. Я облюбовал одну, ближе к лестнице и застеклил. Комната погрузилась в тишину. Оклеивать стены обоями, белить потолки, красить полы – всё мне казалось занятием неважным, не требовавшим немедленного исполнения. На второй этаж по кирпичной лестнице я затащил кровать, матрац и кое-что из необходимой мебели.

В тот вечер, я просидел у окна, любуясь узкой тропинкой, петляющей между деревьями в сторону пристани. Когда-то она была широкой и ровной мощеной мостовой. Но люди не признали её и разобрали. Гранитные булыжники оказались на улицах и во дворах советского начальства. Город стал подчиняться новым правилам.
 
Теперь город тянулся не от пристани к дому моего деда, а вдоль центральных улиц - Ленина, Маркса, Советской, Пролетарской… Там как грибы выросли коммунальные многоэтажки, заводы, фабрики, магазины и рестораны. Куда убегали эти улицы, в какое светлое будущее они стремились, мне почему-то было неинтересно. С детства они казались мне неестественными, фальшивыми.
За тем люди обанкротили фабрики и заводы, вывезли на металлолом станки и оборудование, и улицы города потеряли своё сердце. Ту основу, которая питала их. И как бы настойчиво не переименовывали улицы в новые, незнакомые, модные названия они казались мне отжившими свой век, как брошенные древние города в пустынях.
Теперь, когда улицы города туго перетянутые перекрестками, проводами, трамвайными линиями, магистралями трубопроводов, погрузились в мертвую тишину, их будущее меня почему-то не интересовало. Там суетятся люди, носятся автомобили. Люди живут в стареньких советских многоэтажках и бредят советским прошлым. Они полны надежд, они ждут, когда, наконец, в город вернется счастье.
Бедняги, они ещё не подозревают, не предчувствуют, как изменятся улицы города в ближайшие годы.

На стене перед кроватью проступает сквозь штукатурку полукруглая арка. Бабушка говорила, что тут был прадедушкин камин. Перед камином стоял крепкий, почерневший старого дуба стол, с резной спинкой стул и вдоль стен бесконечные полки желтых книг - кабинет деда всегда оставался прежним, перемены свистели стороной не оставляя следа на запыленных переплетах. В сундуке хранились полезные предметы, фарфоровая посуда, расшитые скатерти, инструмент – ими пользовались сто лет назад, и будут пользоваться ещё через сто, так всегда говорил дед, поглаживая шелковые кудри внучки.
 «Дедушка, а когда мы будем топить волшебный камин?»
 « Не сегодня, внученька. Старый клен ещё полон влаги, гореть не станет».
 «А он очень старый? Сколько лет он жил?»
 «Ой, старый! И мой отец не помнил его молодым. Говорили, сама императрица знойным полднем сидела под его кроной. Когда поленья будут трещать в волшебном камине, ты всё узнаешь».
  Явилась осень, клен облетел, сделался мрачным, корявым существом, а с первым снегом люди стали пилить ветки. Клен легко расставался с ветками, они рушились, а дерево уверенно раскачивалось, избавляясь от бремени, во сне он помнил себя гибким, свежим, и клен мечтательно истончался, редел, и наконец, рухнул и сам.
 «Он спит, внученька, ему не больно, священный сон природы и люди не способны его пробудить».
 «Я умею смотреть в огонь, дедушка, я буду видеть его сны, правда, дедушка?!»
  Волшебный камин затапливали зимой, дремучими вечерами. В кабинете деда становилось уютно, там собирались домочадцы, приходила бабушка с детворой, а дедушка смотрел в огонь и пересказывал сны старых деревьев.
 «Юный художник, он был таким, каким помнит его и дерево – кудрявый, беззаботный – они подолгу шептались с девицей, притаившись в листве. Да, да, наивно укрывшись от мира в густой листве клена. Она была прекрасна в своей очаровательной юности и сама жизнь кругом неё переполнялась счастьем впечатлений.
  Но Жестокий Рок, томясь одиночеством в чертогах потустороннего мира,  избрал её своей вечной спутницей. В полночь, Жестокий Рок явился в её дом и объявил несчастной избраннице свою волю. А художник, он остался наедине с горем.
 Шли годы, художник не исцелялся. Часто он приходил к дереву и вслушивался в шум листвы.
Однажды, седой колдун, проживавший свой век на окраине деревни, поведал художнику: Этой ночью я слышал голос Жестокого Рока. Он сжалится, вернет твою возлюбленную при одном условии – ты  дашь взамен её каменный портрет сходством поразительным и безупречным. Помни, чудо произойдет, когда истинные черты её лица сольются с образом на камне.
 С тех пор художник изменился. Писал картины, дарил сельчанам, а по ночам, часами сидел у гранитной плиты. Он бережно подбирал тени, укладывал морщинки, отыскивал искорки в глазах, он помнил её очаровательную улыбку, белизну прозрачной кожи и длинные, волнистые пряди. С каждым днем в граните проявлялось лицо возлюбленной, и художник столбенел от волнения. Казалось, ещё мгновение, и оживет каменный портрет, но текли минуты, убегали часы, зажигался за окнами рассвет, а кругом царила тишина. Так шли годы, художник постарел, сделался мрачным, а однажды, ранней весной, он так и не вышел из своего дома».
«Он умер, дедушка?»
«Наверное, внученька. Люди не смогли его отыскать. Дом был пуст, лишь дым свечей повсюду, а у стены громоздился каменный портрет красивой девушки и люди перед ним каменели в страхе! Казалось, каменный лик вот - вот  оживет и воплотится в приведение!»
«Значит, старый колдун обманул художника».
«Колдуны не в силах воскрешать мертвецов. Но они могут помогать живым людям, жить дальше, внученька. Художник много работал, дарил свои картины людям, а каменный портрет люди установили на могиле его возлюбленной. Это надгробие сохранилось и теперь, на старинном кладбище, я непременно покажу тебе, внученька. Впрочем, люди говорят, Злой Рок сжалился над бедным художником и указал Переправу над огненной рекой Смерти. С тех пор он часто возвращается в наш мир. С красивой девушкой они подолгу гуляют под луной.
Вот такую историю вспомнил старый клен, а волшебный камин пересказал её мне».
«Дедушка, а мы пойдем с тобой на Переправу?»
«Непременно, внученька. Когда-нибудь я обязательно тебя там встречу, а теперь, бабушка отведет тебя спать…»

Однажды, на старом городском кладбище, бабушка показала мне гранитный портрет прекрасной девушки. Он был высечен таким образом, что проявлялся только ярким солнечным днем. Когда солнце скрывалось в облаках, или наступали сумерки, он тут же исчезал.
- Он так и не раскрыл секрета, как ему это удалось, - говорила бабушка.
- Кто, бабушка, несчастный художник? – переспрашивал я.
Но бабушка, улыбнувшись, молчала и с годами я начал догадываться, что мой прадедушка и был тем самым художником.

Я непременно узнаю всё, когда он встретит меня, там, на Переправе.      


7

С детства я представлял себе, какой будет первая ночь в дедовском доме. Как я буду сидеть у окна, и прислушиваться к шелесту листьев, к поскрипыванию сверчков, пронзительному крику сов, шуршанью крыльев летучих мышей. Где-то забрешет лисица, и всполошатся собаки. Из за туч выкатится полная луна, зальёт округу ослепительно белым светом, а на тропинке к особняку покажутся художник и его юная возлюбленная. Они непременно захотят зайти ко мне в гости. Они будут приходить каждую ночь с полнолунием. Мы будем подолгу сидеть у раскрытого окна, и рассуждать о бесконечной вечности.

Такими были мои грёзы. Реальность оказалась иной.

В первую же ночь в доме моего прадеда, в тишине, я отчетливо различил мелкие быстрые шаги. Они донеслись снизу, застучали по ступеням, по коридору, умолкли у двери в комнату, где я поселился. Я услышал тяжелое дыхание у двери. За тем шаги вновь застучали по ступеням и растворились где-то внизу. Шаги походили на человеческие, были осмысленными, уверенными, но что-то в них меня насторожило.
Спустя время шаги застучали вновь, дверь медленно отворилась, и в проёме я различил маленькое лохматое существо в колпаке. Это был гном. Он постоял с минуту, тяжело вдыхая воздух, недоверчиво вглядываясь в сумрак комнаты, и снова убежал.

Глубоко во мне что-то надломилось. Я внезапно понял, что дедовский дом все эти годы был обитаем. В нем поселились гномы.

Где они жили, в подвале, в пустотах стен, на чердаке, было уже не важно. Они словно крысы, невидимые днем, выползали из своих убежищ ночью и начинали рыскать.

В ту, первую ночь я осознал, что вакуума в природе не бывает. Дом из которого выгоняют людей, тут же заселяют гномы.

Теперь каждый вечер, укладываясь в кровать, я прислушивался к звукам в доме.
«Заснуть не даст», -  думал я, безучастно наблюдая как мерзкое шерстяное существо в грязном колпаке и драном полушубке, расшвыривало мои вещи по комнате. Гнома не устраивало всё, от расположения мебели, до присутствия в комнате одежды, которую он стаскивал в коридор и сбрасывал в лестничный пролет.
«Не пошевельнусь, посмотрим, чем все закончится».
 Гном опрокинул стулья, взобрался на стол, свалил стопку книг, рассыпал подставку карандашей, вырвал страницы из настольного календаря, сорвал занавеску, сбросил цветочный горшок, за тем уселся на край, свесил ноги и принялся удовлетворенно размахивать ими.
«Дальше что?»
Но гном не слышал. Он разглядывал обстановку мутными глазами, редко поглядывая на меня, словно меня и не было вовсе.
Гном прыгнул со стола, схватил за волосы старую фарфоровую куклу, вывалившуюся из разломанного ящика и поволок по ступеням вниз. Я бросился следом, натягивая на ходу штаны.
Гном тащил куклу к выходу. Он взвалил её на спину и как ёж устремился к кустам и вскоре исчез. «Как он любит безлунные ночи, - думал я, - это не зверь. Неет. Этот хорошо понимает, что Луна выдает его».

В ту ночь я впервые посмотрел на дедовский дом другими глазами. Я больше не чувствовал этот дом своим. Тут жили чужие существа, по своим национальным правилам. Они принимали дом таким, каким он был, и не стремились что-то менять. Их всё устраивало.

В сущности, гномы никогда не вторгались в мою жизнь. Больше того, я даже не подозревал об их существовании. Заброшенный дом моего прадеда сделался местом их обитания, и как мне следовало поступить теперь, я не знал. Выгнать гномов я не мог, у меня не было такого права. Да и вряд ли мне удалось это осуществить.
Иногда в душе закипала злость, и мне хотелось истребить гномов. Но чем больше я наблюдал за ними, тем явственней мне представлялось, что это вполне осмысленные человекоподобные существа и я не смогу пойти на убийство.
 
Рассвет уже заглянул в окна особняка. Я вошел в просторный высокий зал. Кругом валялся всякий хлам, оставленный тут поколениями бомжей. В углу громоздились картонные коробки. Коробки шевелились. В их глубине происходила какая-то возня.
 
Гном выбрался из под коробок и раскачиваясь побежал по лестнице вниз. За ним следом другой, третий… Все они были в каких-то грязных рубашках с национальным орнаментом. На лестнице гремели шаги. Гномы проворно тащили  старое драное покрывало, набитое сухой листвой с улицы и ругались на чужом мне языке.
Гномы вывалили листья на пол, свалили туда коробки, мою одежду, куски хлама, приволокли спичечный коробок и стали черкать спичками.

Вскоре дом начал наполнятся холодным ядовитым дымом. Он медленно выползал из пустых проемов и растекался по округе.

Все действия гномов показались мне бездумными, идиотскими, я бездеятельно наблюдал за ними. Я не знал, не понимал, что мне нужно было делать, как поступить. Явилась действительность грубая, грязная, безжалостная, как сама жизнь не украшенная и не припудренная.  Она была такой всегда, я всего лишь, не хотел этого замечать.
Очевидно, когда-то, понадобилось невероятно много сил и энергии, чтобы построить дом, обжить его и хранить, защищать от вторжения гномов. То были очень сильные люди.

8

Утром было холодно, трава подернулась инеем, воздух был свежим, а где-то вверху, согревшись в солнечных лучах пели без умолку птицы.

Из окон дома валил густой черный дым и высоко подымался столбом. Со стороны города я различил вой сирен, спустя несколько минут показались пожарные машины и фургон полиции. За тем стали съезжаться автомобили, автобусы.
Гномы прятались за деревьями и упорно следили за мной. Я ловил их ненавистные взгляды и вдруг начал догадываться, каким был замысел гномов.

За тем я почувствовал, как стальные наручники щёлкнули на моих руках, и сильные руки впихнули меня в машину. Сквозь стекло полицейской машины я следил за толпой.

Люди, кричали, переговаривались, суетились и зло поглядывали на меня.  Они были одним целым, представляли единую волю. Каждый в общине был проводником воли. Верховная воля передавалась от одного к другому. Я вглядывался в лица общинников, они были разными – кто-то сильнее ненавидел меня, жестикулировал, кричал, кто-то безразлично поглядывал, но злоба сильного передавалась слабому и слабый багровел от внутреннего негодования
Вскоре, огонь затух, дым сделался сизым и жидким, а люди окружили меня общиной и что-то укоризненно кричали. Я не слышал людей, я только различал их искаженные злостью лица. Словно я один сделался виноват во всех их несчастьях и бедах.
И только маленькая девочка грустно поглядывала, а на щеках блестели слёзы. От чего она плакала, то ли жалела меня, то ли отыскала в кустах несчастную куклу, которой гномы оторвали фарфоровую голову.

А кем был я сам тут, среди общины, прикованный наручниками в полицейской машине?

Я вдруг подумал, что не помню своего лица, как мотылёк, живу только день, забываюсь вечерним сном, исчезаю, а утром является вновь мотылёк. Я не знаю, был ли я таким всегда и был ли кем-то вообще, а только впечатление невероятной загадки жизни оживает каждый день с пробуждением. Я часто смотрелся в старое зеркало на стене, гномы не сумели дотянуться до него. По утрам я видел в нём незнакомца. Я уже знал, догадывался, что увижу его другим, не таким как прежде. Словно чужой прохожий заглядывал в мой дом сквозь пыльные стекла окна, знакомство непременно состоится каждым утром. Когда-то я старался сопротивляться, выбиться в нормальную череду событий, я обращался к врачам, психологам, а за тем, вдруг, подумал, что будь я нормальным среднестатистическим гражданином, моя жизнь оскудеет, выдохнется и я принял своё положение с чувством великолепного дара, преподнесенного мне предками.
Не всегда наследство можно оценить деньгами, взвесить килограммами. Иногда оно может быть чувственным, неосязаемым. Какой-то сгусток энергии. В пространстве он обездолен. Он ищет родственную душу среди людей. И когда он её находит, он спрашивает моего согласия принять наследство предков.

Полицейская машина тронулась и понеслась по шоссе к городу. Я не знал, увижу ли я ещё когда-нибудь дом прадеда. Но в душе моей было спокойно и тепло. Там до последних дней будет жить наследство моих предков. Там будет стоять огромный дом, в котором будет жить вся моя семья.