Внук

        — Сергей Иванович, реанимация беспокоит…

        Усталость, в ответ на вызов, выудила из подсознания Белова слова «я починил сегодня тридцать мудил», но, выслушав незнакомого врача, он ответил:

        — Хорошо, если надо, приеду.

        Опустив руку с телефоном, смотрел в стену перед собой, вспоминая, название романа. Раньше, когда он думал обеспечить медициной достойную жизнь, француз нравился ему литературным талантом и откровенным врачебным цинизмом. Постарев, он почувствовал, что сил на изящное презрение к государству и пациентам нет. Последние годы не было времени и на чтение. Точно загнанная лошадь, в мыле, с разорванными губами, брёл он по жизни, послушно реагируя на шпоры и удила. «Боже, как всё надоело. Когда и кем я проклят?» Еле заметная врачебная тропинка, обильная пустыми хлопотами и людскими страданиями, вилась под ногами через третье государство к могиле, запах которой он уже чувствовал.

        — Поесть успеешь? – поинтересовалась жена и тон ее, участливый и заботливый, показал ему со стороны его врачебную судьбу, от блеска которой к вечеру особенно тошнило.

        — Да пошли они! – огрызнулся он. – Пусть ждут. Не подохнут, а подохнут – и хер с ними.

        — Не ругайся. А куда тебя вызывают?

        — В девятку. Там отмечают время приезда, отъезда, точно из своего кармана платят.

        — Ну и не спеши. Как платят, так и работать надо.

        — А сама приходишь за пятнадцать минут, – усмехнулся он.

        — Мне смену принять надо, детей посмотреть.

        — То-то и оно.

        Помолчали. Белов с тоской посмотрел на полки с книгами. «Тюрьма из врачебных обязанностей с ежедневными проверками и грамотой к празднику – вот моя жизнь. Даже не морковку, а бумажку». Лицо его искривилось, как у плачущего мальчика. «Укатали сивку крутые горки, – подумала жена. – Скоро мы тут все передохнем. Выжмут и выкинут». Но вслух спросила:

        — Купаться будешь?

        — Да. Искупаюсь, покушаем, серию посмотрим, и поеду, – ответил он, снимая потную рубашку. – Душно сегодня.

        — В тени сорок пять. Дождь обещали.

        Вода смыла усталость. Выйдя из ванной, он увидел в комнатке, которую они называли «спальней», между кроватью и телевизором, их последними довоенными покупками, два табурета, на которых они обычно кушали. Приносить их из кухни была его обязанность. Излишняя забота жены сказала, что сегодня он плохо выглядит.

        — Давление какое?

        — Моё.

        — Мерил?

        — Нет, – отрезал Белов. Его злили вопросы о здоровье.

        Супруги Беловы, психиатр и педиатр пенсионного возраста, последний год смотрели только российские сериалы. Под них они кушали и собирались на работу. Он закачивал сериал на флешку и ставил на паузу, чтобы почистить зубы или побриться. Серию, в отличие от фильма, можно проспать. Она не мешает думать о своем. Врачи из Донецка разбежались, кто из страха, кто за длинным рублём. Беловы работали, как в партизанском лагере, за двоих, троих. «После развала Союза нас грабили, платя по советским расценкам. Теперь грабят, убивают и воруют пенсию у выживших, – думал Белов. – Не удивлюсь, если этот бизнес-проект растянут лет на сто».

        Сергей Иванович с жалостью посмотрел на жену.

        — Хочет? Возьми у меня, – сказала Любовь Ивановна. Она по-своему поняла взгляд мужа и повернула к нему тарелку нетронутой частью яичницы.

        — Я наелся.

        — Мало для мужчины.

        — На работе поел, – соврал.

        Они не жаловались, но будущее мучило. Не своё, на него они махнули, а детей и внуков, которые болталась, как неприкаянные, в донецкой, трижды проклятой жизни. Болталась без надежды на просвет, под дурман парадов и концертов. «Я не верю, чтобы это было в двадцать первом веке, – роптали и тут и там. – Это какой-то кошмар с пиром во время чумы». Кошмар непризнанных человеческих жизней скрывался, как постыдная болезнь, и тянулся пятый год. «Единицы, вызвавшие его, – думал Белов, – обвиняют в нём миллионы: не так встали, не так сели, не ту узду на себя надели».

        — Светка звонила. Артём опять не ночевал, – сказала Любовь Ивановна.

        — Дело молодое.

        — Год уже пьет и не работает. Ты бы поговорил с ним.

        — И что я ему скажу?

        — Кто из нас психиатр? Найди слова для внука.

        — Пацан кошмар выпускного пережил, девушку убили, отец погиб…

        — Так, сколько времени прошло, пора бы уже…

        — Для застревающих личностей…

        — Делать-то что?

        — Обстановку сменить, работу найти…

        — Он уезжать не хочет. Обострения ждёт.

        Судьба единственного внука отравляла их старость. Шесть нарядно одетых вчерашних школьников с красными лентами через плечо, с золотыми буквами «выпускник 2014» встречали рассвет в парке Щербакова. Кричать «Слава Украине», скакать отказались. Выжил один. Пятерых забили железными прутьями. Заезжих «воспитателей» никто не искал. Из больницы Артём ушёл в ополчение, где уже воевали отцы погибших. Через год отца ранили. Сын не смог остановить кровь. Ранение было смертельное, но Артём винил себя. Переводился из части в часть, «гонялся за войной и бендерами», избил командира, приехавшего в Донецк «для соблюдения режима тишины». Дело замяли, но из армии пришлось уйти.

        — Они прутся за деньгами, а я отца с Настей прощать не собираюсь, – говорил он с красными, залитыми водкой и ненавистью глазами. – Пусть только начнётся, я найду оружие, и мы посмотрим. Я в их игры не играю.
 
        Он уже ненавидел всех. Месяц назад молодой мужчина без будущего, с согнутым вбок туловищем, пришел ночевать к деду. Сказал, что помогал девушке нести тяжелую сумку и теперь не может разогнуться. Утром Белов ответил, что от алкоголя и тяжёлой сумки не развивается серотониновый синдром. Внук врал в лицо деду.

        — Доктор, я у вас под домом, – услышал Белов в трубке.

        — Скорая? – спросила жена.

        — Угу.

        Пожал руку шоферу, молча сунул в блокнот командировку и рапорт. Очередной суицид мало интересовал его. Он ехал по Донецку пассажиром и смотрел по сторонам. Пустынные улицы Киевского района с редкими светящимися окнами многоэтажек остались позади. Центр города жил другой жизнью, не зная, не помня об окраинах. В сознании Белова, как мусор по реке, плыли обрывки надоевших мыслей: «…пятый год одни убивают, другие связывают... крымский мост с северным потоком им дороже… мы расходный материал их махинаций... четыре миллиона голов вне государственного стойла… современное рабство с многоэтажными хижинами дяди Тома». Он с грустью видел растущую заброшенность Донецка, провинциальность его. «У нас уже и адреса нет. Бандероль из России летит в село Ростовской области, а потом на ослах или медведях к нам, на край света». Ему казалось, что река жизни пошла в обход родины, оставив плескаться в грязи старого, высыхающего русла обречённых обитателей его. «Нет, улицы освещены лучше, разметка свежая, но число спившихся, бомжевато одетых, потерявших веру растёт. Почему подлость ведёт к материальному успеху, а честность и порядочность – к упадку? Как в частной жизни, так и в общественной. Неужели воры, укравшие шахты и заводы, двигатель прогресса? – спрашивал он. – Ведь мерзкая при Руине жизнь была, всё продавалось и покупалось, а город, если не цвёл, то хотя бы почтовый адрес имел. Лето четырнадцатого – самое святое в моей жизни. Во что они его превратили?»

         — Приехали, доктор.

         Белов позвонил в отделение. Санитарка провела его в ординаторскую. Минут через десять пришла молодая женщина в белом халате и предложила посмотреть больного.

         — Вы сначала расскажите о поведении пациента, а потом я посмотрю, – сказал Белов. – Родственники есть?

         — Мать должна подъехать.

         — Отлично. В сознании?

         — Да.

         — Что говорил?

         — Сказал, что всё надоело.

         — Что именно?

         — Война, бардак, дырявая армия. Я с ним подробно не беседовала. В крови – алкоголь.

         — Кроме суицида во хмелю и жалоб на армию, что необычного делал и говорил?

         Доктор скривила накрашенные губы. Белов одел синий, бумажный халат.

         В палате, под капельницей с бледным, одутловатым лицом, с запекшимися губами лежал Артём. Взгляды их встретились.