добро и зло

С малолетства деревенские дети приучены вставать ни свет ни заря. Родителям требовалась помощь по хозяйству: скота кормить, грядки полоть, сеять и жать. Поэтому к восходу солнца Гриша как штык стоял по приходу немцев в их блок. Менее расторопных жёстоко избивали плётками и другими подручными средствами. В покрытом тяжёлым покрывалом дремоты сознании всплыли греющие душу воспоминания о семье и доме. Беззаботное детство, когда любая работа казалась надоедливой и глупой. Тогда он каждый раз брюзжал и оплакивал безвозвратно исчезнувший покой, а теперь даже смешно стало от самого себя и своей инфантильности. Рано пришлось повзрослеть и откинуть личину святой невинности. Елейно тлеющий уголёк былых грёз способен не только мирно рдеть в сердце. Он непременно разгорится, превращаясь в безжалостный пожар, что янтарными языками обжигает некогда певчую, мечущуюся в клетке из рёбер птицу. Обжигает, но не убивает. Сжигает дотла перья, лишая мечты о полёте. Клетка обращается в раскалённую тюрьму, а все чувства — в пепел. Юноше невдомёк даже собственная судьба. Терзания о том, жива ли мать. А, может, извещение о без вести пропавшем отце дают надежду на его возвращение в родную деревню? Ему не хотелось попусту надееться. Ведь он мог ошибаться. К чему было строить воздушные замки по поводу скорее всего уже почившего. Но надежда. Она всё-таки умирает последней. И тогда, чуть дрожа, мы наблюдаем, как скорбный ветер настоящего садистски жалит, раздувая остывающий пепел у самых ног.
Гришу погребало ощущение чего-то неизбежного. Оно стояло рядом, почти осязаемым сгустком холода. Тисками сдавливало грудь, пытаясь всколыхнуть слабую тревогу. Однако вязкий сон никак не желал отпускать его, цепляя сознание и заволакивая обратно в свои сети. Тяжелые веки изредка подрагивали, а мутные зенки бездумно водили по верхней полке. Вместе с постепенно очухавшимся разумом просыпалась и ноющая боль в одеревеневших конечностях. Он внезапно ощутил себя в прямом смысле этого слова куском мяса. На фоне грохотал стук колёс о рельсы, оповещая о новоприбывших смертниках в лагерь. Большая часть из них станет грудой обугленных костей, меньшая — высохнет день ото дня. Шахтарин невесело усмехнулся мрачным думам. Солдат приноровился вставать под крики немцев, давить маёвку бунтующего от голода организма, наскоро совать ноги в раздражающие колодки и строиться. Условный рефлекс вырабатывался уже второй день. Дальше весь барак приготовился к нескольким часам борьбы с дубаком во время апеля. Кроме Гриши. Его ждала более незавидная учесть.
— Номер 89872, — скрипуче процедил немец на ломанном русском. — Schritt nach vorn.
— Денис, — полушёпотом позвал Гриша хмурящегося шатена. — Что он сказал?
— Шаг вперёд.
Пристальный взор сверлил снующих по бараку гестаповцев. Холодок обдавал кожу. С такими приходами всегда предчувствовалось нечто неладное.
— Готовься, — твёрдо добавил Черчесов.
Сердце сделало два мощных болезненных толчка, но Шахтарин приказал себе не тушеваться и, сглотнув, вышел из очереди.
— Folge mir, — сухо скомандовал солдат, кивая на выход. Блондин, конечно же, не понял, но сейчас не нужно было переводчиков, чтобы осознать смысл сказанного. Он удручённо выдохнул и пошёл вперёд. Тело, понимая, что его ждёт, отказывалось двигаться, но парень пересиливал себя, слыша в спину тихое «не вздумай помирать». Гриша обернулся, ощерив зубы:
— Ещё тебя переживу.
Слишком громкие слова для того, кто был брошен в Аду, что по иронии судьбы оказался на Земле. Уж больно нарочито воодушевлённо выглядела медленно сползающая теперь улыбка. Обещание ни за что не сдаваться ценным грузом повисло на нём, и отныне у него не остаётся выбора, кроме как остаться в живых.

***

«Жизнь» в Аусшвице-1 шла своим чередом, пока сквозь разошедшиеся швы безотрадого неба просачивался робкий лучик солнца. Шахтарин послушно следовал за немцем. Слышал чеканные шаги второго за спиной, настороженно озираясь по сторонам. Перед глазами предстала знакомая картина: высоко поднятый полосатый шлагбаум копотливо зазывал вереницу невольников. Одетый в белоснежный халат «Ангел Смерти» проверял каждого, показывая, кому на смерть, кому работать. Лишь единиц отсеивали и отправляли в третью сторону, о которой Гриша не имел представления. Тихо вздохнув, парень перевёл напряжённый взгляд на кучки толпившихся у газовой камеры. Старики, женщины с детьми. Они ожидали своей очереди на «дезинфекцию» так спокойно, словно не чувствовали холодное дыхание смерти в затылок. Верят, верят...
— Dorthin, — послышалось сзади. Гриню слегка дёрнули за плечо и разворотом потащили в другую сторону. Ни битья, ни привычных укоров.
«Затишье перед бурей», — едко усмехнулся внутренний голос. Чувствуя, как сердце сковывает льдом, обречённый уставился на загривок немца. Тот шагал как заведённый, выполняя очередную команду и напоминая собой мертвеца куда больше, чем заморенные голодом и замученные мусульмане. Гриша разглядывал обшарпанное двухэтажное здание, что создавало впечатление огромного голодного монстра, готового сожрать свою новую жертву.
«Block № 11» — блок смерти, если верить слухам. Светлые брови сдвинулись к переносице. Блок смерти, значит, да? Что ж... Он шагнул на порог.
Подняться по лестнице оказалось той ещё задачей. Нелепое тело отказывалось повиноваться охваченному ужасом разуму, когда Шахтарин увидел заключённого с вышитой звездой Давида. Полосатый, пропитавшийся кровью, потом и выделениями костюм висел мешком на обезображенном пытками еврее. Однако поторапливающие толчки позади и грубая речь, о значении которой можно не задумываться, не позволяли задерживаться. Его буквально запихнули в кабинет, погружённый в полумрак. Черноту худо-бедно разгоняла настольная лампа. Гриша скукожился и побурел от тяжести обстановки. У двери по стойке смирно стояли двое. Те даже не обратили внимание на него. Партизан не спеша повернулся к тому, что сидел за письменным столом. Сложив в ровную стопку напечатанные листы, весьма молодой офицер СС чуть склонил голову, чтобы снять фуражку со сверкнувшей в свете миньона кокардой с черепом. Затем сосредоточенно взглянул на блондина. Тот, в свою очередь, не спешил поднимать вежды, а когда решился — столкнулся с мёртвыми бельмами без каких-либо признаков человечности. Что можно прочитать в них?
Прикоснёшься и отдашь Богу душу. Эсэсовец, так и не дождавшись действий со стороны заключённого, с гулким выдохом кивнул на стул, мол, присаживайся. Что парень и сделал машинально, как только отошёл от оцепенения.
— Имя, — бросил немец коротко.
— И-и-их б-бин...
Сзади послышались смешки, а офицер иронично выгнул бровь, откидываясь на кресло и складывая руки на груди. — Я говорю по-русски.
Гриша, проклиная всех несуществующих в этом месте божков за свой неожиданно протрезвевший отупляющий страх, тряхнул головой и уже открыл рот, но... замер, шокировано вытаращившись в чёрные глаза напротив. Голос... этот ледяной голос, тогда, перед проверкой...
— Вы... это же вы...
Перед заполнием карточек прибывших в Освенцим пленников, расхаживающий по лагерной аллее молодой офицер почти одними губами прошептал у виска:
«Тебе есть восемнадцать, ты имеешь профессию. Тебе есть восемнадцать, ты имеешь профессию…».
Это спасло ему жизнь, иначе бы его отправили прямиком в крематорий. Несовершеннолетних там не особо жаловали. По паспорту до восемнадцатой весны была ещё четверть года.
— Заткнись! — гаркнул эсэсовец. Его глаза опасно сверкнули червлёным металлом во мгле. Это не тема для обсуждения.
— Имя и фамилия, — откашлявшись, повторил он.
— Я своих не выдам! — протараторил блондин, собрав всю волю в кулак. Правда, тут же понял, что опять облажался, когда тёмные брови вопросительно приподнялись. Бесстрастная бледная маска немца стала чуть живее.
— Григорий Шахтарин, — исправился он, глядя на начавшего записывать информацию офицера. И только сейчас, с трудом переборов мандраж, заметил спадающую на один глаз иссиня-чёрную чёлку, что разительно отличалась от классической «зализанной» причёски немцев. Чудной.
— Агентурная сеть, связной, командир отряда, — монотонно продолжил эсэсовец. Вызубренные наизусть вопросы его утомили. На удивление Гриши, этот говорил на родной речи почти идеально.
На вопросы о товарищах он для блезиру фыркнул, вызывая интерес у ранее не подававших признаков жизни немцев. Рихтер устало прикрыл веки рукой. Он не любил, когда люди начинали упрямиться. Это всего лишь оттягивало неизбежное. А ещё не любил повторяться. Меланхолично выдохнув, юный чернорубашечник отнял ладонь от лица. Чуть отъехал от стола, чтобы выдвинуть ящик «с принадлежностями для допросов», и, поразмыслив, вытащил что-то, сразу спрятав в рукав.
— Агентурная сеть, связной, командир, сколько человек в отряде, — голос стал тихим и вкрадчивым, а склеры покрылись стылой коркой. За ними промелькнуло нечто необъяснимое.
— Можешь подождать подольше, сука, — прошипел Шахтарин. Дерзкая ухмылка искривила губы. Он выжидающе уставился в лицо против своего. То на миг побледнело сильнее обыкновенного. Выточенный из кварца слепок чуть надтреснул. Рихтер готовился нанести ответный удар в этой, пока что, словесной борьбе.
Гриша прекрасно понимал, что будет дальше. Но оторопь за васильковой радужкой более не маячила. Напротив, взгляд наполнялся напускным апломбом при виде остекленевших глазных яблок. В них не были зримы даже зрачки. Одна большая прореха.
Рихтер же наблюдал долго, сурово и беспощадно, а затем метнул взгляд куда-то в район предплечья. Там рдело киноварью полученное накануне ранение. Гриша чересчур явственно ощутил, как руку сводит от этого взгляда иллюзорной болью. Словно брюнет видел… видел насквозь.
— Что ж, — экзальтированно вздохнул офицер. Молодой человек упёрся руками в красное дерево и неторопливо поднялся. — Я даю тебе последнюю попытку. Думаю, повторять не имеет смысла.
— Именно, мне тоже не имеет смысла повторяться, — язвительно парировал блондин. По коже рябью поползли мурашки. Предвкушение томило. «Готовься», — отбивал дробью по мозгам зов Черчесова.
Склонив голову чуть набок и расстегнув верхнюю пуговицу чёрного кителя, эсэсовец плавно вышел из-за стола. Медленно, почти беззвучно вымеряя каждый шаг до своей цели. До Грини. Тот внутренне сжался, но всё же прыти в выражении лица не поубавилось. Хотя бы очи чёрные всецело прошивали немой угрозой. Отнюдь не страстью.
— Ха-ха, давай, покажи, на что способен, — нервно осклабился Шахтарин. Мышцы онемели. — Убьёшь меня? Не колышет! — выпалил он в довесок. Брови нахмурились, когда расстояние между их физиономиями заметно сократилось. Рихтер едва ощутимо подался к нему.
— Нет, — бескровные уста чуточку дёрнулись в безмолвной усмешке. — Ты сгниёшь здесь.
Ровный лимфатический тон обращал эту оболочку без чувств в нечто, чему даже человеческий облик не помогал. Труп. Живой труп.
— Да ты уже сгнил! — прорычал Гриша. Плевок прилетел точно в безупречную с виду, но чудовищную в действительности рожу. Рихтер отшатнулся, после чего мгновенно выпрямился, прикрывая глаза. Ноль эмоций.
— Только смрада могильного не хватает.
Офицер отступил назад. Хищный взгляд голубых глаз устремился ему вслед. Сгнил. Эти слова эхом отозвались в голове почти болезненно, впиваясь ядовитыми шипами в мозжечок. Притом ни один мускул на его ряшке так и не дрогнул. Рихтер вытер щёку салфеткой, отбросив её куда-то в сторону, и вновь повернулся на маленьких каблуках высоких тяжёлых сапог к Грише.
— Возможно, — кровожадно оскалился он.
Спрятанная ранее заточка вынырнула из рукава в ладонь, обжигая холодом лезвия кожу. Вздох. Немец как обухом по темени очутился возле напряжённо парня. Одним рывком сталь пронзила меткой подсечкой рваную рану чуть ниже локтя. Вспышка. Гриша согнулся в три погибели. Глаза вылезли из орбит, из горла вырвался сдавленный стон. Рихтер тут же подозвал к себе ожидающих у двери солдат. Они в мгновение ока оказались подле Шахтарина. Грубо потащили за шкирку со стула и заломили руки за спину. Оглушительный треск нестерпимой боли выпнул с прямого эфира. На долю секунды всё заполыхало рябиной от накатившей волны дурмана. Полное погружение во тьму кромешную. Звон в ушах остро ввинчивался в череп. Виски буравили раскалённой спицей, наматывая вместо извилин. Мир снова замер. Слабое дыхание через раз. В нос ударил запах сигаретного дыма. Сумрак рассеивался. Пред затуманенным взором явились колени в обёртке из смоляной ткани. Судя по тому, что эсэсовец уже сидел супротив, положив ногу на ногу, отходил Гриша весьма долго. Хмыкнув, Рихтер  сделал затяжку, из-за чего его острые скулы выступили ещё сильнее.
— Моя работа состоит в том, Гришенька, — он насмешливо выделил последнее слово, — чтобы я знал о людях всё. И я узнаю. Советую тебе не препятствовать мне в этом.
— А то что? — дрожащим голосом спросил юноша. Язык отчего-то не хотел слушаться своего хозяина. Офицер выпустил изо рта пару колец дыма. Он невольно закатил глаза. Перед ним стоял ребёнок, который никак не хотел сознавать очевидного. Правда, ребёнок с заломленными руками и торчащей из предплечья железякой. С лезвия мерно капала алая жидкость. Рихтер затушил сигарету в гранёной пепельнице.
— По-прежнему гнёшь свою линию? — поинтересовался он, слабо касаясь ручки ножа. — Как знаешь.
Тонкие пальцы обхватили заточку, дабы вдавить её поглубже в кровавое месиво. Жуткая червоточина постепенно овладевала сознанием. Казалось, что всё его нутро провалилось сквозь землю от резкого поворота стали вдоль своей оси. Партизан барахтался, обнажая злобный оскал, но не позволил пронзающему лёгкие и горло утробному рёву вырваться наружу. Роль личного скомороха для этого ублюдка Шахтарина не прельщала.
— Командир отряда, — раздался скрипучий голос почти над самым ухом.
— Р-разве... я неясно выр-разился... — онемевшие губы по-рыбьи шлёпались друг о друга, а слова осколками сыпались из перемешанных в кашу мыслей. — Ты не вытянешь из меня никакой информации, ****ь!
Эсэсовец вытащил лезвие, выпрямившись с невнятным «угу». Лениво привалился к дубовому шкафу спиной. Покрывшиеся ледяной коркой толще прежнего агаты созерцали приступ болевого шока. В рот легла очередная сигарета.
— Beginnen, — жёстко скомандовал Рихтер.
Веки блаженно опустились. Сейчас поставят любимую пластинку. И в этот момент Гриня понял — будет в сто раз хуже.
— Halte Ihn, — каркнул один из вышибал, хватаясь за дубинку. Первыми пострадали колени. Тушка без опоры бессильно рухнула на вылизанный пол. Он сжал челюсти в попытке подняться на ноги, но... Оглобля проехалась по грудине. Туловище согнулось пополам, не успевая приготовиться ко второму удару. В трахею вцепились толстыми грабками. Это не позволяло ему уйти от порции деревянного кипятка. Партизан харкал кровью, пока его били ногами по спине, животу, ногам. Всюду заплясали разноцветные круги. Однако цветочный мираж померк так же быстро, как и появился. На сей раз хрящи. Тугая судорога плавленным железом растеклась по мышцам. Его будто бездомное животное рывками дёргали за волосы, ломали кости, берцами топтали субтильные конечности. Попытка выбить челюсть с треском провалилась. Упорно сопротивлялся. Поэтому удар пришёлся вхолостую. Металлический привкус во рту... Рихтер отвернулся к окну от нелицеприятного зрелища. Ему не хотелось столкнуться со взглядом человека, зная, какую мучительную боль тот испытывает прямо сейчас. Не сказать, чтобы немецкому офицеру было какое-то дело до чувств русского солдата, но... Рихтер выдохнул последнюю порцию никотина из лёгких. Хаотично расползающиеся серые завитки по стеклу отвлекали от чужой драмы. Гриша не издал ни единого звука. Брюнет брезгливо поморщил лоб, задирая рукав. Зрачки забегали по циферблату серебряных часов.
— Beiseite, — сухо бросил немец. Щелчком костяшек дотлевшая сигарета полетела в форточку. — F;r heute genug.
Те двое тут же бросили скованный болью мешок костей. Гриша упёрся раздробленными руками в пол. По инерции. Рихтер не спеша подошёл к сгорбленному телу и сел перед ним на корточки. Кончиками пальцев он приподнял запекшийся карминовым подбородок. Затуманенный, лишённый высших мозговых функций взгляд увещевал о том, что юнец находился где-то далеко отсюда. Однако тот довольно вяло, но упрямо мотнул головой. Фриц убрал руку и поднялся. В чёрных зенках было трудно найти хоть что-то помимо давным-давно застывшего в них равнодушие к дышащим существам.
— Bringt Ihn zur;ck, — приказал безэмоциональный голос. В недрах запачканной кровью невинных душонки что-то надорвалось.

***

Заключенные толкали тележки с камнями из каменоломни. Людей впрягали в каток, заставляя тянуть «мор-экспресс». Вместо лошадей — невольники. Впереди у каждой оглобли вставали два человека. По обе стороны повозки прикреплялись три-четыре рычага, за которые тянули еще по двое заключенных. Повозки эти очень тяжелые и неповоротливые, но капо заставляли «лошадей» бежать галопом. В лагере всегда один из капо играет роль погонщика — орудует кнутом так, словно погоняет настоящих лошадей. За воротами лагеря «мор-экспресс» сопровождают эсэсовцы с собаками. Обычно на повозках перевозят котлы, муку, хлеб, одежду, камни, цемент, песок, но «мор-экспресс» возит трупы — только трупы, и ничего иного.
— Это... — сдавленно промямлил Черчесов.
— Ха. Не такой уж и... страшный этот ваш, — язык заплетался, а слова не соответствовали действительности, — палач.
Денис застыл с гримасой угрызения совести. Гришу откровенно штырило, до конца апеля оставалось по меньшей мере часа три, а он не может ничего окромя выказывания ненужной жалости.
— Правда, что ли? — натянул лыбу он. — А это что тогда?
— Шрамы украшают мужчину, — отмахнулся Гриша. На него было больно смотреть. Приступ рвоты неожиданно подступил при виде склада трупов у барачных стен. От них разило за километр, над испачканным тряпьём роились мухи. Скрученный желудок вывернуло наизнанку, но блевать было нечем. Внутренние органы, отбитые на допросе, нещадно ныли. Шахтарина загибало, но он мужественно выстоял положенные часы работы. Сквозь огонь и боль. Нельзя показывать, что тебе невыносимо тошно от малейшего движения.
— Поджилки затряслись? — язвительно прошипел проходящий мимо немец. От резкого удара поддых зашатало во все четыре стороны. Рука Черчесова не позволила рухнуть на колени без чувств.
— Я товарищам своим глаза закрывал, — исподлобья процедил белобрысый.
Гогот раздавался отовсюду. Вот, мол, смотри, как тела русских солдат таят под огнём пулемёта. Ной и скули, животное. Сдайся уже наконец всем на потеху. Он сказал себе: «Нет, я не сдамся без боя».

***

Пропитанные сыростью и плесенью катакомбы тонули в лиловых сумерках, которые едва разрезал тусклый блеск луны. Кадр из чёрно-белого немецкого фильма. Звон разбивающихся о раковину капель отражался от бетонных стен. Лихорадка бродила по телу. Рихтер, стряхнув со лба смольные пряди, подошёл к умывальнику. Руки ткнулись в вентиль, только с третьего раза открутив его. Из-за маслянистой сукровицы подушечки то и дело соскальзывали. Вскоре кран надсадно захрипел, и парень спешно подставил ладони под студёную воду. Он опустил глаза, наблюдая, как по расписной керамике расползаются порфировые разводы поломанной судьбы. Юношеская кровь, которую не выесть даже кислотой. Она железно въедается в кожу поверх незримого, уже приросшего слоя. Приступ рвоты непроизвольно подступал к глотке. Брюнет раздражённо закрутил кран, поймав в отражении собственного двойника. Тот ядовито ощерился. Ещё мгновение и зеркальный клон вот-вот подавится издевательским смехом. Но сегодня предпочёл молчать. Кто он? Верный друг? Непримиримый враг? Эсэсовец ответа не знал.
По поджатым губам скатилась алая капля, очертив острый подбородок. Кап. Разбилась кляксой. Сгустки смешались с теми разводами, что не успели уползти в водосток с поверхности рукомойника. Вишнёвые дорожки побагровели.
— Чтоб тебя.
Рихтер вновь открыл кран и запрокинул голову назад. С уголков рта ледяные струи воды текли по шее и ключицам. Время утекало так же быстро. Оно давило на буйную головушку черноглазого убийцы. А Клаус ждать ненавидел...

***

— Ты опоздал, — зыкнул мужчина прямо с порога. Заносчивый баритон отдавал вибрацией в раскалённом до предела черепе. Рихтер усилием воли подавил желание прирезать собеседника. Без особого интереса пытался отвлечься кипящей повсюду работой. Заключённых, разбирающихся в драгоценностях, специально отбирали для отсеивания фальшивого хлама. Единственного наследия сожжённых ныне людей.
— Сколько у вас? — задумчиво спросил Клаус. Сорокины повадки падкого на блестящие бирюльки немца вызывали отвращение у Рихтера. Мужчина заворажённо наблюдал затем, как ещё одни золотые серёжки опускались на небольшие весы.
— Пока тридцать граммов, — тут же отозвались на его вопрос.
— Чудесно, — наслаждался своей властью Клаус. Пальцы словно чётки перебирали жемчужную нить.
— Как твоя жена? Дома все здоровы?
Усатый толстопуз благодарно кивнул.
— Возьми, ей это понравится.
Офицер решил, что достаточно насмотрелся на неожиданную щедрость дяди. Негромко откашлявшись, Рихтер наконец-то привлёк к себе внимание. Клаус сразу же обернулся к племяннику.
— Забыл. Доброе утро, Виктор.
— Зачем звал? — холодно отозвался парень. Клаус мог бы возмутиться подобной дерзостью, даже наказать за это. Если бы сам не воспитал в нём чудовище.
— Вам же сообщили о моём приезде?
— Да.
— Цель этого визита, — Клаус выдержал короткую паузу, — твой маленький отпуск.
Дядюшка натянул улыбку, хотя глаза остались непроницаемы. Правую половину лица пронизывали грубые рубцы, приводившие в ужас подчинённых. Вот только Виктор за свою недолгую карьеру видал хари и похлеще.
— Ты приехал сюда ради того, чтобы сообщить мне об отпуске? — вскинул брови он.
— Разумеется, нет.
Меж дверей просочился секретарь. Невидимая тень спешно неслась к столу. Подчинённый поставил перед Клаусом поднос с двумя чашками и кофейником. Затем отступил на шаг назад, вставая по стойке смирно.
— Вольно, шарфюрер, — Клаус довольно кивнул мужчине на выход. — Во всём должен быть порядок. Только так можно добиться полного контроля.
Рихтер-старший аккуратно разливал горячий кофе по фарфоровым чашкам. — И я поручаю его тебе и ещё парочке доверенных лиц в связи с предстоящей проверкой.
В чашку племянника он самолично добавил сливки и только после этого передал её Виктору. Его глаза наполнились какой-то гордостью за своего воспитанника, что вызвало жгучее отвращение у того. Виктор держал гнев в узде.
— Когда закончу с бумагами, я приступлю к выполнению, — невысказанный яд прожигал гортань. — Это всё?
— Нет. Мне доложили, что Ганс не хочет убивать младенцев.
— Кто это? — скривился парень.
— Доброволец. Займёшься им, Виктор.
Кофе так и осталось не тронутым. Рихтер решительно ретировался из логова ненавистного зверя. Очередная головная боль, которую Клаус с радостью повесил на него. Она уже давала знать о себе. Раздражение ударной волной разносилось по венам. Даже новость о предстоящем отдыхе от работы душегуба не приносила должного удовольствия.

***

— Гринь, — позвал тихий голос, — живой?
— А как же? — отозвался рваный хрип.
Налитые свинцом вежды нехотя разлепились. — Отчего ты так сильно их ненавидишь? — тихо спросил Гриша.  На шифонерке плясали тени с улицы. Вытянутые фигуры мрачными сгустками карабкались под ногами позвонков несбывшихся надежд.
— А за что их любить? Они мою жизнь сломали. И твою жизнь они тоже сломали.
Нет больше смыслов… трястись под холодом «розы ветров».
— Наша деревня называлась Бзежинки. Это польская деревня. Сейчас Биркенау, Биркенау — это Бзежинки… — ностальгически проговорил Денис. — Сначала меня держали там. Люди как мухи дохли в тех условиях. Их попросту не было. А я вот остался. Потом перевели сюда. Мать моя сестру в Осетии похоронила, Любу. Красивая девка была. Немцы её… изнасиловали зверски, подыхать оставили на дороге. Меня дома не было, в тюрьму отправили, защитить некому. А потом и старуха с горя почила…
Денис глотал прозрачный жидкий хрусталь, скользящий по щекам, подбородку, скатываясь на шею. Внутри вновь все сводит дрожью и болью, из отражения смотрит что-то необъятное, размером со слона. Дорогая агония.
— Я никогда не прощу их. Я истреблю фашистскую погань с лица земли, чего бы мне это не стоило, — яростно прошипел Черчесов. — По одному, постепенно, беспощадно.
Месть и ненависть…
Рыцари не могут спасти этот мир.  Такие иллюзии, показанные героями на протяжении всей истории, привели бесчисленных молодых людей к их кровавым смертям. Всё ради этой мести и ненависти.
— Исчезнут одни, придут другие… Брать на себя непосильную ношу, когда вокруг полно людей, это сделает тебя ещё более одиноким.
Денис не мог разгадать истинного смысла этих слов. В них определённо имелось двойное дно. Но оно упорно скрывалось за тропами. Или же…
— Ты ведь не предатель какой, чтобы защищать немцев, — процедил шатен. — Миллионы не могут гибнуть зазря. Они борются за Родину. О какой жалости может идти речь?!
Нет смысла разговаривать с убийцей, который гордится такими вещами.
— Мне не жаль их, — спокойно ответил Гриша. — Просто… убив пешку, не сломать систему. Все корни растут оттуда. Нельзя через горы трупов достигнуть мира. Пока есть концепция победителей, побежденные будут существовать.
— Благими намерениями вымощена дорога в ад.
Глаза Дениса сверкнули в лунном свете, но тут же снисходительно прищурились.
— Я понял, ты просто идеалист. Стремление к всеобщему согласию всегда приводит к войне. Это обычные связи, которые нельзя разорвать…
— И ненависть рождается из любви, — как-то в никуда бросил Гриша.
— Ты ещё скажи, что и наоборот, — рассмеялся Черчесов. Он уже не воспринимал собеседника всерьёз. Думал, что по голове больно сильно прилетело на допросе.
— Спи, солдат, — сквозь дрёму пробубнил он. — А то с твоими философствованиями палками нас завтра на апель погонят.
— Ага.
Хочется чаю, и совсем немножечко сдохнуть. Только сердце вновь вздрагивает, стоит лишь услышать его отголосок. Босиком к холодному оконному стеклу, с глупой улыбкой на бледных губах… Черт, вновь падать ниц.
— Я никогда не верил в Бога. Но, если там есть кто-то наверху. Верни мне его, пожалуйста.