Осенняя премьера. Часть первая. Глава 2

Глава вторая

…Была половина седьмого, когда мне захотелось все отменить. Фойе не вмещало приглашенных. Пришли все, кто обычно мелькает на таких мероприятиях. Сегодняшний театр уже никто не рискнет назвать храмом. Это, скорее, место для зрелищных представлений, чья художественная ценность не всегда совпадает со стоимостью билета. Но в тот день я отчетливо видел, что собравшиеся жаждут крови: и мужчины, нетерпеливо курящие дорогие сигареты, и женщины, оглядывающие в зеркале макияж. В половине седьмого их лица были вполне доброжелательными. Всего лишь через два часа они изменятся до неузнаваемости.
Я помню невероятное количество цветов: роз, тюльпанов, гладиолусов, задыхающихся в шуршащих обертках. Они оттягивали руки, но их необходимо было бросить к моим ногам, как единственно возможную плату за удачу и за провал. Я отлично понимал, что мне не простят ни того, ни другого...
«Скорей бы все кончилось» - вот мысль, навязчиво крутившаяся в моем воспаленном мозге. Уехать домой, отключить телефон, и спать, спать, спать... Боже, как хотелось спать! Я был просто не в состоянии идти на сцену, облаченный в этот старомодный костюм, вооруженный лишь текстом, произносимым моим героем: пустым, никчемным и запутавшимся. Я ненавидел себя за эту затею.
... А ведь вначале я был очень воодушевлен. Я нашел единомышленников, и они доверились мне. Я усиленно изображал режиссера, четко знающего, чего он хочет. Я лгал. Лгал им и себе. Я ничего не знал. Дома я почти решался сказать им правду, но наутро снова представал строгим режиссером. Я брал их за руки, показывая, где стоять, учил кланяться, делал замечания. Я разбирал с ними сюжет пьесы и трактовал его с гонором настоящего знатока театра. Имел ли я на это право? Возможно, что и нет. Мы играли в постановку спектакля, и игра зашла слишком далеко. Надо было остановиться, но на часах пробило уже без десяти семь, и было понятно, что казнь состоится... За окном серел промозглый вечер. Афиши намокли. Желтые листья липли к стеклам автомобилей... Люди, не доставшие билеты, спешили домой, и им не было никакого дела до меня и моего спектакля... Завтра они все узнают из газет... Ничего нельзя отменить... Я иду за кулисы и незаметно смотрю в зал...
...Теперь это кажется нелепым вымыслом, а не сбывшейся действительностью. Тем событием, которое никак нельзя вычеркнуть из жизни. Я как сейчас помню, как летел в самолете, и словно из полусна во мне возникла эта кошмарная идея. Нельзя, нельзя человеку надолго оставаться наедине с собой, последствия могут быть катастрофическими, и избавиться от них не будет никакой возможности. Я летел с трудных съемок, был перегружен остатками роли, и настроением от работы с Режиссером. Картина, получившаяся масштабной, с этими новыми ухищрениями цвета и звука, была поистине грандиозна. Эта роль потребовала от меня невозможного: ведь мой герой был моложе меня на добрый десяток лет, и Режиссер шел на известный риск, предлагая ее мне. Ведь опытность никуда не денешь: глаза обязательно выдадут истинный возраст. Но я согласился. У меня было что сказать. Для актерской профессии это главное: часто актеры позволяют себе играть «пустыми»...
Будь я ровесником героя, я бы не смог достоверно показать разрушение жизни, последовавшее в середине фильма. Ведь в начале это была только прелюдия, когда мой герой, наивный мальчишка, верящий в идеалы добра и справедливости, в чистоту взаимной любви, принимает жизнь за чистую монету. Ему невдомек, что в жизни есть боль и предательство. А потом мир обрушивается ему на голову, и мальчишка даже не то что взрослеет, а скорее «умирает»: жизнь перестает быть для него. Он переходит в состояние вечного ступора, окаменения, и кажется, что внутри него осталась только черная пустота, как пепелище после сильного пожара. И только очень проницательный человек, некий ясновидец, смог бы догадаться, что под этим панцирем еще бьется сердце. Его насильно выдирают из жизни, не простив мальчишеской глупости, которую он считал благородством. Ему верилось, что своей жертвой он спасет честь женщины, пусть не любившей его, но он был русским офицером и честь женщины — это как долг перед Родиной. Эта роль дала мне возможность исповеди: так много и откровенно я еще никогда не говорил о себе.
В одном глянцевом журнале фильм пренебрежительно назвали «дамским романом» Что ж, наверное, это закономерно: в издании, пропагандирующем культ красивого тела и удовольствий, которые можно получить за большие деньги, любая попытка поговорить о чем-то серьезном будет названа дурным тоном.. А я еще пугался, что моя откровенность получилась слишком понятной! Мальчик, за идеалы идущий на каторгу, выглядит смешно, особенно сегодня, когда слово «любовь», «честь» если кто и помнит, то произносит с ухмылкой. Жертвы, приносимые под эгидой этих понятий, выглядят смехотворно. Подобные сюжеты и надо воспринимать со здоровым цинизмом.
Ч. - тоже можно было бы подогнать под мерки героя «дамского романа», но его защищают имя автора и время, признавшее эту пьесу за изумительный образец великой литературы. К тому же, по возрасту и жизненному опыту, мы с героем практически на равных. Он немножечко паяц, но так легче скрывать слезы, не вызывая ничьей жалости. И не нарваться на суждения, выносимые с тонкой сигаретой между пальчиков с искусным маникюром.
Я придумал этот спектакль, задумчиво глядя в иллюминатор, и возможно, небесный пейзаж оказался плохой музой. Смешно право, черпать вдохновение из перистых облаков.
Режиссерские амбиции зрели во мне давно, но они находились в некотором смятении, и были чем-то не вполне осознанным. Я не знал, где и как смогу их применить. Кино было для меня «terra incognita» И потом, я точно знал, что не в силах организовать и довести до конца съемочный процесс; не смогу достойно руководить оравой операторов, ассистентов, осветителей.... Кричать, если что-то не получается, на группу, на актеров.... Выезжать в далекие экспедиции, и следить, чтобы в группе царили мир и согласие, а в кадре никто не «тянул на себя одеяло»....
Театр как раз представлялся мне идеальным местом для «разгула» фантазии. Отношения у нас сложились прохладные но, как бы то ни было, театра мне не хватало. Не хватало настоящих ролей. Пусть в нафталиновой, но классике.
Ч появился не так уж случайно. Еще в театральном училище, готовя этюды, и я примерял на себя костюм русского Гамлета. Мне нравилась его человеческая «комедия», написанная остроумным, хлестким языком. И стихотворная форма облегчала запоминание текста.
Я придумывал этот спектакль так, как из воздуха ткут фантазию, поддавшись ветреной легкости настроения. С закрытыми глазами я «нарисовал» декорации, небрежным взмахом руки сотворил костюмы, и тут же из меня полилась музыка, органично вплетающаяся в канву действия. Самый лучший художник, мой закадычный приятель, сотворил пространство, в котором строгость декораций отлично гармонировала со сдержанным цветом костюмов персонажей. И над всем этим великолепием царила музыка, написанная по заказу замечательным композитором. Казалось, что все учтено, продумано, все детали сочетаются идеально... Я думал так до дня премьеры, вернее, даже до часа, пока не начался весь этот апокалипсис, грянувший из моей невинной затеи. Вдыхая пыльный запах кулис, я с ужасом смотрел, как постепенно заполняется зал, и лица знакомые и незнакомые перемешивались в желтом свете люстр, от чего казались покрытыми неестественным загаром. И первый звонок прозвенел как набат, возвещающий о беде. Призрак беды витал над залом, казалось, им окутаны кресла, обитые бордовым плюшем, и кулисы, прикрытые тяжелыми пыльными портьерами. И самое ужасное, что он незримо присутствовал на сцене, как полноправное действующее лицо пьесы.
Весь спектакль я не уходил со сцены: Ч. должен был присутствовать при любом разговоре о нем. Пока действие шло без меня, я сидел в кресле спиной к актерам и вполоборота к зрителям. Зал настороженно молчал, лишь изредка аплодируя после моих монологов. Я не играл Ч. Скорее, показывал, каким я вижу его со стороны: человеком, ищущим себя среди чудовищ, среди неправды и духовной фальши. Человека, который хочет убежать то себя, от окруживших его демонов, и неожиданно осознающим, что сам как они.
Всерьез ли я считал его Гамлетом? Не знаю. Думаю, что это все же красивое сравнение, не более. Но могу представить, как назову себя Гамлетом. Не ради — «быть или не быть», а ради - «играть на мне нельзя». Из этой роли актеры сотворили себе кумира: рефлексирующий датский принц оказался ближе любому актерскому «я», чем Дон Кихот или Сирано, Отелло или князь Мышкин. Его метания и душевные порывы оказались прекрасным тренажером для актерского мастерства.
А здесь шла моя «другая драма» и неумолимый распорядок действий продуманный для меня.…. Предполагаемое будущее моего героя было вынесено автором пьесы за скобки. Я пытался уловить этот скрытый замысел, потому что в нем таилась правда о моей собственной судьбе. Разочарование в любви вещь болезненная, но тот, кто сочинил эту историю, был далек от банальности. Ч дал пощечину обществу, его взрастившему, потому что все то, чему оно научило Ч, оказалось ложью. Общество предало Ч, и он искал возможность ему отомстить. В ответ общество объявило Ч сумасшедшим, на чем и успокоилось, тогда, как бедному Ч пришлось в прямом смысле слова «уносить ноги»... Потому что он забыл истину: когда мстишь жизни - мстишь себе. Мой Ч был трогательным и несчастным, умным и ироничным, порывистым и нелепым в отстаивании своей правоты, но он так же глубоко заблуждался: его протест не причинил никому не малейшего неудобства. А любимой женщине вообще принес облегчение: она смогла свободно предпочесть другого. Я хотел, чтобы Ч. перестал быть литературным героем, а стал человеком.
Возможно, в этот ненастный осенний день Ч. превратился в мое «альтер эго», и потому мне так удалось передать всю глубину его отчаянья. Для нас обоих оно обернулось поражением. Мы не сумели защитить себя. В начале спектакля это было только предчувствие, а под конец оно превратилось в уверенность.
И потому, когда я вышел на авансцену, чтобы поставить точку в этой двухчасовой драме, то финальный монолог произнес, как последнее слово несправедливо осужденного в день казни... Кажется, будто стихи сочинялись мною сию минуту, и в этом экспромте было что-то пугающее: я бросал в притихший зал остатки страха, покорность судьбе, протест, и напрасную мольбу о схождении... У меня были ледяные руки и испарина на лбу...