Осенняя премьера. Часть первая. Глава 4

Глава четвертая

Мама... Наверное, она обижена на меня. Ведь еще со школьных времен она считала меня донельзя скрытным. Ей не удавалось заглянуть под мою «маску». Как все матери, она желала мне добра, оберегала, а душу я от неё спрятал. О событиях, происходивших в моей жизни, она узнавала случайно, много времени спустя... То от отца, то немногочисленных близких друзей. Они посвящали её во все полушепотом, робея, и чувствовали себя предателями. Непостижимым для неё образом, я узнавал об этом, и друг исчезал из моей жизни навсегда. Дело было не столько в юношеской бескомпромиссности, сколько в умении «видеть» людей, и четко определять взаимоотношения с ними. Я и сейчас не терплю, чтобы меня обсуждали, и те, кто называете моими друзьями теперь, отлично это выучили.
Мама видит во мне вежливого, заботливого сына, который может шутить и смеяться, а может сесть, склонить голову на её плечо... Но она совсем не знает этого мужчину, которого она сама родила: видела его первые шаги и покупала игрушки... Теперь он незнакомец, ласково и доверительно называющий ее «мамой»...
Потом еще эта скрипка! Услышав о моем абсолютном слухе, открытом случайно, когда я, пятилетний глупыш в коридоре музыкальной школы «дирижировал» оркестром, она загорелась идеей сделать из меня музыканта... Когана или Ойстраха... А из меня не вышло ни того, ни другого... Кто знает, не стал ли я артистом из протеста? Скрипка оттягивала руки, и черный футляр волочился по земле: на меня смотрели с молчаливым сочувствием мои друзья по песочнице, а я прятал от них злые слезы, душившие меня. Мне казалось, что я терплю какое-то несправедливое наказание, и никто не может его отменить.
В конце концов, маме надоели мои мученья, и я получил свободу. Но отвергнутая скрипка отдалила нас друг от друга.… Она до сих пор считает, что я пренебрег своим истинным призванием, и испытания, выпавшие на мою долю в профессии, ради которой я пренебрег музыкой – это крест, который я сам для себя сотворил. И я не имею права просить пощады, жаловаться, проявлять недовольство. А то, что я не контактирую с прессой, она называет моим «капризом». Полагая, что иногда мне просто необходимо им мило улыбнуться. «Они и дальше будут нервировать тебя, — говорила она назидательно, - потому что ты поставил себя выше их». Я не могу доказать ей, что избегая «желтых» издании сохраняю свой ненадежный покой, и ее, кстати тоже. Хотя порой и абсолютно безуспешно. Время от времени газеты придумывают шокирующие «подробности» моей жизни. Я звоню родителям, чтобы успокоить, но понимание выказывает лишь отец. На маму мои доводы не действуют, потому что скрипка – это ее мечта, а люди не любят, когда кто-то мешает исполнению их мечтаний. Даже если этот «кто-то» – единственный ребенок…. Она всегда была строга и требовательна. Ее суждения пугали остро отточенной категоричностью. Мы никогда не говорили по душам, и я никогда не видел ее расстроенной. У нее тоже была своя маска, но она считала ее естественной. А моя — раздражала своей бескомпромиссностью. Мы толком не сблизились даже теперь, боясь обнаружить нужду друг в друге. Потому что случись это, ей пришлось бы заново познакомиться с собственным сыном.
Другое дело - отец. Мы были близки с самого детства. Он знал все мои детские тайны, и потом, уже взрослым, я доверял только ему. И так до сих пор. Разумеется, и ему я рассказываю не все. Но это от желания уберечь. Он не вмешивался и не задавал вопросов, не приставал с неуместным утешением. Отец - единственный человек, при котором я могу плакать, не стесняясь слез. Он всегда говорил: «Плачь, сынок. Это чушь, что настоящий мужчина не должен плакать... Слезы облагораживают, и если ты не умеешь плакать, ты никогда не проникнешься чужой болью... Настоящий мужчина - это не бесчувственный болван, поэтому плачь, когда тебе это нужно, сынок».
Я не так уж хорошо помню свое детство, но одна картинка, похожая на сон, навсегда запечатлелась в памяти: стоит очень жаркий летний день. Я сижу на груде сваленных бревен и смотрю на просёлочную дорогу, петляющую меж полей. Я жду самого главного события любого дня - приезда отца. Я боюсь пропустить этот сладостный момент: появление на горизонте белой точки... Вот она увеличивается, и фигура отца становиться отчетливее.… Я соскакиваю с бревен, и несусь во весь опор ему на встречу... Обвиваю его руками и ногами, он смеется, и мы оба замираем от счастья... И, как всегда, на его белоснежной рубашке остаются грязные отпечатки моих ладоней...
«Мальчик, кем ты хочешь стать?»…. Ненавистный вопрос взрослых, считающих ребенка глупым котенком. Они не понимают того, что желание не всегда совпадает с замыслами судьбы. Почти никогда не совпадает. Я стал артистом не потому, что хотел этого в детстве, а по велению проведения. И кто знает, может, мне неприятен этот выбор. Потому что он не мой. Но я назвал его своим, и иду по начертанной дороге, собирая свои камни.
…Между тем, тишина опускалась и густела, утро плавно перетекало в день, а он, в свою очередь, предполагал вечер. Я молча наблюдал за этими превращениями, погруженный в безмыслие, когда тишину взорвал телефонный звонок. Его назойливое треньканье заставило меня вернуться в действительность, и в одну секунду события минувшего вечера воскресли, чуть приглушенные нахлынувшим прошлым. Но до забвения им было еще очень далеко, а в тот момент я вообще не предполагал, что оно наступит. Телефон, отключенный еще накануне, едва я переступил порог квартиры, я, видимо, включил чисто машинально, увидев распластанный на полу провод. Я не хотел брать трубку, но звонок был чересчур настойчивым, упрямым, прямо брызжущим искрометной энергией. Во мне еще не скопилось достаточно злости, чтобы отвечать на звонки, но я решил все же ответить, чтобы узнать, смогу ли я разговаривать с кем-то, кроме себя.
«Алло» - мой голос спокоен.
«Что у тебя с телефоном? Отключил?» - это Режиссер: бодр, свеж, готов поделиться стратегией выживания. - «Спрятался? Наделал шуму и боишься? Что молчишь?»
«Спрятался - отвечаю я, - Решил отсрочить неминуемый поток соболезнований. Глупо, конечно...»
«А чего ты, собственно, испугался? Журналистов? Чихай на них! Я давно не связываюсь с этой братией!»
«Я - да, а как же те, кто был со мной?»
«Если они люди умные, а с дураками ты работать не стал бы, то плюнут или не обратят внимания»
«Или начнут мне сочувствовать»...
«Чепуха! Ты в этом не нуждаешься! Слушай, что с тобой? Я тебя не узнаю!»
«Я сам себя не узнаю» - усмехаюсь в ответ.
«Приезжай!» - Режиссер, как всегда, команды отдает быстро и четко.
«И?» - интересуюсь я, чтобы потянуть время.
«Что и? Посидим, поговорим»...
«Извините, но предпочитаю заниматься самоедством в одиночестве».
«Ну и дурак!» - беззлобно буркает Режиссер.
«Возможно» - соглашаюсь я.
«Ладно, не кисни... Ты - большой талант! Запомни!»
«Вы очень ошибаетесь, я бездарен... Сегодня об этом пишут все газеты. Знаете, такая сенсация, о которой все знали, но боялись сказать. Зато теперь все стало на свои места…»
«Я, дорогой мой, крайне редко ошибаюсь в таких вопросах... Скажи, неужели ты всерьез думал, что тебя объявят хорошим режиссером и похвалят твою работу? Нет, ты так не думал, потому что ты нормален, да и не нужно тебе это! Ты спектакль ставил не для этого! Ты все правильно оцениваешь и понимаешь... Ты пришел в профессию не ради денег и славы, тебе свыше предназначалось то, что многие сегодня пытаются обрести, не обладая и сотой доле тех способностей и достоинств, что есть у тебя... Естественно, за это приходиться платить, и ты платишь. Делай дело и не обращай внимания на выкрики завистников! Пойми, у нас нет тех, кто имеет право судить об искусстве... Белинские и Стасовы вымерли! И вообще, ни один здравомыслящий Художник не читает о себе в газетах».
«Вы правы, но на душе муть и не хочется никого видеть»
«Ты живой человек, и это реакция естественна. Через это проходили все, кто рисковал выставить на обозрение что-то, созданное силой своего вдохновения. Тем более, когда делали это впервые! Это азбучные истины, мой милый, и ты знаешь их не хуже меня... Послушай, ты поставил хороший спектакль, понимаешь хороший. Следующие будут еще лучше!»
«Вы это серьезно? Вы, в самом деле, думаете, что я буду продолжать?»
«А то я тебя не знаю! Конечно, будешь! До тех пор, пока не поставишь спектакль-шедевр или пока не пройдет такая потребность. Так поступали все, и я в том числе... Знаешь, если бы я не вырастил на себе броню, защищающую меня от «критиков» и «доброжелательных» коллег, я давно превратился в жалкую развалину, и не снимал бы кино!»
В этом он абсолютно прав.
«Спасибо», - благодарю я. - Видимо, моя броня еще мягковата»
«Между прочим, если говорить откровенно, ты не так уж беззащитен. А в чем-то ты гораздо сильнее меня, и многих других. Естественно, тебя нельзя испытывать на прочность слишком часто, но что есть наша профессия, как не испытание? Мы тратим себя каждую минуту, и никто нам не возместит ни одной нервной клетки»
«Сейчас я не чувствую себя сильным. И, признаюсь, когда затеял все это, тоже не чувствовал»
«А это шалишь! Если бы у тебя дрожали коленки, (что представить трудно), ты бы на пушечный выстрел не подошел к театру!»
«Возможно, и меня сгубила смелость... Или наглость»
«А нам нельзя ни без того, ни без другого. Так что, хватит «отпевать» себя. Выброси газеты. Ты молодец! И помни, я всегда на твоей стороне. Тебе было бы тяжелее во сто крат, если бы вся эта камарилья льстила тебе. Конечно, тебе сейчас не по себе, мягко говоря. Это с твоим-то самолюбием и тщеславием человека, привыкшего все делать на уровне идеала. Но эти стервятники набросились не на твой спектакль, они и не видели его, они рвут на части тебя, им ненавистен ты. Это совсем другое. Я сам прохожу через это каждый день. И мне даже интересно, какую дикость про меня сочинят сегодня. Это же игра, и мы с тобой неизбежно участвуем в ней, раз посвятили жизнь этому делу. Скажи, тебе нужна их благосклонность?»
«Нет, не нужна. И на счет самолюбия вы правы…. Я знал, что ярость будет, но не знал, что такой силы. Неужели я настолько раздражаю их?»
«А-а, милый, поздравляю! Вот ты и прозрел! А то ты думал, что твоя свобода дает тебе неприкосновенность? Отнюдь, как видишь. Если хочешь их хоть немного приручить: поговори с ними, брось им кусок мяса, и увидишь, как они заскулят»
«А после – откусят руку»
«Разумеется. Но это тоже профессия, и нельзя пренебрегать ее требованиями»
«Да, я согласен, но если я сейчас позволю себе выйти к ним навстречу, я не смогу жить как прежде. Я рискую разрушить то, что создал. Они же первые меня упрекнут в этом. Нет, я по-прежнему буду закрывать дверь….»
«Закрывай. И теперь уже крепче прежнего. Раз ты начал эту игру, продолжай. Но у твоей игры слишком жесткие правила. Выдержишь ли ты?»
«Не знаю .До сих пор выдерживал. Если почувствую, что сдаюсь, я и поражение сумею обернуть победой»
«Я не секунды не сомневаюсь в этом. А вообще, я тебе в чем-то завидую…. Твоей независимости, например. Она у тебя настоящая, а не прикрывает комплексы, как у большинства. И я уважаю тебя за это. Ну и за талант, конечно. Ты должен выстоять, и ты выстоишь. Ты сильный, несмотря ни на что. Слава провидению, тебя не так легко сломать. Кто знает, может это вообще невозможно. Но мой тебе совет: не трать эту силу на пустяки. Она тебе еще пригодиться. Газеты — это всего лишь бумага, к тому же не очень хорошего качества. На такой бумаге не напишешь ничего бессмертного или умного. Не напишешь правды».
Это были, наверное, самые необходимые для меня на тот момент слова. Их добрая простота подкупала до слез. Память избирательна, говорили мы давно, но я до их пор помню мягкую интонацию его голоса, которая так резко контрастировала с грубым криком газет.
И все же, Режиссер ошибся. Я не сумел выстоять. А иначе я не сидел бы сейчас в сырости чужой для меня осени и не писал эти строки.