Бедная Лиза

          Сколько раз сами соседи говорили Лизе: не вмешивайся. Есть у тебя дела и поважнее, чем выслушивать жалобы и всякие сомнительные истории посторонних лиц. В конце концов, у тебя семья. В границах этого образования и живи, не пересекая их. Что может быть лучше: наслаждаться жизнью, зная, что у кого-то проблемы, которые не тебе решать. Что может быть проще: делать вид, что тебя не касается личная жизнь окружающих.
          Но Лиза была из тех людей, что не столько для себя живут, сколько для всего человечества, с тревогой вслушиваясь в биение пульса собеседников, по нему определяя, насколько плохо у них обстоят дела. Лиза была доверенным лицом многих соседей. К ней, как когда-то к Сталину на прием, шли и шли они – со своими бедами и горестями. Так что не раз муж ей выговаривал, с иронией применяя в диалоге почтительную форму обращения:
          – Вы, Елизавета Борисовна, охолонулись бы наконец, прекратив топтание в нашей прихожей посторонних. Есть ведь предел всему – и, в первую очередь, бесцеремонности людской. Хочется иногда и подушку помять, и пивком побаловать душу, и к телевизору обратить взор — в узком семейном кругу, тогда как вы, Елизавета Борисовна, подобными действиями разрушаете сложившийся уклад и этот самый круг расширяя до коллектива.
           Словом, в семье Петровых шло непрерывное выяснение отношений по причине несогласия Лизы с позицией мужа, продолжающей принимать плакальщиков и жалобщиков. Причем, что особенно нервировало супруга, лицо ее в этот момент освещала приветливая, прямо-таки неземная улыбка, какая более уместна была бы, скажем, при объяснении в любви.
           Бывает, придет к ней соседка в то время, когда она моет посуду, усядется напротив, наблюдая за творческим процессом, что выдают руки Лизы, и начнет свою печальную повесть. Оказывается, у мужа соседки, извините за такую подробность, в полный голос заговорил геморрой, когда ему в самый раз схлопнуться и молчать. И чем лечить его, потому как ни сидеть, ни лежать на спине товарищ не может, а только тихо поскуливает, что мужчине не к лицу, гостья не знает. Зато все знает Елизавета Борисовна Петрова, которая тут же советует ей приложить к больному месту три дольки чеснока и сказать «пусть он другого поразит, уйдя скорее, паразит». От геморроя постепенно соседка переходит к другим темам, которые охватывают семейную ячейку со всех сторон. Жалобы льются из уст пришелицы на детей, на знакомых детей, на родителей знакомых детей. На мужа, который, мерзавец, не только со своим геморроем нарушил нормальное течение жизни, но и стал безобразничать, как то: усиленно ругаться матом и пить водку стаканами, хотя до этого пользовался маломерными рюмками. Так что хозяйка порой теряется и сожалеет, что ошибочно направила внимание на смутьяна, перманентно напоминающего о себе, и проблема — совсем в ином, и тремя дольками чеснока ее не решить.
           И Лиза, Елизавета Борисовна выслушивает этот бесконечный поток сообщений, в котором и проблеска нет надежды, с прописавшейся на ее лице приветливой улыбкой, которую в данном случае следует считать жалостью к собеседнице. Советы, если она и дает, всегда дельные. К месту. Детей она, к примеру, предлагает воспитывать по методике Ушинского. И если соседке невдомек, кто это такой, то попутно Лиза расскажет еще и о великом педагоге. Родителей знакомых детей она бы желала видеть – нет, нет, не на работе круглосуточно, это слишком жестоко, – а в каком-нибудь кружке, рядом с отпрысками, где заняты голова и руки, где, отсидев положенное время, они могли бы потерять столько энергии, сколько ее хватило бы для освещения средних размеров городка. Зато и дети будут расти без окриков и понуканий, в постоянной тоске по родительской ласке.
          А то заявится к Лизе мордатый сосед, скажем, из квартиры, расположенной двумя этажами ниже. Свой раскормленный зад укоренит глубоко в стуле, который ему никто не предлагал, и начнет нудить. Вот что ему делать, если жена подозрительна в своих постоянных отлучках из дома, тогда как ему рано утром на работу, и он пропускает тот важный момент, когда она подстраивается под его мясистый бок. Поглядит Лиза радостно-печально на мужика, который, кажется, из песочницы и не вылезал, поводит нежно рукой по его голове на глазах у своего мужа – предположительно по тем местам, где произрастают рога, и прошепчет текст, полный сочувствия, в котором превалирует слово «бедненький». И все. Все. Мужика как подменили. Летит он домой, уверенный, что все это ему только приснилось.
         Но с некоторого времени стала приходить к Елизавете Борисовне некая дама лет сорока и не столько жаловаться на свою жизнь или просить совета, что делать, а отсиживаться – после, как она сама говорила, неудачного разговора с мужем. Чему свидетельством синеющая морем под глазом местность. Что у них там происходило, она не рассказывала. Просто придет, сядет в углу и тоскующим взглядом вперится в Лизу, у которой, признаться, и без того дел невпроворот. Потому что у Лизы тоже – семья, муж, дети и дети детей, откликающиеся на зов «внуки». Потому что Лизе надо семью накормить, а значит, приготовить обед, постирать, погладить, вывести прогулять собаку и, кроме того еще, принести в дом копейку. И вот эта дама вместо того, чтобы рассупонить уста и наконец поведать, что жмет ее сердце и откуда должна нагрянуть предполагаемая беда, молчит и молчит, точно статуя Пушкина с одноименной площади. Лиза ради проформы иногда попытается ее взбодрить сакраментальным: «не мучай себя», но прогресса нет. Молчание затягивается и с каждым днем становится все гуще и томительнее. Нет продвижения в словотворческом процессе. Потому что Лиза считает неприличным усиливать натиск наводящими вопросами, а дама изображает из себя заспавшегося в землянке партизана.
          Но однажды диспозиция в доме меняется. К даме присоединяется внезапно ее муж. То есть он так же, как и его жена, без приглашения вваливается в квартиру Лизы и усаживается рядом. После чего вдвоем они выразительно молчат и рассматривают друг друга, словно только вчера нашли друг друга, а жизнь, прожитая ими совместно до сего момента, не более, как эпизод, не стоящий внимания.
          А у Елизаветы Борисовны Петровой – своя жизнь. Потому что у нее муж, которому как-то начинают надоедать эти словно перенесенные из немого кино сцены молчания плюс ноющая постоянно спина плюс желание порадовать себя пивком, у нее дети и дети детей, которые, приходя к бабушке и видя невразумительную картину, заслуживающую названия «Бескрайнее молчание», тоже притихают и с недоумением оглядываются на взрослых, не зная, что говорить можно, а что нельзя. Елизавета Борисовна устает, она работает. Тем более, что устает вместе с ней и подкармливаемая ее рукой собака, озлившаяся в последнее время за отсутствие к своей персоне интереса.
          И тогда Елизавета Борисовна начинает терять терпение.
          –  Можно поинтересоваться, – как-то заводит она речь, замечая, что парочка глухонемых, обосновавшаяся, кажется, основательно в их доме, и не думает менять поведение, – что вас заставляет почти ежедневно бывать у нас, без раскрытия  мотивов партизанского молчания? Как-то, знаете, дорогие мои, надоело видеть ваши снулые хари и согбенные плечи.
          Елизавету Борисовну еще со школы называли пришельцем с другой планеты, не вписывающимся в рамки земной повседневности и заурядности. Она терпелива настолько порой, что не устает стоять с поднятой ногой, боясь ее опустить, когда видит под собой муравьиное поле. Она понятлива – ей язык любой вещи по силам расшифровать; и если заартачится, положим, холодильник, Лиза, ласково поговорив с ним, без применения рук и инструмента, убедит его вернуться в строй. Она сердечна: в прошлом году, рассказывают, Петрова спасла от непогоды за один раз семь котят, накормив каждого и обогрев теплом своего сердца, прижимая поочередно их к груди. Она воспитанна, никогда не употребляет крепких слов и выражений – и при ней даже отпетые бандиты и молодняк, не признающий язык Пушкина, теряют способность материться.  Ходят слухи, что один негодяй, для которого законы жизни были так же необязательны к исполнению, как и ношение галстука, попытался при ней, при Елизавете Борисовне, значит, закрутить выражение с подтекстом, где каждое второе слово отсылало к непонятно чьей матери, – причем делал это намеренно, зная о безупречной репутации случайной собеседницы. Выслушав подлеца и дав ему время на осознание совершенного им поступка, Петрова после паузы, не приведшей к изменению в расстановке их чувств – она оставалась непреклонной, а он делал вид, что так и должно быть, ехидно щерился и постреливал глазами, – тихим голосом, в котором, однако, гремел металл, сказала: «В прежние времена, когда жили истинные рыцари, за допущенные вольности при даме они исправляли положение, целуя ей ноги». «Шо?» – спросил бандит и состроил такое лицо, какое строят обычно торговцы краденым, пойманные с поличным. Между тем колени его стали сами собой подгибаться, а губы искать точку приложения на изящных пальчиках Лизы, проглядываемых в просветах босоножек.
          Но тут – особый случай. То ли игра в шпионов, которые, придя на явку, забыли всю добытую с трудом информацию, то ли злонамеренное использование хозяйской площади в своих целях, только им двоим понятным.
          Видимо, такой вопрос, предполагающий изгнание, с намеренной резкостью, подвигает гостью наконец на откровенность.
          – Меня муж бьет, – сознается она еще до того, как появится ее благоверный и, расположившись напротив, начнет тупо сверлить взглядом спутнице жизни переносицу. – И я, уж простите меня, дорогая соседка, у вас отсиживаюсь, жду, когда улягутся нервы у него.
          – Сюда, значит, – рассуждает Петрова, – он приходит утихомиренный и полный любви и счастья. А других вариантов у вас нет, как только здесь умягчать свои разгулявшиеся страсти – именно в атмосфере нашего семейного благополучия? Именно там — где любовь да согласие? Как это понимать?
          После чего создает искусственно паузу, давая возможность соседке переварить информацию. Как это она умеет делать.
          Время идет, часы на стене тикают: вот-вот должен появиться тот, кто поднимает руку на свою вторую половину жизни.
          – А давайте мы сообщим в полицию, – предлагает Петрова. – Не может же так долго продолжаться.
          – Зачем это? – Пугается соседка, лицом чернея, отчего становится похожа на жительницу одной из многих счастливых африканских стран, отчего и застолбленный кулаком ее мужа участок под глазом растворяется в общей цветовой картинке.
          – Государственные службы должны работать, а не просто так получать денежку, – вполне резонно делает вывод Петрова, после чего вежливо улыбается, давая знать гостье, что предложенный выбор между телефонным звонком в полицию и сомнениями означает также и выбор между узаконенными посиделками – здесь и ежедневным синяком под глазом – там, за пределами этой квартиры.
          И поднимает трубку телефона – сама – и звонит в полицию. И сообщает, что у нее сидит, вот прямо напротив, такая-то особа, что почти ежедневно получает от мужа подарки в виде то синяка, то ушиба, то просто словесной выволочки – и конца этому не видно. А она, Елизавета Борисовна Петрова, прилагает все усилия для разрешения проблемы, но дело не двигается с места, так как вышеозначенный персонаж этой истории, муж, значит, не понимает важности существования в мире да покое семейной ячейки и продолжает гнуть свою гнусную линию поведения.
          На другом конце провода что-то бурчат, но это бурчание слышит только сама Лиза. После чего отвечает, выдержав паузу несколько в театральном духе и оглядываясь на несчастную соседку:
          – Да. Да. Да. У меня. Сейчас. А как же! Многократно!
          Из чего сидящему на другом конце провода становится понятным, что она не раз увещевала негодяя усовеститься и перестать терзать жертву, которая находит убежище у нее.
          Именно в тот момент, когда триумфально заходит с открытым миру лицом муж соседки, появляются и представители полиции. Они видят двух женщин, одна из которых с убитым видом сидит в сторонке, ожидая отстраненно своей незавидной участи, с синяком под глазом и распухшими от побоев губами, а другая уже с готовым рассказом на языке и, как всегда, приветливой улыбкой. Они видят и двух мужчин, одного — крепкого, солидного на вид, можно сказать даже – респектабельного, вошедшего одновременно с ними, а в глубине квартиры – примостившегося у стола хулиганистого вида второго, что изготовился из кастрюли с борщом выловить основательную кость с мясом.
          У представителей полиции свои приоритеты и свои понятия. Тем более, что определенные зрительные образы, щекочущие глаза, вызывают мгновенную реакцию. Мясо, с мастерством выловленное из кухонной емкости и с какой-то вызывающей наглостью направляемое в рот, – тот именно факт, что разворачивает ситуацию на сто восемьдесят градусов.
          Бравые полицейские подлетают к охотнику за вареной дичью и без слов опрокидывают его двумя ударами в вышеозначенный борщ – головой вниз. Из кастрюли торчат лишь ноги несчастного.
          Потрясенная Елизавета Борисовна хотела бы выкрикнуть в лицо палачам слова обвинения, что произошла дичайшая ошибка по их вине, и параллельно признаться в любви к своему благоверному, силком втиснутому в тесный сосуд, точно полиция вознамерилась соорудить из него джина, да не может – крик застрял в горле у всех присутствующих.
          Между тем представители власти, прямо обращаясь к гостье, правомерно видя в ней жертву, просят помочь в составлении протокола. Избитая, с вывернутыми наружу губами, с лицом, похожим цветом на чуть подгнивший экзотический фрукт, соседка, ловко лавируя в определениях и характеристиках, так что и не поймешь, о ком идет речь, рассказывает, какие приходится претерпевать ей муки, чтобы пройти, проползти очередной день в своей жизни – вот с этим гадом, заслуженно получившим порцию оплеух.
          Что тут скажешь. Пока Елизавета Борисовна приходит в себя, бравые полицейские забирают с собой кастрюлю с насильником и разрушителем семейного счастья.
          И тогда соседка, хищно улыбаясь – той улыбкой, что в народе зовется еще и «большевистским приветом», – обращается к хозяйке, когда они остаются одни:
          – Что? Хотела засадить в каталажку. Так получай!
          И обзывается, страшно и витиевато одновременно, словно проходила курс крытья матюгом, обвиняя Лизавету в страшном преступлении – желании отобрать у нее любимого. А ее оставшийся невредимым и нетронутым благоверный, постепенно приходя к пониманию, что тут произошло, поддакивает жене и сквернословит напропалую.
          Конечно, мужа Петровой, разобравшись, выпустили. Но с того дня, как он вернулся, рухнула вера в людей у Лизы. Соседку она видеть больше не могла. А от мужа ушла – несправедливо заявив тому, что, во-первых, никогда его и не любила и, во-вторых, что не может продолжать делить ложе с тем, кто так равнодушно улегся головой вниз в борщ.
          Нет уж, извините меня, но вот тут я Лизу не понимаю: когда он торчал ногами кверху из кастрюли, она, значит, его любила, а теперь — нет? И что же, ему надо было, так выходит, получив пинки, самому с радостью да песней втискиваться в эту проклятую ёмкость?