сказки на ночь

С утра пораньше три дюжины пленных вывели во двор. Вусмерть пьяная женщина, пошатываясь, встала за станковый пулемёт.
— От Севильи до Гренады... — затянула она и летящие пули со свистом прошли сквозь разновозрастные тела. — В тихом сумраке ночей...
В горе трупов послышались поползновения. Пулемётчица расхлябанной походкой приблизилась к сараю. Девочка лет пяти беспомощно озиралась.
— Т-тётя, моя мама... — плакала кроха.
Женщина молча вытащила пистолет из-за пазухи и прострелила ей зеницы. Ни жалости, ни сострадания. Лицо скрывала чересчур пёстрая маска зайчика, как в советском мультике.
Через прорези в пластике сверкнули еле различимые зеленоватые блики.
— Чёртова баба, — выругался один из подчинённых. — Глазницы проверяет как всегда.
— Вижу её в маске — волосы дыбом встают! — прошипел второй. — Не даром за эту работу ни немцы, ни даже полицаи местные не берутся.
— Кто увидит её лицо, тот к ним в овраг попадёт.
Мужчина указал на груду только что расстрелянных тел.
— Один дурак маску-то с неё сдернул, — шепнул он, втянув шею, — так эта изуверка его и убила тем же вечерком.
— Быстрее бы её уже партизаны прикончили…
— Молчи! Услышит ведь.
Карательница не обращала на людей ни какого внимания. Ей было всё равно. Алкоголь ударял в голову, избавляя от ненужных мыслей. Собаки лаяли ей вспину и злобно скалились.
— Видишь? Безжалостная женщина, — ухмыльнулся Клаус. — У нас таких днём со днём не сыщешь. А вот у страха глаза велики.
— Кто такая? — бесстрастно спросил Виктор. Женщина, проходя мимо, коротко взглянула на него. От натянутой до ушей заячьей улыбки становилось не по себе.
— Пленница русская. Полицаи её к себе взяли. Поили, кормили, насиловали по очереди... — вздохнул Рихтер. — Пьяненькую как-то раз за пулемёт поставили. Всех положила. Женщин, детей, мужчин, стариков — всё ей едино. Она очень кстати пришлась с её способностями к стрельбе. Нам даже руки марать не надо — их соотечественница всё сделает за нас.
Клаус довольно потирал руки. Всегда приветствовал цепляющихся за их жалкую жизнь предателей. Ему хотелось ломать вражескую армию по соломинке.

***

Степи утопали в языках пламени кровавого заката. Ворох бумаг, тусклый свет, приходится прищуриваться, дабы увидеть то, что написано мелким косым почерком. В комнате стойкий запах крепкого дешевого суррогата кофе, от которого, чаще всего, желтеют зубы, и тяжелых сигарет. В воздухе витает пелена дыма, а в пепельнице заканчивает свою недолгую, но яркую жизнь очередной окурок зелёного «Eckstein № 5». Шелест переворачиваемой страницы и усталый вздох офицера. В глазах двоилось от сотни прочитанных дел заключённых. Скрип старых деревянных половиц разрезал напряжённую тишину в кабинете.
Треснул лед, пора залатать скотчем и подниматься к поверхности. Вновь все сковывает лютый мороз в груди, губы синеют от холода, а взгляд становится по-зимнему колким. Смирение, а следом равнодушие ко всему происходящему вокруг.
— Замерзаю, я вновь замерзаю.
Но легче, когда колотый лед в груди вместо разбитого сердца.
Исходная точка синдрома одиночки.
У порога квартиры дрожащие пальцы сжимали звенящий металл. В углу сиротливо лежали волшебные пилюли.
— Пшла вон.
Старуха с клюкой заливисто рассмеялась, как будто парень ляпнул какую-то сумасбродную чушь.

«Поиграть хочу».

— Убирайся! — взревел Рихтер. Её нет, её просто нет…
В кармане бесполезная пачка денег, а к голове приставлено дуло пистолета. Только, вот, смелости не хватает спустить затвор, нажать на курок, чтобы закончить всю эту нелепую сказку для взрослых.

«Ошибаешься, мальчишка».

Теперь собирает разбитое сердце по кусочкам, глотая виски как газировку, запивая водкой и травя себя сигаретным дымом, роняя мысли и слезы на ветер.

«Сказочку на ночь не желаешь?»

***

Хочется растаять. Растаять с этим последним снегом, не видеть этой больной, покалеченной весны. Не слышать веселую капель, падающую с крыш высоких домов. Не видеть эту весеннюю улыбку на лицах прохожих. Не кружится в лучах ласкового солнца, которое, наконец, начнет греть. Не хочется, смеясь, перепрыгивать лужи, слушать пение вернувшихся из небытия птиц...
Не хочется просыпаться за следующим поворотом, витком судьбы, вихрем будущего. Там пропасть, он знает.
— Папа?
Виктор вместо положенных занятий в музыкальной школе делал снежных ангелов во дворе. Рождество на пороге. Праздничное настроение витало запахом омелы в воздухе.
Лужа крови стекала вниз. Неестественная поза. Чуть приоткрытые глаза, тупо уставившиеся в одну точку.
Мальчик, как собака на привязи, ступал босиком по холодному полу, измеряя метраж темной комнаты сбитыми шагами...
— Проснись! Я умоляю!
Надымить побольше в воздух, в ничтожных попытках задохнуться от одиночества. Захлебнуться в собственной несостоятельности.
Лезть на стену, когда опять будет больно. И зубами впиваться в холодную кожу. Заглушить свои крики перегаром серой жизни. Разломать позвоночник системы о собственные соленые слезы. Они стали нестерпимыми.
Костлявая улыбалась.
За рубцами окровавленной слабости…
Мне больше не нужно быть сильным…
За пианино, на низкой табуретке, сидел худой парень с белоснежными волосами. Он настолько был увлечен пением и музыкой, что не замечал ничего вокруг. По всему пространству уютной квартиры разливалась музыка плачущего пианино. Тонкие пальцы пархали по чёрно-белым клавишам с такой легкостью, будто человек, играющий печальную мелодию, был рожден только для того, чтобы создавать музыку. Ласкающие звуки инструмента перемешивались со сладким голосом с легкой хрипотцой от частого курения, что совершенно не портило песню, а, напротив, придавало ей особый шарм и звучание. Его глаза были прикрыты, а слух был поглощен издаваемыми им звуками. В каждое творение мальчик вкладывал не малый кусок своей души. Казалось, что если бы её можно было разорвать на части, то парень давно бы исчерпал свой лимит и оставался бы пустым изнутри…
В силу своей увлеченности, юное дарование не заметило, как в комнату вошел еще один обитатель квартиры и медленно опустился в кресло, находясь по-прежнему в верхней одежде и мокрых ботинках, и стал вслушиваться в песню пианиста.
Протянув последние слова, музыкант доиграл последние ноты и опустил руки, всё ещё находясь в некой нирване.
— Сюда бы еще скрипку и можно смело выступать в варьете, братишка, — с улыбкой проговорил мальчик, сидящий в кресле, и внимательно наблюдавший за реакцией пианиста.
Тот, в свою очередь, резко распахивает льдисто-голубые глаза и захлопывает крышку пианино. Рывком разворачивается к нарушителю спокойствия и с минуту разглядывает его.
— Виктор… ты опять в грязной обуви зашёл в гостиную? — вскинутая бровь и попытка сделать суровый взгляд.
Интересно, знал ли юноша, что в качестве маэстро перед ним выступает хладнокровный убийца, признанный психически невменяемым?..
Бледные пухлые губы растянулись в искренней, от части наивной улыбке.
— Странный ты человек… — вымолвил Рихтер сидящему на коленях брату. — Тебя избивают, а ты улыбаешься даже когда тебе больно.
— За улыбкой и смехом люди пытаются скрыть свою боль и отчаяние, — ласково ответил Том.
— …я проклят? Каждый зовёт меня монстром…
— Это неправда. Человек передо мной прекраснее, чем весь этот мир.
Звук выстрела срикошетил от стен барака. Так боязно даже вдохнуть сейчас, будто лёгкие разорвет на части. Только лишь дым, разрезающий сознание. И жизнь, на миллионы осколков.
— Ты убил во мне всё по новой.
Он только научился видеть мир, окрашенный какими-то красками, акварель на двоих. Сегодня вновь все чёрно-белое. И ближайшую жизнь. Приписывать себе смерть и тотальную безысходность. Больше не во что верить, осталась лишь сажа от горевших чувств. И боль, отдающаяся гулом где-то в области времени.

«Ну как, понравилась сказка?»