Последний верблюд умер в полдень-7. Э. Питерс

Элизабет Питерс

                ПОСЛЕДНИЙ ВЕРБЛЮД УМЕР В ПОЛДЕНЬ

КНИГА ПЕРВАЯ

ЗАТЕРЯННЫЕ В ПЕСЧАНОМ МОРЕ

– Работорговцы, – сказал Слатин-паша.
Жужжание хора мух придавало мрачный аккомпанемент его словам.
– Мы сделали всё возможное, чтобы остановить эту гнусную торговлю, но наши усилия только изгнали вампиров, которые по-прежнему  занимаются торговлей человеческой плотью вдали от своих обычных путей. Должно быть, одна из таких групп напала на мистера Фортрайта.
– Какое имеет значение, кто они? – решительно спросила я. – Вопрос в том, что по этому поводу намерены предпринимать власти?
Мы находились в тукхуле Слатин-паши в военном лагере. Снаружи, ожидая разрешения войти, терпеливо сидело на циновках множество людей, но нас Слатин принял вне всякой очереди.
Выдающийся воин кашлянул и отвернулся.
– Мы доведём сведения о случившемся до всех, кто патрулирует эту местность.
– Я говорил тебе, что это пустая трата времени, Пибоди.– Эмерсон встал.
– Подождите, профессор, –  взмолился Слатин-паша. – Вы неверно судите обо мне. Я хотел бы сделать всё, что в моих силах, чтобы помочь этому несчастному юноше. Но вы – единственный, кто может понять все существующие трудности. Мы готовимся к крупной кампании, и нам необходим каждый человек. Мистер Фортрайт был предупреждён, что его поиски опасны и бесполезны, но он настоял на отправке экспедиции. Я не в состоянии, даже если бы попытался, убедить сирдара подвергнуть ещё кого-нибудь угрозам для жизни.
Нежный удар по голени моего супруга предупредил презрительный ответ, который уже был готов сорваться с губ. Слатин-паша не заслуживал нашего презрения. Ни один человек не знал мук рабства среди дикарей лучше, чем он сам. Его страдания, как и его беспомощность, были одинаково очевидны.
Покинув тукхул, мы направились на рынок. Мухи в тот день просто взбесились; их стаи были подобны пятнам чёрной гнили на каждом кусочке фруктов, а вокруг продуктовых лавок носились стонущие облака.
– Оставляю тебя для необходимых закупок, –  сказала я Эмерсону, –  а сама раздобуду ещё мази для верблюдов и прочих лекарств у капитана Гриффита.
Не успела я сделать и шага, как Эмерсон поймал меня за плечо и развернул лицом к себе. Его глаза свирепо заблестели, а щёки стали ярко-багрового цвета.
– Постой-ка, Пибоди. Какого дьявола? У нас полно чёртовых лекарств – в прошлый раз, когда мы были здесь, то запаслись ими до предела.
– Их хватит только на неделю, –  ответила я. – Нам необходимо достаточное количество, Эмерсон; наша жизнь может зависеть от хорошего здоровья верблюдов.
Рука, державшая меня, сжалась так, что я ощутила, будто пальцы входят в кость. Пронзивший меня пристальный взгляд пылал чистейшей голубой водой. Толпы, шедшие по суку, всё время толкали нас, но нам казалось, что мы стоим посреди безлюдной пустыни, не видя и не слыша никого.
– Я не позволю тебе ехать, Пибоди, – сказал Эмерсон.
– Твоему тону не хватает убедительности, мой дорогой Эмерсон. Ты знаешь, что не в силах помешать мне.
Эмерсон застонал с такой сердечной болью, что проходившая мимо женщина в пыльных чёрных одеждах забыла скромность, присущую её полу и бросила испуганный взгляд на страдавшего иностранца.
– Я знаю, что не в силах, Пибоди. Пожалуйста, любимая моя, прошу тебя, умоляю... Подумай о Рамзесе.
– Я уверен, – холодно ответил сын, – что подобное соображение не повлияет на твоё решение, мама. Я не вижу, что у нас есть иной выход, нежели тот, к которому, очевидно, пришёл папа; и для меня, так же как для мамы, невозможно расстаться с папой. Я уверен, что нет необходимости беспокоить вас чрезмерным выражением эмоций с целью убедить вас обоих, что мои чувства столь же глубоки и искренни, как… 
Я рискнула остановить его, так как знала, что он будет продолжать, пока у него хватит дыхания.
– Педантичный маленький негодник, – сказала я, пытаясь скрыть свои собственные чувства, –  как вы смеешь упоминать о привязанности, чтобы добиться своего? Не может быть и речи, Рамзес, о том, чтобы ты отправился с нами.
– С нами? – повторил Эмерсон. – С нами? Послушай, Пибоди… 
– Всё уже решено, Эмерсон. Куда идёшь ты, туда твёрдо намерена последовать и я, и нет смысла далее обсуждать этот вопрос. Что касается молодого мастера Рамзеса… 
– Какую альтернативу ты можешь предложить, мама? – спросил упомянутый джентльмен.
Я уставилась на него, потеряв дар речи. Он смотрел на меня немигающим взором. Никогда раньше Рамзес не был так похож на своего отца: хоть и не сверкающие синие, а тёмно-карие глаза, но взиравшие с тем же угрюмым выражением, которое я часто видела у Эмерсона, словами загонявшего меня в безвыходное положение.   
Выбор представлялся, мягко выражаясь, ограниченным. Рамзеса нельзя было оставить одного ни на раскопках, ни в военном лагере. Даже если бы мы смогли убедить власти отправить мальчика обратно в Каир военным транспортом – что само по себе являлось невероятным – я не верила, что за моим сыном в состоянии уследить даже целый армейский корпус, а не то, что один офицер. Если бы я получила торжественное обещание не убегать... Но, стоило этой мысли появиться в голове, я тут же поняла её бесполезность. В настолько серьёзном положении, как нынешнее, Рамзес не будет ни увиливать, ни кривить душой – он просто откажется дать мне слово. И что потом? Я была абсолютно уверена, что армия не согласится заковать его в кандалы.
– Проклятье, – выругалась я.
– Чёрт бы всё побрал, – присоединился Эмерсон. Рамзес мудро решил промолчать.

* * *

Прежде, чем мы смогли приступить к делу, пришлось дать несколько уклончивых ответов. Нужно было раздобыть немного армейских верблюдов из тех, за которыми я ухаживала, ибо другие были недоступны вне зависимости от цены. Это означало, что нашу экспедицию следовало держать в тайне от военных властей. Быть может, они и не пытались бы остановить нас, но, безусловно, возражали бы против самовольного  использования нами их собственности.
Да и людей не хватало. Самых надёжных рабочих послали с Реджи, и то, что они не вернулись, явилось естественной сдерживающей причиной для других добровольцев.
И всё же мы упорно трудились, побуждаемые долгом, пока не сделали открытие, которое могло положить конец всем нашим усилиям. Когда Эмерсон попытался найти карту Уиллоуби Форта, её нигде не оказалось.
– Говорю тебе, Пибоди, я уложил её в этот портфель! –  ревел Эмерсон, разбрасывая содержимое портфеля по всей палатке. – Нечего говорить мне, что я ошибаюсь – в подобных вещах я ошибок не допускаю!
Годы, проведённые в спотыкании о подводные камни супружества, научили меня, что было бы опрометчиво отрицать это нелепое заявление. Я молча наклонилась, чтобы поднять документы, и Эмерсон продолжил:
– Карту нужно найти, Пибоди. Хоть это и хрупкая тростника, опираясь на которую, мы рискуем собственными жизнями, но лучше, чем ничего. 
– Дауд согласился вести нас, – неуверенно сказала я.
– От него не больше пользы в качестве проводника, чем от Рамзеса. Даже ещё меньше, – быстро добавил Эмерсон, так как Рамзес начал протестовать. – Если бы он был бедуином, знакомым с пустыней, ещё куда ни шло, но он говорил, что прожил всю свою жизнь в Хальфе. Нет, нам необходима карта. Мы не смеем отправляться без неё!
Я хотела ответить, но что-то меня остановило, будто невидимый палец прикоснулся к моим губам. Могу достоверно утверждать, что редко страдаю от нерешительности. Но именно это со мной сейчас и произошло. Прежде чем я пришла в себя, Рамзес слегка закашлялся, что обычно предшествует заявлению, в результате которого он не вполне уверен.
– К счастью, папа, у меня есть копия карты. Я взял на себя смелость начертить её до того, как мы уехали из Англии.
Эмерсон выронил бумаги, которые я передала ему, и повернулся к сыну. Его лицо сияло от восторга.
– Отлично, Рамзес! Беги и немедленно принеси её. Это всё, что нам нужно. Мы выступаем на рассвете.
Со вздохом я наклонилась, чтобы собрать документы снова. Жребий брошен, наша судьба определена – но не мной. У меня тоже была копия карты.
В ночь перед тем, как оставить нас, Реджи передал мне небольшой пакет документов, попросив меня твёрдым, но срывающимся голосом воздерживаться от упоминания о нём или попыток открыть его, пока все не уедут. Я знала, что должно быть в этом пакете, и мой собственный голос слегка дрожал, когда я заверяла юношу, что он может доверить мне выполнение своих пожеланий, если, к несчастью, в том возникнет необходимость. Вскрыв пакет, я нашла то, что и ожидала – завещание Реджи, написанное собственноручно. И два письма: одно – на имя деда, другое – Слатин-паше. Копия карты была прикреплена к последнему документу. Я предположила, что в самом письме Реджи выражал надежду, что военные власти займутся его поисками, если он собьётся с пути.
Письма не были запечатаны – исключительно деликатно и вежливо со стороны Реджи. Естественно, мне и в голову не приходило прочесть столь личные сообщения, но, исходя из сложившихся обстоятельств, не было веских причин, по которым я боялась признаться, что обладаю копией карты. Почему я боялась? Читателю известен ответ не хуже, чем мне. Без карты мы не посмели бы никуда отправиться. Признаться в том, что владею предметом, который может обречь нас всех на смерть – мне не хватало силы духа, чтобы взять на себя подобную ответственность.
Зарождающийся бледный восход солнца озарил восточную часть неба, когда мы уже завершали приготовления к отъезду. Я смазала язвы верблюдов целебным средством и заставила зверей принять дозу наливки моего собственного изобретения – укрепляющие травы и капелька бренди. (Эмерсон выразил сомнения по поводу бренди, но верблюдам это явно пришлось по вкусу.) Тщательно сбалансированный и обитый ватой багаж покачивался на их спинах. Я встала на переднюю ногу коленопреклонённого верблюда и уселась в седло. Рамзес уже устроился на вершине кучи багажа, будто обезьянка. Эмерсон последовал нашему примеру. Мы были готовы.
Я повернулась и взглянула на нашу маленькую экспедицию. Крошечную: только дюжина верблюдов и пять всадников, не считая нас. Одним из них был Кемит. Он стал первым добровольцем. И, если честно – единственным; остальные согласились только после выплаты умопомрачающего подкупа. Все молчали; ни весёлой болтовни, ни песен, ни смеха, которыми они обычно встречали новый день. Холодный серый свет бросал мертвенную бледность на мрачные лица, а также на тех друзей и членов семьи, которые пришли попрощаться.
Эмерсон вскинул руку. Его глубокий голос прокатился по пустыне:
– Отбываем с благословения Бога! Ма эс-саламех! 
Формальный ответ прозвучал нестройным хором.
–  Нишуф вишхак фи хейр! Пусть тебе удастся снова встретиться с нами! – Но я чувствовала отсутствие убеждённости в голосах, среди которых слышался женский плач.
Эмерсон заглушил его звучным исполнением арабской песни и погнал своего верблюда рысью. Стиснув зубы (рысящий верблюд – наиболее болезненная вещь на этой земле), я последовала его примеру. В облаке песка, сопровождаемые песней, наш караван загромыхал прочь.
Как только мы оказались вне поля зрения всех остальных, Эмерсон позволил своему верблюду перейти на прогулочный шаг. Я подъехала к нему.
– Мы движемся в правильном направлении, Эмерсон?
– Нет. – Эмерсон посмотрел на компас и повернул верблюда немного вправо. – Исключительно для эффекта, Пибоди. Волнующее отбытие, не так ли?
– Конечно, дорогой, и это принесло желаемый результат.
Один из мужчин напевал: «Она сказала: – Приходи ко мне, юноша, и нас окутает сладкий дурман». Остальные что-то жужжали, подпевая.
Утренняя прохлада сменилась теплом, а затем невыносимой жарой. Когда наступило самое жаркое время дня, мы остановились отдохнуть в тени одиноко возвышавшейся голой скалы. Пустыня изменчива, как и люди. Великое песчаное море Сахары с безжизненными золотыми дюнами осталось далеко на севере. Здесь под нашими ногами был песчаник, а не известняк, и плоскую поверхность прерывали скалы и овраги, отмечавшие ход древних водных путей. Ближе к вечеру мы снова пустились в путь. Только тогда, когда из-за приближающейся тьмы дальнейшее путешествие стало невозможно, мы остановились, чтобы разбить лагерь. Нам не встретилось никаких признаков тех, кто, возможно, предшествовал нам – даже костей погибших людей и верблюдов, которые превратились в ужасные указатели вдоль таких хорошо освоенных маршрутов, как Дарб-эль-Арбаин.
– Мы в стороне от всех известных караванных путей, – сказал Эмерсон, когда я упомянула о своих наблюдениях, сидя у костра. – Ближайшая часть Дарб-эль-Арбаин в сотнях миль к западу отсюда; не существует известного пути между ним и этой частью Нубии. Тем не менее, я надеялся найти какой-то знак, оставленный Фортрайтом – остывший пепел костра, брошенные банки или хотя бы следы верблюдов.
Звёзды сверкали, как драгоценные камни в небесах, холодном и безвоздушном пространстве, прохладный ветер трепал мои волосы. Мы сидели в задумчивой тишине, пока луна не взошла, отбрасывая странные тени на посеребрённых песках.
Следующий день был повторением первого, не считая того, что местность стала ещё более засушливой и устрашающей. В этой абсолютной пустоте любой предмет превратился бы в маяк; следы, которые Эмерсон определил как принадлежащие антилопе, были так ясны, как будто их напечатали на песке. Но никаких признаков человека. В тот вечер один из верблюдов оказался больным, так что я дала ему дополнительную дозу наливки. Несмотря на это, он умер ночью. Я не удивилась – он был самым слабым из всех. Оставив беднягу лежать там, где он упал, мы поспешили дальше.
К полудню третьего дня невероятные изменения температуры – от невыносимой жары днём до замораживающего холода ночью – и неудача в поисках хоть каких-то следов каравана Реджи начали сказываться даже на самых выносливых. Постоянно сыпавшийся песок высушивал нашу кожу; непривычка к верховой езде причиняла боль. Мужчины ехали в угрюмом молчании. Уродливая дымка, скрывавшая солнце, не уменьшала жары, но внушала страшные ожидания песчаной бури. Казалось, я впала в какое-то оцепенение ступор, пока верблюд плёлся вперёд, и трудно было сказать, что болело больше: голова или определённые части моей злополучной анатомии.
От полузабытья меня пробудил крик. Ошеломлённая и одурманенная, я слабо повторила:
– Что? Что случилось? 
Эмерсон так ликовал, что даже не замечал моей слабости.
– Смотри, Пибоди! Вот они! Ей-Богу, этот ненормальный был прав! 
То, что он увидел, вначале показалось очередным миражом, дрожащим, как будто за ним наблюдали сквозь воду. Но эти предметы становились всё больше и больше по мере того, как мы принуждали верблюдов пошевеливаться. И вскоре мы достигли нашей цели: пара высоких скалистых колонн, как близнецы обелисков, отмеченных на карте мистера Форта. Они входили в большую группу обрушившихся камней, возвышаясь над меньшими собратьями, как грубо обтёсанные колонны или воротные столбы уничтоженных дверей.

* * *

– Здесь было какое-то строение, – заявил Эмерсон спустя короткое время. Открытие оживило его; он выглядел свежим и весёлым, как будто провёл день, шатаясь по английским лугам. – Я не могу найти никаких следов рельефов или надписей, но они, возможно, были стёрты песком. Мы разобьём лагерь здесь, Пибоди, хотя ещё рано. Я хочу немного заняться раскопками.
Развернув бурную деятельность, он получил скудную помощь от мужчин. Со стоном и протестами они потребовали дополнительный рацион воды, прежде чем вообще согласились приступить к работе, и трудились медленно и неохотно. Только Кемит, больше, чем обычно, похожий на бронзовую статую, занялся делом с присущим ему рвением. Через час Эмерсон был вознаграждён несколькими осколками камня и керамики, а также бесформенным уродливым комком, который вызвал крик восторга:
– Железо, Пибоди – железное лезвие ножа! Мероитическая эпоха, вне всякого сомнения. Они были здесь – они шли этим путём. Господи, это невероятно!
Я с сомнением осмотрела ржавый комок.
– Почему ты уверен, что его не потерял современный исследователь или блуждающий бедуин?
– В этой местности иногда идут дожди, в летний период; но требуются столетия, нет, тысячелетия, чтобы придать холодному железу такой вид. Кушиты обрабатывали железо; я видел такие же чёрные терриконы вокруг Мероэ, как в Бирмингеме и Шеффилде. – Обращаясь к людям, которые сидели на корточках на песке и выглядели, как груды грязного белья, он бодро крикнул: – Отдыхайте, друзья мои; завтра нам рано выходить.
Казалось, он не замечал угрюмые взгляды, с которыми ему повиновались. Эмерсону никогда не пришло бы в голову, что он не в состоянии командовать любой группой, работающей для него. При обычных обстоятельствах я бы тоже в этом не усомнилась. Но нынешние обстоятельства были далеки от нормальных, и открытие, которое привело Эмерсона в восторг, на остальных оказало прямо противоположное действие. Запасов воды нам могло хватить только на десять дней. Если верить карте, то через семь или восемь дней пути появится источник этой жизненно необходимой жидкости; но если карта ненадёжна, здравый смысл прикажет возвращаться, пока у нас ещё есть достаточный запас для обратной поездки. Мужчины надеялись, что мы не найдём первый ориентир и капитулируем. Что ж, я могла посочувствовать их точке зрения, но в груди зашевелилось беспокойство, когда я увидела, как уродливый человек смотрит на моего ничего не подозревающего мужа. Готовность Дауда вернуться в пустыню, где он едва не расстался с жизнью, удивила и порадовала меня; он был чрезвычайно выносливым и восстановил силы после перенесённого испытания быстрее, чем я ожидала. Однако угрюмость вернулась к нему, когда Эмерсон отклонил его совет в отношении того, по какому маршруту мы должны следовать, и после повторной критики со стороны Дауда Эмерсон потерял самообладание.
– Я руководствуюсь знаками на бумаге и иглой магических часов (т. е. компаса). Если ты был проводником у своего хозяина, то не удивительно, что мы не нашли никаких его следов! 
И добавил несколько хорошо подобранных ругательств, что положило конец жалобам Дауда. По крайней мере, на Эмерсона. Но мной владело неприятное ощущение, что он расшатывает то доверие, которое к нам испытывали остальные.
И всё же у нас было ещё два дня, прежде чем мы достигнем точки, откуда нет возврата. Никаких явных признаков бунта, когда мы выступили на следующее утро, не замечалось, хотя ночью ещё один верблюд ушёл туда, куда рано или поздно уходят все верблюды. Груз распределили среди мужчин, а я снова взялась за лекарства.
Рассвет пятого дня был туманным и тихим. Восходящее солнце напоминало раздутый, кроваво-красный воздушный шар. Песчаная буря прошла к югу от нашего пути, но её отголоски наполняли воздух тонкой пылью, обдиравшей кожу и перехватывающей дыхание. Один из верблюдов рухнул вскоре того, как мы закончили полуденный отдых. Не прошло и часа, как упал и второй. Если бы можно было найти хоть частицу тени, люди, я думаю, настояли бы на остановке, но они пошли дальше в надежде найти место получше. К вечеру ветер повернул на север и песчаный воздух очистился, принеся нам некоторое облегчение. Когда солнце опустилось пониже, я увидала некий застывший контур в блеске заката. Даже не дерево, а его скелет, без листьев, ободранный ветром и песком до костяной белизны. Но перед нами, безусловно, был второй ориентир Форта.
Мы разбили лагерь в том, что, возможно, могло стать тенью, если хотя бы обладало листьями. Разумеется, о купании не было и речи, но мы потратили крохотную чашку воды, чтобы смыть корку из песка с потных лиц и конечностей. Смена одежды также принесла большое облегчение. Холод пустынной ночи сомкнулся вокруг нас с Эмерсоном, сидевших у небольшого костра, на котором готовился скудный ужин. Муж курил трубку. Рамзес сидел в некотором отдалении, разговаривая с Кемитом. За ними припали к земле верховые верблюды – гротескные фигуры в холодном лунном свете.
Наши спутники каждую ночь размещались от нас всё дальше и дальше – поступок, чьё значение я не могла игнорировать, но считала, что об этом лучше не упоминать. Когда я поделилась с Эмерсоном, он лишь пожал широкими плечами.
– Выбора не было, Пибоди. Если бы у меня хватило времени, чтобы отправить послов к моим друзьям среди бедуинов... Я не знаю, на что они жалуются, до сих пор всё шло очень хорошо.
– За исключением павших верблюдов. 
– Слабые выбывают, – назидательно произнёс Эмерсон. – Они были самыми слабыми. Остальные достаточно здоровы.
– Я видела, как тем вечером Дауд разглагольствовал перед людьми. Они собрались вокруг него, как заговорщики, и он замолчал, когда увидел меня.
– Наверно, рассказывал им какую-то непристойность, – ответил Эмерсон. –  Великий Боже, Пибоди, эти женские приступы малодушия совершенно не в твоём характере. Ты хорошо себя чувствуешь?
И потянулся к моей руке.
В чём – образно говоря – и состояло средство заставить Эмерсона изменить свою цель. Я отнюдь не чувствовала себя хорошо. Всё, что мне следовало сделать – признаться в лихорадке, поразившей меня накануне, и мы повернули бы назад к цивилизации и врачам так быстро, как только мог Эмерсон. Но это было немыслимо. Никто не понимал лучше, чем я, страсть, которые вынуждала его стремиться к неизвестному. Мало того, что карта Форта оказались точной, но находка древних реликвий обосновала теорию, что по этой доселе неизвестной дороге, о возможном существовании которой даже не подозревали, шли купцы, гонцы и спасавшаяся бегством королевская семья древнего Куша. Не меньше Эмерсона я горела желанием узнать, что лежит в конце этого пути. По крайней мере, хотела бы, если бы голова не болела так сильно.
– Конечно, хорошо, – огрызнулась я.
– Твоя рука горячая, – сказал Эмерсон. – Аптечка у тебя, конечно, с собой. Ты измерила температуру?
– Мне не нужен термометр для сообщения, что у меня жар, и я, как и любой врач, знаю, что делать, если он действительно есть. Не суетись, Эмерсон.
– Пибоди…
– Да, Эмерсон?
Эмерсон обхватил моё лицо обеими руками и посмотрел мне в глаза.
– Возьми немного хинина и ложись спать, дорогая моя. Я дам лекарства чёр…  проклятым верблюдам и устрою их на ночь. Если утром я не буду полностью уверен, что ты в полном здравии, то привяжу к верблюду и отправлю обратно.
Слёзы хлынули у меня из глаз при этом проявлении любви, одном из благороднейших, когда-либо совершённых мужчиной ради женщины. Но моему рыцарю Эмерсону не пришлось принимать столь мучительное решение. К счастью, наши спутники ночью оставили лагерь, забрав с собой верблюдов, которые несли бОльшую часть остававшихся у нас пищи и воды.

* * *
Действие этого ошеломляющего открытия заставило меня забыть о недомогании, и когда наша значительно поредевшая компания собрались, чтобы обсудить положение, я чувствовала себя почти такой же бодрой, как обычно. Кемит, которого Рамзес обнаружил лежавшим без сознания среди утоптанного песка и верблюжьего навоза, обозначавших местоположение бывшего лагеря слуг, отказался позволить мне лечить его рану. Это был всего лишь удар по голове, сказал он, и единственное, о чём он жалел – что удар не позволил ему поднять тревогу.
– Это не имело бы значения, – уверяла я. – Мы не смогли бы заставили их идти с нами; мы не пользуемся цепями и кнутами, как работорговцы.
– Нет, но мы могли бы… э-э… убедить их оставить нам еду и воду, – возразил Эмерсон. – Я не виню тебя, Кемит. Ты – настоящий человек и всё делал правильно. Только одна моя проклятая глупость виновата в нынешнем тяжёлом положении. Я должен был держать одного из нагруженных верблюдов в нашем лагере, вместо того, чтобы доверять слугам.
– Нет ничего настолько бесполезного, как сожаление о том, что не можешь исправить, –  заметила я. – Если и была допущена ошибка, то вина лежит на всех нас.
– Верно, –  сказал Эмерсон, подбодрившись. – Что же у нас осталось, Пибоди?
– Наши личные вещи, смена одежды, блокноты, карты, какие-то инструменты. Два бурдюка – но оба полны менее чем наполовину. Несколько банок, консервный нож, две палатки, одеяла...
– Хм, –  сказал Эмерсон, когда я закончила. – Могло быть и хуже, а так получается ещё не самый плохой вариант. Ну, дорогие мои – и друг мой Кемит – что нам делать? Есть только два решения, потому что мы, естественно, не можем оставаться здесь. Либо мы идём вперёд, либо мы возвращаемся, пытаясь догнать этих мерзавцев и заставить их поделиться припасами… 
Общий хор неодобрения был ответом на это последнюю предложение.
– У них несколько часов форы, и они удирают так быстро, как только могут, – заявила я.
– У уродливого человека огненная палка, – сказал Кемит.
– Дауд? – Эмерсон испуганно взглянул на него. – Ты уверен?
– Он ударил меня ей, – отрезал Кемит.
– Мне кажется, что у нас нет выбора, – произнёс Рамзес. – Согласно карте, которая до сих пор нас не обманывала, меньше, чем в трёх днях пути отсюда находится источник воды. Возвращение к реке займёт вдвое больше времени. Мы должны идти дальше.
– Совершенно верно, – заключил Эмерсон, вскакивая на ноги. – И чем раньше, тем лучше. 
Ночевали мы среди камней и песка, и не было даже мёртвого кустарника, который позволил бы предположить наличие хоть незначительного количества доступной воды. Чтобы облегчить ношу верблюдам, мы выбросили все вещи, без которых могли обойтись, в том числе палатки, но, стоило жаркому дню склониться к вечеру, все звери показали зловещие признаки слабости. Усилием воли, которой я обладаю в значительной степени, удержало меня от размышлений о том, что и я нахожусь не в лучшем состоянии. Огонь было развести нечем, так что мы перекусили холодным консервированным горошком и глотком воды, после чего завернулись в одеяла и попытались найти облегчение во сне.
Я не буду останавливаться ни на наших ночных страданиях, ни на чувствах, когда утром мы обнаружили, что двое из трёх верблюдов пали. Моя же болезнь имела свойство почти не проявляться утром, а затем постепенно ухудшаться в течение дня, так что я могла скрывать её от Эмерсона. Его ум, нужно признать, занимали другие мысли. Так мы и шли, пока не произошло событие, которое я описала раньше: последний верблюд мягко опустился на колени и – короче, умер.
Полагаю, большинство людей лишилось бы дара речи от ужаса при такой катастрофе, но подобное никогда не оказывало ни малейшего влияния на чету Эмерсон-Пибоди. Бедствия только укрепляют нас, а несчастья стимулируют и вдохновляют. Я почувствовала себя значительно посвежевшей после нашего спора, и, когда мы вновь пустились в путь после краткого отдыха в тени верблюда, я смела надеяться, что мою болезнь преодолели хинин и решимость. (В основном последняя.)
Мы отказались и от седельных сумок, и от большинства вещей, так как могли нести только самые основное и необходимое: одежду, что была на нас, оставшиеся бурдюки, с их печально истощённым и мерзким по вкусу содержимым, и одеяла, по одному для каждого. Последние были необходимы, ибо по ночам падал сильный мороз, а в разгар жары из них можно было соорудить некое подобие тени. Рамзес настоял на сохранении своего маленького рюкзака, а я, конечно, не могла бросить зонтик. Кемит тщательно захоронил всё остальное, хотя я пыталась отговорить его от траты усилий на такие обыденные вещи, как смена белья и несколько книг – я никогда не путешествую без копии Священного Писания и чего-нибудь для чтения. После того, как он зарыл яму, мы тронулись. Признаюсь в невероятной гордости за Рамзеса. Без единого слова жалобы или тревоги он резво спешил по пылающим пескам. Кемит замедлил свои шаги, чтобы находиться рядом с ним.
Мой первоначальный оптимизм оказался ложным. Ветерка, поднявшегося к вечеру, не хватало, чтобы охладить мой горящий лоб. Местность становилась всё более неровной и изломанной, что сильно препятствовало передвижению. Впереди маячил ряд невысоких холмов, столь же засушливых и неприветливых, как и сама пустыня, пересекавших маршрут, указываемый нам компасом.
Они обещали некоторую иллюзию убежища, и я продолжала твердить себе, что, добравшись до них, смогу отдохнуть. Но меня предало внезапное головокружение; постоянно бдящее око моего преданного супруга увидело, что я падаю, и его дюжие руки не позволили мне коснуться земли. Нежный звук приглушённых проклятий стал музыкой для моих ушей, когда он поднимал меня, и я испытала такое облегчение, прижавшись к этой широкой груди, что позволила себе погрузиться в обморок.
Благословенная струйка воды на моих пересохших губах пробудила меня. Тёплая, как кровь, пахнущая козами – но ни один глоток ледяной родниковой воды никогда не мог быть более освежающим. Я жадно сосала, пока ко мне не вернулся рассудок; затем вскочила с криком, отодвинув бурдюк от губ:
– Господи, Эмерсон, о чём ты думал? Ты дал мне гораздо больше моей доли!
– Мама чувствует себя лучше, – отреагировал Рамзес.
Встревоженные, они собрались вокруг меня. Я лежала в тени высокой скалы, завёрнутая в одеяло.
– Есть мёртвые деревья на склоне, – сказал Кемит, поднимаясь. – Я разожгу костёр.
Что можно было только приветствовать: ночь принесла с собой сильный холод. Посоветовавшись, мы решили пустить по кругу коньяк, захваченный мною с лечебными целями. Он уменьшил головную боль, но вызвал необычайную сонливость, так что я засыпала, и просыпалась, и засыпала снова. Во время одного из периодов бодрствования я подслушала, о чём говорят остальные.
Меня разбудил голос Кемита. Он говорил громче, чем обычно.
– Есть вода, я знаю. Я… Я слышал, жители пустыни говорят так.
– Хм, –  сказал Эмерсон. – Мы мало продвинулись сегодня. При такой скорости это займёт ещё два дня.
– Полдня для бегущего человека. 
Скептическое фырканье Эмерсона было исключительно выразительным.
– Никто из нас не сможет так быстро бежать, Кемит. И миссис Эмерсон... – Бедняге пришлось сделать паузу, чтобы прочистить горло.
– У неё сердце льва, – серьёзно ответил Кемит. – Но я боюсь, демоны победят её.
Я услышала, как Эмерсон энергично высморкался. И смутно задалась вопросом, что он использовал вместо платка.
Маленькая жёсткая рука коснулась моего лба.
– Мама не спит, – сказал Рамзес, – склонившись надо мной. – Дать ей ещё выпить, папа? 
– Ни в коем случае, – решительно отрезала я и задремала снова.
Мне казалось, что я лежала в таком состоянии – полубодрствовании, полусне – всю оставшуюся часть ночи, но на самом деле провалилась в глубокий сон, ибо, проснувшись, обнаружила себя в объятиях Эмерсона. Он так храпел, что у меня звенело в ушах. Я чувствовала лёгкое головокружение и слабость, но совсем не такие, как вчера. Когда стало светлее, я испытала невероятное умиротворение, созерцая дорогое лицо так близко ко мне. Не могу сказать, что оно выглядело наилучшим образом. Колючие поросли чёрной бороды размыли контуры его челюсти, а твёрдые губы покрылись волдырями и трещинами. Я собиралась прижаться к ним собственными губами, но тут пронзительный голос нарушил тишину:
– Мама? Папа? Я надеюсь, вы простите меня за то, что разбудил вас, но считаю, что должен сообщить вам об отсутствии Кемита. Он взял с собой бурдюк с водой.
Полдня до воды для бегущего человека. Так сказал Кемит, и, видимо, решил так и поступить. Бросив нас, он обретал возможность спастись самому. Я не сомневаюсь, что его длинные ноги могли покрыть расстояние так быстро, как он и утверждал, особенно когда есть вода, чтобы пополнить влагу, теряемую с пОтом.
– Я печально разочарована в Кемите, – заявила я, когда все расселись вокруг моей фляги. Каждый из нас сделал глоток; я считала, что этого хватит, а ещё один – непозволительная роскошь. Закрепив флягу на поясе, я продолжала: – Я редко ошибаюсь, судя о людях; по-видимому, это была одна из моих немногих ошибок.
Не было смысла обсуждать наши дальнейшие действия. Мы шли вперёд, отказываясь признать поражение, пока не иссякнут силы. Так поступают Эмерсоны.
Но мы представляли собой жалкое зрелище. Бородатый и измождённый, Эмерсон вёл нас за собой. За исключением сверкающих глаз, Рамзес был похож на миниатюрную мумию: тонкий, как пучок веточек, и коричневый, будто высохший на солнце труп. Я только радовалась, что не видела себя. Мы упорно брели, пока прохлада утра сменилась палящими ударами солнечной кувалды. Перед моим взором возникали удивительные миражи в мерцающей дымке раскалённого воздуха – пальмы и минареты, сверкающие белые стенами городА, возвышающиеся утёсы чёрного камня, увенчанные фантастическими руинами... Затем их покрыл серый туман, как будто наступил вечер. Мои колени подогнулись. Это было необычное ощущение, потому что я была в полном сознании, однако ноги совершенно мне не повиновались.
Эмерсон наклонился надо мной.
– Нам лучше закончить воду, Пибоди. Она будет только испаряться.
– Ты пьёшь первым, – прохрипела я. – Потом – Рамзес.
Губы Эмерсона треснули, растянувшись в улыбке.
– Очень хорошо.
Он поднял фляжку. Я сосредоточила затуманенный взгляд на его горле и видела, как он проглотил. Затем передал флягу Рамзесу, который поступил так же, а затем отдал мне. Я выпила оставшиеся два длинных, неповторимо вкусных глотка, и тут меня осенило: 
– Вы не… Рамзес, я говорила…
– От разговоров только сушит горло, мама, – ответил мой сын. – Папа, я считаю, мы можем использовать одно из одеял в качестве подстилки. Я буду нести один конец, а ты…
Хриплое карканье, вырвавшееся из глотки Эмерсона, было карикатурой на обычный сердечный смех.
– Рамзес, для меня великая честь быть твоим отцом, но не думаю, что твоя идея выполнима на практике. – Наклонившись, он поднял меня на руки и пошёл дальше.
Я была слишком слаба, чтобы протестовать. Если бы в моём теле оставалась хоть капля жидкости, я бы заплакала – с гордостью.
Только такой человек, как Эмерсон, с телосложением героя древних времён и моральной силой лучших сынов Англии, возможно, смог бы идти так долго, как он. Я то впадала в забытьё, то снова приходила в себя, и тогда чувствовала руки, крепко державшие меня, и медленные равномерные шаги, несущие нас вперёд. Но даже это могучее тело имело свои пределы выносливости.
И когда он остановился, у него ещё хватило сил, чтобы бережно положить меня на землю, прежде чем самому в изнеможении рухнуть рядом, и последнее, что он сделал – протянул руку так, чтоб она касалась моей. Я была слишком слаба, чтобы повернуть голову, но мне удалось переместить другую руку на ничтожный дюйм, и почувствовать, как её схватила другая, крошечная ручонка. И, окончательно погружаясь в милосердное забвение приближающейся смерти, я поблагодарила Всевышнего за то, что в конце земного пути мы были все вместе, и что Он избавил меня от пытки видеть, как те, кого я любила, уходят передо мной.


  КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ