Однажды вечером. Часть 2. 16. Лидия. Воспоминания

Лидия. Неотправленные письма к Алеше. Письмо девятое.
1995 год, 5 апреля. Seattle

Наша любовь становилась все более трагичной, и от этого не проходящая страсть еще глубже ранила нас. Твоя Душа, так прочно распустившая крылья во мне, меняла свой цвет с ярко-синего на кроваво-красный. Своими когтями она впивалась куда-то в низ живота и иногда, когда становилось особенно больно, я морщилась и объясняла, что это язва. И я не лгала. А иногда она клевала мою грудь, и я прикусывала губу до боли. Мне хотелось выгнуть спину и распрямиться, чтобы твоей душе во мне было просторнее.

У нас не было времени на светские разговоры. Все, что мы говорили друг другу, было военными действиями: мы были попеременно нападающей и оборонявшейся стороной. У нас не было общих друзей: мы с тобой находились в разных станах. У нас не было времени ни на что, кроме нашей ранящей, сжигающей и возрождающей нас страсти. Все, в чем у нас была обоюдная потребность – это книги на твоих полках и походы в консерваторию и зал Чайковского. Иногда мы по-прежнему ходили в кино. Мы много читали, в основном поэзию. Ты особенно любил находить стихи, где, как тебе казалось, был отзвук нашей страсти. «Не плачь, не хмурь опухших губ, не собирай их в складки…», «Из города Киева, из города Змиева я взял не жену, а колдунью…», «И если будешь ты тверда там, в центре…»* Меня пугали и завораживали эти строчки. Твоя Душа во мне замирала: «Он готовит меня к расставанию?» Моя Душа мрачно торжествовала: «Я всегда знала, что ты не нужна ему! Я предупреждала тебя: он насытится твоим телом и забудет, что ты любишь его! А я не уйду, не оставлю тебя! Как ты сможешь выжить без меня, без моей силы и поддержки?»

Но ты хотел меня. Ты ждал моего прихода, не сходя с тахты – лобного места нашей страсти. Когда я звонила в дверь, ты быстро открывал, мы шли на кухню и молча съедали все, что я приносила. Возможно, это была первая и единственная твоя еда за день? Я не знала и не спрашивала об этом. Потом мы шли в твой кабинет. Ты брал меня на руки и долго расхаживал со мной по комнате, баюкая во мне свою Душу. Потом, не отпуская меня, садился на тахту, служившую нам постелью, и продолжал прижимать меня к себе. Ты обнюхивал меня, как волк обнюхивает своего детеныша, вернувшись домой с охоты: а не подменили ли дитя во время разлуки? Очевидно удовлетворенный – нет, не подменили! – ты начинал медленно снимать с меня одежду и аккуратно раскладывать ее на стуле.

Да, я забыла сказать тебе, как сильно я любила эту твою комнату. Она была пустой и гулкой, наверное, метров двадцать – не самой большой в вашей квартире. Два высоких окна в зеленых занавесках из китайского необработанного шелка. Между окнами, напротив двери – большой письменный стол, столешница которого обтянута  старым потертым дермантином. На столе - латунная лампа под стеклянным зеленым колпаком, из тех ламп, что остались еще с позапрошлого века. Теперь такая же стоит на моем письменном столе, как напоминание и укор. Между окном и дверью, слева, располагались низкие стеллажи с книгами. Там, за стеклом, стояли твои любимые Ключевский, Розанов, Достоевский. Там же лежали и листы с твоей рукописью – то, что уцелевало после жесткой цензуры. Сразу направо от двери – предмет моей особой любви: книжные полки, с двух сторон поддерживаемые узкими шкафами с дверцами, украшенными медной инкрустацией. Кажется, ты принес его с какой-то помойки – помнишь, сколько драгоценной мебели оставляли люди, счастливо переезжая из центральных коммуналок в периферийные «хрущебы»? В углублении под книжными полками и располагался наш «остров в океане» – матрас на самодельных ножках, покрытый полосатым пледом. Наши любимые поэты были на расстоянии вытянутой руки.
Ты раздевал меня медленно и методично, и на лице твоем было выражение сосредоточения и некоторого раздражения – как будто ты выполнял нужную и требующую большого внимания работу, не терпящую ошибки. Ты как будто даже сердился на меня – я чем-то мешала тебе сосредоточиться. Ты укладывал меня на постель, потом начинал разглядывать и оглаживать с таким тщанием, как будто это и было делом твоей жизни. Моя Душа была смущена, но мое тело торжествовало. Были дни, когда я не могла позволить тебе снять с меня трусики. Но это тебя не останавливало. Ты вел себя, как абсолютный хозяин моего тела – ничто тебя не смущало, ничто не отвращало. Ты заворачивал меня в махровую китайскую простыню и относил в ванную. Как ребенок, я стояла и ждала конца ритуала омовения, когда ты снова заворачивал меня и относил в постель. Ты был моим хозяином, и мне не были дозволены ни сопротивление, ни инициатива. Мое время наступало только после того, как насытится – и насытит меня – твоё  Тело.
 
Параллельно этой интриге в нашей Commedia del’arte шло еще, по крайней мере, две: я и мой муж, и ты и твоя жена. Безусловно, они знали о том, что теряют нас, и оба боролись за каждого из нас, как могли. Это добавляло в огонь нашей страсти острый привкус вины, страха за тех, кто не был повинен в несчастье, которое мы им причиняли.

Л.Т. была в смятении. Ее раздирали страх за меня и желание соединения наших с тобой судеб. Во мне она видела твое – и свое – спасение. Но вместе с тем ее беспокоила судьба моих детей. Она не хотела этой ответственности.

Чем ближе становились наши тела, тем больше твоя Душа попадала в плен к моему телу – так казалось тебе. И я тоже знала, что это так. Бывали моменты, когда твоя и моя Души перетекали друг в друга и  появлялось ощущение внутреннего покоя и полного слияния и единения. Нам казалось, что это самое правильное и естественное состояние, как будто когда-то мы были одним целым, но чья-то злая воля разъединила нас, и вот мы наконец нашли друг друга и воссоединились. Тебе становилось страшно. Ты осознавал этот страх как предупреждение себе: остановись! Ты боялся воссоединения наших Душ, в которых ты не чувствовал родства. Моей Душе не было хода в твое тело. Но и моя Душа протестовала. Она не доверяла тебе. Я стремилась уговорить свою Душу, обладавшую разрозненной памятью семи колен моих предков, не бунтовать, довериться тебе, дать место в моем теле и твоей Душе. Но это было непросто!

Моя Душа помнила много слез и много предательств. В ней соединились и моя прабабка-дворянка, потерявшая свои наследственные права, полюбив моего деда, хоть и состоятельного, да простолюдина, и другая прабабка, полюбившая цыгана и умершая в голодной блокаде в тридцатые годы на Украине, и прабабка-донская казачка, лучшая певунья на несколько сел, пережившая два раскулачивания многодетной и трудолюбивой семьи, и ее дочь, умершая от тоски, потеряв пятерых из своих семи детей на фронте в Отечественную (а младшему ещё и шестнадцати не исполнилось),.  Мама рассказывала, как грустно сидел ее дед на завалинке, перебирая письма с фронта – только двое детей и осталось от любимой им Евдокии. Повезло им – домой вернулись, хоть и с тяжелыми ранениями. Постепенно разворачивалась передо мной наша семейная история в обрывках воспоминаний. Мама сетовала: три раза проходил фронт через наш уездный городок, и тот оказывался то в руках у наших, то у немцев, три раза уничтожались архивы: городок горел. Только в семейных преданиях остались рассказы о страстях, страданиях и скитаниях семьи. Мы были напуганной семьей, не помнившей благоденствия и сытости. Даже воспоминания были под запретом: в нашей семье боялись ворошить прошлое. Бог знает, какие скелеты нашлись бы в этих шкафах!

* Строчки из стихов Пастернака, Ходасевича, Бродского. (прим. составителя)

http://www.proza.ru/2018/07/20/1887