Остров

Остров
**
Потом все говорили, что виновата гроза. Выманила из дома, повлекла, чуть не погубила. Как цыганка. Нашла с кем связываться, злодейка — Насте тогда пять лет было. Ещё три года прошло, а грозу эту в селе до сих пор помнят.
Сперва из-за горизонта, «с мокрого угла» — как говорила бабушка Варя, потому что горизонтов было четыре – на все стороны света – с мокрого угла шли «деды». Высоченные облака, похожие на великанов в полный рост. Шли глашатаями – возвещая грозу и расчищая ей дорогу.
Хозяйки спешили снять бельё с верёвок. Птицы держались ближе к курятнику. Ветерок лёгкой рукой трепанул золотую чёлку Насти, заставил её поднять голову. Мол, видишь? А там уже шла, наступала несметным  полчищем молний и громов Она, туча – не свинцовая, а чёрная.
Что тогда понесло Настю из дому – навстречу грозе? Когда полагалось прятаться. Бабушка рассказывала, что Настя побежала, как полетела. К тому одинокому дубу, что рос далеко за деревней, посреди поля. Никто ещё не объяснял Насте, что в грозу нельзя стоять под деревьями. Даже дома бывает страшно, когда полыхнёт молния, озаряя неземным светом комнату, а чуть позже воздух расколет удар грома – такой, что задребезжит посуда в шкафу.
Бабушка не разрешала включать во время грозы телевизор, и требовала, чтобы все окна были закрыты. Обязательно рассказывала, как когда-то, когда Настина мама была ещё девочкой – и вот в этой комнате вместе с подружками учила уроки — в дом влетела шаровая молния.
— А я вот тут сидела в кресле и вязала, — говорила бабушка, — Мы все замерли. Я одними губами сказала девочкам: «Не шевелитесь». А она медленно-медленно проплыла по кругу, и опять улетела в форточку.
Страшная эта гостья была – сама судьба. Почти касаясь, плыла мимо затаивших дыхание девчонок, и бабушки со спицами в руках… И, помиловав, своей собственной волей помиловав, даровав им жизнь, ушла – исчезла, растворилась, вернулась в тот непостижимый мир, откуда она родом.
А Настю приводил в восторг – этот горячечный воздух, этот ветер, взметнувший занавес пыли – представление начинается! И она бежала – или ветер её нес – туда, где штормом уже плескалось овсяное море. И тяжелеющие колоски хлестали по голым ногам.
Дуб казался ещё так далеко, что Настя, захлёбывающаяся от ветра, теряла надежду, что успеет нырнуть под защиту его кольчуги – из веток и листьев – до того, как ударит дождь.
Но она бежала, так, что горячий воздух, кажется, ворвался внутрь и опалил лёгкие. И ножки её, маленькие, грязные, не успевали в своих прикосновениях смять расступающиеся колоски.
Волна ударила, когда она уже подбегала к дубу. Невидимая волна – жар и власть. Дуб запылал, пойманный в сеть молнии, а Настя окаменела, и невозможно ей было сдвинуться с места.
Это был замок огня – языки вспыхивали на ветках, как огоньки на его этажах, дорожки пламени струились то верх, то вниз и, наконец, все дерево было охвачено алым плащом. Это было страшно  — живой дуб горел, становясь мёртвым навеки.
Позже говорили: там, где стояла Настя, тоже жар должен был быть нестерпимый. Почему же она его не чувствовала? Ведь уже не дерево было – костёр. Настя стояла неподвижно, и глаза у неё были огромные.
Впервые видела она не то, что было перед ней, а то, что хотел показать ей мир, для других невидимый. Вот и дерево это, сгорая, представлялось ей мучительным усилием кого-то…чего-то… освободиться из-под него, дать о себе знать. Она ощущала, что сейчас, именно сейчас этот кто-то шлёт её, даёт ей, Насте, наказ исполнить то, что подвигает его сейчас – встать из-под земли столбом пламени.
Волна жара толкнула её в грудь, а перед глазами темнело и… так легко было падать назад, раскинув руки… Тело казалось невесомым…
А потом оно наоборот сделалось таким тяжелым, и холодно было… дождь. Настя села с трудом, и поняла: замёрзла так, что зубы стучат. Дуб ещё догорал, ещё дымился даже под этой стеной дождя.
Настя не помнила, куда надо идти, но побрела верно – к дороге. Теперь поле казалось бесконечным, а дождь лил такой, что трудно было дышать. Настя не знала – добралась бы она до дома или нет, если бы её не увидел  Колька Снегирёв, возвращавшийся домой на своём Пепле.
— Эй, ты откуда здесь? – оторопело спросил он, осаживая лошадь.
Настя стояла у края дороги как сомнамбула, и молчала. Она была мокрая до нитки, ноги и платьишко в грязи, и Колька испугался, что с ней что-то случилось. Напугали? Побил кто?
Он спешился, кое-как затолкал Настю наверх, на широкую лошадиную спину. Видно было, что девочка совсем продрогла. Настя запомнила только жёсткую, резкую Колькину руку – он прижимал её к себе, чтобы она не упала.
Бабушка бежала навстречу им по улице:
— Господи, что случилось?! Где ты её нашёл?
Настя помнила, что за неё так перепугались, что такую вот, перемазанную, и положили на кровать. Что бабушка сидела рядом, и плакала, и мокрой тряпочкой – тёплой и мягкой, осторожно стирала с неё грязь, и вдруг, начинала целовать то руку Настину, то её щёки – которые только что отмывала.
— А это что у тебя? – вдруг со страхом спросила она, указывая куда-то на Настину грудь.
Настя опустила глаза и постаралась увидеть. Тёмный, будто химическим карандашом нарисованный, ветвился в центре её груди узор.
Он имел форму молнии.
**
Настя почувствовала это, когда ещё стояла глухая зима — без конца и без края: январь. До весны ещё как до неба. Мать, в редкие свои приезды к ним, удивлялась, говорила:
— Какой у вас снег белый!  И сколько его!
—У вас! — с горечью откликалась бабушка, — Ты забыла уже, что это и твоё тоже…
— Но у нас там чистят же, — оправдывалась мама, — Иначе как? Город…
Настя помнила, как шла с мамой рука об руку по центральной городской улице. Шёл снег, а плитка под ногами была совсем чистой, как летом. И там, и сям работали дворники. Какие-то особенные люди – черноволосые и с глазами, которые будто прищурены. Настя подумала, что они, наверное, когда уберут снег, поднимают головы, и дышат на снежинки, чтобы они таяли на лету, и ни одна не долетела до земли.
Была зима, и у них в деревне дома едва виднелись: сугробы – до окон, снежные покрывала свешивались с каждой крыши. Тут из дома-то лишний раз не выйдешь, но Настя сказала Кольке:
— А мы отсюда скоро уедем.
— Куда? – чуть ли не с испугом спросил он.
Колька стал приходить к ним после того, как привёз замёрзшую и мокрую Настю  домой в тот грозовой вечер. С тех пор почти каждый день приходил.
И не сразу, но заметили они с бабушкой: то, что Настя говорит вот так, мимоходом, будто сама не отдавая себе отчёта – эти брошенные вскользь слова – сбываются.
—Так куда? – допытывался Колька, — Когда?
— Летом, — сказала Настя, — Все случается летом.
Она сидела на полу, в узком закутке – между своей кроватью и столом, сидела, обхватив колени руками, и смотрела в окно, из самой низкой точки – вверх, на падающий снег.
Стоило передвинуться немножко, и она окажется под столом – в своём собственном деревянном «доме», с низким потолком — изнанкой столешницы. Он янтарного цвета, и пахнет старым деревом, а вот коричневый след от сучка. Тут свой особый мир, и взрослым сюда ходу нет. Тут тесновато, но места, в общем, хватает. Можно лежать на диванных подушках, и рассказывать Кольке истории, которые только здесь, в этом почти сказочном домике, обретают несомненное право быть.
—Эй, молодёжь! – говорит бабушка, — Вы там не читаете ли в потёмках? Не надо глаза портить.
А у Насти сказочных книг – тома и тома. Это её самая большая страсть. Всё, что есть в школьной библиотеке читано-перечитано, даже «Сказки народов Африки». И теперь мама не спрашивает, что ей привезти, только иногда уточнит: «У тебя эта книжка есть?»
Раньше Насте и про мишек, лисичек, зайчиков было интересно. Она думала, что дома у зверят вот такие же, как у неё тут – маленькие.  Зверюшки ссорятся, мирятся, грозятся друг друга съесть, и подстраивают всякие западни – точь-в-точь как соседи.
А потом манить Настю стало только неведомое, таинственное, даже страшное немножко. Волшебники, выходцы из других миров, колдуньи, русалки. Как хотелось увидеть Синюшку, из «Синюшкиного колодца» — «вечно старую, вечно молодую, к здешним богатствам навеки приставленную»! Подглядеть, как выходят на берег русалки в лунные ночи…
В сказках было всё, его так страстно хотелось, и чего – вроде бы не могло быть в жизни. Хотя и тут, рядом нередко таилось это неведомое и волшебное. И Настя удивлялась – почему она это видит, а другие – нет.
Один из таких дней выдался в феврале. Странный месяц февраль! Уже истомила зима, уж состариться должна бы она, а вьюга точно начинает всё заново. Не бывает таких щедрых метелей, как в феврале, таких крупных снежных хлопьев. Последний блеф зимы – не уйду никогда, не надейтесь. А солнышко уже прокладывает себе осторожно дорожку всё дальше и дальше. Уж не за берёзу по вечерам заходит, а за крышу сарая, и там — зависает над полями, и вечер всё медлит и медлит, не спеша переходить в ночь.
И вот всё были морозы, так что окна ночью покрывались прихотливыми сверкающими узорами льда, и пса Тумана пускали дом – переночевать в тепле. Но вдруг открыла Настя форточку – а там такой нежный воздух, даже не холодный, а прохладный и свежий. Точно не здесь, а где-то в неведомом краю, очутился их дом вдруг. И так легко и печально стало, как бывает по воскресеньям, когда солнце клонится к закату. Понимаешь, что время должно идти, и что там, впереди, будет ещё много хорошего, а всё-таки жаль уходящего дня. Жаль зимы, запаха хвои, наполнявшего дом, когда в нём стояла ёлка, сухого шуршания золотых нитей «дождя», аромата крепкого кофе с густой пенкой – бабушкиного, и шоколада – Настиного. Долгих вечеров, которые истаивают, истаивают, как свеча…Когда идти никуда не надо, когда бревёнчатые стены дома ограждают их от мёртвого мира зимы.
— Давайте гадать!
Каждый год зимой гадали. Наклоняли над блюдцем с водой свечку, и роняли восковые капли, стараясь попасть в одно и то же место. А потом, когда воск остывал, доставали из воды, переворачивали и смотрели. Насте всё казалось, что рог изобилия получился, или корзина с розами. Она брала себе хрупкие восковые медальоны, хранила их в коробочке.
А ещё интереснее – поджечь на блюдце лист бумаги, и когда он уже сгорит до конца – поднести к стене, и при свете свечи смотреть на тень – что она напоминает? Бабушке то лес выходил, то какая-то фигурка женщины в платке, с ребёнком на руках… А Настя на свою тарелку с сожжённым листом бумаги смотрела долго, будто письмо читала. И губы шевелились.
— Ну, лошадь же, — сказал Колька, думая, что подсказывает ей, — Вот, смотри. А это камень, что ли?
— Дом, — сказала Настя, не слыша его, — Дом у озера меня ждёт. И камень, да. А на камне – собака сидит. Маленькая. Вот, видишь, ушки, вот мордочка.
— А эта тень…что?
— А это, — и брови у Насти сдвинулись, – Это – пожар.
Сказала она это так ровно, словно – хочешь, не хочешь, а будет. И говорить тут не о чем.
Ей начали сниться сны,  в которых неизбежным ей было – покинуть дом, и она в снах этих собиралась в дорогу, зная, что прощается со всем здешним – навсегда. Но не могло это свершиться прежде лета. И как ей не жаль было расставаться со всем, что знала она здесь, даже во сне она торопил отъезд. Так в школе, листая раскраску-календарь, где картинки полагалось раскрашивать одну за другой, согласно временам года, она всё торопилась перевернуть следующую страничку – и та картинка, до которой ещё не дошли ни учительница, ни одноклассники, казалась ей заманчивее, интереснее.
А потом дом вдруг оброс сосульками, и каждый день, как только пригреет солнце, начиналась неистовая капель. Простые эти звуки – с одной сосульки капли срывались прямо на жестяную тарелочку, забытую в саду, били по ней – простые звуки эти были радостны.
Тумана теперь нельзя было пускать в дом – лапы и бока его всегда грязны, он встряхивался изо всех сил, точно хотел сбросить с себя шубу – по бабушкиной пословице: «После Сретенья цыган шубу продаёт».
И воробьи с наслаждением купались, почти тонули, в глубоких лужах талой воды, махали крыльями, расправляли перья. И голуби ворковали иначе — радостно, зазывно. А если лицо повернуть к солнцу – свет его был уже горячим.
Зима убегала талой водой, и весна приходила, как год назад, и сто, и тысячу лет назад. И Настя думала, что у какой-нибудь девочки,  за десять веков до неё жившей, так же разбегались по щекам и носу веснушки. И,  может, у того же ручья, что и Настя, та девочка находила пушистые лиловые цветы сон-травы.
Так хотелось пуститься вдаль по неведомым дорогам! Туда, куда стремились ручьи, откуда прилетал тёплый ветер, в те земли, которые видели с высоты своей облака.
Бабушка по одному принесла из сарая тяжёлые деревянные ящики, в которые ещё с осени была насыпана земля – и в комнате сразу запахло лесом. Эти вечера за большим круглым столом, стоявшим посреди комнаты!  Перед Новым годом вырезали они тут снежинки из бумаги. Прихотливыми дорожками гуляли ножницы, ничего, кажется, не оставляя от сложенного листка. Разворачиваешь с трепетом, потому что никогда не знаешь наперёд, что получится – и ах! – неповторимое, которого не было доселе и не будет потом – кружево, и пышные снежинки, как пачки балерин покрывают стол, а на пол метелью слетают обрезки бумаги. Теперь Колька карандашом делает во влажной земле ямочки, а Настя бросает туда семена. Как они поймут в полной темноте – куда тянуться ростку, а куда спускаться корням? Но они – понимают! Они – совсем живые!
Несколько дней ящики будет укрывать запотевшая плёнка, на внутренней стороне её соберутся мелкие капли. А потом – приподнимаешь плёнку за уголок, тут и там – зелёные петли всходов. Плетёт весна узор свой. Трёшь первый листочек новорожденного помидора между пальцев, и вдыхаешь терпкий его запах, с запахом земли смешанный.
Самая верная примета весны – во второй декаде марта,  у родника, там, где старая бесцветная трава клонится к ледяному хрусталю воды –  раскрываются крошечные, но такие несомненные, такие ярко-жёлтые солнышки мать-и-мачехи. Поднимаются на коротеньких стеблях, состоящих из толстых чешуек.
Потом возвращались птицы. Осенью Настя и Колька видели улетающие на юг стаи. Будто галочки в тетради проплывали они одна за другой. А тут на тебе! Когда прилетел — неведомо, но уже ходит по огороду большущий и ужасно деловитый чёрный грач. Словно отлучался ненадолго, и вернулся, и всё ему тут знакомо, и он проверяет сейчас свои захоронки с червяками.
Что и говорить – май! Он обрушивается: наклонённым над головами тёплым синим небом, рогом изобилия.  Наградой за долгую зиму, за страдание и терпение безнадёжно мглистых, сырых и холодных вечеров. А теперь — на тебе всё сразу! Запах черёмухи — из каждого двора, алые паруса тюльпанов затопляют шёлком лепестков – каждый сад. А клейкие листья тополей! А белые и розовые кружева зацветших деревьев? Вишни и яблони стоят, сами ошеломлённые своей красотой, такие нарядные и торжественные, что боязно к ним прикоснуться.
В школу ходишь – будто прощаешься. Впереди лето – целая вечность свободы. И учителя понимают, раздают наказы, провожая надолго. Вот этот длинный список книг – прочитать. Старые, надоевшие, измучившие учебники – сдать в библиотеку. Настя в третий класс переходила, а Колька в пятый. Обычно говорили – возьмите новые книги. И вечная тревога, что на всех не хватит учебников в их крошечной школьной библиотеке. А потом тащишь домой тяжёлую стопку, а дома, листая, проглядывая, боишься заглянуть в конец, особенно нового учебника математике. Бр-р, неужели через год я это всё сумею решить?
Но в этот год про книги им ничего не говорили. Раздали дневники с оценками и выпустили – в лето.
**
Первый луч солнца, пробравшись в комнату, всегда ложился на Настину подушку.
Настя просыпалась с рассветом даже в июне, когда ночи вроде бы и совсем нет, даже скучаешь по ней. По небу, усыпанному звёздами. Вот будет август, и Настя с Колькой — недаром они дружат, сколько помнят себя — отправятся в поле, смотреть звездопад. Колька всегда знал, что в августе звёзды падают, для него это просто: в сентябре — листья, а в августе — звёзды. А Насте бабушка рассказала про метеоритный поток, про Персеиды. Красиво. Бабушкины ученики – а она тридцать лет работает в сельской школе учительницей русского языка и литературы – нашли даже метеорит.
— Как ты догадалась, что это он? — Настя лезла кудрявой головой бабушке под руку.
— А ты посмотри сама. Он же такой… неземной. Если камень ни на что не похож, то это метеорит. Я в город когда ездила – зашла в музей. Там подтвердили.
Небольшой, чёрный, будто вытканный из каменных нитей метеорит лежал у бабушки на ладони. Она поворачивала его так, чтобы свет падал на грани, но он не отражался от них – исчезал как в чёрной дыре.
Колька горел мечтой найти такой же. А для Насти эти августовские ночи были хороши запахом скошенной травы — в запахе этом всегда чувствовалась горькая нота полыни, бескрайним небом, и счастьем обретённого чуда — увидела! Ярко чиркнула по небу звёздочка. Будто Бог зажигает спички, и никак не может зажечь.
Но до августа ещё дожить надо. Настя думает степенно, как бабушка. Варвара Ивановна отвечает так на все вопросы типа «Баб, а мы будем делать то-то и то-то?».  Надо дожить. До зимы. До весны. До августа.
Сейчас июнь. Пятый час утра. Уже совсем светло, только свет ещё нежный. Утром время такое юное, чистое. И оно принадлежит Насте, потому что все ещё спят. Бабушка спит.
Все люди знают, что такое засидеться глубоко в ночь. Когда к ним в деревню приезжают дачники — они никогда рано не ложатся. И всегда шумят. Включают музыку. Бездарную – как грохот половника о ведро. Они разжигают костры, жарят шашлыки на мангалах и разговаривают у себя в садах так громко, что их слышно на улице. А на самом деле они не слышат ничего. Даже соловья, который поёт взахлёб – не услышат. Насте кажется, что дачники приезжают в скафандрах. Ничего не видят, не слышат, не знают. Как приехали, так и уехали, не поразившись ничем. Ни от чего у них не захолонуло сердце.
И вот это время рассветное, от четырёх часов утра – для них совершенно неизвестное. Они спят как мёртвые.
Это – Настино время.
Настя в одной рубашонке пробирается в коридор, босиком шлёпает тихо, чтобы бабушку не разбудить. Достает из холодильника банку молока, двумя руками – банка тяжёлая — наливает себе в кружку. Молоко козье. Они не держат скотину, только кот да собака, но бабушка считает, что тот, кто вырос на козьем молоке, будет здоров всю жизнь. А Насте нравятся козы с их фантастическими глазами, и ехидными  блеющими голосами. Козы — личности в отличие от коров. Капризничают, ябедничают, хулиганят, совсем как дети.
Окно в Настиной комнате открыто всю ночь. Настя сидит на постели, пьёт молоко и слышит, как под окном чуть слышно повизгивает пёс Туман.  Маленькая остроухая дворняжка с короткими лапами. Она не помнит, откуда взялся Туман, он был всегда. Рос вместе с Настей. Туман живёт во дворе – в будке, но не на привязи. Поэтому он всегда мчится за Настей, куда бы она ни отправилась. Мчится он – как скачет. Как мячик ладошкой поддаёшь: хоп-хоп-хоп.
Настя натягивает через голову – уже выцветший сарафан, голубой в белые цветочки. Она привыкла к нему, не замечает, что начала из него вырастать. Восемь лет – самый рост. Ноги вытягиваются, как у жеребёнка, и сарафан перестал закрывать колени.
Настя перебирается через подоконник, и совершенно бесшумно спрыгивает в высокую и мягкую, покрытую росой траву под окном. Рядом скачет Туман – и будто торопит её: «Скорей! Бежим!»
Но надо ещё помнить — придержать железную калитку, которая иначе хлопнет, и бабушка может проснуться. Настя относится к калитке как к живому существу: та первая встречает гостей, а потом провожает. Стук закрывшейся калитки – это последнее «прощай», уже после того, как сказаны все слова и за гостем закрыта дверь.
Настя тихонько прикрывает калитку, ладошка задерживается на металлической решётке ласковым касанием, будто Настя  и ей говорит: «Привет!»
Насте вообще всё кажется — живущим своей жизнью. И берёза, которая растёт у дома, и вывороченный пень в овраге, через который она сейчас перебегает, и тропинка, и луг…
Колька смеётся, за живот держится, когда она начинает занимать: «Чур, речка — моя! И берёза моя!»
— Ворону бери! – подсказывает Колька.
А вот вороне, если та начинает противно каркать, надо скороговоркой сказать: «Каркай-каркай на свою голову, чтоб тебя сегодня же и пристрелили!»
Настя не соотносит это с реальным действием – с охотником, ружьём. Просто это обязательно надо произнести, чтобы не было несчастья. Ещё одна верная примета неудачи —если споткнёшься на левую ногу. А если на правую – повезёт.
До того, как встанет бабушка, и начнётся хлопотливый день с его обязанностями, до этого самого часу – у Насти куча дел. Она в лоб берёт небольшую горку, и, почти не запыхавшись, усаживается на гладком камне, на самом верху. Никто, кроме них с Колькой, не знает, что первая земляника появляется именно здесь. Настоящая земляника: длинненькие ягоды, красные глянцевитые бока – а запах! Сейчас Настя проверит свои ягодные угодья, а пока можно несколько минут помедлить. Воздух такой прохладный, такой упоительно чистый, ветерок полон силы. Насте хочется броситься в этот воздух безоглядно, как в речку и сажёнками поплыть к облакам. Облака поднимаются высокие, бабушка о таких говорит «деды встают», и непременно добавляет, что «деды встают» – к дождю.
Отсюда, где Настя сидит, хорошо видно всё село. Новый Успенский храм, дерево пока ещё такое светлое, нарядное, как яичный желток. А какой вокруг садик! И батюшка Дмитрий, и матушка Ксения – они оба молодые, и целыми днями в охотку возятся в земле. И цветов всегда у них тут море – от весны до осени. А самое интересное – маленький пруд, где на искусственном листке сидит искусственная лягушка. Настя хотела предложить принести настоящую, но потом раздумала: настоящей будет тесно в пруду размером с детскую ванночку.
Туман тычется Насте куда-то под руку, чтобы она его погладила. Но он пахнет псиной, и примись сейчас его ласкать – запах перейдёт на ладони, оскорбит душистые ягоды.
— Уйди ты! — Настя отпихивает Тумана, вскакивает, и отыскивает лопух. Свернув его кулёчком, она начинает собирать землянику, время от времени позволяя себе наслаждение: ткнуться носом в красную россыпь, и нюхать, нюхать…
Урожай небольшой, если пересыпать в посуду – наверное, чуть больше блюдечка получится. Но раз земляника уже «пошла», через пару дней её будет больше. Когда дело дойдёт до банок, Колька – из них двоих лучший купец – начнёт продавать их дачникам. А потом и грибы…
И с небольшими деньгами своими, они в последние дни августа будут чувствовать себя королём и королевой. Бабушка купит Насте туфли – тесные, как и школьная жизнь, в которую приходится влезать. А Колькина мама принесёт сыну пиджачок , в котором, ему, морщась, придётся идти на первосентябрьскую линейку. Ребята же на свои, честно заработанные гроши, накупят для себя разных волшебных вещей, которых взрослым и в головы не пришло бы им купить. Прозрачные линейки с картинками внутри, толстые тетради, где на обложках – виды тропических стран: океан, пальмы, хижины. Пластиковую подставку для ручек,  а в ней как в аквариуме  живут – краб, водоросли и крошечные ракушки.
И Настя ещё купит – воздушные шарики, которые весь последний августовский вечер будут поплавками качаться у люстры – потолок разноцветным делая, праздничным. И их дети отпустят 1-го сентября – летите хоть вы! Вместе с птицами – в дальние края, за тёплые моря. И устроят свой осенний пир – с лимонадом, арбузами и мороженым.
Нет, осень тоже принесёт немало хорошего.  Настя с Колькой отыскивали его везде и всегда. Хрустальная ясность дней. Всё короче дни, но больше в них света. Дети будут кататься с гор на осенних листьях, по которым можно скользить не хуже, чем по льду. Кататься, вздымая рыжие, золотые и багряные буруны. В воскресные дни они будут с утра уходить за грибами в сопровождении ошалевшего от радости Тумана. И в привычных местах, куда бы дошли уже и с закрытыми глазами – заново открывать поляны опят, и как подаркам – тебе, именно тебе – радоваться и благодарить лес за подберёзовики и белые.
Просторная веранда Настиного дома наполнится запахом грибов, сырой земли и листвы. И – это никогда не надоедает – они станут чистить грибочки маленькими острыми ножиками, а бабушка станет рассказывать – не сказку, но то, во что реально можно поверить. Она уже пересказала им столько книг из «Библиотеки приключений»!  А окна веранды сплошь завешаны душистыми вениками – тут и укроп, и зверобой, и душица – летом они с Колькой собирают травы в букеты. Надменный кот, поднимая голову от нескончаемого своего туалета – вылизывания-охорашивания – и вдруг блеснув изумрудом глаз – превратит дом на миг в избушку Бабы-Яги. И страшной покажется лохматая тень от прислонённой к стене щётки, которой они метут крыльцо.
А в дождливые дни, когда они вернутся с улицы с руками мокрыми и ледяными, бабушка затопит печь голландку – и печь будет уже не та – окрашенная серебрянкой. Металл раскалится докрасна, до того, что покажется полупрозрачным. Огонь будет пожирать дрова. А бабушка разольёт яблочный сидр – он напоминает сок, но покалывает язык как лимонад. И даже если уроков зададут целую прорву, они будут делать их, сидя у печки, и время от времени поднимать глаза на огонь, уносясь мыслями куда-то, куда зовёт сказочная пляска языков пламени.
Кроме бабушки, у Насти есть ещё мама и отчим. Отец, конечно, тоже есть, но это слово в их доме не звучит. Отец живёт где-то на Севере, куда уехал на заработки, и где остался. Насте тогда было года четыре, и какое-то время память об отце жила в ней – в оленьей шапке, густом, жестковатом её мехе. В ведре голубики, переданном с оказией. Надо же, как смородина, а сладкая – дивилась Настя. Потом память растаяла, будто вместе с зимой унесли её весенние воды…
А потом мама уехала в город. Тоже говорила, едет — чтоб заработать. Хотя бабушка сердилась, что уж кто-то, а врачи везде нужны. И неизвестно ещё, кого пришлют – и пришлют ли вообще – на мамино место. В городе мама вышла замуж, и сначала всё звала дочку к себе. И отчим разрешал забрать Настю, и жильё – всё было. Настя ездила в гости – на пробу. И шалела в просторной квартире на одиннадцатом этаже. Боялась подходить к окнам – высоко же, даже поглядеть вниз – голова кружится. На балкон Настю нельзя было вытащить никакими силами. И смущало её, что и внизу, и над головой – живут другие люди. У них шкафы, диваны и вся эта дребедень. Может, вот над этим местом, где она сейчас сидит – наверху, на двенадцатом этаже, стоит пианино. Настя ёжилась. Более-менее уютно становилось только по вечерам, когда комнату заливал свет настольной лампы, когда не было видно города за окном. Настя засыпала рано, но сон был неглубоким, тревожным. В соседней комнате, у матери с отчимом допоздна работал телевизор – звучали свежие, весёлые голоса, или выстрелы, или музыка. Вместо глубокой тишины, нарушаемой лишь изредка лаем собак, как у них в деревне  – тут, в городе, за окном шумели троллейбусы.
Мать надеялась, что Настю – как и должно девчонку – поразит огромный торговый центр рядом с домом. Эти стеклянные двери, распахивающиеся сами собой, когда ты к ним подходишь. Сияющие полы, которые непрерывно убирают какой-то машиной – ездит на ней человек прямо по залам. Поразит водопадом товаров за каждой витриной. Мать тут же купила Насте джинсовый сарафанчик, и розовую футболку, и велела не снимать обновки после примерки, а так и идти. Они поднялись на эскалаторе на самый высокий этаж: в этом водовороте Настя даже посчитать не могла, сколько их – четыре, пять? А тут наверху был каток, игровые автоматы, огромный Кинг-Конг, поднявший резиновые лапы, и несметное число всяких закусочных. Настя впервые в жизни ела пиццу, мать учила её пить через соломинку коктейль – молочный, с клубникой. И с торжеством спрашивала:
— Ну как?
Настя ёжилась. Этот мир засасывал её как болото, она должна была стать какой-то другой, чтобы радоваться городу, и оценить его. А пока ей было не по себе, и она боялась того перерождения, которое может в ней совершиться. И не хотела его. Она считала дни, оставшиеся до возвращения к бабушке, и находила всё новые аргументы, в разговоре с матерью, чтобы хвалить свою жизнь в селе. Какая у них школа, какой класс! И сирень, которую они с бабушкой посадили в палисаднике – Настина сирень – а этом году первый раз зацвела. А отец Пётр осенью всех ребят, кто захочет – будет учить играть на гитаре. И, наконец, последний, непобедимый аргумент, с потупленными глазами и тихим голосом: «Мне бабушку жалко! Она же останется совсем одна… если я не приеду…»
В последние дни лета, вместо того, чтобы приехать за Настиными вещами, мать привезла Настю назад – вместе со всеми купленными подарками.
— Ну что ж, тогда я буду приезжать. Часто-часто, — сказала мама.
А через год родился Валерик, и сразу стал болеть, так что в деревне с ним жить было нельзя: к нему здесь то насморк привяжется, то животик у него  расстроится. И мать стала почти как отец: голосом в телефонной трубке, квитанцией перевода в почтовом ящике. Редким праздничным вихрем, лавиной сюрпризов, когда всё-таки нагрянет на день-другой: «Вот тебе сотовый телефон, новый пуховик, золотая цепочка – девочка ведь, ну ты здесь не скучай…» Настя только первые часы, когда нагрянет мать, старалась не отходить от неё – сознание того, что это – мама, ожидание новостей, разглядывание подарков… А потом становилось неловко. Когда понимаешь, что в ответ рассказать что-то не можешь. Ну, тетрадки покажешь с оценками, а дальше-то что? Настя снова опускала глаза: «Нет, не скучаю. Нет, никто меня не обижает. Нет, Колька не научит курить – он сам пока не курит. На деревья высоко не залезаю… Помню, что босиком можно бегать только в жаркий день».
И будто начинали чесаться те же самые ноги, которые бегали босыми до заморозков, Настя быстро и незаметно исчезала, срывалась к тому же Кольке, и они отсиживались на чердаке, глядели оттуда, как вперёдсмотрящие с корабля. Подъезжала машина отчима, и все втроём: бабушка, мать и отчим начинали грузить в багажник овощи – урожай тут всегда был щедрым, и банки с вареньем и компотами. Мать начинала оглядываться, ища Настю, чтобы попрощаться, и Настя ловкой обезьянкой спускалась с чердака. Подставляла щёки торопливым сухим губам матери.
В конце концов, приезды эти Настя стала воспринимать, как дань: мать платила дань своими визитами Насте и бабушке, а те — свою часть дани — отдавали ей огородно-садовыми щедротами. И опять расставались надолго.
Настя возвращается домой к тому часу, когда многие городские дети только отрывают головы от подушки. В руках у неё свёрнутый кулёчком лопух, доверху полный земляники. Настя уже пару раз выкупалась, и теперь самое время садиться за стол и завтракать.
Но бабушка сегодня рассеянная. Она накладывает Насте пшённую кашу, и даже не отмечает, что девочка слишком щедро посыпала её сахаром. Себе бабушка наливает только чашку чёрного кофе, но не спешит его пить. Подперев ладонью щёку, смотрит и смотрит в окно. Там начинается дождь, и Туман чуть слышно подвизгивает с той стороны двери, намекая, что не худо бы его и впустить. Он очень любит уют, и не раз засыпал в дождливые дни, свернувшись возле юной хозяйки в кресле.
Бабушка и Тумана не услышала. Настя встала, прошлёпала по веранде и распахнула двери в дождливый сад, вздрагивающий и трепещущий каждым листком.
— Что ты? — спросила она бабушку, — голова болит?
У бабушки нередко болит голова, и Настя знает, что от этой напасти быстро помогают такие длинные зелёные таблетки, похожие на конфеты. Может быть, таблетки кончились? Тогда она сбегает за ними, купит. Ну и что, что дождь…
— Девочка моя, ты знаешь, что такое оптимизация? — спросила бабушка.
Если бабушка начинала говорить длинными непонятными словами – это верный признак того, что она погружена в свои мысли. Говорит не столько с Настей, сколько сама с собой.
— Мне сегодня с утра позвонила директор школы, — сказала бабушка теперь уже точно для Насти, — и велела прийти для важного разговора.
Настя невольно сжалась. Она перешла во второй класс. Училась на «хорошо» и «отлично», но ведь взрослые, если захотят, всегда найдут к чему придраться. Колька? Может быть, он что-то натворил? Директорша Татьяна Осиповна знает, что он вечно толчётся у них в доме – может, она хочет, чтобы бабушка на Кольку повлияла в лучшую сторону? Настя задумалась о том, что мог Колька натворить – и не могла придумать. Обычно они «вытворяли» всегда вместе.
— Нашей школы больше не будет, — так же задумчиво, будто для себя самой сказала бабушка, — Её оп-ти-ми-зи-ру-ют. Невыгодно государству содержать школу, когда в классах по четыре-пять ребят. Вас всех будут теперь возить автобусом в Кошкино.
Настя приоткрыла рот. Не будет школы? Она вскочила, чтобы бежать к Кольке с этой новостью.
— Да подожди ты, — бабушка удержала её уже за рукав, — Работы ведь у меня тоже теперь не будет…
Бабушка вспомнила Татьяну Осиповну — моложавую, весёлую. Как она, покачивая на пальце очки, старалась смягчить удар, и улыбкой, и многословием, в котором тонула, растекалась злая весть. Она знала, что бабушка пришла в эту школу, когда та была ещё новенькой, «красавицей». Вместе с ребятами отмывала от разводов побелки окна. Вместе с ними закладывала школьный сад, который теперь каждую весну тонет в сирени, а в августе тут сладко пахнет яблоками и грушами. Бабушка с учениками придумали нарисовать иллюстрации к любимым книгам, и эти картины всё множились с каждым годом, выплеснулись уже из класса на стены коридора, докатились волной до учительской. Серёжка Логинов – мальчик с золотыми руками – выточил у бабушкиного учительского стола ножки, «как в 19 веке». Среди бабушкиных выучеников каждый год были победители районных и областных олимпиад, и кто-то непременно поступал на филфак, и кто-то обязательно приезжал к бабушке 15 августа, в её день рождения.
— Вы же понимаете, Варвара Ивановна, — говорила директор, — Ту девочку,  литератора в Кошкинской школе, уволить не могут. Она только что вышла из декрета, маленький ребёнок – семья на её зарплате и держится. Может, найдутся какие-то часы для вас… Будете ездить с ребятами.
Татьяна Осиповна сделала паузу:
— Если только вас не соблазнит такое вот предложение. В Малом Опалёво…
Бабушка глядела недоумённо. Если их село перебивалось, то Малое Опалёво и вовсе исчезало. Как деревня исчезало. Несколько стариков, которых некому было забрать, коротали там зимы. Зато весной наезжали дачники, обновляя свои особняки, местную «Рублёвку».  Что там делать, в Опалёво? Какому-нибудь богатенькому лоботрясу родители на лето затеяли нанять репетитора?
— Правда с детьми это совсем не связано, — опровергла не высказанное вслух Татьяна Осиповна, — У одного моего знакомого теперь там постоянно будет жить младший брат. Он человек больной. Какая-то там, кажется, травма. В общем, то коляска, то костыли, как-то так… Сегодня хуже, завтра лучше… ну вот там и надо – помочь, приготовить, постирать…
— То есть, простите, они домработницу ищут?
— Варвара Ивановна, дорогая… там зарплата будет в два раза выше, чем у вас здесь была. Выше, чем у меня сейчас. Там была женщина, которая следила за домом, даже когда в нём никто не жил, но у неё дочка родила, она уезжает внука нянчить. Говорит, что хозяин хороший…
— Дожили, — сказала бабушка, — То я детям про крепостных рассказывала, теперь сама под хозяина пойду? И с чего бы решили, что из меня выйдет хорошая домработница?
— Да что там надо – с нынешней техникой, — не отступалась директор, — Это ж не как в прежние времена – на речке бельё стирать. У них там одна машина посуду моет, другая бельё стирает, третья хлеб печёт. Ну сейчас же лето, у вас дел особенных нет…Заработаете…
— А осенью? Осенью-то что? Настя как?
— Да вы не спешите-то впереди паровоза. Поедете туда с Настей. Там, мне сказали, у вас отдельный домик будет. Полные сами себе хозяйки. Ребёнок-то у вас что видит? Ничего не видит, кроме здешних трёх дворов. А там речка какая, природа… А если к осени ничего не изменится – ну, уйдёте от этого человека. Почасовиком вам место в школе найдём.
— Хорошо. Подумаю, — сухо сказала бабушка.
И вот теперь они думали вместе с Настей. Такая у них, в маленькой их семье, была демократия.
**
Между домом и липой была тонкая железная труба. На ней висели качели. Все истории выдумываются лучше на качелях, все разговоры легки, когда летишь вверх – вниз, и замирает сердце. Если раскачаться высоко – то спиной улетаешь прямо в ветви яблони. В яблоневый цвет. Мама привозила такое мыло – «Яблоневый цвет». Круглое, красивое, ароматное. У них-то тут в магазине –  мыло только брусочками, с острыми краями и резким парфюмерным запахом.
А потом, на смену цветам, зреют огромные яблоки сорта Штрейфлинг. Каждое  снимаешь, как подарок. Бабушка с Настей завёртывают их в газеты, и укладывают на полки в чулане, где новогодние игрушки в коробках хранятся. Осенью берёт по паре в школу – для себя и Кольки. Одним таким яблоком целый день бываешь сыт.
А если лететь на качелях вперёд – то в небо. Ноги взмывают к облакам. Облака огромные, похожи на замки, как в мультфильме «Джек в стране чудес». И не страшно взлетать к ним отсюда, из своего двора.. А вот на чёртовом колесе, когда Настю в городе водили на аттракционы, мама зря говорила: «Тихо, сиди тихо…» Настя там просто вцепилась в сиденье. Не своя воля, чужая сила, поднимала её, делала – наравне с небом. И так же легко могла сбросить.
Но сегодня Настя раскачивается, подсунув края платьишка так, чтобы трусики не «засверкали», а Колька сидит, и грызёт стебелёк – не тот его край, который сочный и мягкий – они давно уже перепробовали на вкус каждый листик, каждую травинку, как жеребята. Колька грызёт засохшую верхушку стебелька. Думает.
Всякий отъезд – это исчезновение в других мирах. Вернёшься? Нет?
— Школа-то уж совсем другая будет осенью, — говорит Колька. Неуверенно говорит, не знает, что услышит в ответ.
— Да, до этой школы ещё тысяча лет, — машет рукой Настя.
— Ну, хочешь, я тебя у бабушки отпрошу, чтобы ты у нас жила, пока она там? —предлагает Колька, — Мамка рада будет. Ну, тебе-то что лето гробить? В чужом доме жить… Бабушка, считай, нянькой будет, а ты? За забором, всё лето сидеть, что ли будешь?
Настя поворачивается к нему, брови сдвинуты, губы сжаты в ниточку. Недолго молчит, а потом говорит твёрдо:
— Нет. Я тебе это объяснить не могу. Но меня будто там зовёт что-то…кто-то… Я поеду. Надо мне, понимаешь? Ну, а если вдруг что, если совсем будет плохо, я…нет, не сбегу, я тебя позову.
— А чего тебя зовёт? – спрашивает Колька, надеясь, что Настя затеет рассказывать одну из своих историй, которые интереснее всяких сказок.
Настя молчала.
**
Рассвет постепенно разводил ночь белым молоком тумана. Окно в Настиной комнате было, как всегда открыто, и девочке в полусне, в колебании между сном и явью, казалось, что постель её может подняться и выплыть в окно, и прокладывать себе путь в тумане, подобно кораблю – морскому или небесному. Легкими в достижении мыслились и Луна, которая качалась рядом, как воздушный шар, и звёзды – серебристые, позванивавшие как льдинки.
Настя представляла времена года подобно часам. Где-то там, в космической холодной высоте, где часы вызванивают полночь – крылась зима. Стрелка спускалась и часам к четырём начинала теплеть весной. А июнь был раскалённым песком под ногами – шестёркой, и согревал ближайшие «семь» и «восемь», а дальше начинало смеркаться, и к осенней «десятке» солнце уходило за горизонт, а к тяжёлым сумеркам» одиннадцати – с неба начинал лететь снег.
И ещё время было параллельно, то есть минувшее не исчезало, а будущее не ткалось постепенно из небытия. Где-то, параллельно с нынешней, существовала и маленькая Настя, сжимавшая пухлыми, почти младенческими ручками старого кота. Настя, которая училась пить из чашки. Настя, прыгающая от счастья у той новогодней ёлки, что ставили в прошлом году. И жили во Вселенной и Настя-невеста, и Настя-старушка. Время от времени они перекликались мыслями, воскресали яркие — как картинки в стерео-шаре – воспоминания, или снились сны, которые сбывались.
Сейчас Настя видела девочку. Лёгкое белое платьице с оборками прикрывало колени, на головке была большая шляпа, тоже белого цвета, на ногах — белоснежные чулки. А одна ножка вынута из белой туфельки. Девочка опирается на носок, чтобы чулок не запачкался. Волосы у девочки золотисто-рыжие, спускаются длинными локонами почти до пояса, а глаза – серо-голубые. Её нельзя назвать красавицей, но, глядя на это милое личико, отчего-то хочется рассмеяться и заговорить с ней.
— Тихо, — говорит девочка, — Ты можешь не шуметь?
Она отгибает невесть откуда взявшуюся плотную штору и выглядывает, ища кого-то.
— Я тут от доктора прячусь! – поясняет она.
— Анастасия Николаевна, — прозвучал другой голос, мужской — А мы вас видим!
Девочка вздохнула, и тут же с улыбкой посмотрела на Настю, точно приглашая её в игру, шагнула за штору – и не стало её.
 Настя проснулась окончательно, и села, обхватив себя за плечи руками. У неё было отчётливое чувство нового знакомства. Причём, принадлежавшего только ей: «Хочу, чтобы эту девочку знала только я». И, в то же время, как бабушка говорила: «С вестью нужно ночь переспать». Ночь прошла, и Настя осознала. Они уезжают. Наверное, не насовсем. Но на всё лето. А лето, когда оно только что началось – это почти «вся жизнь».
— А Тумана мы возьмём? — спрашивала Настя.
Туман склонял голову то на одну сторону, то на другую. Прислушивался. Его глаза смеялись. Он ничего не понимал. Только свое имя, и чувствовал любовь.
Бабушка вздыхала, и ласково:
— Ну, куда мы его возьмём – к чужим людям? Настюш… А вдруг они не любят собак?
Колька играл с Туманом, не поднимая головы. Они выучили пёсика – надо только дать ему знак рукой – и он ляжет, и начнёт ритмично поднимать одну лапку. То ли зарядку делает, то ли «Хайль Гитлер» — как усмехалась бабушка.
— До осени я его возьму, а там всё одно — приедешь, — сказал Колька, — Ты слышь, чё глаза-то на мокром месте? Подумаешь — идти то… Часа три, и приду…А то на попутке…
И вправду – они и дальше ходили. На родник. Туда в нежаркий день выбираться надо, потому что идёшь и идёшь, и конца пути нет. Стороной проплывает, еле из-за хлебов виднеясь, село Троицкое. Дорога сужается до широкой тропы. А там и она переходит в тропку – только по одному, друг а дружкой, и пройдёшь.
Родник вырывается из каменного плена, как шаловливый мальчишка, сбежавший от нянек. И сразу скрывается в траве, чтоб не догнали. Он наскоро рассказывает – перескакивая с камушка на камушек, о том, чем живёт подземное царство. И стихает в траве. Хорошо пить из родника, когда лежишь на животе, и не только пьёшь, но и лицо вода захлёстывает. Смешно. И солнце дрожит на мокрых ресницах всеми переливами радуги.
А тишина вокруг какая — обморочная. Нет, птицы поют, и деревья плещут, вплетая свою листву в небесную синь, но невозможен тут человек. Ни рокота машины не раздастся, ни голоса не зазвучат, ни музыка. Ни-ко-го. А раз людей нет, то всё другое возможно. Вот зашумит, раздвигая ветки, посох Бабы-Яги…
— Колька, - сказала Настя, — Возьми меня к себе вместе с Туманом.
Только сказала она это совсем беззвучно. Одними губами.
**
Было два села: Большое Опалёво и Малое Опалёво.
Большое – выживало всё же за счёт себя. Когда-то имелся тут колхоз, от которого теперь осталось некое подобие фермы. В полутьме и затхлом нечистом воздухе жили там коровы.
Имелся музей народного быта – двухэтажная изба, где можно было найти всё: от прялки до аляповатого портрета разбойника Стеньки Разина, побывавшего когда-то в этих краях.
А гордостью села были святые источники. Когда-то два неприметных почти родника образовывали озерцо, в котором с удовольствием купались утки – и домашние, и дикие «серые шейки». Но потом кто-то там отчего-то выздоровел, попив водицы прямо из родника. Другому привиделась согбённая фигура молящегося… И родники очистили, заключили в площадку, выложенную плиткой, сделали купальню, посадили цветы. Воду исследовали: в одной оказалось много железа, в другой – серебра. «Железный» источник посвятили страстотерпцам Борису и Глебу, а «Серебряный» — целителю Пантелеймону. И потянулись страждущие — испить, умыться, набрать водички с собой...
Теперь – по слухам – здание «оптимизированной» школы покупала туристическая фирма и готовилась сделать тут гостиницу.
Малое Опалёво было совсем иным. Хотя природа тут была намного красивее, и вплотную подходило село к большой реке, но выживало Малое Опалёво только за счёт дачников.
В зимние дни, Новогодние праздники исключая, оставался здесь десяток старух. Чьи дома, как и дома живших сотни лет назад, согревали печки. В иные дни снег заметал все дороги, и дома стояли островками, окружёнными девственным белоснежным морем. Пурга стихала, старухи набирались храбрости и сил, чтобы навестить друг друга, и вот уже от избы к избе тянулись ожерелья следов – отпечатки валенок и клюки.
Весной отрезанный от всего мира остров Малого Опалёва истаивал талой водой, дорога подсыхала, и открывался магазин. Был он своего рода местной достопримечательностью – двухэтажный, напоминающий дебаркадер железными лесенками, круглыми окнами-иллюминаторами, близостью к воде – магазин стоял почти на берегу.
Внутри продавалось всё – от колготок до мороженого. Стоял здесь и стол для тенниса, и большой телевизор висел. Магазин был всем – здесь торговали, играли, смотрели фильмы, встречались, влюблялись и прощались…Перед тем как в октябре на двери будет вновь повешен большой амбарный замок.
Дачники, которые приезжали в село – провести отпуск или выходные, построили себе дома, много больше и роскошнее, чем магазин-корабль. Но почти все особняки были обнесены глухими заборами, и установлены на них камеры видеонаблюдения – немигающие, недремлющие, неподкупные глаза, сразу отслеживающие чужака.
И веселье хозяйское – с громкой музыкой, облаками густого шашлычного дыма, плеском воды в бассейнах, смехом и визгами – всё это шло за заборами – услышишь, почуешь, но не увидишь. Видели старухи дачников, только когда те шли в магазин. Молоко  давно у старух не покупали – не держал тут никто коров, а от козьего воротили носы городские дети – для кого жирное чересчур, у кого на него аллергия.
Ещё вовсю пользовались дачники рекой: гоняли на моторках, вопили, когда нос лодки рассекал  воду обдавая их брызгами Пытались охотиться на судаков в гидрокостюмах и с острогой. Но в мутноватой воде скудная была добыча.
А вот дети редко показывались на улицах, и уж совсем не играли на глазах у старух. Может, они вообще из домов не уходили, погрузившись с макушкой в ирреальные компьютерные миры?
Один из новых домов был особенно наряден. Перед забором зеленел газон, в нём, как в ковре, утопали основания трёх голубых елей. И выглядывали из-за ёлок скульптуры гномиков.
Принадлежал дом… ну не совсем «владельцу заводов, машин, пароходов»… но всё же известная в области сеть магазинов у Валерия Юрьевича Хмелёва имелась. Наезжал он сюда с молодой женой нечасто, но держал здесь постоянно Ларису – женщину лет под пятьдесят, которая ухаживала за домом, и местного мужика, молодого пенсионера Василия, который следил за садом.
Теперь Лариса отказывалась от места, скрепя сердце, но надеясь сюда вернуться. Ей нравилось почти круглый год жить хозяйкой в большом и красивом доме. Но предстояло ей теперь быть какое-то время нянькой при новорожденном внуке. Дочь звала отчаянно, или грозила ей потеря работы.
А Валерий Юрьевич, как на грех, задумал привезти сюда брата. О котором Лариса в первый раз слышала. И для брата этого нужна была почти сиделка, так как сам он мог немногое. Лариса с неприязнью думала о сменщице, которую ей нашли. Дай Бог за те несколько месяцев, что Ларисе предстояло провести в городе, баба эта соскучится, истомится уходом за больным и отчалит восвояси.
И вот в субботу утром к дому подкатил чёрный хозяйский джип. Лариса, выглядывавшая его в окно, сбежала по лестнице, чтобы распахнуть ворота. Был на Ларисе фартук – она с утра стряпала для гостей.
 Первой из машины вышла молодая супруга Хмелёва – Леся. Когда-то давно, года два назад, была она стриптизёршей и звали её Мальвиной. Теперь, став респектабельной дамой, она уже не красила волосы в голубовато-сиреневый цвет, и укладывала их в высокую причёску. Но широко расставленные глаза хранили то же надменно-насмешливое выражение, как и тогда, когда она танцевала у шеста – мол, есть я и есть все вы.
Хозяин дома, невысокий, крепкий, в чём-то даже красивый — густые тёмные волосы при голубых глазах, ступив на землю, замер на несколько секунд, вдыхая воздух, оглядываясь. Потом вздохнул с сожалением. Будь его воля, они ездили бы сюда чаще. Он очень любил рыбалку, и рыбу жарить на костре любил, и незамысловатые радости жизни, вроде большой кружки пива под звёздным небом. Но Лесе тут было скучно.
Хмелёв извлёк из машины складную инвалидную коляску, и собрался было её раскладывать, то задняя дверца открылась, показалась рука с тростью.
— Не надо. Я так, я – сам.
Парень лет тридцати пяти с мучительным усилием встал на ноги. Видно было, что болезнь скосила его внезапно, и скосила жестоко. Тело ещё было налито силой, руки покрыты загаром, что чтобы удержаться на своих троих – включая трость – парню требовались все силы и закушенная губа.
Русые его волосы были коротко, почти ёжиком пострижены, а очень светлые глаза, которые привыкли смеяться, сейчас смотрели с осторожностью из-под припухших век.
— А я ж вас жду, — в речи Ларисы хлопотливой пчелой жужжала буква «ж», — Комнатку приготовила на первом этаже. Если не понравится, то скажите… Я подумала, что на второй этаж — лестница ж….
Валерий Юрьевич остановил домработницу движением руки.
— Малышка, тебя не укачало?
Молодая женщина отрицательно покачала головой, поправила не плече ремень маленькой сумочки, и первой прошла в дом. Ларису она приветствием не удостоила. И та взглянула на неё торопливо, искоса, как собака, которая не знает – пнут или погладят?
— Вот туточки ж я всё приготовила, — Лариса распахнула двери из двух половинок. Комната была просторная, тихая, и несколько тёмная – окна выходили в тенистый сад. Главным действующим лицом в комнате была кровать: огромная, на ней бы и трое, и четверо поместились.
— Заходите, ложитесь, — с хлопотливой угодливостью говорила Лариса, — А то может с дороги пить хочется – холодного компотику вам принести?
Леся только мельком заглянула – и пошла в свою спальню – посмотреть. Ей скорее надо было увидеть, что никто без неё не пользовался её гнездышком, не лежал тут под балдахином на её роскошном шёлковом покрывале – золотом с вышитыми павлинами.  Спальня стояла нетронутая, почти нежилая, даже воздух тут застоялся. Лариса знала своё место.
Леся распахнула окно, потом подошла к зеркалу. Только на себя она смотрела не надменно, а испытующе. Поправила пышные волосы.  Раскинув руки, упала на широкую кровать, зная, что как бы Валера ни стремился ей угодить и уехать пораньше, всё равно он ещё будет говорить с братом, и где-то с полчаса подождать всяко придётся.
Мужчины остались одни. Валерий Юрьевич мял рукой подбородок, медлил начать разговор.
Вадим оглянулся:
— Воды бы.
Тут как из-под земли возникла Лариса с обещанным холодным компотом.
— Спасибо вам, — Вадим кивнул непривычной к благодарности Ларисе,  и начал из сумочки, висящей на поясе, доставать и вытряхивать на ладонь таблетки. Когда их набрался небольшой разноцветный холмик, одним движением отправил его в рот и запил компотом.
Примерно через четверть часа боль начнёт отступать, откатываться неторопливым отливом… Дав свободу тому, что сейчас прячется за ней – мыслям, чувствам.
Но Валерий Юрьевич теперь не ждал.
— Ну что, ты тут всем доволен? – спросил, оглядываясь.
Брат посмотрел, прищурившись, кивнул так, что старший смутился.
— Но ты же сам захотел сюда уехать! Мог оставаться в больнице, мы бы наняли врача…
— Валерий Юрьич, помните, женщину-то нашли мне на смену, — Лариса торопилась сказать, пока её не выдворили окончательно. Спешила прояснить ситуацию, — Хорошая женщина, учительница. Только она с внучкой приедет. Вы ж не будете против?
— Да что ж, они жить-то будут, где ты сейчас, в гостевом домике? Совсем отдельно. Пусть живут – место много. Только скажи ей, чтобы ребёнка сюда не пускала. Вадим Юрьевич может спать, отдыхать – так что б ребёнок ему не мешал. И гостей сюда чтобы ни бабушка, ни внучка не водили. Тишина и покой. Покой и тишина.
Лариса кивала, потом тихонько прикрыла дверь.
— Так вот, — вернулся к прерванному разговору Валерий Юрьевич, — Ты захотел сам. Хотя могла бы быть больница, а потом санаторий. Там возможности для восстановления — не чета… Доктора, процедуры, тренажёры всякие, массаж… А здесь что!
Вадим смотрел на него по-прежнему усталым и хмурым взглядом: «Ну как тебе объяснить, бедняга (в мыслях он всегда отчего-то именовал Валерку «беднягой»), что про то выздоровление ещё бабка надвое сказала с самыми лучшими врачами. И лучше настроиться, мысленно настроиться сейчас, что никогда уже ходить толком не будешь, только через боль. Нужно попробовать, наедине с собой почувствовать своё тело, которое тысячи раз выручало его, и которое он же сам загнал в беду… По-звериному почувствовать его – послушается? Нет? И если нет – то принять это окончательно, и перестроить все мысли свои, слова, улыбку, будущее – словом, всё. И вернуться к людям не нытиком, которого каждый стремится стряхнуть с плеча. А человеком, знающим, зачем он вернулся.
— Ты очень щедро обращался  до сих пор со своей жизнью, — говорил Валерий Юрьевич, — И тебе никто не препятствовал. Армия так армия. Хотя можно было бы пожалеть мать, и хоть не в Чечню… Отцу стоило намекнуть только — кому надо… Ладно – Чечня. Вернулся живой – ставь Богу свечку, и берись за ум. Нет. Пошли приятели, прости, какие-то бандюганы. Все эти драки под видом единоборств. Опять пронесло. Теперь ты берёшь рюкзак и отправляешься бродить по миру. Где ночуешь, кто подвозит – не важно, беспечность младенца или, прости, дурака. Думаю, у твоего ангела-хранителя уж крылья заклинило – над тобой махать. Ты возвращаешься – откуда? Поправь меня, если я ошибаюсь – с Непала, да? И отправляешься каскадёрствовать в кино. Опять по чьему-то сомнительному приглашению. Проносит и здесь. А потом ты прыгаешь с обрыва в воду – и привет… Если бы тебя не вытащили… Ты феномен, Вадька, тот самый, который звонит по средам, и я умываю руки.
Здесь ты можешь жить, сколько хочешь – мы сюда всё равно заглядываем пару раз за лето, но если ты что-то выкинешь и здесь…
—  Что? — в голосе Вадима была недружелюбная насмешка, — Куда я теперь – из четырех стен? Подожгу кровать? Устрою взрыв в унитазе? Загажу спальню императрицы Леськи?
Валерий Юрьевич вздохнул, встал, стал просматривать адресную книгу мобильного телефона:
— Твой новый номер у меня забит, мой у тебя тоже… Кончатся лекарства, или что-то будет нужно – звони. Если просто затоскуешь тут, наконец…
Вадим не стал объяснять, что давно уже не может затосковать наедине с собой.
Он не видел, как выплывала из ворот величавая Леся, он только слышал её голос, что-то приказывающий. И вот от этого голоса ему, на месте брата, захотелось бы удавиться.
**
Они приехали вечером. Настя крепко прижимала к груди кота, незаметным «хвостиком» шла за бабушкой и Ларисой. Взгляд Мурзика утратил привычную надменность и был ошалевшим. Дай ему волю – он бы, вероятно, ранул под любой куст, не думая о последствиях, но Настя вцепилась в него двумя руками.
— Сейчас я вам домик покажу, тут на первом этаже летняя кухня, а на втором вы жить будете, — говорила Лариса, теперь, без настоящих владельцев, по-хозяйски направляясь к дому из красного кирпича. На подоконниках стояли горшки с петуньями.
Настя только головой боязливо крутила – так здесь было всё ухожено, нарядно. Ярко-зелёный газон, аккуратно подстриженный, казался пушистым изумрудным ковром, из которого горделиво поднимались розы – от сливочно-белых, до тёмно-красных, почти чёрных. Огромный особняк рядом с «их» домиком, заканчивался стеклянной галереей. Было видно пальмы в кадках, какие-то неведомые цветы, похожие на бабочек, присевших на сухие голые стебли. А самое главное — там бил фонтан. Настя и рот разинула – и тут же споткнулась о порог «их домика».
Лариса повела их сразу на второй этаж. Лестница была узкая, а ступени из тёмного дерева – высокие. Нужно быть очень осторожной и держаться за перила, а то покатишься вниз головой.
Наверху была одна комната – просторная. Настя спустила с рук кота, сразу ринувшегося в первое подвернувшееся убежище – под кровать, и подошла к окну. Оно выходило в сад, рядом качались верхушки яблонь. Настя подумала, что жить тут будет – как в башне замка. И родилось всегдашнее чувство – распахнуть бы окно, пробежать по верхушкам деревьев, как по траве, и дальше сорваться – в полёт, к облакам.
Но Лариса торопила их продолжить экскурсию.
— А это – зимний сад, — она распахнула двери в стеклянную галерею. И как своя — своим, чуть понизив голос, добавила, — Будь моя воля – я бы тут теплицу сделала. Представляете, сколько можно помидоров-огурцов развести? Так нет, они тут типа расслабляются. Хотя приезжают три раза в год.
К высокому потолку вились, тянулись лианы с неведомыми названиями. Орхидеи, которые у себя на родине почитаются едва ли не за сорняк – выступали тут королевами. В углах теснились мохнатые пальмы. В центре фонтана стояла фигурка девочки, вода текла из её ладоней, сложенных «лодочкой».
— Пошли, сад покажу, — чувствовалось, что садом Лариса гордилась, — На этом  месте прежде дом какой-то бабки стоял, а к забору помойка примыкала. Валерий Юрьевич  землю купил, помойку ему убрали, всё тут снесли. Но земля под уклоном осталась – видите, поэтому сад пришлось разбивать – террасами .
— А вы меня не познакомите с…, — бабушка на миг запнулась, вспоминая имя. Не с «хозяином» же действительно говорить, — С Вадимом Юрьевичем?
— Ой, да… Да он спит, наверное…
Все вместе они вернулись в «господский» дом, и Лариса приоткрыла одну из дверей. Тут Настя заметила, что Мурзик забоялся сидеть один, и нашёл её, бежит следом. Она вновь подхватила его.
Это была небольшая комната, скупо обставленная, напоминавшая больничную палату.
— Точно спит. Ну, пойдём дальше, я вам покажу, как топить, если холодно станет…
Женщины ушли, а Настя снова приоткрыла дверь, тихонько вошла и села на стул у постели. Человек её чрезвычайно заинтересовал. Он лежал на спине, мускулистая рука закинута за голову. Он лежал так неподвижно уже несколько часов, потому что нашёл позу, в которой болело меньше. Но Настя этого не знала. Она видела, но не умела ещё выразить, что в лице его есть что-то мальчишеское. Только мальчишка этот был взрослый и усталый.
Коту надоело: сколько, в самом деле, можно сидеть на руках? Он почти беззвучно мявкнул, и начал выкручиваться из Настиных объятий, настаивать, чтобы его спустили на пол.
Человек открыл глаза. Они тоже были уставшие и припухшие – как будто он видел тяжёлый сон и совсем не отдохнул. Человек всмотрелся в Настю.
— Привет, — сказал он хрипловато.
— Привет, — отозвалась она, деловито поправляя в руках кота, — А вы вправду сказали, что Тумана брать нельзя?
— Чего? — он даже голову к ней повернул, вслушиваясь. Прищурился, — Какого тумана? Это ты о чём?
— Моего Тумана. Он не лает почти. Зато он умеет прыгать в форточку, ждёт меня у магазина, на задних лапах стоит — сколько хочешь. И ещё «хайль Гитлер!» делает.
— Это как? — переспросил он.
— Ну, вот так лапой, — Настя показала, — Вперёд её и вверх поднимает. А сам при этом приседает – смешно!
— Так чего ж ты такую собаку бросила? — всё ещё не понимал он,— Постой, а ты кто?
Он приподнялся на локте.
Ей понравилось, что он серьёзно на неё смотрит, но как же он мог не знать – кто она?
Она забавно дернула ртом — он будто сместился в сторону и сразу вернулся в прежнее положение.
— Мы же с бабушкой приехали за вами ухаживать, — объяснила она, — А бабушка сказала, что вы собак, может быть, не любите. И Тумана взял Колька. Но только до осени, потом я его опять заберу.
Он смотрел на неё. Румяная, загорелая девочка, с лицом, при взгляде на которое вспоминался весенний цветок. Каждому возрасту соответствует своё время. Она была тем трогательным цветком, который замечают, и которому умиляются вместе с первым  теплом.
— Вези своего зверя, — сказал он, — Вернее, скажи Кольке – пусть везёт срочно. А то ещё зажилит, не отдаст.
Она откровенно просияла. И уже доверчиво встряхнула на руках кота:
—  А это Мурзик. Бабушка сказала, его взять можно, потому что он из нашей комнаты выходить не будет. Мурзик мышей ловит. Если я увижу, что ещё живая, то отбираю – жалко же, пищит! А только вам его тоже хорошо взять будет. Он ложится вокруг головы как шапка и начинает песни петь. И сразу засыпаешь тогда.
Он протянул руку и погладил кота. Кот смотрел надменно.
— А зачем вам такой большой дом? — спросила Настя, — Вам тут не скучно?
— Да я его ещё и не видел только, — да что же с голосом-то? Он откашлялся, — Приехал вот только перед тобой…
— И что тут вокруг интересного – тоже не знаете? Ну ладно, — успокоила Настя, — Я всё посмотрю, и вам расскажу тогда.
— Да ты маленькая, — не выдержал он, — Куда тебе со двора-то идти? Кто тебя пустит одну?
Настя опять смешно дёрнула ртом, теперь уже с видом – ох, уж эти взрослые!
— Да что бы я делала дома! — объяснила она, — То есть, если б я у себя дома сидела, в комнате! А так я всё-всё знаю! И на Анурьевский родник мы с Колькой ходили – воду приносили. И где камни агаты можно собрать на берегу, я знаю… Бабушка говорит – волжские агаты они называются. И где ледяная пещера… И ещё – подберёзовики. Все за опятами ходят в лес, а я подберёзовиков запросто принесу. И больше не знает никто, где они растут, ага!
И она ещё больше почувствовала, что он — мальчишка, немногим его старше. Он смотрел на неё прищурившись, будто брал «на слабо», спрашивал – а ты не врёшь?
— А что за ледяная пещера? Теперь-то уже точно выдумываешь!…
— Какой вы! И ничего я совсем не выдумываю. Там летом так холодно, что ой! — Настя хотела обхватить себя за плечи, да кот помешал.
Она, наконец, спустила кота на пол, и он потрусил к двери, высоко подняв хвост.
— По снегу туда не доберёшься, так что я не знаю, как там зимой. Зато летом на стенах и на полу — иней. Тем летом, когда у нас День села был, такая жара стояла, что дачникам плохо становилось. К одной девочке даже скорая приезжала – я видела. Она лежала, и на неё клали лёд. Я тогда говорю: «Пошли в ледяную пещеру» И столько людей за мной пошло…. Бабушка говорит, там сверху гора, камня много, солнце достать не может – ну и холодно… Люди прямо на полу сидели, балдели, пока вечером за ними автобус не приехал…
— Договорились, — сказал он, — Чего интересное увидишь – сразу расскажешь. Только ты всё-таки…бегай осторожно. И не около воды…
— А вы вообще никогда не гуляли? Совсем? — она спросила почти с жалостью.
Что будет, если он расскажет этой девочке про Непал, откуда вернулся, а неделю спустя прыгнул в это чёртово озеро…И про Дальний Восток… И про Сахалин… И про то, что нигде ему больше не бывать.
Она осторожно, двумя руками взяла его за руку – маленькие у неё были ладошки, и такие мяконькие – и тряхнула  головой.
— Ну, хоть сказки вы знаете?
— Настя! Настя! — послышался голос, и в комнату заглянула женщина – нет, пожилая дама – в очках и с высокой причёской, — Нельзя сюда заходить…Иди к себе. Здравствуйте, Вадим Юрьевич! Настя!
— Ну, ему же скучно, бабушка! — Настя произнесла это протяжно, словно голосом передала эту самую скуку.
— Не ему, а Вадиму Юрьевичу – я тебе объясняла. Простите, ради Бога – она больше не будет вам мешать!
— Ну почему же, — возразил он и попытался сесть, — И насчёт собаки мы договорились. Нам нужна собака.
— Слышишь бабушка! — радостный голосок Насти слышался уже из-за двери.
**
Её уложили спать как всегда рано, но в этот раз Настя уснуть не могла. Её кровать была отделена от остальной части комнаты большим шкафом, получался свой уголок. Но в окно тут не выпрыгнешь – высоко. И когда привезут Тумана, надо будет ему это объяснить, а то он переломает себе все лапы.
Забор тут как во дворце – с коваными воротами. И его тяжёлые железные прутья доходят до самой земли, под них не подлезешь. А сверху забор увенчивают острые пики. Зато за их домиком, там, где стоит большой мусорный бак, вместо одного из пролётов — зелёный пластмассовый лист, и его запросто можно отодвинуть. И, наверное, этим уже кто-то воспользовался, потому что от лазейки в лес убегает тропинка.
Настя приподнялась и взглянула на солнце, которое почти зашло. В новом месте нужно переспать ночь, и тогда оно становится своим, родным. Знаешь, за какое дерево заходит солнце, а утром – над каким из деревьев начинает светлеть небо. И рассветом с тобой уже все тут здороваются: и птицы, и кузнечики поют тебе иначе, как доброму другу…
Потом Настя подумала про человека, с которым сегодня познакомилась. Бабушка говорила, что он совсем беспомощный – ему нужно даже подавать чашку с чаем. Но Настю не оставляла мысль, что её тут никто не посмеет обидеть, потому что есть этот человек.
**
Наташа Ильина последний день была на море. Вечером за туристами, которые жили в гостинице «На Парковой», должен был приехать автобус и увезти домой. Дорога предстояла долгая, с ночным переездом. Поэтому днём Наташа хотела хорошенько отдохнуть, погулять по полюбившимся здешним местам, попрощаться. Но не получилось.
Она поняла это уже ранним утром. Приближающаяся жара выбелила небо, воздух был неподвижен.  Гостиничный номер хоть и выходил окнами на лес, но открыть дверь на балкон, наслаждаться сырыми лесными запахами и пеньем птиц, можно было только в это час. Когда солнце поднялось, и воздух стал прогреваться так быстро, будто утюг включили в сеть, Наташа закрыла балконную дверь, включила кондиционер, налила себе стакан холодного яблочного сока и вытянулась на диване.
Впервые в жизни она поехала отдыхать одна. Но в строгом смысле это и отдыхом нельзя было назвать. Она приехала к морю, чтобы побыть наедине с собой, успокоиться, и подумать, как жить дальше. Составить какой-то план.
Это был дешёвенький тур, как раз ей по деньгам, потому что она осталась почти ни с чем. Но это всё ерунда – главное, что ей не отдали Мишку.
Она была не столь наивна, чтобы попытаться выкрасть сына и оставить себе.
Наташа устала так, что в автобусе сразу уснула, и не хотела выходить на остановках, а когда пожилая сопровождающая Нина Ивановна её будила, только качала головой, и снова засыпала.
Она проснулась утром второго дня пути. Было пасмурно, вместо вчерашних полей автобус окружали горы. Та изумрудная зелень начала лета, которая ещё нисколько не выгорела, мягко светилась на фоне предгрозового неба. Будто земля освещала небо, а не наоборот. Наташа впервые толком разглядела своего попутчика. Мужчина средних лет, теперь не она, а он спал. За эти сутки он выходил, приходил, решал кроссворд, шуршал журналом, ел какие-то печенья из пакета. Всё это было ей будто сквозь пелену явлено. И вся жизнь её за последние годы шла сквозь такую же пелену, если разобраться.
— Последняя остановка, — объявила Нина Ивановна, — Завтракаем, приводим себя в порядок. Приедем скоро уже, потерпите.
Мужчина проснулся, встряхнул головой, как собака, отряхивающая воду, достал сигареты. Наташа спускалась со ступенек автобуса осторожно, её слегка покачивало. Она спрыгнула на землю, закинула руки за голову и потянулась всем телом.  Она была не в брюках, как почти все женщины, а в длинном платье-балахоне. Так меньше была заметна её худоба.
Уже чувствовался, чувствовался юг…. Воздух пах иначе. Но морской запах не мог же ветер ещё донести, далеко…Возле небольшого кафе лежали на постаментах два льва, напоминавшие тех, что охраняют Воронцовский дворец в Алупке. Росли сосенки – необыкновенно пушистые, а чёрную металлическую ограду вокруг кафе оплетали розы. Цветки были огромными, и какими-то … безмятежными. Точно аристократы, которые знают только мягкий южный климат, которых не потревожат заморозки. Там, в её родных местах, розы были меньше. И не всегда выживали зимой.
В кафе втридорога, как всегда в дороге, продавали пирожки, хачапури, ачму. Многие туристы покупали ещё и красное вино в пластиковых стаканчиках. Хотя Нина Ивановна ругалась и требовала доехать до места трезвыми, а там уже – как угодно. Когда сели обратно в автобус, Нина Ивановна покачала головой:
— Проехать бы серпантин до дождя, — и стала напоминать, что нужно не забыть пристегнуться, и что бумажные пакеты лежат в карманах кресел.
Автобус шёл теперь по горной дороге, действительно – серпантину, но горы были нестрашные: невысокие, но островерхие, густо заросшие лесом, они напоминали зелёные конфеты трюфели. А за ними уже виднелось море – в этот день оно тоже – на фоне свинцового неба – казалось бледно-голубым и светящимся, как камень аквамарин.
Хлопотливую Джубгу – перевалочный пункт для многих и многих – сменило Лермонтово, вытянувшееся вдоль моря. Мелькнули скульптурные языки пламени – пионерский костёр, они проезжали мимо Пляхо, с его лагерем «Орлёнок».
И вот уже – конец пути, Новомихайловский: трёхэтажное серое здание гостиницы, и дикая шелковица рядом. Идя за хозяином, молодым парнем по имени Роман, Наташа украдкой сорвала несколько ягод и сунула их в рот. Это тоже южное – чистая сладость, без намёка на кислоту.
Наташу поселили под самой крышей. Маленькая комната с балконом, почти упирающимся в лес. Деревья можно потрогать рукой! Никакого обзора, панорамы, но зато и её не увидит никто. В солнечные дни хоть голышом загорай.
Наташа даже не стала разбирать сумку. Купальник лежал в пакете от магазина «Пятёрочка», наверху. Она надела купальник, потом наскоро свой балахон – и запирала номер через несколько минут после того, как горничная ей этот номер открыла.
Она убедила себя, что в эту неделю не будет думать ни о чём. Что там – одна неделя! Хоть побродить по этому парку, где уже отцветают катальпы, и белые цветы, похожие на маленькие орхидеи, слетают райским снегопадом. Где резные ворота скрыты под ковром алых роз.
Она прошла парк наискосок, и очутилась вдруг у реки. Узкая, немыслимо бирюзового цвета речка, вмиг возродила в памяти Кавказ с его минеральными водами. Переброшен через реку был узкий мост, покачивающийся, со скрипучим визгом, при каждом шаге. Наташа пошла – осторожно, держась за перила. Почти весь посёлок был на той стороне. Навстречу ей шла мать с маленьким мальчиком. У него ещё руки не доставали до перил, и он вскрикивал от страха при каждом качании моста. Мать вела его, крепко взяв за воротник.
Боль нужно было переждать, и Наташа несколько секунд стояла, Повторяя себе только, что не в первый раз… не в первый раз… Но сколько же раз ещё будет?
— Вы идёте? — спросил кто-то сзади. Она заслоняла прочим дорогу.
Наташа перешла мост. На том берегу начинались торговые ряды, паутина, раскинутая так, чтобы никто из отдыхающих не мог пройти мимо неё. Здесь пахло копчёной рыбой, жареным мясом, травами, кофе и морским ветром. Прицепленные к ларькам, колыхались на ветру невесомые шляпы с большими полями, готовые сорваться в небо – реяли яркие  платки…И как из рога изобилия всё, что связано с морем и может заманить людей, приехавших с ним встретиться. Надувные круги и матрасы, ласты и маски, кружки с нарисованными дельфинами, коробки с раковинами всех размеров и форм, и ещё другие – с морскими звёздами – бледно-серыми или раскрашенными. Тут же делали временные тату, зазывали на шашлыки, предлагали сфотографироваться «с экзотикой» — и, не дожидаясь согласия, рвались повесить вам на шею, огромадную змею или посадить на плечо попугая. Этот праздник жизни с непривычки ошеломлял. И не сразу чувствовалась в торговцах казённая бодрость массовиков-затейников.
— Смотрите, — сказал кто-то, — Мы тут мёрзнем, а девушка купаться идёт.
Позже Наташа поняла, что любая погода, когда солнце не испепеляет землю, кажется местным жителям холодной. А тем более, когда пасмурно и начинает накрапывать дождь. Она неторопливо сошла с набережной на пляж, на крупную серую гальку. Мало тут людей сейчас было. Наташа неторопливо сняла балахон – казалось, что он, наконец, спал с худенькой фигурки. Также неторопливо свернула белокурые волосы в жгут, закрепила их резинкой. И пошла в море прямо – без этого жеманства – «ой, холодно», без промедления, чтобы привыкнуть к воде.
Вошла и поплыла размеренными движениями пловца, которого нелегко утомить. Скоро уже была она у одного из красных буёв, и знала, что дальше ей заплыть не дадут – тут же окликнут спасатели, и велят поворачивать. Она перевернулась на спину, и лежала так. Море несло её, а лица мягкими лапками касался дождь…Она лежала между морем и дождём, их разделяло её тело.
— Девушка! Девушка в синем купальнике….
Дождалась всё-таки. Наташа подняла голову, будто только что проснулась. Ей кричали в рупор со спасательной вышки. Она со вздохом повернула назад.
— Айя-яй, девушка, — пытался ещё заигрывать с ней парень с вышки, когда она вышла на берег, — А мы-то думали, что вы утонули…
Но Наташа шла с опущенной головой, не реагируя. И голос смолк.
Прямо с пляжа она отправилась покупать новую сим-карту для телефона, чтобы дешевле выходил разговор. Подруга Аня очень просила время от времени давать о себе знать.
Наташа пошла по набережной вдоль реки, надеясь, что та её выведет куда-то в центр посёлка.  Река близ моря была насыщенного голубого цвета – а дальше мелела, становилась прозрачным широким ручьём, с заросшими камышом берегами. Бесстыдно и скрипуче кричали лягушки, и не было тут других звуков, кроме их криков, а ещё петухи пели, как в деревне.
Наташа дошла до следующего железного моста и сделала ошибку: не стала переходить его, а свернула направо. Здесь, ей показалось, и дорога шире, и дома повыше. Но дорога привела на окраину – где и тротуаров уже не было, а только трасса, и машины мчались друг за ругом. Свернуть некуда. С одной стороны – дома с огородами, с другой – горы и лес.
Но она пошла дальше, надеясь, что как-то выберется в нужное ей место. Посёлок-то маленький…  Любовалась палисадниками, лилиями и розами, блуждала по узким тропкам мимо чужих садов, переходила какие-то мостки. В конце концов, добрела до многоэтажек. И тут хлынул дождь. Стеной, водопадом, захлебнуться можно. Наташа ловила ртом воздух. Дождь лупил по земле так, что ноги у неё вмиг сделались грязными – дождевые капли взметали пыль. Платье промокло, и облипало тело, длинные светлые волосы теперь струились вдоль лица. Было холодно, и она устала.
Наконец она нашла автовокзал, а в нём стоечку операторов МТС, купила симку и отправила новый номер телефона подруге Ане – единственной, кто будет о ней беспокоиться. Завернула на маленький рынок, купила местного сыра с травами, несколько лепёшек, черешни, и со всей этой добычей пошла в гостиницу.
Она шла по улице вся мокрая, и вода струилась с неё, а ей было хорошо. Но придя в номер, она наслаждением переоделась в сухой тёплый халат. Теперь ей и дождь был не страшен. Открыла дверь на маленький балкончик, защищённый от дождя крышей. В шкафчике нашлись и стаканы. И скоро Наташа сидела в кресле-качалке, прихлёбывала чай, слушала дождь и смотрела на посёлок, на горы, вершины которых скрывались в тумане. Думала.
Сначала она действительно хотела думать о том, что ей делать дальше, как вызволить к себе Мишку, но потом мысли властно стали уносить её в прошлое.
— Тебе хотелось необыкновенных людей? – спрашивала она себя – Ты их получила?
А она-то думала, что Бог относится к ней по-доброму… Она вспомнила чудо – поступление своё на факультет журналистики. Дедушка был «за». Он столько читал ей вслух, когда она была маленькая. Восхищался её сочинениями в школе, верил в её талант. А все прочие  — отговаривали. В том числе – девушки из приёмной комиссии.
— Ну и куда ты рвёшься, — доверительно сказали они ей, — Тут по тридцать человек на место. Своих, городских. А ты – деревенская девчонка. Вон, напротив колледж педагогический – туда подавай, пройдёшь. А тут только время потеряешь.
И тогда не Наташа сказала, а дедушка… Который когда-то вот также не побоялся приехать из села в Тимирязевскую академию. И поступил. И окончил её с красным дипломом.
— Наше право — попробовать, — сказал он.
И уверенно пошёл через огромный вестибюль университета, напоминавший вокзал. Здесь нужно было регистрироваться, получать номер, потом ждать, когда он появится на электронном табло. И людей было – как на вокзале, и все пока «не свои», абитуриенты, текучка. Только надежда – стать студентами, своими.
А у входа в здание университета стоял незабвенный бронзовый Шурик – символ студенчества. Говорили, для удачи его нужно потрепать по плечу. Наташа не решилась, только коснулась робко.
И она прошла конкурс, прошла… Оказалась в «коротком списке» — их десять человек всего приняли на бюджетные места. Творческую работу она писала об истории своей семьи, разделившей с двадцатым веком все его трагедии. Писала отчего-то, будто сама с собой разговаривая, размышляя, искренне — словно не предполагала, что кто-то это всё будет читать.
Увидев свою фамилию в списках принятых, Наташа даже ахнула и прикрыла рот ладонью. И только потом до неё дошло, что теперь – всё. Жизнь поменялась кардинально. Нужно уезжать из дома, перебираться в общежитие.
Ребята, на общагу обречённые, пытались и здесь, в казённых стенах, создать уют. Коврики на стенах, дверь, оббитая дерматином, и звонок проведён, вроде всё, как в доме… А в комнате «кухонька» шкафом отгорожена, с нелегальной электроплиткой.
Наташа рано начала подрабатывать – писала репортажи для городской газеты. Там были рады. И если некоторых начинающих снисходительно называли «ноги», «живые диктофоны», имея в виду, что они могут только взять материал, а писать за них будет опытный журналист, то Наташины материалы печатали за её подписью.
А потом её послали брать интервью у заезжего певца, в гостиничном номере. К стыду своему, она про этого артиста почти ничего не знала. Дедушка терпеть не мог эстраду, признавал только классику. У него самого в молодости был красивый, почти оперный голос.
Но для газеты это была удача — взять интервью у звезды. Одним из охранников в гостинице работал брат их редакционного шофёра. И он брался провести кого-то из журналистов к заветному номеру, вечером, когда Артист будет дома.
Наташа поймала себя на том, что до сих пор называет про себя звезду сцены, Георгия Лапина – Артистом, безлико, но с оттенком горечи.
А он тогда, оказывается, приехал не один, а с отцом. И когда она постучала, в номере был один отец. Он открыл дверь в майке и тренировочных брюках, а узнав, кто пришёл и зачем, поспешно натянул пиджак.
— У Егора ещё концерт, - сказал он, — Но уже заканчивается. Он скоро приедет. Проходите.
Как позже выяснилось, Георгий в это время спасался от поклонниц, прорвавшихся на сцену, желая отодрать на память хоть клок от его чёрного шёлкового плаща. В итоге накидку просто разорвали на сувениры.
Артист вернулся часа через два, к тому времени, как его отец уговорил Настю попробовать какой-то немыслимый коньяк, который он достал из коробки, золотой от нарисованных медалей.
— Плохой коньяк, надо избавляться от него.
Артист вернулся и тоже казался пьяным, но от усталости. Он посмотрел на Наташу и сказал:
— Господи, какая ты красивая!
О том, что так бывает, Наташа только читала – и не верила. Чтобы вот так – с первого взгляда. С места в карьер. Без сомнений. Без раздумий. Ты мне нужна, и больше никто. Оказывается, у мужчин есть такое право – решать.
Он был красив. Похож, то ли на цыгана, то ли на самого Воланда. Во всяком случае, Воланда можно было себе таким представить. Густющие волосы, иссиня-чёрные – волной надо лбом. И глаза такие чёрные, что зрачков почти не видно. Высокий – Настя ему по плечо. Притягивает взгляды всех – где бы ни был.
— Когда ты обо мне напишешь? – спрашивал он уже в дверях. Тихо, словно между ними родилась уже тайна.
И у неё пылали щёки, и в глаза ему она старалась не смотреть.
— Завтра, наверное.
А наутро он приехал в редакцию, произведя там фурор. Сидел в отделе культуры, на обшарпанном стуле, закинув ногу на ногу, встряхивая волнистой своей гривой, со вниманием читал Наташины листочки. Девчонки толпились в дверях, а редактор и ответственный секретарь глядели из коридора, из-за их спин.
— Прекрасно, — выразительно сказал Артист, возвращая листки Наташе, — Я доволен!
Жесты у него был царственные. Наташе вспомнился балет «Лебединое озеро» и тамошний принц.
Артист ещё длил свой визит, рассказывал о концертах, о странах, где побывал, вспоминал забавное. Вопросы на него сыпались со всех сторон. И – предваряя ответы – вспыхивали улыбки девчонок, готовых принять с восторгом всё, что Артист скажет. А потом он спросил Наташу, словно и не было никого в кабинете, кроме них:
— Я отвезу тебя домой?
Девчонки заахали, Наташа поймала взгляд редактора, начальник кивнул. Только поехали они не домой к Наташе. Артист спросил её, уже усаживая в машину:
— Где у вас хороший ресторан?
Рестораны – это было что-то, с Наташей вообще не пересекающееся, и советы стал давать шофёр, не раз уже катавший звёзд по городу.
С этих самых пор Наташа забавляла и умиляла Артиста – своей робостью в странном сочетании с чувством достоинства. Она почти боялась меню, которое им подал официант в белых перчатках, и заказывать пришлось Артисту. Но потом, когда стол был накрыт и  свечи зажжены, она не увлеклась роскошными блюдами, которых никогда не пробовала, а слушала… Она восхищалась им, и, в то же время, он заметил, что ей интереснее то время, в его жизни, когда он не имел ещё славы. Мальчишка из южного города, лупивший мячом о стену, и горланивший пионерские речёвки. Студент, возвращавшийся в обледеневшем трамвае в общежитие… И она спросила его, как мама когда-то:
— А, может, не стоило это – то, какая сейчас Ваша жизнь – такого трудного пути? Чужие города, жизнь впроголодь, безвестность. И стараться нравиться всем, то может помочь с карьерой….
Через два дня, когда гастроли его закончились, Артист увёз Наташу с собой. Он недавно расстался с женой, и это было действительно так, не бравада. Он жил сейчас один, если не считать трёх человек прислуги, в загородном особняке, показавшемся Наташе настоящим царством.
Первое время они почти всегда куда-то выезжали. И Наташе всегда было отчаянно жалко Артиста, ей казалось, что все понемногу хотят урвать его себе, как тогда, на сцене, кусочки его шёлковой мантии. А в нём столько доброты – считала она — он всегда любезен, всем улыбается, обнимает, позволяет сфотографироваться вместе, не забывает сказать поклонницам комплименты. И сколько раз она видела, как их щеки становились пунцово красными, и сами девчонки такими обалдевше-счастливыми, что Наташе хотелось сказать:
— А вы знаете, как у него вчера так болела голова, что он полдня не мог найти себе места? Все лекарства мы с ним перепробовали – ничего не помогало, пока не уснул. Знаете, что перед концертом он нервничает — может до слёз расстроиться, если кофе в чашке тёплый, а не горячий? И что он порой возвращается среди ночи, и мне нельзя спросить – почему? Откуда? Ему ни до чего, тем более – не до меня. Он не чувствует за собой вины, что я ждала его – он просто падает и засыпает.
Девчонки из редакции мигом отыскали Наташу в социальных сетях. И принялись расспрашивать – про Артиста, про то, как они живут и в какие страны ездят.
А ни в какие. Наташа ждала ребёнка, и в конце того года, к католическому Рождеству, Артист улетел в Европу один. Наташа осталась в их особняке полной затворницей. А когда на свет появился Мишка, у неё не стало более любимого существа, и всё остальное отошло на второй план.
Можно сказать, тогда Наташу и не видел никто. Она не покидала их огромного дома, где вместе с сыном по-настоящему обжила лишь пару комнат. Даже прислуга не могла понять – как с ней вести себя. С тихой, задумчивой, робкой, никогда не чувствовавшей себя хозяйкой.
Им с Мишкой и места для прогулок хватало в саду, отгороженном от остального мира высоким глухим забором. Здесь появилась маленькая детская горка, и Наташа скатывалась с неё, прижав к груди меховой конверт с Мишкой, который уже учился смеяться.
Артист появлялся в загородном доме всё реже, но приезжал такой же внимательный, блестящий, мог обворожить кого угодно. Он привозил подарки и Наташе, и сыну, спрашивал – не нужно ли чего ещё? Что им хочется?
И всё чаще в его разговорах мелькало имя жены, с которой официально он ещё разведён не был. «Когда мы с Нелькой…» «Нелька – она такая, палец в рот не клади», «Тогда Нелька захотела, а я сказал»… Детей у них не было.
К лету он вдруг вновь стал внимателен и ласков. И один раз отвёз их с Мишкой в зоопарк, и так здорово изображал обезьян прямо перед их клеткой – прыгал и «ухал», не стесняясь публики (кто-то даже снимал его на телефон), что малыш рассмеялся и стал хлопать в крошечные ладони.
Это случилось через два дня. Мишка спал, а Наташа с наслаждением возилась в саду. У неё здесь была «своя» большая клумба. Артист смеялся: единственное, что любимая у него просила – это цветы. Но не букеты, а – семена, рассаду, саженцы. И сейчас всё, что было весною посажено, цвело и благоухало.
Наташа в грубых садовых перчатках занималась с плетущейся розой – её требовалось направить на истинный путь, чтобы красиво обвивала резную металлическую арку.
Ей показалось – ворота находились далеко от сада — что подъехала машина. Она даже окликнула одного из охранников, двухметрового монолитного Павла, появившегося в саду и прогуливавшегося между Наташей и домом.
— Приехал кто-то? Георгий Иванович?
Охранник молча покачал головой, и Наташа вернулась к своим розам. Он трудилась, не поднимая головы, пока не услышала – далеко, но этот-то звук был для неё несомненным – плач Мишки.
— Что? – вскинулась она, — Как?
Этого просто не могло быть. Мишка спал в своей комнате, в своей кроватке, и дома были две горничные. Если что – позвали бы. Уже не раз так было. Но Мишка плакал где-то там, у ворот.
Наташа сбросила с рук огромные перчатки и побежала. И почти сразу её перехватил охранник:
— Тихо, тихо…
— Но там, там…— кричала Наташа.
— К Георгию Ивановичу увозят, — сказал охранник таким тоном, словно это могло образумить и убедить, что всё совершается правильно, — Шеф сказал, у него теперь будет ребёнок…
Наташе сейчас важно было одно – вырваться, выкрутиться из державших её рук, скорее, пока не поздно, пока можно догнать. Но Павел удерживал её с такой легкостью, словно она сама была малолетним ребёнком. Он выпустил её, только услышав шум мотора.
Наташа упала на землю и зарыдала.
Она и потом не могла вспоминать последовавшие за похищением Мишки дни. Когда она звонила Артисту – пять, десять, тридцать раз – в телефоне раздавались короткие гудки. А потом к ней в комнату вошла одна из горничных, Катя. Да, её называли просто Катей, хотя годами она была едва ли не вдвое старше своей юной хозяйки.
Катя села на постель, обняла зарёванную Наташу, и несколько минут молчала. А потом сказала:
— Он тогда в зоопарк вас позвал, чтобы жена его на мальчишку посмотрела. Вы-то её не заметили, поди. У Нелли Александровны своих детей нет. Вот, считай, и взяли – родного. Они теперь вместе будут жить…
Наташа подняла красное опухшее лицо:
— Но так же нельзя, — она плакала уже столько, что начала икать.
А у Кати лицо было горестное и какое-то жёсткое.
— Ещё как можно-то! Сколько случаев таких! И ничего вы теперь не сделаете. Ни на городскую их квартиру не прорвётесь – не пустят вас просто. Ни через суд ничего не докажете. Ему только сказать, что у него все условия есть сына растить, а у вас…
— Может быть, куда-то в газету…
Катя качала головой:
— С превеликим удовольствием в вас сейчас и газеты вцепятся, и телевидение. Люди на такое падкие, как, простите, мухи на навоз. А только и там ничего вы не докажете, вас только в грязи вываляют. Дескать, знала, что он женат? Так чего чужую семью разбивать полезла? А он ещё окажется честным-благородным, что от сына не отказался, воспитывать решил.
Лицо у Кати оставалось таким же жёстким, и она ни разу не назвала Артиста по имени, говорила только «он».  Похоже, она знала ему цену. И не какую-нибудь, а человеческую. И именно он был для неё тем навозом, на который спешат слететься мухи.
Единственное, что могла сделать Наташа – это приехать к тому дому, где жили Артист с женой и её сыном, и проводить там целые дни. В надежде, что Мишку вынесут же когда-нибудь на улицу. Она сидела на лавочке, смотрела на их окна. Она вскакивала, когда открывалась дверь подъезда. Она уходила, когда спускалась ночь, и никто бы уже не вышел гулять с ребёнком. Приютила её в это время подруга по институту. Ранним утром Наташа опять отправлялась на свой пост.
На четвёртый день из дома вышел такой же безликий мужчина, какими были охранники в их загородном доме – высокий, в строгом костюме.
— Вы вот что, — сказал он, обращаясь к Наташе, которая испуганно вскочила и комкала в руках сумочку с любимой Мишкиной игрушкой, — Не нужно здесь сидеть. Они сейчас уехали.
— Куда? – простонала Наташа, — Это было уже слишком — валить столько на человека.
— На море уехали. Но и когда вернутся, вы же понимаете, нельзя вам тут торчать…А если угрожать начнёте, шантажировать – мы с вами быстро разберёмся. Вот вам чего бояться надо.
В этот день подруга Анька долго сидела возле Наташи.
— Ну, пойми, таким козлам всё равно, что ты сама родила, что ты мать… Мало ли суррогатных! И ничего не требуют. Деньги получили – и досвидос. Всё равно, жизнь длинная. Подрастёт же, увидишь ещё…Да не плачь ты, невозможно уже… Я скорую вызову, пусть тебе чего уколют…
— Вот куда тебе идти теперь, — размышляла Анька, — Если дедушка умер, то, считай и не к кому…Родители ж твои тыщу лет назад на севера перебрались. Сколько они тебе уже не писали? В третьем классе последнее письмо получила? Хочешь, у меня тут пока живи, или квартиру тебе найдём. Он же, ханурик этот, хоть какие-то деньги должен тебе дать. С работой сейчас трудно. Пока найдёшь, устроишься…
Наташа, уткнувшись в подушку, мотала головой.
А через несколько недель, Анька и принесла эту самую путёвку – на неделю, на море.
— Смени обстановку. Подумай, чего дальше делать будешь. А может, кто знает, – она приберегала этот последний довод, — Их там встретишь. Тебе же сказали – на курорт они поехали.
Но, конечно, Наташа их там не встретила. Они явно были где-нибудь в Ницце. А теперь пора возвращаться. Она знала, что сделает. Она вернётся в их с дедушкой дом – туда, где выросла. Никого не осталось у неё – кроме подруги Аньки и родных стен. Пусть хоть немножко затянется рана, и тогда она решит, как поступать. Оставить сына чужим людям – а она теперь считала Артиста абсолютно чужим – было немыслимо.
В последние дни она с утра приходила на набережную, садилась на скамейку в тенистом её уголке, и думала, думала…
 В том роскошном и фальшивом мире она не прижилась, теперь ей нужно было обрести землю под ногами. Вернётся в деревню, отопрёт старый дом, вдохнёт его воздух.
Может быть, она привлекала чьё-то внимание – молодая женщина в тёмных очках, сидела неподвижно и строго. Выделялась на фоне тех, кто прогуливался в безделье и неге.
Смеркалось. На моле собирались рыбаки. А в лагуну возвращались на ночную стоянку яхты с высокими мачтами. И удочки у рыбаков тоже были длинными-длинными. И горели на них зелёные огоньки. А море к ночи всегда становилось страшным. У мола кипели буруны, бились о камни волны. И чёрная, неоглядная пустыня моря простиралась до самого горизонта. Потом всходила луна, и расстилала на волнах серебристую дорожку.
Но совершенно не боясь этого чёрного моря, с камня на камень перепрыгивая – почти к волнам, почти к удочкам, спешили местные кошки. Почему-то как одна – все без хвостов. Они сидели на камнях, нетерпеливо перебирая лапами, гася в себе инстинкт охотников — когда же проблеснёт в воздухе рыба?
Мимо пролетали южные светлячки, их «фонарики» горели то жёлтыми, то зелёными искрами.
Наташа поднялась. Пора было возвращаться в гостиницу. Набережная поздним вечером превращалась в феерию, сияющую тысячью огней. И музыка, музыка, музыка – своя из каждого кафе. Бродячие акробаты и фокусники – глотатели огня. Последний жар вечерних камней, остывающих. Качели, обвитые розами – приглашали сфотографироваться на них… Взлетающие в уже звёздное небо – качели. Девочки-зазывалы у кафе. Вино – красное и белое, молодое и старое. Несчастные попугаи уличных фотографов — огромные, разноцветные, на весь нестерпимо жаркий день прикованные короткой цепочкой к своей металлической жёрдочке – сейчас они расправляли крылья, потягивались… Автоматы, где можно выиграть деньги, скоько народу толпилось возле них. Огни, переливающиеся – новогодне-голубые, тюльпанно-алые, призрачно-золотые.
Это веселье могло бы поглотить Наташу – её звали те, кто стоял у входа в открытые кафе – к музыке, огням, бокалам… Она освобождала руку – и уходила, по другому мосту (по подвесному страшно в темноте) – по широкому, каменному. И сладко пахли катальпы, похожие на орхидеи, и весь асфальт был исчерчен живыми, подвижными огоньками световых игрушек, а дальше вступала в свои права южная ночь, и совсем темно было в глубине парка, только огни светляков, и розы, розы – вьющиеся по оградам, или гордо тянущиеся вверх на твёрдых стеблях – их запах пьянил пуще вина. Казалось, что каждого цвета розы и пахнут по-разному, и самым пряным, когда сердце начинало щемить, был запах тёмно-красным, почти чёрных роз.
Но и устав, она не могла заснуть – перед глазами всё время был Мишка.
В последний вечер, когда положено было уже ждать автобуса, она принесла с собой на пляж дорожную сумку. Уж номер гостиничный был сдан, и ничего её тут не держало. Только попрощаться.
В этот час всё было сиреневым – и камни на берегу, которые обычно казались серыми, и закатное небо с белой тающей стрелой — самолёт пролетел, и море с его всплесками… И Наташа долго плыла по этому сиреневому морю, пока не устала, и не оставляло её чувство, что находится она не здесь, а на какой-то неведомой планете, где всё ещё может сбыться.
А потом была ночь, и автобус, остановившийся у какого-то дорожного кафе почти в полночь – на поздний ужин. Кафе уже было закрыто, шёл проливной дождь, и они собрались все под его навесом. Стали есть — у кого что было с собой. И какие-то женщины плеснули Наташе абхазского коньяка, и с ними, неведомыми попутчицами, которых она до того не знала, и которых больше не увидит, смогла она, наконец, расплакаться.
С её плеч сползла куртка и упала на землю. Кто-то поднял эту куртку, и накинул вновь. Она была ещё тёплой. И это было единственным подобием дружеских рук, сейчас обнимавших её.
**

Хорошо просыпаться на рассвете. Весь мир такой чистый, будто омытый хрустальной водой. Прохладным воздухом никак не можешь надышаться. Дышишь – как пьёшь. Настя умудрилась спуститься по лестнице так тихо, что ступеньки не скрипнули, не окликнули бабушку, не предали.
Хотя бабушка уже привыкла: просыпается она – нет Насти. Но это место всё же новое, так что нынче надолго уходить нельзя. Внизу, в кухне, Настя по привычке сунулась в холодильник. Много всего там было, но так вкусно мясным духом благоухало кольцо копчёной колбасы!  Настя отломила себе кусок. А дверь и вовсе просто открывалась – стоило крючок откинуть.
Настя не ошиблась – стоило отодвинуть пластмассовую панель забора, и всё: этот странный и большой дом-крепость остался позади. Настя шла, оглядываясь по сторонам, будто вступила в новый дом, и хозяином его был сам дух леса.
Глаза у неё были острые, она привыкла подмечать. И пушистые нежно зелёные шапочки, мелькающие в глубине кустов, будто колпачки Дюймовочки – тут будут орехи! И муравейник, прильнувший к стволу сосны – перед Пасхой они с Колькой приносили к муравейникам крашеные яйца, и чуть прикапывали. Муравьи накидывались на них, как на вражеский десант и пытались победить всем миром. Когда дети потом доставали яйца – они становились мраморными: кислота муравьёв оставляла на краске причудливые узоры. А какая прелесть была эти цветы на полянах! Они вырастали – выше головы! Зачем о тропических джунглях мечтать. Вот они — свои джунгли, благоухающие мёдом, неведомо, где кончающиеся…
Справа мелькнула проржавевшая железная лесенка, поднимающаяся куда-то в горку. И табличка была: «Частная собственность! Не входить!» А вверху – тоже ржавый забор. Ну как было не взбежать – осторожно и неслышно! Настя прильнула к щели. Похоже, тут была когда-то турбаза. Утлые деревянные домики, трава по пояс. Можно было конечно перебраться через забор и исследовать эти домики, но не сейчас. Настя сейчас спешила узнать – что там, в конце тропы? И вернуться домой пораньше, чтобы не попало.
Несколько минут спустя увидела она — по другую сторону тропы — тоже в зарослях кустов утонувшую железную башенку. Водонапорную? Туда и внутрь можно было забраться – окошечко имелось, и дверь, проржавевшая тоже. Настя не утерпела, сунулась, и зашипела, провалившись в небольшую канаву – ноги больно обстрекало крапивой. Тут, между прочим, и змеи могут быть. А она с ними незнакома. Там, у себя она отлично знала: на какой камень любит приползать погреться гадюка, а где можно встретить ежа. Но всё-таки любопытство победило, она добралась до башни и заглянула внутрь. Не то плохо, что внутри было темно, а плохо, что пусто. Только редкие сорняки пробивались сквозь пол…Настя спрыгнула на землю, отряхнула ладони, и выбралась на тропу обратно.
Дальше было куда интереснее. Через овраг переброшен каменный мост. Широкий, и машина по нему могла проехать. Видно было, что ремонтировали его не так давно. Но камни по бокам моста были древние, неровные, покрытые мхом. И вообще так славно тут было: зелёный лабиринт леса скрывал солнышко, вытянутые вперёд руки казались изумрудными, и ясно было, что зноя тут не будет даже в сильную жару.
Настя тут же сочинила, что мост этот существовал ещё в незапамятные времена, и по нему ехали всадники на могучих конях и дамы в каретах…И если приложить руку к этим древним камням, они их помнят, конечно. И можно услышать – стук копыт, голоса…Она отняла руку и проворно вскарабкалась на ближайший пригорок, где ей что-то померещилось…
Она замерла в полном восторге. Тут была ещё дощечка, а на ней надпись, всё честь-честью «Археологический памятник. Развалины древней крепости. Охраняется государством». Видно, что государство давно уже ничего не охраняло. Валялось несколько пластиковых бутылок, и прочий мусор. Но над ними… меж корней сосны…. Другой бы задался вопросом – о какой крепости идёт речь? Но Настя увидела сразу: эти дикие камни были так подогнаны друг к другу, что образовывали кусок стены, несомненно. Значит место это, беззвучный голос его – сказал ей правду! Жили, жили тут древние. И место хорошее – издалека видать – врага ли, друга ли…И если шёл враг – за этой стеной люди от него оборонялись…
А ещё дальше…Настя чуть не ахнула. Дальше был дом. За домом – ещё одна турбаза. Опять дощатые домики, несколько машин… Но дом! Он был старинный, белый, заброшенный. Она это поняла сразу. Заброшенность бросалась в глаза: окна, забитые досками, а кое-где и просто чёрные провалы, обвалившаяся штукатурка… А вот про старину ей сказал сам дом. В нём не было помпезного размаха незаконченной новостройки. Сдержанная красота, благородная, с достоинством. Он был как…как какой-то старый маркиз…милорд.
Настя бросила быстрый взгляд в сторону турбазы. В этот ранний час никого из людей ещё не было видно. Взрослые ужасно не любят, когда дети забираются в старые дома. Взрослые думают, что на детей там сразу обрушатся – и потолок, и стены, и все лестницы.
Пригнувшись, короткими перебежками Настя добралась до той стороны дома, что выходила окнами на лес. Одно из окон забито было лишь до середины. Настя ухватилась за край доски, подтянулась, и скользнула в окошко. Правда на пол она спрыгнула тяжело и неуклюже. Слишком узкой оказалась щель.
Настя огляделась. Это была комната – небольшая, угловая. Светлая когда-то: два больших окна. Настя представила сразу, как можно было тут жить. Слушать шум дождя, играть на рояле, задумчиво перелистывать ноты, читать, сидя в кресле, романы, прислушиваться – не раздастся ли, похожий на выстрелы стук лошадиных подков, вдыхать запах мокрой травы и сирени.
…На стенах — обнажившаяся дранка, на полу лежало несколько пустых пятилитровых бутылей от воды «Родник».
Настя шагнула дальше и замерла на пороге, держась за косяки двери.  В холле разрушения были ещё больше. Обвалившаяся лестница. Взобраться на второй этаж было никак нельзя. Потолок, ещё белый, казался высоким, как в храме. Груды мусора: какие-то старые матрасы, пакеты… Видно кто-то использовал дом, как свалку.
Дом стоял беззащитный…и всё ещё красивый. И жила в нём история, которую он хотел рассказать.
Ах, как бы Настя осталась тут, как упоённо изучала тайны дома, приглядывалась к пометкам на обоях, к люстре, с которой свисал единственный хрусталик…прислушивалась, что дом хочет сказать ей… Но нельзя было, никак нельзя.
Тем же путём выбралась она наружу. И решив напоследок ещё вот туда только заглянуть, где что-то блестело меж кустов сирени… на пять минуточек только.  Сбежала с холма, на котором стоял дом, и стиснула на груди руки – точно получила царский подарок, точно утро это завалило её чудесами с головой, когда уже поверить не в силах, что это богатство королевское, райское – тебе и только тебе.
Перед ней лежало небольшое озеро. Вода цвета тёмного янтаря и жёлтые кувшинки… Сперва она увидела только это, и это всё было теперь – её! А ещё камыши – коричневые, бархатные, и все лягушки и лягушата, соскочившие в воду из-под её ног, и этот маленький островок посреди озера, где были берёза и камень, и где Настя тоже непременно когда-то будет…Она выучит тут каждую заводь, каждую кувшинку, лежащую на воде, каждый камешек будет знать наперечёт, даст имена жукам-водомерам…
Она возвращалась домой пьяная от этих чудес, её даже покачивало.
Сколько же ей нужно было рассказать человеку, который лежал неподвижно, и ничего этого не знал!
**
— Ты говоришь – озеро?
— Озеро, да! — Настя опять стискивала на груди руки, — И вода такая темнющая, что там дна, может быть, и вовсе нет! Знаете про город Китеж, который под воду совсем ушёл? Его колокольным звоном залило. Звон побежал, как ручейки серебряные – и заворожил город, и он весь в этом серебре спрятался. И все, кто там жил, так и живут, завороженные… Как в сказке про Спящую Красавицу – на сто лет, и ещё на сто лет, и ещё – пока кто-то не расколдует. И тут что-то есть, я точно знаю! А русалки могут там жить? В озере? Если они там живут, то на Ивана Купала они выйдут на землю, косы плести…Можно посмотреть… Вы когда встанете?
— Я? — брови у Вадима сдвинулись к переносице, он настолько недоумевал этому вопросу, как будто Настя спросила его, когда он сможет вылететь в окно.
— А знаете что, — быстро думала Настя, — Вы туда можете на лошади доехать. Тут же есть, лошади, наверное?… У нас там есть, где мы живём… У пастуха аж две. Мы с Колькой… Я умею верхом, правда… А лошадь к самой воде спустится… И вы на всё поглядите.
С её точки зрения невозможно было терять время и лежать, просто так вести жизнь. Если ты не можешь сейчас ходить ногами, то нужно что-то придумать, чтобы их заменить. Обрести вместо своих двух – четыре лошадиных.
— И ещё, — сказала Настя уже не так смело, — Я там видела, у вас в гараже… там лодка стоит, и ещё ружья охотничьи. Вы же не будете охотиться, да?
Как сказать ей, этой девочке? Ему доводилось убивать людей. Но он никогда в жизни не был на охоте. Не случилось, и он никогда не хотел попробовать. Поднять руку на того, кто слабее, убить просто ради азарта…
— Ты только не ходи туда плавать одна, — попросил он, — Когда-нибудь потом, когда у меня будет лошадь.
Настя горячо закивала.
Остаток дня прошёл для них хорошо. Бабушка отчаялась увести Настю в их комнату, или хотя бы в сад. И уверившись после слов Вадима, что девочка не мешает, не стала их больше разлучать. А Настя внимательно приглядывалась к таблеткам, которые пил Вадим. От неё не ускользнула боль, которая проступила у него на лице. И как он потом потянулся к пузырьку.
— Помогает? — спросила она.
И он чуть не засмеялся, не смотря на боль – так она это спросила. С интонациями маленькой старушки. А потом, когда лекарство стало действовать, он забылся ненадолго сном. Когда проснулся – Настя сидела возле него, покачивая ногой и немного высунув язык, и плела венок из одуванчиков. Одуванчиков было много, и венок получался длинный-предлиный.
— Знаешь, — сказал он, как всегда хрипло после сна, — В Индонезии такие венки из цветов вещают на шею. И в Индии тоже. На праздниках. Когда я там был…
И если раньше она казалась ему старушкой, то сейчас она повернулась к нему и глаза её распахнулись совершенно по-детски.
— Где? — она это почти выдохнула.
Если маленькое озеро было ей дивом-дивным, то он, бывавший в стране живых слонов…
Он рассказывал ей до ужина, и уже бабушка тащила её едва ли не за руку, а она всё не хотела уходить. И заметив его губы, исказившиеся от боли, вывернулась из-под бабушкиной руки и бросилась к столику:
— Таблетки! Таблетки надо скорее дать.
**
Последнее сокровище в этот день она обрела уже в своём новом доме. Вернее, в саду. Так же, как утром, когда нужно было обойти эти бесконечные владения, зорким глазом отыскать каждый цветок и поздороваться ним, кивнуть малиновке, присевшей на ветку и сунуться носом в бархатистую прохладу распустившейся розы, так и вечером полагалось проститься со всеми здесь – на ночь.
Открытие ждало её, когда она впервые заглянула за беседку, оплетённую диким виноградом. В вечерних тенях она казалась пещерой, в которой – мало ли кто мог прятаться – и Настя боязливо обошла её.
И вот тут она увидела полукруглый каменный барьер, на котором так удобно будет сидеть, а перед ним – уже настоящую пещеру, тоже из камня. Она была Насте – по плечи. В пещере лежали дрова, а в потолке её было отверстие. Это для огня! Здесь можно разводить огонь. Хранаись рядом и спички – в укромном уголке, так, чтобы не замочил дождь.
Давно уже умела Настя с первой же спички разжечь костёр. Вот и теперь она присела, сразу подмечая, с какой стороны огонь займётся быстрее. Озябшими были сейчас её руки, и она предвкушала, что будет сидеть у живого огня, который дышит в лицо, согревая. Укутывает на несколько мгновений в лёгкий плащ дыма, и вот уже нет его — резвеялся, только воздух легко колышется над пламенем.
…Она сидела на одном из поленьев, украденных у костра, и смотрела в огонь. И взгляд её был сейчас неподвижен. Она знала – так бывало уже не раз: всё вокруг неё сейчас заколеблется, так же как воздух над костром, а потом начнёт таять, отступать, и на смену ему придёт иное.
Она снова была в том старом доме, и там был тот же, что и здесь – тихий вечерний час. Но вместо хлама и запустенья, загаженного пола, и исписанных синей краской стен, она видела сейчас уют небольшой комнаты. Чёрное пианино с резьбой, и на крышке стоит подсвечник. Фарфоровый мальчик, застывший на бегу, с факелом в руке. Впрочем, свеча хоть и была, но не горела.
 А вот лампа на письменном столе была зажжена. Спиной к Насте, за столом сидела девушка. Лица её Настя не видела, тёмно-русые волосы были заплетены в длинную толстую косу. На плечи девушки была наброшена белая вязаная шаль с длинными кистями. Девушка что-то писала.
Ощущение присутствия рядом было столь полным, что Настя слышала дыхание девушки – временами оно замирало, потом девушка переводила дыхание и начинала писать снова – на листах почтовой бумаги.
И ещё один человек был в этой комнате – Настя не сразу заметила. В самом тёмном углу неподвижно сидела и смотрела на неё девочка – та самая, которую она видела так часто, почти всегда в те минуты, когда открывалось ей неведомое. Одета девочка была всегда одинаково: белое накрахмаленное платье и летняя шляпа. Волосы девочки были распущены, на лоб падала чёлка. Обычно её лицо имело притворно сердитое выражение. Но уверенность была, что она, несмотря на нахмуренные брови, вот-вот рассмеётся сама, или скажет что-то такое, что рассмеются все.
Сейчас лицо её было непритворно строго. Она подняла руку и указала на угол противоположной стены. Там висела икона. Отсюда Настя не видела её в подробностях. Небольшая икона в позолоченном киоте – Богородица с Младенцем на руках.
Настя отвела взгляд от иконы и вновь посмотрела на девочку. Та кивнула. А затем положила руку себе на грудь, и Настя успела увидеть что-то свернувшее между её пальцев.
— Где ты у меня? – звал Настю голос из этого мира.
Пытаясь задержаться – ощущение было, точно её вырывают из сна, обещавшего бесконечно важное, из сна, который не приснится больше – Настя ещё успела увидеть портрет, висевший над пианино. На нём был изображён молодой человек, в полный рост, в форме – военной? – у пояса его была шпага. Волосы зачёсаны назад и пристальный взгляд тёмных прищуренных глаз. Вызов был в них – всему ли миру, или только ей?
—Ты что ж это здесь делаешь? – шаги бабушки одновременно тяжёлые и мягкие, торопливые, но Настя успела вскинуть глаза, — Это ж кто тебе разрешил? Нам тут пожара не хватало?
—Так это всё специально построили, чтобы тут жил огонь. Это – дом для огня, — объяснила Настя.
Варвара Ивановна опустилась рядом с ней на каменную скамью:
—Так нас же с тобой это не касается. Это только хозяевам можно.
— Но мы же теперь здесь живём, — убеждая её, сказала Настя.
Она откинула голову, а потом, решив, что так будет удобнее, и совсем улеглась на длинную скамью.
—Ты посмотри, сколько звёзд! – сказала она.
Мирный, ровный огонёк действительно не таил угрозы, он грел и успокаивал. И Варвара Ивановна тоже поглядела на небо.
— Да уж… Видишь, месяц молодой – он звёзды не заслоняет. У тебя в кармане серебряной денежки нет – показать ему?
Бабушка ненавязчиво, но твёрдо верила в приметы. Согласно одной из них, новорожденному месяцу следовало показать монетку. Месяц будет расти, и серебро у тебя в кармане тоже.
— А мама забывает, что небо есть, — вдруг грустно сказала Настя, — Тот раз, когда она меня к себе брала, я её спросила: «Мам, я буду на лоджии спать, можно?» У неё диванчик там стоит, маленький такой, я на нём как раз умещаюсь. И цветы в ящиках посажены. Маттиола так пахнет по ночам! Мама сперва не хотела разрешать, говорит: «Ты замёрзнешь»  А я ей: «Мам, не бойся, я точно не заболею». Ну, она и разрешила, только одеяло мне принесла самое толстое, ватное. А ночью пришла ко мне, спрашивает: «Тебе не холодно?» А я ей: «Мам, посиди со мной, посмотри на небо».
И вот тоже – столько звёзд было, небо такое сказочное! Даже не так! Оно было – торжественное. Мы сидим, смотрим, молчим, а потом мама говорит: «Настя, а я ведь первый за долго-долго на небо гляжу. Я его совсем не помню. Только Большую Медведицу». Я говорю: «И Луну». Тогда луна была. Мама смеётся: «И Луну». Я ей потом показала, как ты меня учила: и Полярную звезду, и созвездие Ориона. Мама говорит: «Настя, ты запомни, что нельзя жить вот так как я – носом в землю. А потом поднимешь голову, ахнешь, и так пожалеешь, что жизнь-то прошла, а ты даже звёзд не замечала».
Варвара Ивановна накрыла ладонью Настину голову, нежный шёлк волос. Даже волосы ещё были у неё детские, как шерсть у щенка.
— Ты скучаешь по маме?
 Настя помолчала совсем недолго, несколько секунд, потом качнула головой:
— Нет. Я знаю, что ей тут будет плохо. Это она опять будет скучать, как тогда. По городу. Тут ей даже на небо смотреть не захочется, хотя его у нас так много.
Она глубоко вздохнула, и тут же:
— Смотри скорей! Это самолёт или спутник? Вон, вон там…
Варвара Ивановна прищурилась:
— Где? Самолёт это, бортовые огни.
— А Вадим рассказывал, что он самолёты не любит. Он своими ногами любит везде ходить.
Сказала и запнулась – он же теперь почти не может ходить. Но бабушка услышала не это:
— Что-о? Какой Вадим? Он на сколько лет тебя старше? Как можно – взрослого человека? Ты его можешь только Вадимом Юрьевичем называть, как учителей в школе.
— Бабушка! Но ты же сама видишь, что он – как я. Он же совсем не взрослый, а как мальчишка. У него и глаза не строгие вовсе.
— Нет, это невозможно просто! – говорила бабушка, сама всю жизнь видевшая в своих, уже выросших учениках, прежних мальчишек и девчонок.
И Настя продолжала, поняв, что возражает ей бабушка для вида, а на самом деле думает, как она сама.
— У него разные камни есть, бабушка – он мне показывал. Он говорит, что это лучше, чем фотографии. Захочешь вспомнить, где ты был, сожмешь в руке камень, закроешь глаза – и будто опять на том же месте стоишь. А самый красивый камень у него с севера, он его возле города Мурманска нашёл. С одной стороны обычный, серый, а на другую перевернёшь – и будто зеркало такое гладкое, сиреневое. Нет, будто озеро застывшее с сиреневой водой.
— Надеюсь, ты себе ничего не просила?
— Что ты, бабушка, я знаю!
Настя знала – если человек смотрит на какую-то вещь, которая у тебя есть, или в руки возьмёт её, и у него глаза становятся счастливыми, просто потому что она есть, существует, и не важно, чья она – вот тогда эту вещь нужно сразу отдать, потому что она – и её настоящий хозяин, наконец, встретились.
И тот сиреневый, льдистый камень нашёл, открыл для себя другой человек. И не её он вовсе.
Сами по себе загорелись резные металлические фонари там и тут. И ещё больше сгустились тени. Бабушка даже вздрогнула.
— Гаси свой огонь, чтобы ни уголька не осталось.
— Это как-то страшно звучит, — Настя присела перед огнём на корточки, — Бабушка, ты же будешь ещё заходить к нему на ночь, да? Ты посмотри, если ему больно – дай таблетки. А если не знаешь какие – позови меня. Я запомнила.
**
Той осенью шестиклассникам сказали — каждому обязательно надо записаться в какой-нибудь кружок. Классная руководительница, худенькая пожилая Нина Васильевна, была одной из самых строгих учительниц в школе. Да ещё вела самый трудный предмет – математику. Поэтому спорить с ней решались редко. Себе дороже. Если новая тема кому-то давалась туго, Нина Васильевна своего времени не жалела: всегда оставалась с ребятами после занятий. И ни о какой оплате речи быть не могло. Старая школа. Так что показывать, какой ты весь из себя крутой и борзый, а потом просить учительницу о подмоге – стыдно как-то.
Нина Васильевна сказала про кружки перед последним звонком, когда уже записала на доске домашнее задание.
— Неделя вам на размышление. В следующий понедельник пущу по рядам листочек и пусть каждый напишет, какой кружок или студию он будет посещать в этом учебном году.
— А спортивная школа считается? – тут же спросил Эдька.
— Считается, Шилинцев, считается. Обратите внимание: кто занимается — кроме обычной — в ещё какой-нибудь школе – спортивной, музыкальной, художественной – этого достаточно.
— А школа искусств? – Марина Удалова была звездой на театральном отделении.
— Повторяю, — медленно и скучно, почти по складам, сказала Нина Васильевна (она не добавила «для тупых», как обязательно бы сделала биологичка), — Все школы, абсолютно все счи-та-ют-ся… Я говорю про совсем «неохваченных» ребят. Им надо куда-то записаться.
Не то, чтобы Дэн принял к сведению эти слова. Можно в той же, их родной школе ходить в стрелковый кружок, где им всем в неделю дают три раза стрельнуть из мелкокалиберной винтовки в бумажную цель. Мишень потом забирают с собой, если есть чем гордиться. Дэн сперва забирал – и показывал родителям дырочки в самых маленьких кружках – возле «девятки» и «десятки». Постепенно родители интерес к его успехам потеряли, и он таскать мишени домой перестал.
Наверное, большинство ребят из их класса так и сачканёт. Напишет «стрелковый кружок». Дэн не озаботился словами Нины Васильевны, но что-то в памяти отложилось.
А в воскресенье он шёл мимо храма Иоанна Кронштадтского. Неподалёку от храма был рынок, куда мама отправила его за картошкой. И пока Дэн стоял в очереди за тёткой, которой надо было сразу всего – и помидоров, и слив, и бананов – окончилась служба, и всколыхнул, закачал воздух — колокольный звон.
Дэн невольно поднял голову. За решётчатой оградой зелёными свечами поднимались молодые туи, закрывая церковный двор. И всё же он увидел… Продавщице пришлось дважды окликнуть его:
— Мальчик, тебе чего? А, мальчик?
В церковном дворе прямо на улице стояли столы. Был «День открытых дверей»  в детском епархиальном центре, и педагоги записывал детей, которые хотели тут заниматься. Кружков было много. Танцы, пение, игра на гитаре. А подальше, за самым крайним столом, немного отдельно ото всех, сидел парень и читал книжку. Возле него никто не стоял, не торопился записаться. Но за спиною у парня стоял стенд. А на нём висели меч, лук, колчан со стрелами и щит.
Дети тут были, в основном, с родителями. И маленькие совсем. И мамы хотели, чтобы они танцевали, пели  и слушали рассказы о Боге.
Дэн подошёл к парню. Тот поднял голову. Молодой, загорелый, глаза светлые – как морская вода или как лёд.
— Записаться хочешь?
Дэн глотнул, потому что в горле вдруг стало сухо-сухо.
— А что у вас?
— Клуб реконструкции. Сам видишь, — парень кивнул на стенд.
— А вы это всё только делаете? Или и… пользуетесь тоже?
— А зачем это делать для красоты? – парень пожал плечами, — Меч, бой – это искусство…
Будь тут мама – она бы сразу задала сто вопросов. Где вы занимаетесь? Платно или бесплатно? А это не опасно? А как всё это совмещается со школой – он будет успевать?
Дэн ещё раз сглотнул:
— А меня запишете? Мне тринадцать лет. И я никогда раньше…
Парень раскрыл тетрадь и вопросительно посмотрел на него.
— Нестеров Денис…
— Вадим, — сказал парень, записывая Дэна.
И до него не сразу дошло, что будущий наставник так представился.
Потом они называли его Вадимом Юрьевичем только в присутствии других педагогов. В группе их набралось четырнадцать человек. От первоклассника Сашки Киселёва до семнадцатилетнего верзилы Артура Шпоти. На первом этаже учебного центра их клубу выделили класс. Чистенький и скучный. На стенах рисунки из цикла «Папа, мама, я» — кроме них, тут ещё и ребята из изостудии занимались. Это уж потом они все сдружатся, и стены украсят картины с богатырями и витязями. А ещё тут будут висеть гербы, щиты и даже доспехи ручной работы.
А тогда, в первый день занятий, Вадим тоскливо огляделся и сказал:
— Тут лес недалеко. Пошлите туда, братцы, — и закинул за спину лук.
Через церковный двор шла пожилая женщина, с выкрашенными добела и подвитыми волосами. Руководитель центра Галина Николаевна.
— Вадим Юрьевич, а куда это вы своих ребят ведёте?
— У нас практические занятия, — не задумываясь, сказал Вадим.
— А родители знают, где вас потом искать? У вас ведь малыши есть, — она, конечно, имела в виду Сашку, — Их ведь после занятий встречать будут.
— Да мы вернёмся через час!
— Никто меня не будет встречать, — буркнул Сашка, — Отец в рейсе, послезавтра только вернётся.
— Так, а мама? – остановился Вадим.
— А мамка вообще от нас ушла. Год назад…Нет, больше… Два, наверное. В общем, мне пять лет было тогда. Два, значит.
— То-то я смотрю, ты у меня какой-то заныхаянный…. Ладно, пошли.
Лес и вправду был почти через дорогу. Они шумной ватагой поднялись на небольшой холм, где росли сосны. Весёлое дерево сосна! С её теплой растрескавшейся корой, по которой всегда вьются муравьиные дорожки. С пышной подстилкой из сухих иголок, с разбросанными там и сям шишками – их впору собирать, памятуя о Новом годе, о том, что можно делать из них разные игрушки – и смешных человечков, и ёжиков, и лесных страшилищ. А ещё шишками можно исподтишка швыряться друг в друга.
Вадим подождал, пока все они рассядутся, и встал перед ними – вроде бы учитель, но совсем на учителя не похожий. Было в нём что-то такое, что казался он тоже мальчишкой. Взгляд был такой….
— Ну что, начнём?
И тогда Борька Судаков задал тот самый вопрос:
— Вот клуб реконструкции, а на самом деле это что? Понятно, станем прошлое изучать. Но чему мы будем учиться? Своему чему-то, ну, как у русских воинов? Или как у западных рыцарей? Или вообще Средиземье, вон вы лук принесли – как у эльфов.
У Вадима аж рот приоткрылся.
— Ну, ты даёшь! —сказал.
Далеко не сразу поняли они, что наставник возьмётся учить их совсем другому. Выживанию. Выжить, что бы ни случилось. Даже если ты вдруг оказался на враждебной земле или на необитаемом острове, если у тебя нет с собой почти ничего, в лучшем случае – перочинный ножик – ты всё равно должен выжить. И не бояться. Смотреть врагу в глаза, держать удар. Не сдаваться. А если отступать, то для того, чтобы потом победить.
— По-твоему, луки – это только у эльфов? – переспросил Вадим Борьку.
— Ещё у Робина Гуда, — подсказал кто-то.
— Да? А как же наши русские сказки? Помните? Велел отец своим сыновьям взять по луку, идти во чисто поле и пустить по стреле. Где упадёт, там и ждёт их судьба. А у младшего-то стрелу поймала царевна-лягушка….
Кто-то захихикал, а кто-то заржал в голос. Вадим поднял лук, бросил на него стрелу и натянул тетиву. Казалось, он прицеливается наугад, и всё равно это красиво было. Стройный, высокий человек с натянутым луком. Воин. Будто на дворе был не двадцать первый, а какой-нибудь десятый век. Вадим выстрелил, и Дэн – на мгновение содрогнувшись – не придётся ли им сейчас подбирать какую-нибудь умирающую птицу – с облегчением увидел, что на землю сорвалась крупная шишка.
— От как, — уважительно сказал Артур, — А стрелой в стрелу можете?
— Жалко…Ведь хвост расщеплю….Сразу две стрелы пропадут. Вы потом оцените, что такое хорошие стрелы. Ну, ладно, — и Вадим опять натянул лук, — Кто самый зоркий – смотрите – попаду?
Свистнула стрела, несколько секунд, и..
— Есть! Стрела в стреле! – восторженно заорал Борька.
—Чё, и мы так сможем? — спросил Сашка, закидывая голову.
— Сможете, если будете стараться. И вот тогда вам тоже будет жалко своего труда. Ведь нужно добиться, чтобы деревянная стрела гладкая была как шёлк. Делать надо умеючи.
— Зачем как шёлк? Чтобы летела быстрее?
— Потому что в бою нужно действовать быстро. Вот стрела на тетиве. Скольжу по ней пальцами, видишь? – будут заусеницы – руку пораню. А щитки на руке носили воины – зачем? Тетиву натянуть – всё равно как человека поднять. Силища нужна. Сорвётся такая – не только куртку, кожу на руке может рассечь. Да не бойтесь, это я про серьёзный лук говорю,  про боевой. Мы с другого начнём.
И они действительно начали с другого. Вадим называл это «если ты оказался вдруг». В такой ситуации, что помочь некому. Как оказать первую помощь, если кто-то поранился или его укусила ядовитая змея (Заодно учились отличать ядовитую змею от безобидных). Как защититься от человека или от зверя (От волка в лесу, других крупных хищников в их краях не водилось). Как ориентироваться на местности и найти нужный путь (Если есть карта, и если карты нет, а также нет и компаса).
Как построить себе укрытие, если просто надо переночевать, защититься от дождя или мороза. И если укрытие должно быть таким, чтобы не заметили враги.
Как себя прокормить, сделать «из ничего» удочку, поставить силки, найти съедобные растения, развести огонь и заварить чай из трав. Несколько занятий изучали съедобные и ядовитые грибы. Сдавали экзамен.
Одежду и обувь учились себе делать тоже «из ничего», из того, что под рукой оказалось.
И хотя в реальной жизни применять эти навыки никому из них нужды не было, но именно те задачи, которые ставил перед ними Вадим – были настоящими, а иксы и игреки у Нины Васильевны казались скучной игрой, которую могут придумать только взрослые и мучить ими детей.
Когда пришла зима, в том году особенно суровая, они больше времени проводили в классе. Учились вязать сложные узлы, сражаться на деревянных мечах и мастерить простые луки из цельного дерева. Как рассказал Вадим, такими луками пользовались западные стрелки в средние века. Сделать же сложный русский лук из нескольких сортов дерева, склеенных исключительно прочным рыбьим клеем, с тетивою из жил – это было настоящим искусством, о таком они только читали, да рассказывал Вадим, что из такого лука рядовые русские стрельцы стреляли чуть ли не вдвое дальше, против европейских лучников.
Замечали ребята, что и в школе они стали успевать лучше, особенно на уроках физкультуры, которые для многих прежде были необязательными, вроде бы ненужными. А теперь даже азарт брал. Залезть по канату под самый высоченный потолок спортзала, быстрее всех, перехватываясь руками, перебраться по специальному турнику на другой его конец, представляя, что ты так над какой-нибудь пропастью перебираешься, выиграть лыжную гонку…
А весной, в пасхальные дни, ребят из их центра отправили на областной фестиваль «Славянские истоки». Девочек из танцевального послали – водить хороводы, хор специально разучил несколько народных песен. Ну и их тоже отрядили, конечно, с напутствием Галины Николаевны: «А зачем вы тогда тут целый год занимались? Это именно для вас конкурс, ваше мастерство показать».
Фестиваль проходил неподалёку, в местечке, которое называлась «Слобода». Энтузиасты несколько лет назад выстроили тут подобие крепости. Были здесь и терема, и высокие деревянные стены, даже ладья была — потому как сходились тут две реки.
А ещё можно было представить, какая тут стояла тишина, когда все разъезжались. Невысокие горы, поднимающиеся над водой, густой лес, окружавший «Слободу», и много неба. Вода в реке как зеркало, даже мелкая волна не плеснёт. Только парит в небе, расправив крылья, орёл, да в лесу перекликаются какие-то мелкие птахи.
Но сейчас тут было весело и шумно. То и дело пробегали девчонки в длинных сарафанах, тут тебе и ристалище, и лошади стояли – каждый желающий мог прокатиться, на кострах варили уху и кашу.
Танцоров и певцов, которые приехали вместе с ними, тут же взяли под опеку руководители кружков – где стоять, чтобы не потеряться, когда выступать… Вадимова же вольница  разбрелась по фестивальной поляне, с жадным интересом наблюдая за теми ребятами, кто овладевал сходным с ними мастерством.
Дэн особенно поразил бой. Под руководством наставника вышли двое парнишек в белых вышитых рубашках. Один был явно сильнее, и уже в первые минуты боя он вывернул руку своего противника и бросил его наземь. Не слишком умелым был захват, зато бросок – от души. И маленький не сумел сдержать слёз боли. Так и расплакался во время поклонов.
Дэн вспомнил, как Вадим их учил всегда соразмерять силу. Сашка Киселёв так и остался у них самым младшим, но кулаки и него были отчаянные, и он так хотел научиться бою! И Вадим разрешал ему вставать в пару с каждым, но каждый должен был помнить, что Саньке – всего семь! И хотя он отъелся немного у них в клубе – после занятий они всегда ещё оставались пить чай, и большой электрический самовар появился у них в клубе совсем не случайно – и дрался Сашка самозабвенно, но никогда никто из старших не стал бы выкручивать ему руки, чтобы показать красивый приём, да так выкручивать, что Сашка бы заревел.
Их выступление получилось скорее весёлым. И кто-то потом сказал: «Да это же, как кино, только лучше, потому что без дураков, без дублей, всё сразу перед глазами».
И маленькому Сашке досталась как раз смешная роль – русской девочки, потому что своих девчат у них в клубе не водилось. На Сашку напялили сарафан, из-под которого торчала самодельная коса.
Вышли они вдвоём с Дэном, якобы по лужку погулять. Дэн нарвал для «подружки» цветов, а Сашка принялся плести из них венок. И тут на поле выскочили страшные-престрашные враги – Артур и Борька, чтобы уволочь красную девицу восвояси. Но, конечно, не тут-то было. Дэн бросился им наперерез, отбил Сашку, и начался бой не на жизнь, а на смерть на деревянных мечах.
— Ты не представляешь,— говорил на тренировках Сашка, — Как мне хочется содрать эту дурацкую косу и драться с тобой рядом.
Но по роли Сашке полагалось только стоять и ахать, и закрывать лицо ладошками. А Дэн, как Вадим их учил, вёл бой совсем не как танец – заученными движениями: а я сейчас вот так мечом взмахну, и значит ты – вот так. Он видел всё вокруг себя – вот тут можно взбежать на холмик – и, отбиваясь от врагов, иметь преимущество, а сейчас вот упасть, и вскочить в последний момент, когда и враги и зрители подумают, что он убит. А поскольку Артур и Борька также приучены были к импровизации (в жизни ничего не повторяется – говорил им Вадим), то и зрители воспринимали бой едва ли как взаправдашний.
Но вот они взмокшие (все, кроме Сашки) вышли на поклон. И теперь они были свободны до самого отъезда. Можно было столпиться у сцены, и посмотреть, как выступят ребята из их центра, да и других послушать. Но Дэн с Сашкой (он крепко перехватил руку мальца, чтобы тот не потерялся) почти немедленно затерялись в густой толпе. Столько тут было всего, что хотелось посмотреть, перенять, попробовать.
На глазах у публики вертелся гончарный круг – мастера с перемазанными глиной руками делали посуду. Продавалось оружие для детей – те же деревянные мечи и простенькие луки, даже булавы и палицы. Разложены были на прилавке невесть как залетевшие сюда индийские благовония.  Кто-то играл на флейте, а кто-то на гуслях. Жарили шашлыки, варили плов, носили на лотках пироги. Дэн купил две горячие картофельные лепёшки, и они с Сашкой ещё спустились на берег, посидели там, передохнули немножко. Никого здесь не было, только кричали чайки. Середина весны, купаться ещё холодно.
— Пошли ещё из лука стрельнём, — стал проситься Сашка.
— И охота тебе? – лениво спросил Дэн. Он лежал на камнях и смотрел в небо, — Там такая очередь! Пусть те, кто ещё в руках лук не держали… Вот вернёмся домой, в клуб, там и настреляешься.
— Да ладно! Там же соревнования. Может, кто из наших участвует? Может, победим?
Пришлось Сашку вести. И вставать действительно в длинную очередь, где никого из их ребят не было. Санька лез всем под руки – непременно ему нужно было видеть, кто как стреляет, и попал ли. Но когда уже совсем его черед подходил, Дэна вдруг тронули за локоть.
Он обернулся. На него смотрела незнакомая женщина, лет тридцати, очень коротко подстриженная и с одной серьгой в ухе.
— Мальчик, а ты будешь стрелять? Нет? Ну, пожалуйста, я тебя прошу.
— Да не хочу я, — растерянно ответил Дэн,  — Я вон… даже не записывался.
— Я сейчас попрошу, чтобы тебя пропустили, — и женщина пошла, почти побежала к организаторам.
— Да зачем вам это нужно?! — уже в спину её окликнул Дэн.
Но ему действительно велели идти даже раньше Сашки. Вадим велел им учиться стрелять быстро («Будет кто-нибудь ждать, пока вы там десять раз прицелитесь!»), и первую стрелу он послал в мишень почти мгновенно. И женщина, хотевшая посмотреть на него во время стрельбы, закусила губу.
Мальчишки, подбежавшие к мишени, восторженно заорали. Десятка! Дэн взглянул в сторону женщины, шевельнул бровями – довольно? Она торопливо замахала рукой – дескать, ещё, еще.  И ему захотелось созорничать. И на несколько секунд всё перестало существовать для него. И пропела стрела, вошла в ту, что уже торчала в мишени, и расщепила деревянное древко.
Когда он выбрался из толпы облепивших его пацанов, женщина уже ждала его. И тут же, без всякого стеснения, расстегнула нагрудный карман на его рубашке и сунула туда бумажный квадратик.
— Позвони! Сегодня вечером позвони! – старалась она перекричать ребячий гомон, — Это пробы! Приезжай на пробы! Я ничего не хочу говорить, но это просто здорово – ты сам  и то, что ты делаешь.
**
Вспоминая всё, что за этим последовало, Дэн неизменно слышал слова Вадима: «Я учу вас не какой-то роскоши – владеть таким искусством, каким редко кто владеет. Я учу вас, прежде всего, быть стойкими. Что бы ни случилось».
Никогда в голову ему не приходила мысль стать артистом. Даже если бы пригласили его прямо сразу на главную роль, и не было бы за спиной никого, кто толкал бы вперёд со словами: «Соглашайся, соглашайся», он, скорее всего, отказался бы. А тут ещё ехать на пробы – с ума сошли…
И визитка странной тётки еще Бог знает сколько бы лежала в кармане его рубахи, если бы мама не затеяла стирку.
— А это что? – с удивлением спросила она, выуживая из кармана визитку, о которой он напрочь забыл.
 — Ирина Казанская, помощник режиссёра,  — громко прочитала она и встряхнула визиткой, — Это что я тебя спрашиваю.
— Не знаю, куда-то там меня позвали, — нехотя ответил он, отрываясь от «Нарнии», — Попробоваться, что ли?
— Ну а ты?! Ты что?
— Мам, да куда? Там ехать надо в Москву. Да вообще, на фига это мне?
— Гос-по-ди – тебе такой шанс подкинули! Ты хотя бы позвонил?
 — Да не хочу я вообще, выкини её вообще в ведро…
— А что ты хочешь? Скоро лето – опять со своими придурошными друзьями по лесу шляться? А здесь, ты понимаешь, тебя не только возьмут – тебе деньги заплатят. Может, у тебя с этого вообще всё в жизни начнётся? Работа, карьера… Ну куда ты здесь пойдешь – может, в ПТУ через дорогу?
Надо было защищаться, но он уже так устал это делать.
— Оно теперь лицей, — пробормотал Дэн.
— Да, только учатся там явно не Пушкины, — парировала мама.
Дэн знал, что мама до слёз жалела его, предвидя, что сейчас, когда «всё за деньги», они с папой, со своими зарплатами рентгенотехника в поликлинике и охранника, не смогут после школы учить его нигде, кроме этого лицея.
А не знал он, чего  мама ещё боялась – заарканит его какая-нибудь девица, и тогда вообще пойдет вся учёба прахом. Дэн красив – высокий, стройный изящный.  Волосы светлые – в отца, а глаза и брови – чёрные, материнские. Так может, сына оценят в кино? Ведь у многих великих актёров вот так, случайно всё начиналось.
А потом мама звонила Ирине, и опять звонила – заказывала билеты на поезд, и они маялись всю ночь на боковых местах в душном плацкартном вагоне. И совершенно потерялись в столице. Разобраться – куда им ехать, смогли только с помощью доброй души – тётеньки в метро, которая продавала газеты. На мгновение сморщив лоб, она объяснила: на какой поезд им сесть, на какой станции сойти, и ещё добираться с пересадкой.
А потом они сидели в коридоре киностудии, в очереди, которая напомнила Дэну поликлинику. Немерено здесь было его ровесников, и большинство пацанов тоже приехало с родителями. Никто друг с другом не разговаривал, как обычно, при долгом ожидании. Потому что все здесь были соперники – на одно место, на одну роль.
А потом хмурый не выспавшийся Дэн, заложив руки за спину, стоял в просторной светлой комнате, и думал, сколько его тут будут мучить. Если отпустят рано, они еще успеют на вечерний поезд, отправлявшийся с Казанского вокзала в половине шестого. А если не успеют, то нужно будет где-то ночевать. 
Однако быстро его не отпустили, а фотографировали и так, и так и этак. Спрашивали, сколько ему лет, и какие предметы он любит, и какие книги читает. Позже он понял, что их интересовали не сами ответы, а то, как он говорит, как ведёт себя.
— А теперь прочитай стихотворение, — сказал мужчина — очень загорелый, в черной рубашке. Чёрными были у него и усы, а сам – лысый.
— Какое? – меньше всего Дэн думал, что здесь его заставят читать стихи.
— Да любое, хоть из школьной программы. Вы же в школе учите что-то. Расскажи, что запомнилось.
Дэну хотелось как можно скорее оказаться за дверью, и он начал читать первое, что пришло на ум. «Балладу о борьбе» Высоцкого, которую они все любили в клубе, а Борька Судаков пел её под гитару. Правда, голос у него как раз ломался, и иногда получалось смешно, но никто не смеялся — слишком всё, о чём говорилось в песне, было ими прочувствовано и пережито
Испытай, завладев еще теплым мечом
И доспехи надев, что почем, что почем?!
Испытай, кто ты - трус иль избранник судьбы,
И попробуй на вкус настоящей борьбы.
И сейчас Дэн произносил эти сроки так, будто они были его, будто он сам говорил кому-то, может быть, младшему братишке о том, в чём был убеждён.
Если путь, прорубая отцовским мечом,
Ты соленые слезы на ус намотал,
Если в жарком бою испытал, что почем,
Значит, нужные книги ты в детстве читал.
Он не слышал, о чём говорили эти люди между собой – они говорили тихо, но провели его ещё в другую комнату. И опять долго фотографировали, слепя яркими лампами, до того, что слёзы на глаза наворачивались и веки вспухли.
— Ну что? – торопливо поднялась мама ему навстречу, — Что сказали? Как ты долго…
— Сколько времени? – спросил Дэн, боясь, что они опоздают на поезд.
И тут за ними выскочила та самая Ирина Казанская, благодаря которой они тут оказались, и выпалила:
— У вас есть, где остановиться в Москве?
И ещё был вечер. Тот вечер, который они провели у маминой школьной подруги, перебравшейся в столицу. Дэн уже так устал, что едва не уснул в ванной. А потом с наслаждением вытянулся на диване, где ему постелили. А мама и тётя Люся долго сидели за столом, за опустевшими чайными чашками, и светилась настольная лампа, и они говорили и говорили. И Дэн думал, что когда-нибудь они с ребятами тоже разъедутся по разным уголкам земли, и будут встречаться вот так, раз в сто лет, и засиживаться до рассвета.
Это был последний вечер, когда казалось, что всё пойдёт как прежде. Но всё оказалось иначе, потому что его утвердили на роль.
Это был фильм о юном Робин Гуде, не о детстве благородного разбойника, а о мальчишке, который вместе с друзьями в те же годы сражался за добро и справедливость. Дэну предстояло играть не самого маленького героя, а его лучшего друга. Сына знатных родителей. Его сестру против воли обручили с хитрым и жестоким вельможей, и юноша сбежал из дома, отчаявшись добиться справедливости у судьбы и родителей, и чая найти её у тех, кто был париями общества.
Основные съёмки должны были проходить близ одной из подмосковных деревень, и мама, скрепя сердце, оставила сына «под ответственность» режиссёра Виктора Михайловича. Сама она бросить на несколько месяцев работу не могла никак. А вот мама Робин Гуда – Витьки Трофимцева – так и сделала. Витька с детства «был на людях», и его семья к этому привыкла. Сперва он занимался в спортивной школе, учился фигурному катанию, и мама ездила с ним на соревнования. Потом снялся в «бандитском» фильме, где сыграл сына главного героя, потом ему дали ещё одну роль – в сериале. Словом, у него уже был опыт съёмок, а у его мамы «в организации быта на трёх квадратных метрах».
Но,  хотя опыт у Витьки имелся, во многом с ролью Дэн справлялся лучше. Может быть, потому что его герой был немногословен, а то, что нужно было сделать – Дэн выполнял без всяких дублёров. Попасть в цель, подняться по верёвке на каменную стену, проскакать на лошади, метнуть нож…
Витькина мама, Елена Петровна, опекала всю «робингудовскую банду» как могла. Поселились они в деревенском доме, и всегда у Елены на плите стояла едва ли не ведёрная кастрюля с борщом, а если они приходили со съёмок ночью, она и тогда старалась их посытнее накормить: делала гоголь-моголь, заваривала кофе со сгущёнкой.
Но в одну из сырых ночей, когда Витьке-Робину и Дэну-Майклу требовалось пробраться под окно башни, где в ожидании свадьбы заперли несчастную сестру, а съёмки предыдущей сцены затянулись, и все уже были мокрые, усталые и злые, и Витька с Дэном, ожидая своей очереди зарылись в стог сена, Витька от души сказал:
— Как же я ненавижу кино!
— И я тоже! – в ту минуту Дэн был искренен.
Тогда же ночью он и простудился. Утром было уже трудно встать, но Дэн решил, что это после полубессонной ночи. Весь день он работал через силу, а вечером у него поднялась температура. Киношники отнеслись к его болезни, как к досадной помехе, но Елена Петровна, сказала, что «раз у мальчишки в груди гармошки играют – нужно к врачу». Она же и поехала с ним в столицу, пробилась в поликлинику и на рентген… Оттуда его направили к фтизиатру, и диагноз упал камнем:
— Туберкулёз.
Почему? Откуда? Мог ли он кого-то заразить? К чести Елены Петровны – она не побоялась – ни заразы, ни ухода. Отвезла Дэна к себе домой и по телефону вызвала его мать.
Режиссёр Виктор Михайлович был огорошен. Он начал было приводить примеры, когда артисты снимались, не смотря на тяжёлые травмы, но Елена Петровна сказала ему чеканным голосом:
— Если вы сейчас сорвёте мальчишку с лечения – вы возьмёте на себя ответственность за его жизнь? Если кто-то из ребят ещё заболеет – вы будете отвечать перед их родителями?
Виктор Михайлович лишь развёл руками.
Мама приехала бледная, перепуганная насмерть, и первое время только и делала, что целовала Дэна и прижимала к себе. Ей тем более было сейчас не до карьеры сына, и не до фильма.
Назад они полетели самолётом. Этого не могло бы быть, если б не болезнь. Потому что мама всегда говорила, что при её зарплате билеты на самолёт – это целое состояние. Дэну хотелось спать,  и он знал, что «домой» - это вовсе не домой, а в больницу, и надолго. И все те, с кем он дружил раньше, теперь станут лишь голосами в сотовом телефоне. Дэн сидел у маленького самолётного окна. На  какое-то время он забыл обо всех, кто летели с ним, о маме, сидящей рядом. Он чувствовал, что он один – в небе, и смотрит отсюда на всех, кто там, на земле.
**
Два месяца в больнице показались ему долгими, но не такими уж страшными. Просто надо было смириться, привыкнуть, что пока это место – твой дом.
Новенькие тосковали, особенно малышня, все поголовно хотели домой. Старшие сначала чурались всего, видимо, напуганные родителями, боялись заразиться. Потом привыкали, в палатах складывались, своего рода, команды. Говорили: «Наша шестая палата», «Наша седьмая». Даже семьи, если вместе лежали старшие и младшие: большие опекали маленьких – помогали им переодеться, следили за порядком, звали медсестёр, если было нужно.
В каждой палате было нечто особенное, заманчивое для прочих, и они ходили друг к другу в гости. В шестой лежал Сашка Матвеев, который хорошо рисовал и учил всех, кто захочет изображать страшных «чужих», смешных обезьян, героев фэнтези с огромными мечами. А младшим показал, как прикладывать картинки к стёклам, класть на них лист бумаги, перерисовывать понравившееся, а потом раскрашивать. Володьке Беглому (это была не фамилия, а прозвище, потому что он несколько раз сбегал из больницы и его искали с полицией), Беглому, бредившему космосу показал, как создавать таинственные космические пейзажи из двух прижатых друг к другу глянцевых листов бумаги, произвольно испятнанных акварельными красками. Разнимаешь их, и мама дорогая – никогда не знаешь, что выйдет. Вот какой-то утёс на фоне инопланетного, клубящегося фиолетово-зелёным неба, вот переливающиеся разными цветами скалы и озёра. Володька с тех пор ходил перепачканный красками, и санитарки ругались, что он пачкает и постельное бельё.
Оле Сударевой из пятой палаты родители постоянно приносили книги. Фантастику. Страшилки, юмор. В больнице имелась своя маленькая библиотека, но те книжки были уже зачитаны до дыр. А читать тут хотелось страстно. И с Олиного разрешения бумажный томик рвался на части, и раздавался по палатам. Потом менялись частями, потом склеивали книгу, как могли, аккуратно.
Эдик Никонов из третьей, примерно ровесник Дэна, лучше всех рассказывал страшные истории, не сказочные, а все будто бы произошедшие на самом деле, с такими деталями как « в газете тогда написали…», «а у папки друг в полиции – он нам рассказал», «да я с этим парнем сам дружу». В рассказах Эдика были похищения, погони и невероятные приключения. Рыбаки разбрасывали вокруг лодок странную приманку, купленную в интернете, от которой щуки и сомы (ничего крупнее в здешних реках не водилось) кидались на лодки и рыбаков – куда там белым акулам.
— Вот слово даю, мужик из Рыбнадзора…
Малыши, которые спали в палатах, выходивших окнами на лес, стали бояться ночами, проситься к старшим. Им казалось, что под окно придут волки, которые по Эдькиным рассказам населяли лес гуще, чем грибы.
Для Дэна самыми трудными были первые дни, когда от назначенного лечения ему стало плохо. Он не привык жаловаться, и, в конце концов, это мальчишки из его палаты, рассказали  лечащему врачу, что Дэн «то и дело блюёт в туалете». Пришлось сутки полежать под капельницей, потом ему стали давать уже другие таблетки, и мучительное состояние отступило.
Дэн читал. Единственное, что он попросил у родителей – это планшет, и всё свободное время (а его было до чёртиков много) читал то, до чего раньше не доходили руки. Он просто рухнул во «Властелина колец», и несколько недель ему снилось Средиземье, и каждый раз была надежда остаться в мире, полном волшебства и героических подвигов, но утро вырывало его из сна – и  над кроватью стояла медсестра с градусником в руках.
Он не слишком жалел о своей несостоявшейся карьере. На съёмках его окружали интереснейшие, всё на свете повидавшие, но поглощённые только своим делом и сами собой люди. Виктор Михайлович сперва передавал ему через маму привет, и нетерпеливо спрашивал – «какие перспективы». Потом, в очередной приезд, мама осторожно сказала, что раз возвращения Дэна на площадку скоро ждать нельзя, а снялся он всего в нескольких сценах, то эти сцены переснимут с другим актёром. У мамы, когда она это говорила, были слёзы на глазах, а Дэн нельзя сказать, чтобы очень расстроился. Он этого ждал. Он уже понял этих людей. С той стороны никто ему не звонил, и не писал на электронку. Всем было некогда, но скорее всего, они даже об этом и не задумывались — что нужно окликать, помнить, держать связь.
Вот по клубу он тосковал. И там его не забывали. Несколько раз Артур и Борька пытались прорваться в приёмные часы, но их не пропустили. Борька тогда выразительно и переливчато – как умел он один – засвистел под окном. И Дэн вышел на балкон ( тут в каждой палате был балкон – им полагалось дышать воздухом, а когда-то был даже «сон на воздухе»). Борька с ловкостью ковбоя, бросающего лассо, швырнул ему верёвку. И Дэн тем же неуловимо быстрым движением её поймал.
— Ну, как ты? – спросил Борька, — Болит чё-нибудь?
— Да нормально. Не болит, не…Скучно только. А у вас там как?
— Выйдешь когда?
— Пообещали, что шестьдесят дней лежать буду. Значит, ещё двадцать. Что вы там сейчас делаете? Вадим как?
Артур с Борькой переглянулись.
— Закрыли нас, — сказал Артур.
— Почему?!
— Да Галина Николаевна воду замутила. И не вписывается наш клуб в концепцию центра, видите ли… На смотрах-конкурсах нами не блеснёшь. И толчёмся мы в клубе постоянно, ну, кто-нибудь из нас, сторож жалуется, что допоздна. Значит, класс всё время занят. А им места для вокалистов и кружка «Умелые руки» не хватает. В общем, канала-канала она нам мозги, а потом сказала, что на новый учебных год финансирования на клуб не выделили. Забирайте всё своё и уматывайте.
— А Вадим как?
— Ну как Вадим… Мы всё разнесли по домам, он себе ничего не взял, даже луки и мечи все нам раздал. И уехал.
— Куда?
— В горы вроде. То ли Непал, то ли Тибет – его друзья позвали.
— Вернётся?
— А он не говорил. Попрощался со всеми за руку, потом не отвечал два дня на телефон, потом по электронке Борьке короткое письмо прислал. Мол, если буду ещё когда в городе – свидимся.
—Что же вы, — сказал Дэн с отчаянием, — Нужно было ещё куда-то попроситься. В Дом молодёжных организаций или на Станцию юных техников. Может, нашли бы нам место. Тогда бы только переехали и всё.
Борька развёл руками, и кивнул на пакет:
— Я сейчас привяжу, а ты поднимай. Тут твоя доля… На память.
Дэн подумал, что и так ничего не забудет, а на вещи смотреть будет слишком больно. Если бы хоть надежда была, что через год, или даже позже, они снова соберутся, и всё будет по-прежнему…
Борька привязал пакет и отступил на шаг – поднимай, мол. Тяжёлый груз оказался – Дэн не ожидал этого, и когда поднимал пакет – тот качнулся и ударил в окно первого этажа.
— А ребята как? Как все?
— Ну что все – вон школа на носу. Мне в этом году, например, скучать не придётся – ЕГЭ впереди. Небось, преподы все мозги вынесут, чтоб готовились, — сказал Артур.
— А остальные? Как Сашка?
— Санёк больше всех по клубу скучает, он же оттуда не вылезал, считай. По тебе скучает. Следующий раз его с собой возьмём. Отец-то его так и работает дальнобойщиком. Мне уж и то мать говорит: «Приводи к нам Сашку, я его откормлю».
Тут в коридоре послышались торопливые сердитые шаги и дверь распахнулась. Медсестра Нина Петровна была разъярена донельзя:
— Это кто у меня тут передачки по верёвке поднимает? Вы сейчас чуть окно в кабинете УЗИ не разгрохали. А если бы разбили, а там такая дорогая аппаратура! Пока ещё стекло вставят! Десять раз успеют всё растащить! Это ты Денис (вычислить его было легко. Дэн стоял у окна), Давай сюда верёвку!
Нина Петровна в несколько шагов пересекла палату и почти вырвала верёвку из его рук. Выглянула в окно, чтобы «задать этим мерзавцам». Но ни Борьки, ни Артура уже не было.
—Что там у тебя, — теперь она прицепилась к пакету, — Внизу надо отдавать передачи. Там смотрят, чтобы чего запрещённого не принесли. Может, тебе тут сигареты сунули, а курить вам всем категорически противопоказано – слышали?
Нина Петровна обвела взглядом палату – лежало их здесь шесть мальчишек, и Дэн был самым старшим.
— Показывай, что тебе принесли!
Дэн уже успел заглянуть в пакет и понять. Иначе ни за что не согласился бы на досмотр. А теперь – что было скрывать?
— Вот…
— И что это? – оторопела Нина Петровна, глядя на вязь металлических колец.
— Кольчуга, — сказал Дэн.
**
Выписали его из больницы ранней осенью. Вернее, не совсем выписали, а направили в школу-санаторий, что располагалась загородом, в лесу. Режим тут был гораздо мягче, и  санаторий больше напоминал обычный интернат.
За окнами просторных спален качались сосновые ветви. В ненастье они шумели, «гудели» как говорила мама. В первой половине дня ребята учились, как в обычной школе, только в каждом классе народу было всего-ничего, человек по десять.
Потом был обед – кормили тут пять раз в день, и «на убой», и Дэн просил маму ничего съестного ему не привозить. А вечерами можно было заниматься в разных кружках, но первое время никуда Дэна не тянуло. Но он знал, что пробыть тут ему предстоит до конца учебного года, и надо же было себя к чему-то определять.
Он стал помогать школьному библиотекарю – добродушной пожилой Татьяне Григорьевне. У нее бы тихий голос, и часто Дэн, заблудившись между полок, не сразу его слышал. Он привез сюда и сюда неизменный свой планшет, но совсем иное было – рухнуть в только что открытый томик, где жила история.
**
Иногда им показывали кино. Воспитательница Марина, моложавая чувствительная женщина, плакавшая на грустных фильмах, сама была живым кладезем интересных рассказов. Она жила не бедно, муж её был главным инженером на заводе. И девчонки обожали рассматривать необычную стрижку Марины и украшения, которых на ней всегда было в изобилии. Крупные, броские кольца, серьги, кулоны – к каждому платью и костюму свои.
Ещё Марина поражала всех тем, что ходила купаться на реку – пока на ней лёд не встанет. Она могла рассказать в ноябре:
— А сегодня туман такой стоял, я плыву и думаю – где же берег, в какую сторону грести мне? И вдруг слышу — люди разговаривают. Плыву на голоса – вижу, рыбаки в лодке. Они тоже на меня вытаращились, сперва думали по плеску, что большая рыба. Я у них спрашиваю: «Мужчины, где берег?».
Пару раз в год Марина обязательно отправлялась в путешествие, но не в пляжные туры, как многие, а выбирала что-нибудь загадочное.
— Хочу посмотреть замок Дракулы. И другие мистические места в Европе.
Возвращалась – и долго, со вкусом рассказывала, где побывала. С фотографиями и слайдами. Это был глоток воздуха в их замкнутой интернатской жизни. Ведь далеко не ко всем детям родители приезжали не то, что на выходные, а даже во время каникул.
Тут было много детей из неблагополучных семей. Родители – алкоголики, наркоманы, да ещё в семьях гулял туберкулёз. Так что и на долгие летние каникулы ребят в родные пенаты отпускать было нельзя. Недавно у маленького Кирилла Крошина умерла от туберкулёза мать. От него это скрывали, благо и прежде приезжала она к сыну редко.
Так вот, Марина договаривалась с компьютерщиком Ильдаром, и в библиотеке устраивали киносеансы. Какое-то время Марина считала, что детям нужно прививать вкус, и показывать им лучшее. Классику, или фильмы, получившие «Оскар». Но быстро она поняла, что куда большей популярностью пользуется что-то смешное и незатейливое, и репертуар сразу сменился. В душе Марина к ним ко всем хорошо относилась – любила и жалела. Она видела, что стоит позвать малышей смотреть все серии «Маши и медведя», как в библиотеке будет стоять восторженный визг.
И вот однажды, проходя в столовую длинным неуютным коридором – тут была и раздевалка, и входная дверь, от которой неизменно дуло, Дэн увидел объявление, приклеенное скотчем к стене – на этом месте, Марина всегда вешала «Киноафишу». На этот раз объявление гласило «Мальчик по имени Робин Гуд».
И упало куда-то сердце. Никто здесь не знал, что сложись всё по иному – в этом фильме в одной из главных ролей показывали бы его. В этот день всё валилось у него из рук, а в концу дня, он улёгся с книгой в постель, твёрдо решив никуда не идти. Ребята удивлялись, обычно он всегда с ними ходил смотреть кино, Он только качал головой на все приглашения. Но в последнюю минуту, когда уже второй этаж, где были спальни, опустел, а внизу, в библиотеке, должны были рассесться зрители и вот сейчас – погасить свет — Дэн поднялся, как будто влекло его что-то, чему нельзя противостоять – сунул книгу под подушку, и пошел как на заклание.
Господи, как же ему тут было всё знакомо. Эти места, где проходили съёмки, и все герои – до единого. Кроме того, кто заменил его. Это был очень красивый мальчик – высокий, черноволосый и черноглазый, как цыган – то есть, полная противоположность Дэну. Почему его утвердили – такого? Но сыграли все здорово. Дэн несколько раз оглянулся на «зрительский зал». Никто не торчал носом в телефон, не переговаривался друг с другом. Все были захвачены действием. Малыши улюлюкали и визжали во время драк и сражений. Герои на экране бились с врагами, освобождали прекрасную девушку, попадали в немыслимые переплеты. И дышали свободой. Не было над ними никакого режима, никакого пригляда. И возвращались они потом в свою крошечную деревушку в несколько домов – посреди неоглядного леса.
Расходились с тем чувством, когда трудно вернуться к обычной жизни, и кажется, что всё интересное и по-настоящему стоящее было на экране, и исчезло, как только он погас.
Было ли больно Дэну? На фоне того, что затем произошло – нет. Он чётко разграничивал всё киношное и несостоявшееся для него, как что-то – бывшее частью – и не самой главной - его жизни. А вот сама жизнь…  В больнице, за те два месяца, что он пролежал там, несколько человек умерло. Нельзя было в его возрасте не задуматься – не случится ли того же и с ним? Тем более, что чувствовал себя он в эти месяцы неважно. И особенно неприятна была постоянная, непривычная для него слабость. Но потом врачи уверились и говорили о том, то лечение идёт хорошо, успешно, что он скоро поправится.
И вот эту, отпущенную ему жизнь, он теперь стал рассматривать тоже как кино, где главную роль у него никто не отнимет, и только в его власти сделать этот фильм увлекательным. Его точно сейчас только выпустили в мир, и он стоял на пороге – стройный мальчик с тонкими чертами лица — и жарко рассматривал всё ему открывшееся.
Он мало замечал однообразную интернатовскую жизнь, с её режимом, уроками, обязанностями. Он знал, что весной навсегда уйдёт отсюда, и этого ему пока было довольно.
Как только стали возвращаться силы – он начал заниматься в спортивном зале, отрабатывать то, чему учил их Вадим. И даже физрук заинтересовался и стал выспрашивать, и взамен показывать то, чему научился в институте и в армии.
Но ещё больше Дэн читал взахлёб. Благодаря  неудачному своему актёрству, он с головой рухнул в историю, и сюжет фильма  теперь был для него не больше, чем бутафорской одёжкой – плащ да камзол. Что там далёкий английский Робин Гуд, из которого сделали легенду? Разве меньше было интересного — и взаправдашнего — на Руси?
Дэн читал о Предславе, русской княжне, преданной родным братом, которому она помогла сесть на княжеский трон. И ведь умерла на чужбине, никто не спас. Для Дэна живыми стали русские цари. Хотя раньше они для него сливались – все эти Николаи, Александры… Теперь он не понимал, как можно было спутать Александра Второго с Александром Третьим. Второй – с передовыми реформами, с огромными долгами, с императрицей Марией – сперва любимой, а затем нежеланной – горько и гордо скончавшейся от чахотки в полном одиночестве. И Третий – немногословный богатырь, консерватор, которого все боялись как огня, но были за ним, как за каменной стеной.
И страшное варево Первой мировой войны, и ещё более страшное – революционных лет. С полными слёз глазами он читал «Солнце мёртвых» Шмелёва – о людях и животных — безропотно умиравших в разорённом голодном Крыму.
К авторам детских книг, которых было так много на полках школьной библиотеки – менялось его отношение. Больше уважал он тех, кто заблуждался искренне, рисуя детство советских ребят безоблачным. Хуже, если писатель вроде бы звал к борьбе со злом и имел свои идеалы, но они менялись у нег от книги к книге. Сначала красноармейцы в потрёпанных шинелях и в будёновках с красными звёздами. А потом, во второй половине жизни — белые офицеры, защищавшие мир от жестокости и произвола красных. «Как же тебе верить? – спрашивал он мысленно автора, – Какой же ты на самом деле?» Не мог он тогда надеяться на искренность, и считал, что писатель просто подделывается под веяние времени, чтобы угодить ему.
Он хотел теперь окончить школу и поступить на истфак, только на истфак. Ведь все эти люди, судьбы, оставшиеся почти безвестными – некому рассказать было о них. Они могли жить в нём. Говорить его голосом. Вспоминал он рассказ Рэя Брэдбери о книжных героях, которые существуют, пока люди читают книги.
Но впереди было ещё порядочно школьных лет, только знал Дэн, что он проведёт их по-другому. И они ещё поборются за клуб. Не может быть, чтобы не нашли они крыши над головой. Вот Вадим вернётся…
Зима казалась бесконечной, и отступала медленно и неохотно. Но, наконец, весна бесповоротно одолела её.  Растаял последний снег, и через несколько недель школа оказалась в чертогах изумрудного дворца. Зелёный пушистый ковёр травы под ногами, стены – колышущиеся портьеры нежно-зелёных берёзовых листьев, запах цветущей черёмухи и жемчужные поляны ландышей.
За Дэном родители приехали раньше, чем за другими ребятами и увезли его в город. Странное было чувство – заходить домой после столь долгой разлуки с ним. Мама и папа стояли в дверях комнаты с такими торжественными лицами, точно боялись пропустить счастье сына от того, что он вернулся. Вещи остались в коридоре – просто удивительно, что он, никогда не носивший с собой ничего тяжелее рюкзачка, «оброс» за время болезни тяжеленными чемоданами. Да, вещей было много, а комната показалась маленькой.
Он сел на постель – очень мягкую после больничных кроватей. Ближайшие дни будут заполнены делами. Обзвонить всех своих, записаться в библиотеку, пройти по местам, но просто знакомым, но родным – где сто лет не был, всласть посидеть в интернете.
На следующий день он узнал, что Вадим после травмы прикован к постели, а следующим пришёл и адрес, где он сейчас – Малое Опалёво.
 **
Впереди был день, с первого взгляда казавшийся длинным как вечность, но столько нужно было всего успеть! Верная своим привычка, Настя собралась за считанные минуты. Набросила на постель яркое покрывало, потянула со стула платье. Одевалась она уже на лестнице. Хорошая лестница была, не скрипела, а шаги у Насти давно уже получались беззвучными. Бабушка ещё спала и, слава Богу, крепко.
Внизу, в кухне, Настя открыла холодильник. Бросила на хлеб холодную котлету, налила в стакан молока. Поела, не отходя от стола, торопливо переступая с ноги на ногу. Открылась и закрылась дверь. И всё — нет Насти.
Как стрела, сорвавшаяся с тетивы — должна пролететь свой путь, и скорость её начнёт гаснуть лишь в излёте, так и Настя остановилась, только пробежав овражек, лесную тропу, мост… Трава, покрытая росой, холодила ноги, но от каменного моста холод шёл совсем другой, вымораживающий – и лишь на поляне остановилась.
То, что было впереди, звало её так властно, что сопротивляться просто не было сил. В старый дом войти было очень заманчиво, но если её там всё-таки заметят, то до островка не добраться уже точно. Не дадут. Значит, и в центральные ворота заходить было нельзя никоим образом. Ну, это-то никакого труда не составляло. Если бы не крапива… Настя двинулась вдоль забора, забирая вправо. Платьишко её с жёлто-зелёными разводами само по себе было отличной маскировкой, но всё равно она пригибалась.
Напрасно. В этот ранний час турбаза ещё спала, двери домиков были закрыты, не слышалось ничьих голосов. Разве что в столовой повара уже готовят завтрак. Да ещё если держат тут какую-нибудь брехливую собачонку…Она, конечно, Настю учует. Но пока тихо
Один из пролётов металлической ограды был приподнят над землёй так, что мелкому человеку, вроде Насти, ничего не стоило под ним пролезть. С той стороны забора, почти до самого озера росли довольно приличные кусты, надёжно укрывавшие Настю от любого случайного взгляда.
И вышла она к озеру удачно – с противоположного конца от турбазы. Тут непросто будет разглядеть её, особенно, когда она поплывёт. На минутку мелькнула мысль, что бабушке она обещала в незнакомых водоёмах не купаться. Пообещать это бабушка велела после того, как в их селе утонул шестнадцатилетний мальчишка, Антон. И плавать умел, и воды не боялся, а вот спрыгнул с обрыва в незнакомом месте, ударился головой…
— Только со мной, — повторяла бабушка, — На нашем пляже!
Настя плавала и по-собачьи, и руками перед собой разводя, у них это называлось «по-матросски». И подолгу могла лежать на воде. Но напрасно она демонстрировала бабушке свои уменья – та не смягчилась. Пришлось пообещать. В воду одной ни-ни.
А какое озерцо с кувшинками было неподалёку от их села! С тех пор за водяными красавицами плавал один Колька. Настя решилась только принести домой большую расписную жабу – она была сказочно красивая. Такая должна была ловить стрелу Ивана-царевича и сделаться Василисой Прекрасной. В саду у Насти имелся вполне подходящий водоём – старая ванна, где отстаивалась вода для полива. И туда они с Колькой торжественно выпустили жабу.
Она таинственной тенью мелькнула в глубине, и через некоторое время всплыла – только треугольный кончик мордочки торчал из воды. Жаба смотрела на них, а они – на неё. Потом вечер кончился, и Настю позвали спать.
А наутро жаба исчезла. Настя – а была она тогда ещё совсем маленькой, лет пяти – тщетно искала её в саду.
— Она домой ушла, — сказала бабушка, — Нельзя живое существо лишать дома. Это тебе не игрушка. Представь, тебя бы у нас украли…
С тех пор всеми встреченными обитателями леса – Настя только любовалась. Не брала с собой ни ёжика, перебежавшего тропинку, ни гревшегося на поляне ужа, ни ящерицу, которую Колька поймал неуловимо быстрым движением. Поймал и отпустил, когда они на неё насмотрелись.
Там, на островке, тоже вполне мог кто-то водиться, бобёр, например. В лесу Настя уже приметила несколько обточенных бобрами деревьев. Но влекло её сюда иное. Это место было , ну как Синюшкин колодец из сказки. И боязно, и надо идти. Иначе потом себе не простишь. Могла бы быть сказка, а струсила – и ничего тебе не будет.
Настя через голову стянула платьишко, оставшись в своих простых, совсем не похожих на купальник, белых штанишках. Берег порос травой. А плыть предстояло всего ничего. Так что неважно, какая там глубина.
А она, кстати, нарастала быстро. И уже метрах в трёх от берега Настя бросилась вплавь. Через пару минут тело освоилось, и вода перестала казаться холодной. Настя плыла неторопливо, чтобы не запаниковать – в незнакомом-то месте — что дна под ногами нету.  Тем более, островок надвигался, заслоняя тот берег. И вот уже, пригнувшись, Настя на него выбралась.
Почти сразу левая нога провалилась в какую-то ямку – точно, бобры, их нора. А ещё росли на островке берёзы, да несколько кустов орешника. Видно даже в весеннее половодье островок не затапливало. А всё же интересно – сажал кто-то берёзки, или они сами выросли?
Настю качнуло, всё поплыло перед глазами. Она знала это ощущение — переволновалась, и села в траву, чтобы, если понадобится, то и лечь. «Господи, как же я назад-то буду добираться, если не пройдёт?» – подумала она. И раскинула руки, будто это не голова закружилась, а весь мир закружился, и можно было удержать его, схватившись крепче за траву.
Но вместо мягкой травы одна рука её легла на что-то твёрдое, гладкое. Настя приподнялась. Несколько дощечек, потемневших от времени, были наполовину вкопаны в землю. Получался крошечный такой – мостик? Настил? На одной из досточек было что-то не слишком умело процарапано – гвоздём? Настя нагнулась ближе. ШЕНК – вот что было написано на доске.
**
«Приличной девочкой» Настя бывать не любила, но приходилось. Помимо школы, существовали у них в селе ещё дома, где вроде бы никаких правил на стене не висело, но немыслимо было прийти туда босиком, или с причёской «я упала с сеновала». Дом дяди Саши Мухортова относился именно к таким. Зато самого дядю Сашу в их деревне любили все.
Всем старожилам сторожил. Здесь жили его родители, и их родители, и их дедушки и бабушки. Дядя Саша был в своём роду последним, кто остался тут. Его дочери обосновались уже в городе.
Лет дяде Саше было под восемьдесят. Маленький, худенький, давно уже вдовец, он всё время был при деле. Если не устраивает в огороде какую-то хитрую поливальную систему, значит на чердаке – латает крышу, или «живым хозяйством» занят — он держит с десяток кур и немолодую уже козу. А то убежал куда-то – пригласили выступать. Дядю Сашу часто приглашают – то в школу, то в Дом культуры. Он хоть и не воевал в Великую Отечественную, пацаном ещё был, но рассказывает – заслушаешься.
Только от него и можно услышать, каким раньше их село было. Тысяча человек тут жила, не меньше. Все торговые пути здесь сходились. Осенью не ярмарки – праздник! Дядя Саша рассказывает, а ты ощущаешь ты влажную прохладу сентябрьского утра, тот хруст полосатого яблока на зубах, тот запах последних флоксов. Изобилие, выплеснувшееся, как из рога на базарную площадь. Он и частушки споёт, которые когда-то пели, и станцует даже. И как бабы к Пасхе целой толпой ходили от дома к дому – убираться, полы отскребали – добела, ох и тяжёлая же это работа! И про то, как…
—Тю, — удивился он, — Ты ж вроде уехавши куда-то? В Опалёво? В Малое? И одна пришла…Бабушка-то в курсах? Ну, идём чай пить, бродяга маленькая…
Дядя Саша после смерти жены редко варил себе нормальный обед. Но на столе у него, прикрытые большой салфеткой, всегда стояли в ожидании гостей – электрический самовар, полдюжины чашек, хлебница и плошка с мёдом. А часто и какие-нибудь пироги, принесённые соседями. Сегодня вот ватрушки лежали.
— И чем вы там с бабушкой занимаетесь? – дядя Саша чуть возвысил голос, так как самовар уже начал шуметь. Когда он сменит тональность и забулькает – значит, готово, сам отключится.
— Мы там, дядь Саш, по дому помогаем. Там хороший человек живёт, его зовут Вадим Сергеевич, я с ним дружу. А к вам сюда я по делу пришла..
— По делу, да ты что? И какие ж у тебя дела в каникулы будут? Ну, давай, Настюша, я готов. Чем смогу…
— Дядь Саш, вы ведь всё тут знаете…Всех…Понимаете, там вот, где мы живём, в стороне пруд есть, и дом… И сад. Я спрашивала местных, а там так мало знают… «Барский сад» скажут – и всё. А вы знаете, кто там жил?
Брови у дяди Саши часто были нахмуренными, но таилась в них весёлая, шутовская угроза. А сейчас они сошлись вроде бы с болью даже. Он молча разлил чай, положил на тарелочку перед Настей две ватрушки.
— Эх-х, Настасья! Это ещё раньше ведь было, чем  родился. Много раньше… До меня ещё…
— Но что-то да вы знаете?
— Ну что… Жили тут графья. Сам хозяин, Ильёй Петровичем его звали – тихий очень человек был, учёный. Была у него богатая и знатная родня, а только приезжали они сюда редко. Раз или два их тут видели, видно не очень-то они родились… Барин… Он не то, что книги писал, он языки древние знал, и вот с других языков старые рукописи на русский-то язык и переводил.
Дети у него тоже были умные такие, учёные – Серёжа и Вера… Серёжа географом стал, всё пропадал в экспедициях. Мать его очень переживала. Деньги ему старалась посылать. А жили-то, сама видела, скромно. И ей всё казалось, что где-нибудь в Африке или в Индии, где он там ездил, он и вовсе бедствует.
А дочка Вера вот только институт в Питере окончила, и приехала. Это я вот всё ещё от матушки с бабушкой слышал. Было одно такое лето у них, счастливое. Когда молодёжь собралась. Серёжа вернулся, друга своего привёз. Доктор он был, в экспедицию с ними ездил. И вот тогда только, одно лето… ребятишки наши деревенские туда бегали. Обычно тихо они жили, а тогда всё что-то затевалось. То на лодках по пруду этому катаются, то фейерверки пускали, У Веры подружка была, из нашей деревни девушка, Полиной звали. Даже папоротник к Иванову ночь искали… уж не знаю, чего они там отыскали…
— Ну а потом, Настюша, — дядя Саша взглянул на сцепленные руки, — Потом война началась. Первая мировая. А она всех мужиков под гребёнку… И простых, и с голубой кровью которые…Они-то рано отсюда уехали. Илья Петрович и Мария Николаевна. Вот не подумай чего. Это нам в советскую пору в школах всё твердили, что графы эти да князья – сплошь кровопийцы да угнетатели. За других не знаю, а мои родители наших графьёв хорошо вспоминали. Обычные люди. Жили просто, я уж говорил. Илья Петрович вежливый очень был. Бабушка вспомнила – всегда первый с ней поздоровается. Детишки к ним за книжками бегали. Мария Николаевна многих читать же и выучила… Девчонкам шитье показывала разное.
И вот, когда революция случилась, видно предупредил их кто – уезжайте, а то новая власть сюда докатится – не пощадит. Не знамо за что, а не пощадит. И уехали они, Настенька моя, куда-то в Финляндию. На север. Купили там домик, и говорили, что даже лошадку с коляской. Но не чтобы самим кататься… Денег у них всегда было кот наплакал. И Илья Петрович, извозчиком сделался, людей на той коляске возил. Скучал очень по России, просил ему русские газеты присылать…
Про Серёжу ничего не знаю, где он, как сгинул… Тогда такой котёл по всей Европе, а пуще всего у нас в России, кипел. А вот Вера… Не поехала она ведь с родными. Тут осталась. С тем мальчиком, которого её брат привозил, полюбили они друг друга. И Вера осталась его ждать. Мол, тут он знает, где ее искать, он за ней приедет. А иначе – потеряются они навеки. Как её мать ни уговаривала – ни в какую она. Говорила, что грехов на ней никаких нет, что будет она учительницей, станет в школе работать, детишек учить… И даже из дома родительского в деревню не шла, там и жила, ждала своего Митю. Как одна не боялась? Подружка Полинка к ней, правда, ночевать прибегала.
Долгий вздох.
— А как красные пришли, так и расстреляли её. Ночью. И не знал никто – утром объявили. Если б засветло, то наши б в деревне вступились, наверное…Ну, не за что её было стрелять. Не то, что королевствовала она тут – да ведь грубого слова за всю жизнь от неё никто не слышал.  Девчонка совсем, коса длинная, толстая… Это я всё тебе говорю, что мне рассказывали… А так даже не сказали, где схоронили. Да и схоронили ли… Может, бросили, как собаку. У неё у самой собачка такая смешная была, глазастенькая. Брат же и привез. Щунк как-то звали, Щанк… не помню.
— А тот, кого она любила, сюда потом приезжал? — шепотом спросила Настя.
— Не слышал об этом. Да как приедешь! Тут уже новая жизнь вовсю началась. Каждый чужой человек на виду. А если и приезжал, то навряд ли кто его запомнил, узнал… Своего горя хватало. Эх, Настюша, знала бы ты скольких мы в тех двух войнах, да в промежутках между ними, когда сажали людей почём зря в тюрьмы и лагеря – недосчитались скольких… Сейчас-то уже всё другое, и люди другие. Забыто это всё. Ты пей чай… Такие рассказы только мёдом заедать, а то горькие они очень.
**
Колькина мама, тётя Лиза, изумлённо повернулась к окну. Сколько раз она видела это – мелькнёт за окошком кухни вихрастая детская головёнка – значит, Настя прибежала, посмотреть, дома ли друг. Ростом она ещё не доставала, чтобы заглянуть в окошко. Могла только ухватиться за подоконник и подпрыгнуть на миг. Отчего в дверь не постучаться – Бог весть.
Тётя Лиза раскатывала тесто для лапши. И хотя на нежности она никогда не была падкой, Настя знала про себя, что она насквозь добрая. Насквозь тёплая, как печка.
— Там, там он, — замахала тётя Лиза, указывая рукой куда-то туда, где село кончалось уже и начинались поля.
Без подружки Колька заскучал. Он неизменно срывался из дома ранним утром, в то самое их с Настей время, когда они стремглав бежали каждый по своей тропинке, чтобы встретиться на лесной лужайке, с хохотом повалиться в траву, отдышаться, глядя на пышные и ласковые летние облака, позавтракать земляникой. И за то короткое время пока они тут – домой нужно спешить, ибо там дел невпроворот, у Кольки особенно — они успевали найти себя, заново ощутить себя жителями этого леса, этого бесконечного янтарно-солнечного летнего дня, этого мира, который каждое утро рождается заново.
Колька возвращался, помогал матери, что нужно было по хозяйству – вон, сегодня весь огородный инструмент наточил, теперь так славно будет полоть острой-то мотыгой, потом нарубил дров для бани. Покрыл заново крышу собачьей будки – вчера, в дождь, ясно стало, что она протекает. Выхватил из миски самый большой пирог – и всё, нет Кольки.
Но это не беда. Настя знает, где он. Бежит она опрометью, так как чувствует – всё растёт тревога бабушки. А с другой стороны – как сказать, что она с утра одна убежит за тридевять земель – туда, откуда они приехали на машине. Да кто её пустит! Бабушка начнёт кормить обещаниями: «Вот, погоди, дней через десять, поедем… Мне тоже домой нужно, если найдём, кто приглядит за Вадимом Сергеевичем»
А Настя ждать не может. Нечасто, но бывает с ней такое – когда зуд везде, в руках, в ногах, во всем теле. Даже в сердце. Подобное бывало даже в школе, когда долго тянулись уроки. И Настя знала, что лекарство тут одно – бежать. Дождаться, когда прозвенит этот треклятый звонок, и прямо с ранцем за спиной – сорваться в бег по любой дороге, пока не распрямиться, не расправиться всё, каждая клеточка, сейчас пружиной сжатая в её теле, пока не уйдёт этот зуд, не истечёт из быстрых ног – в летящую навстречу дорогу.
Но сейчас всё было намного сильнее, и точно гнало её – скорее, скорее. Невозможно было ждать… И хотя узналось от дяди Саши то, что прежде было скрыто, но узналось немного, и что теперь надо делать – неясно пока.
Да ещё Настя, засыпавшая всегда мёртвым сном, тут… то ли спать почти перестала, то ли это сны такие яркие стали — будто забирает её ночами другой мир, и она живёт там, в нём. И там приходит к ней эта девочка с золотистой чёлкой и теннисной ракеткой. И ещё одна девочка, которая пока молчит. И да, как дядя Саша говорил – у неё длинная, нет, не коса – косища…
А сейчас, Колька наверняка с пастухом, потому что тот даёт ему свою лошадь…И пока коровы, не торопясь, наслаждаются щедрой июньской травой, можно пуститься в полёт – недалеко, но до обрыва можно, прильнув к лошадиной шее, и глянуть оттуда за реку, на Малое Опалёво, где сейчас должна быть Настя.
Она думала выйти к ним так, чтобы они не заметили. Куда там! А ещё говорят, что у собак зрение плохое. Маленькая лохматая фигурка вдалеке застыла. Пёс вглядывался, а потом пустился к ней  по дороге как мячик. Казалось, он подпрыгивает и отскакивает от земли. Он прихрамывал на одну лапу.
Настя упала прямо в траву, и Туман заскакал вокруг неё, торопясь лизнуть в щёку, в ухо, куда придётся.
И Колька бежал, и как это было хорошо, когда у тебя снова есть брат.
**
— Варвара Ивановна, простите ребёнка…
—Вадим Юрьевич, и не просите. Я тут хочу без разрыва сердца дожить до осени, когда вернется ваша Лариса. Нет, ну что это такое! – бабушка с возмущением положила вязание на колени, — Даже дома такого не было. Чтобы ни слова не сказать, чтобы за тридевять земель… А машины, которые носятся по этим дорогам… А то, что я должна думать – в какой реке она тут утонула… Кто её поймал, посадил в машину и увёз..
Время от времени на бабушку «нападало». Она начинала видеть опасности всюду. Она не представляла свою жизнь без Насти, и по большому счету спокойна была только тогда, когда та сидела дома. Но надолго бабушке не хватало душевных сил сдерживать девочку. Ей представлялось, что Настя всё время, что её никуда не пускают – стоит на цыпочках и смотрит через забор на мир, и глаза у неё переливаются как капли росы, в которых этот мир отражается.
Настя из-за спины бабушки махнула Вадиму рукой — а, всё равно, мол. Найду и тут что делать. Но Вадим молчал, задумавшись.
Слишком он помнил, как и ему было так же тесно и душно в четырех стенах. И он обретал себя только в бесконечных своих странствиях, прокалённый до черноты, когда у него был – весь воздух над лугами и полями, и всё небо – над головой. И никогда ему не было душно в палатке.
— Варвара Ивановна, а со мной? – спросил он.
Тут уж Варвара Ивановна даже очки отложила. Как будто на человека, предложившего такую глупость, она могла смотреть только без очков:
— Как это, простите?
— Ну, вы же давно говорите, что мне надо вставать и выходить. Попробуем-ка мы с Настей вон, хоть до берега добраться.
— И как же я вас с ней могу отпустить? А если что-то случится, вы упадёте, разве она вас поднимет?
— Да как-нибудь я сам поднимусь. Разрешите, Варвара Ивановна!
Он так хорошо это говорил, как-то по-особому бережно, он отдавал себя в полную её волю, и она не выдержала.
—Я, пожалуй, разрешу, но всё-таки. Вы же ещё по комнате-то, почти не ходите…
— Ну, стимул у меня будет.
Настя переводила глаза с одного на другого.
— И когда вы планируете? – спросила Варвара Ивановна.
— Сегодня, — ответил Вадим.
…До берега Волги, до которого Настя добегала минуты за две, было оказывается очень далеко. «Сто пятьсот» как сейчас говорят. Километров. Они поняли это оба, как только выбрались за ворота, как только Варвара Ивановна открыла перед ними железные створки. Вадим налегал на костыли, Настя держала под мышкой палку. Она посмотрела туда, где блестела под солнцем Волга, и подумала – смогут ли они туда добраться. Туда же смотрел и Вадим. Прищурившись. Так можно смотреть на вершину, которую нужно взять. На девушку, которую хочешь завоевать. И кто из них неприступней? Возможно, эта дорога, эти двести метров. Нужно было решиться и начать. Сделать первый шаг. Как решиться?
— Настя, — сказал он, — Я помню, там внизу, у реки есть магазин.
Настя оглянулась.  Впервые она вышла на улицу через калитку. Кованые узоры на ней заставляли вспомнить дворец.
На улице никого не было. Тут своя «Рублёвка», особняки, никого не увидишь за воротами, и не поймёшь за высокими заборами – есть ли кто в садах. Разве что голоса услышишь. Настя уже поняла, что в этой маленькой деревне все дороги ведут к реке. Она уже видела…
— Да, есть.
— Принеси нам с тобой мороженое. На деньгу!
Он пошарил в кармане и вручил ей купюру.
Настя сорвалась, как будто её ветром подхватило. Замерла, обернулась:
— А вы какое любите?
— Шоколадное.
На берегу стоял единственный тут магазин-корабль. Тяжёлая дверь была приоткрыта. Настя вошла и огляделась. Похоже, магазин был ещё и местным клубом. Большой телевизор, десятка два стульев. Бильярдный стол. И где-то там, в конце большого торгового зала – пара прилавков.
Тут продавалось всё: сапоги и колготки, кастрюли и электроплитки, мороженое и консервы. Худенькая белокурая девушка покупала молоко.
Настя вежливо переждала, и когда продавщица закончила отсчитывать сдачу, спросила мороженое. А потом подумала и ещё спросила:
— Скажите, пожалуйста, тут есть библиотека или школьный музей? Ну, или… а, да… Школы нету. Вспомнила.
Продавщица не успела ещё ответить, когда обернулась девушка. Настя подумала — какая она красивая. Волосы цвета спелых колосьев и огромные карие глаза. Только лицо у неё грустное. Очень грустное.
— Ты книги ищешь? — спросила девушка. В голосе её чувствовалось понимание. Слово «книги» было точно пароль, связывающий тех, кто без чтения жить не может. Наркоманы, подсаженные на один и тот же наркотик из вымышленных миров.
Настя вздохнула, понимая, что книги ей вряд ли обломятся.
— Я хотела прочитать про тот старый белый дом. Ну, тот, где озеро… Я хочу знать про людей, кто там жил.
И вдруг она увидела в глазах девушки вспыхнувший интерес.
— А почему ты хочешь о них узнать?
Ну, как Насте было сказать, что её неудержимо туда тянет? Она помолчала, подыскивая слова. Но девушка не дожидалась ответа:
— Я немножко про эту уадьбу знаю. Если хочешь, зайдём ко мне домой, я тебе расскажу. И фотографии покажу. Тебе родители разрешат пойти ко мне? Ты сюда на лето приехала?
— Я потом,  — с сожалением сказала Настя, — Ты покажи мне, где живешь. Я потом к тебе приду. Обязательно.
Они стояли уже на улице, в руках у Насти плавились два мороженых «Чунга-чанга» с весёлыми негритятами на обёртках. Волосы девушки касалась настиного плеча, и прикосновение это было лёгким, как ветер:
— Вот за теми большими домами, видишь? Такой домик с наличниками… не бойся, собаки нет.  Приходи, когда хочешь. Я всегда дома.
Настя чуть не фыркнула – ещё бы она стала бояться собаки! А этой девушке видно очень хотелось, чтобы к ней кто-то пришёл. Так звала…
— Настя, сядь там, — сказал Вадим, указывая на старый дуб. Он рос у чьего-то «новорусского» забора, и скорее всего, его скоро вырубят. Дикое дерево, непрестижное. Но пока дуб ещё был жив. И давал тень.
Настя сидела и держала мороженое. Вадим бросил костыли, взял палку и пошёл к ней. Он хорошо шёл. Только очень-очень медленно. Только лучше было не смотреть на его лицо.
Настя зажмурила глаза, и смотрела на Вадима сквозь ресницы. Прошло сто лет, и он положил руку ей на плечо. Рука была горячей и мокрой. Он, скорее, упал, чем сел.
Они развернули мороженое. На шоколаде были капли, как у Вадима на лбу. Пальцы Насти перепачкались в шоколаде. Так хотелось их облизать. Она взглянула на Вадима и вытерла ладошки о траву.
Вадим лежал на спине, а Настя сидела рядом, обхватив колени, и закинув голову. Вадим рассказывал про облака. Началось с того, что Настя сказала – вот, мол, если бы можно было сесть на такое пышное белое облако, беззаботно плывущее в тёплом летнем небе – и доплыть на нём не до реки, а аж до моря. Или до океана. А Вадим стал ей рассказывать, какие облака бывают. Да, вон те, лёгкие, как перья, так и называются «перистые».  Они высоко-высоко в небе. Почти выше всех других. Хотя ещё выше есть – редкие облака, перламутровые. А самые высокие – серебристые. Они почти на восемьдесят километров над землёй поднимаются.
А те, что они с бабушкой привыкли называть «дедами», наоборот, самые низкие, и на самом деле именуют их «кучево-дождевыми». Они всегда несут дождь.
А что дальше Вадим рассказывал – в это и совсем поверить было нельзя. Эти лёгкие, невесомые как сахарная вата, как клочок пены, плывущей по ванне с тёплой водой, облака – на самом деле весили тонны. Их вес измеряли в слонах. Настя не поверила и засмеялась. И Вадим засмеялся.
— Честно.
Лёгонькое-прелёгонькое, тающее высоко в небе облачко, весило слонов так этак сто, а то, которое шло на землю грозой, тянуло уже на двести тысяч слонов. Тут Настя совсем на траву повалилась. Отсмеявшись, она спросила:
— А сколько они живут?
Нет, она знала, конечно, что облака меняют форму, превращаясь из лежащей кошки в какой-нибудь диковинный цветок, а потом тают, тают… Но так хотелось, чтобы какое-нибудь облако жило вечно, и путешествовало вокруг Земли как страж, как часовой, и помнило то, что тут было сотни лет назад.
— Некоторые и четверти часа не живут. Другие подольше держатся.
Значит, то, что было здесь когда-то, той ночью, помнят только звёзды. Про звёзды бабушка им рассказывала. Но Колька всё равно верил, что это не далёкие светила, а души. Души уходят с земли и становятся звёздами. И смерти нет. Есть эта сторона Вселенной. И та.
— Пойдём, — сказал Вадим, и опёрся на руку, начиная вставать, — Нам с тобой ещё до берега дойти надо.
**
Это не передать ни в одном фильме ужасов. Когда в комнате не абсолютная тьма, которая может быть от закрытых глаз, которая не страшна именно своей густотой, а всё иначе… Откуда-то пробивается свет – луны или фонаря во дворе —  и с каждым мигом в комнате делается всё светлее. И дверца шкафа, как всегда в таких случаях, оказывается приоткрытой, и ты видишь льдистое озеро зеркала, так напоминающее то, заброшенное. А там, где полки, где лежат стопками вещи – постепенно складывается, будто проявляется то, чего ты разумом понимаешь – быть не может— какое-то лицо, и приближается, словно ползет из шкафа.
Ночью всё может быть, а реальность, она будет завтра, утром. Не сейчас, а потом.
Настя терпела до самого последнего края – когда ещё миг — и закричишь. И, не помня себя, вскочила, выбежала из комнаты, скатилась по лестнице. Её опахнуло ночным сырым воздухом. И снова в дом – в большой, и к той, его двери. Кинулась, чтобы скорее прижаться под одеялом, защищённая с двух сторон – теплотой, почти жаром постели, и его телом. Он всех прогонит.
Он приподнялся в постели рывком, движением здорового человека, почуял её страх, услышал – как и она слышала — даже не произнесённые слова:
— Настя! Что ты? Кто?!
Прислушался, на пару мгновений всё его существо будто превратилось в ухо. Он твёрдо сказал:
— Никого чужого нет в доме.
— Оно в шкафу, — сказала она почти беззвучно. Будто если она раскроет тайное убежище чудовища, оно ей отомстит, — А можно я с тобой буду спать?
— Фу, — он снова лёг, — Значит, сюда твоё чудище не придёт?
— Если ты будешь тут – не придёт, — она так испугалась, и так доверяла ему, что невольно сказала «ты», —  А если придёт – я убегу и спрячусь.
Он слушал этот щебечущий голос, и ему было легко. Так читаешь детскую книжку, где всё понятно – доброе это или злое. И сразу ясно, на чьей ты стороне.
— Зачем ты будешь прятаться? – серьёзно спросил он, —  Ты же знаешь, что я тебя никакому чудищу не отдам?
Его тяжёлая горячая рука накрывала её…  Так воробушка держишь в кулаке, и не дышишь – не сжать бы сильнее, чем надо.
А она ещё ухватила двумя руками его за руку, и так и уснула. Совсем неслышно спала, даже дыхания не ощущалось. Он лежал, и впервые за долгое время у него ничего не болело.
**
Жизнь потекла так тихо и приятно, как бывает, когда выходишь из дома в тёплый летний день. Подол юбки подхватывает и взметает летний ветер.
Он никогда не жил столь размеренно и просто. В восемь утра раздавался стук в дверь, и Варвара Ивановна входила со свежим полотенцем в руках:
— Доброе утро, могу я вам помочь умыться?
Это традиционный вопрос, на который он традиционно отвечает отрицательно. На стуле его ждёт сложенная одежда, которую он наденет тоже сам. Спортивные брюки и мягкий тёмно-синий джемпер. Одежда человека, которому легко двигаться: вставать, ходить, бежать.  Он даже выходит в столовую – тяжело опираясь на две трости, гримасничая, чтобы не вскрикнуть от боли – но выходит.
Это он настоял, чтобы они завтракали все втроём. Он никогда не говорит, что приготовить. Ему нравится неторопливый, напевный голос Варвары Ивановны, рассказывающей, какая сегодня вкусная каша, и какая полезная это каша, и как быстро к нему вернутся силы, если он будет её есть. Эти старинные её гоголи-моголи, когда яйца растираются с сахаром добела… Нравится, что у него появились «ваша любимая ложка», «ваша салфетка»…Бывало, что он ел и совсем без ложки, а пил, лежа на животе, из ручья. А теперь эти сливки в белом пузатом кувшинчике, и поджаренный хлеб, и неповторимый запах свежесваренного кофе…
Он чувствовал себя не беспомощным, раздражающим всех инвалидом, а впервые за долгие годы – ребёнком. И было сладко передохнуть в этом детстве, неожиданно встретившимся на трудном его пути. Он не знал, что будет завтра, он просто отдыхал, как отдыхают от боли, выпив лекарство.
Он тихо смеялся, увидев, как Настя морщит нос, обнаружив, что яйцо получилось не в «мешочек», а всмятку, с противным жидким белком. Кот тоже был допущен в столовую и лежал – некрасивый, носатый, но странно трогательный – лежал в кресле, с иссякающим терпением ожидая, когда люди поедят, и нальют ему, в его плошку, остатки сливок. А может — если у них проснётся совесть — то и поделятся с бедным котом колбасой.
А когда тяжёлой волной накрывала Вадима боль, почти всегда внезапно, и так сильно, что слёзы выступали на глазах – он извинялся, и как мог – добирался до своей комнаты.  Глотал горсть таблеток, опускал голову на вытянутые вперёд и сжатые руки. Главное было – не рухнуть в отчаянье, что это навсегда, что это никогда уже не пройдёт.
Бывало, что в такие минуты он хотел умереть. Он думал, что уход его никому не причинил бы боли. Он вспоминал, как уходили те, кто был ему дорог. Миша Скворцов, дядя Миша, командир. Мастер, владевший любым оружием. Человек, умевший не показывать боль, а делать то, что нужно – бывало, о его ранах догадывались, узнавали потом. Отец солдатам – все знавшие его, числили его в душе родным человеком. Он любил их всех, он трудился с ними рука об руку на самых тяжелых работах, а в опасные минуты шёл впереди них, и  показывая, как нужно вести себя достойно, и прикрывая их своим мастерством… Когда в бою ушёл дядя Миша…Он до сих не может говорить «умер». Ушёл по небесным дорогам. Тогда некогда было плакать, потому что остались они, его солдаты, и нужно было выиграть этот бой, сделать всё, что в их силах.
Они выиграли бой.
И он с тобой поры продолжал чувствовать себя причастным к жизни дяди Миши. Пока он здесь, пока жив, нужно делать то, что сделал бы командир, очутись он в том или ином испытании.
Вот и сейчас, лишь только станет легче, нужно было снова и снова восстанавливать тело так, как велел ему врач. Делать и делать эти трижды клятые упражнения, порой вскрикивая, порой зажмуривая глаза, чтобы стекли слёзы. Делать сквозь дрожание рук и холодный пот. Делать. И верить в победу.
А в минуты отдыха была тишина. Они не слушали радио, не смотрели телевизор, и не верилось, что на свете есть войны. Если он засыпал среди дня, а это случалось нередко – слаб он ещё всё-таки был, Варвара Ивановна укрывала его большим и тёплым пледом в коричневую клетку.
Все звуки, которые отступали, стушевывались в городе, здесь жили своей жизнью. Тиканье больших настенных часов, плеск листвы за окном, капризный скрип двери, монотонный шум дождя. Изящнейший Мурзик полюбил сидеть у Вадима на животе, вытягивался длинной шеей, совершая бесконечный свой туалет.
— Вадим Юрьевич, — сказала Варвара Ивановна, — Вы позволите собрать клубнику? Я варенье сварю. Ведь пропадают ягоды, жалко.
Ему пришлось удержаться, чтобы не сказать ей: «Берите всё». Он всегда хотел сказать ей: «Берите всё».
Дом наполнился запахом ягод. Бабушка нашла небольшой медный таз. Варенье, тяжёлое, рубиновое, пышные пенки, запах ягод и детства.
 А соковарка давала так много густого тягучего сока, что его не успевали пить, он начинал бродить, и Варвара Ивановна говорила: «Сидр».
Она же и сказала Вадиму:
— Вы знаете, по-моему, вам пора большую часть дня проводить на свежем воздухе. Ну, хотя бы в саду. Пусть на вас хоть ветерок повеет.
Он взглянул на неё искоса:
— Думаете, полегчает?
И она важно, неторопливо кивнула головой.
Следующий день был дождливым.
Но он сидел на террасе, в кресле и вдыхал холодный влажный воздух с такой жадностью, будто прежде не дышал полной грудью. Будто ему вот только дали раздышаться. Он этот воздух пил. Пахло прибитой пылью, полынью и резедой, розами и чистым, только что выстиранным бельём. Пахло далью и свободой. Жизнью пахло.
Ему было так хорошо, что хотелось… не то, чтобы заснуть, закрыть глаза и погрузиться в эту благодатную тишину, полную дыханием сада и дождя.
Настя вскочила на перила, и уселась на них, как воробей на жёрдочке. На ней был короткий светлый сарафан. Через коленку тянулась свежая царапина. Настя рассматривала Вадима с недовольной пытливостью
— И когда мы теперь пойдём в тот барский дом? — спросила она.
Для неё не было вопроса – будешь ли в силах туда дойти? Только – когда?
У неё в голове явно зрел какой-то план. Обычно она рассказывала ему, что видела за день. Без Кольки поделиться увиденным было не с кем. Смертельно хотелось, но не с бабушкой же.  Бабушка считает, что, убегая гулять, Настя пропадает где-то на соседних улицах. В крайнем случае, с другими девчонками устаивает для кукол дом где-то в густых кустах.
Во-первых, никаких девчонок своего возраста она тут пока не видела, а то, что она числила «во-вторых» было гораздо интереснее — всяких кукол и их домов.
К Вадиму же у Насти всегда был целый ушат вопросов.
— Ну, что ты задумала? — спокойно спросил он.
Она наклонила голову к плечу, и двинула ртом в сторону и обратно, как это только она делала.
— А может быть, ты плавать не умеешь? — спросила она.
Он на спор переплывал Терек, когда тот разливался весной. Он на несколько часов уплывал в море, и спасатели отчаивались уследить за ним.
— Что?! Ты опять тут где-то отыскала воду, и хочешь залезть туда одна, без взрослых?
— Подумаешь, вода, — сказала она скромненько так, демонстративно опустив глаза. И демонстративно вздохнула, — Это скорее, бо…
— Ещё лучше! Болото?
— Большая лужа… Да вспомни, я тебе рассказывала.. А там, в середине – остров.
— Остров, в луже?!
- Ну, в озерце,  пруду – какая разница, как оно называется!
Она соскочила с перил, и пошла, не оглядываясь, к их с бабушкой дому.
— Настя, не дури! — крикнул он вслед, — В лужах тоже тонут, запросто…Ты что, всё про то озеро? Подожди меня, я встану. Правда, встану!
Настя хлопнула дверью. А она-то ещё хотела спросить его про вещие сны!
Уже несколько раз к ней во сне приходила эта девочка. Распущенные золотисто-рыжие волосы, длинная чёлка.
— Ты умеешь играть в теннис? — спросила она как-то раз.
В руках у девочки была большая ракетка.
Настя покачала головой. Ни разу в жизни она не держала в руках ракетки.
— А я так любила, — сказала девочка. С грустью, что не приходится ей больше играть. Но в тоне её было и что-то весёлое. Сдерживаемый смех. Будто она была страшно смешлива, и ей стоило труда оставаться серьёзной, — Ну, давай тогда играть в прятки. Найдёшь меня?
Она шагнула к заросли берёз. И будто не стало девочки. Настя оглядывалась – сперва растерянно, потом безнадёжно. И вот уже девочка стояла перед ней, их глаза были на одном уровне:
— Найди меня! — говорила она, — Ну хоть что-то найди… А потом след в след, след в след  иди — так ты всё и узнаешь…Я тебе помогу. Ты всё правильно делаешь…
И её этот полушёпот, и её глаза – серые с золотистыми пятнышками.
Ну, вот к чему снятся такие сны?
И Настю тянуло на островок, раз за разом, неудержимо.
И каждый раз ей было страшно. Вот только что бежала она по натоптанной тропе в лесу. Она была как гостья, но и как своя — среди этих деревьев. Её зоркие глаза отличали гладкий бок земляники от покрасневшего листа, замечали дупло высоко на дереве, задерживались на поваленном дереве, где удобно будет сидеть.
Сбегала к озеру, и вот уже держала на ладони улитку, и повторяла тихо: «Равлик-павлик высунь рожки, дам тебе картошки…»
Она уже знала, где можно подойти прямо к воде, и увидеть стайки рыбок, а где берега заболочены и поросли камышом. Он её шагов прыгали в воду лягушки.
Она каждый раз вспоминала, что в воду входить и плавать в незнакомых водоёмах, если рядом нет взрослых – запрещено категорически. И, тем не менее… Дни стояли тёплые и солнечные, когда бояться было совершенно нечего, любая опасность, казалось, растворялась в ярком свете.
Она снимала платьице – и, не полагаясь на то, что никто его не увидит, подсовывала его под камень, прикрывала от чужих глаз.
Входила в воду, ойкала – когда, та, прохладная, добиралась до трусиков, а потом бросалась решительно, и плыла, разводя воду руками.
Она не рисковала даже задержаться, вглядеться, попытаться увидеть дно… островок был совсем рядом, и она уже знала, что ещё через пару минут до него доберётся. Утомить её было не так-то легко.
Вот ноги стали задевать какие-то корни на дне. Настя чертыхнулась про себя, увидев, что и тут берег топкий. И оказавшись на мелководье, прежде чем встать, изрядно выпачкалась в грязи.
Ей не нравилось, что с турбазы, той самой, что у старого дома, островок было видно, как на ладони. Меньше всего хотелось Насте, чтобы кто-то  сейчас вышел из домика, поглядел в её сторону и закричал: «Девочка, а девочка! Ты чего там делаешь, а?»
Пригнувшись, Настя шмыгнула за кусты, и там уже присела, оглядываясь. В первую очередь, она как всегда пыталась выяснить, кто здесь живёт. Бабушка пугала её змеями, если будет ходить по незнакомым местам. Тем более, что и Змеиный затон у них там – у их села — был. Правда, гадюк в Затоне не водилось. Но ужа можно было встретить запросто, но ужей Настя не боялась.
Берёзы, несколько ракит, высокая трава. Ой, а эта дыра, куда снова провалилась её нога, должно быть, нора бобра.
А вот и рядок деревянных дощечек, и выцарапанное слово «ШЕНК»
***
— Варвара Ивановна, где Настя?
— Вадим Юрьевич, кажется, она собирается гулять.
— Собирается? — голос его звучал недоверчиво.
Бабушка тоже недоумевала. Настасья, шмыгавшая в первую подвернувшуюся лазейку, и убегавшая на полдня босиком, и хорошо, если в сарафанчике, а не в рубашонке, вдруг решила стать «приличной девочкой» Собрала волосы в хвост, достала из шкафа юбочку и голубую блузку, которые надевала обычно в школу. Мало того, она стояла минут пять перед зеркалом и критически себя оглядывала.
Бабушка сперва молча наблюдала за ней, а потом не выдержала:
— Скажи на милость, куда ты собралась? Ты завела тут подружку, у которой сегодня день рождения?
Настя присела на постель и начала надевать почти новые белые сандалии. Кажется, второй раз за это лето. Сперва, она раздумывала, отвечать или нет. Сморщила нос, пытливо взглянула на бабушку. И наконец, решила, что она может дать дельный совет.
— Я по делу. Я буду заниматься исследовательской работой. Мне нужно кое-что разведать
— Чего? — бабушка поразилась окончательно.
В этом огромном доме, где холодильники были забиты продуктами на месяц вперёд, она ещё и за ворота не выходила.
— Ну, ты же говорила, что это очень старинное и интересное село. Вот я и хочу про него узнать.
— Насчёт музея не знаю, но, может быть, в сельсовете спросить?
Настя кивнула необпредённо. В какие-то минуты она казалась бабушке удивительно взрослой.
— Только далеко не заходи, — на всякий случай добавила бабушка привычную фразу. Потом спохватилась, — А тебе это зачем нужно вообще? Сочинений вы ещё не пишете…
— Нужно. Потом расскажу.
Значит, вот за теми домами, живёт девушка, которую зовут Наташей, и глаза у которой такие янтарные, как вода в её, Настином, озере.
Но нашла она Наташин дом не только потому, что тот прятался «вот за теми большими домами», и даже е по сирени, про которую Наташа рассказывала. Она нашла его по музыке. Музыка стояла  вокруг дома как облако цветочного аромата. Но не весеннего, а осеннего Грустного и светлого, как сентябрьский солнечный день, когда листва уже вся почти лежит под ногами. И много солнца, и неба, и тонкие ветки. И примиренность, и свет. И листья под ногами все еще золотые.
Так играют, когда уже выше ученичества, техники – лишь бы сыграть точно, не сбиться, не забыть. Когда рассказывают историю, но не словами, а от музыки – к душе. От чего-то высшего – к душе. От души – к душе.
Окно было открыто широко – обе створки. А перед окном – лужайка. Настя открыла калитку и вошла. Такие звуки – это клавиши. Пианино.  Осень, будто прощается, прощается, прощается. И Настя кружилась, как листок сорванный с ветки,  здесь на лужайке, где места было много. Где было где лететь….
 Тот, кто играет - он богат музыкой, у него в руках целый мир, и, повинуясь ему,  другие будут плакать, легко и светло грустить. И растает в воздухе последний звук, или снова вольется волшебство в пальцы, когда они будут отняты от клавиатуры?
Играла Наташа. Она увидела Настю:
- Дитёныш! Пришла!
Входя в чужой дом, Настя первое что делала – внюхивалась как зверёныш. Это так невольно получалось. Запах мог сказать о многом. У Наташи пахло чистотой и чуть-чуть сыростью. Комната, куда она привела Настю, выходила окном на север, и была затемнена ещё одним кустом сирени – под окнами. Насте показалось, что тут всему дают расти, как ему нравится. Скорее потеснятся люди, давая место.
— Чем тебя угостить, дитёныш? — спросила Наташа и посетовала, — Конфет-то у меня и нету.
Вот ещё! Зачем ей были конфеты?
Эта девушка, казалось, была не так уж намного её старше. И Настя не боялась обратиться к ней «на ты».
-Ты мне обещала рассказать, помнишь?
Наташа указала ей на кресло, а сама присела на узкую кровать. Подушки стояли на ней одна на другой, и были укрыты кружевной накидушкой, напоминавшей фату невесты.
- Ты как этот дом нашла? – спросила она.
Вот ещё, нашла! Он же близко.
- Запросто! – сказала Настя.
- Ну, тогда слушай. Когда-то давно там жила девушка. И с нею дружила моя прабабушка Полина…


-А расстреляли её -  знаешь где? – Наташа заканчивала рассказ, не поднимая глаз, на переплетённые пальцы свои смотрела, - У вас там, где ты живешь, дуб такой стоит в поле. Там и зарыли. А потом прабабушка моя с братом своим ночью тоже, приехала на телеге, и увезли ее. И схоронили где-то на нашем сельском кладбище. И ни одной живой душе не сказали где. Чтобы ее больше никто не потревожил. Тогда ведь и над телами глумились.
**
С этого времени Вадим начал вставать и ходить. Он ежедневно выбирался на дорожку – отличную дорожку, вымощенную плиткой и делившую сад пополам. Он ставил цель – преодолеть её один раз, потом два, три. Он шёл, тяжело опираясь на две палки. И если его никто не видел – гримасой боли было искажено его лицо. Но чаще с ним была Настя. Она считала, что за ним обязательно надо приглядывать.
— Если что, ты же меня не поднимешь, — говорил ей Вадим
— Как-нибудь, — отвечала Настя.
Один раз он оступился. И прежде чем он упал – она сунулась под его живот, он упал не на землю, а почти на неё. Он успел подставить руки. Они сидели и смеялись.
— Ну что ты! Ты же совсем маленькая. Я бы тебя сейчас раздавил, — говорил он.
— Прям уж, — говорила Настя, — Не зашиблись?
— Помоги мне лучше встать.
Он старался как меньше на неё опираться, поднимаясь с земли, за счёт мучительных усилий ног и руки, от травы отталкивающейся.
Они разговаривали. Он рассказывал ей, как хорошо выйти в путь по утрам, когда на траве лежит роса и первые солнечные лучи омывают лицо. И как потом, если спустя несколько часов начнёт смаривать – можно свернуть в лес, бросить на траву спальник, лечь и уснуть. Нигде не спится так сладко, как на вольном воздухе… А ночью спать не даёт прибой соловьиных трелей. О том, что он отовсюду привозит камни – осязаемая память мест. Вот этот – белый с бордовой полосой лежал у подножья мыса Бескровного на Чёрном море, близ посёлка Новомихайловский. Этот – напоминающий фиолетовый лёд – нашёл возле Мурманска. Этот – внутри которого как бы пещерка, выложенная кристаллами кварца – с Камчатки… А серый, острый, который можно принять за нож из каменного века – подобрал на дорогах Алтая.
— Ты так любишь путешествовать? – спрашивала Настя.
Ему казалось, что объяснять ей всё – слишком сложно. Он улыбался и говорил:
— Да.
 Как ей это объяснить? Сперва он надеялся, что дорога исцелит его. Новые места, люди, встречи. Усталость такая, что к вечеру засыпаешь мёртвым сном. Мирная дорога исцелит от запаха смерти, который он нёс с собой, от страха выстрела в спину, от тяжёлых снов, когда он так страшно стонал и скрипел зубами.
Он оказался прав. Вчерашний день отступал в мерном шаге неутомимого путника. На смену ему приходила жажда жизни, жажда видеть ещё и ещё. Чтобы километры стелились под ноги, чтобы счастьем стало – припасть к реке и напиться. Чтобы латать мир. Помогай рыбаку тянуть сети. Подай нищему. Помолись за врага. И там, где мир ежедневно – вольно или невольно рвут на части— вместо какого-то разрыва появится заплатка.
К ним стали стекаться по вечерам деревенские дети. Сперва заглядывали через забор, любопытные, как воробьи. Потом началось: «А откуда вы приехали?» «А вы что, ноги сломали?» «Не купите рыбы?» «Не возьмёте котёнка?» «Может, помочь?»
Потом Настя, заглянув к Вадиму в комнату, увидела, что с колен его свисает белая ткань, и он из неё что-то шьёт. Вернее, пытается. У неё даже глаза округлились:
— Эй, это у тебя что? — потрясённо спросила она.
— Понимаешь, — начал объяснять он, — Мне вот тут вот надо так загнуть и прошить. И с другой стороны так же. Главное, чтобы крепко было. Ты в этом что-нибудь смыслишь?
— У нас дома швейная машинка есть. Но бабушка и так может. Давай сюда. Или стой, я лучше её позову!
Варвара Ивановна пришла, узнала все подробности, надела очки и взялась за работу.
Вадим продел в кулиски деревянные рейки, по одной с каждой стороны.
— А теперь помогай мне, — сказал он Насте, — Это у нас с тобой будет экран. Давай повесим его на стене сарая. А вечером, когда начнёт темнеть, вытащим туда ноутбук и покажем ребятам кино.
С той поры и пошло у них веселье. Детей стоило только позвать. Теперь они ещё задолго до темноты околачивались у их дома.  Настя несла ноутбук торжественно, как вносят торт со свечами. Кто-то из пацанов врывался в калитку, кто-то перемахивал через забор.
Фильмы сперва выбирали демократическим путём. Каждый писал на бумажке, чего бы ему хотелось посмотреть. Бумажки сворачивали трубочкой и бросали в старую шляпу. Настя трясла её, а Вадим опускал руку и, не глядя, вынимал одну из бумажек. Настя разворачивала и читала:
— «Маша и медведь».
— Блин, кто это написал?!
— Это что? Мультик?
— Смотрите сами! Чё за бред! Давайте снова тянуть бумажки!
— Не по правилам!
— Давайте про Машу, ржачно же! Такая блоха, а такого медведЯ гоняет!
Голоса смешивались боролись – кто громче. Смотрели «Машу и медведя», старые фильмы Диснея, даже «Ну, погоди». «Трудный ребёнок» привёл зрителей в восторг, как и «Бетховен». Потом, не разобравшись, поставили «ужастик», из тех, что не следует смотреть детям. И тогда Вадим демократию свернул. Показывал те фильмы, которые любил с детства. Нынешние ребята даже названий многих не слышали.
Вадим на время отложил мысли о своём будущем. Клеил для пацанов воздушного змея, показывал, как лучше его запустить. А потом сколотил стенд и стал учить всех, кто пожелал  — метать ножи.
Любовь местных мальчишек к нему дошла до самозабвенного обожания. Девчонки являлись то с банкой парного молока, то с материнским пирогом.
—  А дядь Вадим выйдет? – стучали в калитку кулачки.
Бабушка опускала очки, смотрела поверх:
— Если бы они так спрашивали – «Колька выйдет?» или «Васька выйдет?», я бы поняла. Вадим Юрьевич я рада, что вы уже выходите из дома, но всё-таки… Эти дети вас не слишком утомляют?
Для бабушки послеобеденный отдых — было дело святое. А теперь не дом, а какой-то детский клуб.
— А брат ваш не будет в претензии, что сюда приходит всяк, кто хочет?
Вадим только улыбался, и в такие минуты сам казался бабушке мальчишкой. Улыбка у него была удивительно светлая.
Но теперь Настя отдавала своё время не только ему. Она опрометью, раскинув руки как птичьи крылья, сбегала с пригорка – к реке, к дому Наташи.
Наташа набивала её карманы конфетами, она уносила отсюда книжки. Но главное было не это. Никогда не говорила Наташа: «Тебе это ещё рано, ты не поймёшь». О чём бы Наташа ни рассказывала, она всегда говорила с Настей, как с равной, как с подругой. И ещё — жила она как будто в облаке тихой грусти. Это грусть ужасно хотелось развеять, но не получалось
Они вместе пересмотрели все альбомы. Но среди всех снимков – старинна фотография была только одна. Настя всмотрелась и вскрикнула:
— А это кто?
Изображена была группа прелестных юных девушек, а впереди, вполоборота – та самая девочка, которая являлась уже несколько раз Насте во сне. Три прочие девушки были старше, взгляды их были исполнены достоинства, а девочка смотрела исподлобья, вроде бы хмуро, но Насте показалось, что ещё несколько мгновений – и она или окружающих рассмешит, или сама рассмеётся.
— Это царевны, — сказала Наташа.
— Настоящие?
— Самые настоящие. Ольга, Татьяна, Мария и самая младшая — Анастасия. Великие княжны Романовы.
—  Настя? Как я?
Наташа кивнула:
— Твоя тёзка. Они с графиней Верой, кстати, знали друг друга. И писали друг другу письма. И обе погибли.
И Настя повторила слова, ставшие у них с Наташей уже почти паролем:
— Расскажи!
**
По ночам комната залита серебряным светом луны. Другие краски исчезают: всё только чёрное, серое и серебристое. Скоро будет праздник Ивана Купала, когда можно искать цветущий папоротник. А русалки выйдут на берег – отдохнуть от своего тайного житья в глубинах, понежиться в лунном свете. Будут неторопливо перебирать мокрые косы, снимать с них запутавшиеся меж прядей водоросли, чесать гребнем. И тем самым убедят любого, увидевшего их в своей всамделишности. И такая ледяная и страшная тайна за каждой русалочьей судьбой, что…
Настя приподнялась, окутанная лунным сияньем. И вот почему-то она уже не у себя дома, а это Наташин дом. Но видит его Настя так отчётливо, будто сама она бесплотная, скользит между предметов, может приблизиться к ним, чтобы разглядеть.
Вот книги. Томики Гоголя в переплёт, будто сделанном из коричневого мрамора. У бабушки тоже есть такое собрание сочинений. Там такие иллюстрации, что ещё не начнёшь читать книгу, а уже страшно. И к «Майской ночи», и к «Вию», и к «Ночи накануне Ивана Купала». Ведьма протянувшая костлявые руки к маленькому мальчику, умершие – и в смерти ожившие отец и сын — выехавшие на коне на обрыв. Русалки опять же…
А в углу комнаты, в самом тёмном сейчас углу – икона. Старинная, прабабушки Наташи. Или прапрабабушки. Богородица, киот чёрного дерева, стекло отблёскивает. Настя хочет взять икону, но руки её сейчас бесплотны, и тяжёлый образ скользит из них, падает… От падения откалываются от него чёрные щепки. У Насти обрывается сердце. Такое сокровище погубила!
Вот теперь она реально садится на кровати, прижимая руки к груди. Луна совершает по небу свой путь – квадраты лунного света ушли от Настиной кровати, движутся к бабушкиной.
— Боже мой! — думает Настя, — Как хорошо, что мне всё только приснилось. Что я не натворила такого, чего нельзя простить… Я ведь даже не помню, есть у Наташи действительно такая икона, или нет. И почему в западных фильмах, которые мы теперь смотрим, если у героев какие-то трудности, они сразу начинают кричать: «Чёрт! О, чёрт!» Как будто зовут — этого чёрного, лохматого, страшного и злого. Нет, Господи спасибо, это ж не знаю, какой бы грех был, если бы я её вдруг раскокала.
Настя сидит долго, успокаиваясь после пережитого страха, сидит, пока не чувствует, что снова может заснуть. Она ныряет в постель, натягивает пуховое одеяло на голову.
— Ну, — говорит Анастасия, и покачивает ножкой. Она сидит на качелях, повешенных меж двух берёз. Не качается, а смотрит прямо, — И чего ты испугалась? Я же с тобой иначе не могу говорить….
Настя плачет. Потом, когда она проснётся, будут и сырая подушка, и опухшие глаза. А сейчас её сердце полно такого умиления к этой девочке, такой ласки к ней, так немыслимо, что её убили — взаправду убили — что Настя тянет к ней руки:
— Ты ведь есть? Ты ведь сейчас есть? — молящим тоном об этом «сейчас есть» спрашивает она.
— Ты послушай, — говорит Анастасия, — Ты меня послушай, не бойся. Тебе сейчас нужно найти… А просто так не получится Я так спрятала — никто не найдёт. Только если знак подам. Так ты не бойся этого знака…
— А где ты есть?…
И — нет Анастасии. Тихое озеро, вода, розовая от вечернего света. Остов дома – без крыши с выбитыми окнами…Только птицы живут тут…И такая тишина, такая… ни вздоха, ни ветерка. Под ногами вроде мостик из дощечек. А на дощечках проступало выцарапанное кем-то слово «ШЕНК».
**

Большая стирка была для бабушки священнодействием. Дома у них стояла старенькая «Бирюса», и всё начиналось с того, что бабушка выдвигала её на середину ванной комнаты, и вручала Насте короткий шланг, а сама зажигала колонку над ванной.
Машинка начинала наполняться горячей водой, и чем больше была глубина, тем больше вода казалась стихией, имеющей собственную волю, завивавшейся водоворотом, поднимавшейся, закрывая чёрный круг мотора. И так легко было представить, что это вовсе не внутренности машинки, а пещера. И на чёрный этот холм забрались, спасаясь от наводнения, маленькие путешественники. А вода всё подступает – вот лишь половина круга ещё выступает над ней… четверть… вот и полностью скрылся он под слоем воды – её уже столько, что дна не видно.
Бабушка бросает в машинку несколько горстей порошка. Он липнет к рукам, и их потом нужно мыть.  От порошка чихаешь, поэтому Настю не подпускают близко. Потом в глубинах машинки тонет «первая партия» обречённого белья, и – кульминация – бабушка втыкает вилку в розетку, и в машинке начинается шторм. Какой шторм! Ураган, тайфун! Отчаянно жалко, что бабушка закрывает машинку крышкой, и только в узкую щёлку можно подглядывать, как кипит, как неистово бурлит вода. Всё самое интересное – там. Хоть на две секунды приподнять крышку, и незаметным, воровским движением украсть пару пригоршней сверкающей, вздымающейся пены. Поднести к голым плечам – пена перейдёт на них с ладоней – и получатся сказочно прекрасные рукава. Т можно вообразить, что на тебе и платье такое же – бальное, сверкающее как пена.
А здесь неинтересные машинки: в специальной «прачечной комнате». У этих машинок круглые, как иллюминаторы, окна. Машинки снисходительно позволяют смотреть, как они сами делают всю работу. Долго, неторопливо, с немецкой обстоятельностью. Это бабушка сказала, что машинки немецкие. Ей они тоже не по душе – она их даже побаивается. Вдруг слишком сильно хлопнет дверцей, нажмет не на те кнопки, не проявит достаточно деликатности по отношению к высокородным механическим слугам богатого дома?
Когда она обеспокоенно спрашивала Вадима – всё ли правильно сделала, тот только рукой махал:
— Ну, сломаете, и чёрт бы с ними…
—Но как же! – окончательно пугалась бабушка.
Но в одном бабушку переделать было нельзя. Развешивать бельё в «прачечной» она не желала, и с помощью молодого пенсионера Василия натянула в саду две длинные верёвки. И бельё заплескалось на ветру, закрутило сальто, простыни метнулись, чтобы альбатросами сорваться в небо. Но бельё удерживали разноцветные прищепки, которые так крепко – до боли – сжимают палец, если его прищемить.
И ещё бабушка велела вынести на террасу, и разложить на солнце подушки. Тоже вечное Настино искушение – они так пышно взбиты, а улечься на них нельзя – подушки сейчас «дышат». Вбирают в себя солнечное тепло, чтобы вечером отдать его, чтобы людям спалось крепко. И снились такие чудесные вещи — кажется, что и не спишь вовсе, а гостишь в другом мире. А простыни и одеяла запахнут цветущими яблонями и сиренью, они тоже будут вернувшимися из волшебных зелёных стран путниками, и ты нырнёшь в их рассказы, слышные только во сне.
Настя всё-таки пробралась на подушки, и лежала, закинув голову, поэтому Дэна она увидела сперва перевёрнутым. Вернее, тоже его голову.
— Эй, — окликнул он её негромко. Может, она спит – тогда не разбудить бы. Его голова возвышалась над забором.
Но Настя встряхнулась, и тут же перевернулась, и встала на четвереньки, чтобы удержаться –  руками на подушках, ногами — на парапете. Ловко она это сделала, как котёнок, который всегда падает на четыре лапы.
— К Вадиму я правильно пришёл? – Дэн невольно улыбнулся в ответ на её открытую улыбку.
Настя кивнула – да, но тут же вспомнив, что посторонних вроде бы пускать не велено, спросила:
— Ой, а вас можно пускать?
Дэн улыбнулся ещё шире, как-то легко подтянулся, словно взлетел – и перемахнул через забор. Высокий худенький мальчик. Светлые волосы забраны в хвост, но всё равно не скажешь, что похож на девчонку. А глаза чёрные-чёрные.
— Вот сюда к нему.
 И Настя оглядываясь – кудряшки взлетали – пошла показывать гостю дорогу.
— А ты, воронёнок, что здесь делаешь? – спрашивал он.
— Я тут живу!
**
Настя не заглянула, как обычно, когда в дверь просовывалась лишь её всклокоченная голова, а вошла чинно, совсем непривычным для себя шагом, неся поднос с кофейником и чашками. Бабушка прислала. У Вадима Юрьевича гость.
Настя следила за подносом, чтобы ни кофейник, ни чашки не соскользнули, а глазами все-таки стрельнула на них. У обоих «счастья были полные штаны», как говорил Колька. Вадим улыбался так, как она не видела ещё. А мальчишка просто сиял, пуще своих золотых волос.
—У меня просьба к тебе, — сказал Вадим Дэну – Этот воронёнок где-то летал тут в округе и озеро обнаружил. И смертельно хочет его исследовать. А я туда ещё не доберусь. Сходи, проследи, чтобы опасности не было.
Дэн кивнул. Он рассматривал Настю, и радости его — и на неё доставало. Он её поливал своим счастьем. Но Настя рассердилась донельзя. Она не помнила, чтобы когда-нибудь так сердилась.
— Так же нельзя! — выкрикнула она, — Я же ещё ничего не знаю толком. Чувствую только – что-то тут есть.  А ты — каждому встречному! Так же всё спугнуть можно! Ну, на фиг!
И она вылетела из комнаты.
— Бабушка, к чему снятся разрушенные дома?
Варвара Ивановна отложила крыжовник, который чистила. В сны она не то, чтобы свято верила, но всё-таки значение им придавала. И какие-то определённые вещи, явившиеся во сне, считала явным предупреждением. «Зуб увидишь – к звуку, какое-то известие получишь, серебряные деньги считать – к слезам, рыба и мясо – к болезни, а вот хлеб – это очень хорошо увидеть — будешь в богатстве и счастье жить», — говорила она.
— Дом, — раздумчиво произнесла она, — Вообще-то это гроб – домовина. Если увидишь, что кто-то во сне себе дом строит – значит, он умрёт скоро.
— А если разрушенный дом, бабушка?
— Ну…Может, что-то узнаем новое об умершем, тайну какую-то? А что тебе снилось?
Настя вздохнула, глубоко и с досадой. Ну, вот как это можно было всё объяснить?
— Я пойду к Наташе за книжками, — сказала она.
Наташа была расстроенной. Раньше Настя не могла понять, как это – слёзы в глазах стоят — она не видела этих слёз. А теперь глаза у Наташи искрились слезами, и вот-вот они хлынут через край.
— Настя, — сказала она робко. 
С детьми взрослые обычно говорят или как с недоумками, поучающим таким тоном. Или заискивающе, как будто стучатся в детский мир, а их не пускают. А у Наташи получилось просто и  робко.
— Настя, вот ты говорила, что этот твой друг… он военный, да? Он воевал…
— Он везде воевал, — подтвердила Настя, — Знаешь, как он умеет метать ножи? Пацаны в отпаде…
Наташа издала звук, который можно было бы принять за смех.
— А мне нельзя с ним посоветоваться? Не бойся, — заспешила она, — Я знаю, что он болеет, я утомлять не буду. Мне только спросить… потому что больше мне спросить совсем не у кого…
— Приходи вечером, — сказала Настя, — У нас костёр будет, картошку станем печь.
И видно в ответ Наташе захотелось сделать ей что-то приятное. Она помнила, как когда-то сама разглядывала фарфоровые статуэтки, стоявшие у тётки на книжных полках…
— Хочешь, покажу тебе самую старинную вещь, какая у меня есть? Икона Казанской Богоматери. Она у нас в семье из поколения в поколение передается. Ею прапрабабушку ещё её мать на брак благословляла. А дедушка должен был — меня.
Она встала на табуретку, и тогда Настя увидела. Скромно, без узорчатого полотенца, без лампады – как было у них дома, просто на стене – висела Её икона.
— Я сейчас сниму, и ты поближе посмотришь.
— Нет, – заспешила Настя, — Погоди.
Но Наташа ей протягивала уже… И выскользнуло гладкое – ладонями и губами отшлифованное дерево, и упала икона. И чёрная длинная щепка откололась от неё точь-в-точь как в Настином сне.
С этой минуты время потекло медленно-медленно. Настя держала руки у губ. Она видела, что от удара, откинулся металлический крючок, соединявший половинки киота, и киот открылся… Образ Казанской – потемневший от времени, но ещё с пробивавшейся позолотой, упал на стекло. А за ним лежало несколько листков пожелтевшей бумаги, исписанной мелким почерком.
**
Мой дорогой Митя!
Я понимаю, что сейчас писать письмо и надеяться, что оно дойдёт – это что-то вроде того, как бросать бутылку с запиской в волны. Надежды, что ты всё это прочтёшь, почти нет. Дело обстоит даже хуже, чем с бутылкой. В морях и океанах есть течения, которые могут доставить твоё послание к людям, хоть какая-то стабильность. А сейчас всё вокруг завертел какой-то безумный ураган, и с каждым днём во мне растёт уверенность, что уцелеть в нём мне будет не дано.
Ураган именно безумный. Я не понимаю, почему те люди, которых я много лет знала, кому никогда не делала зла, с кем мы говорили, пели, порой и работали рука об руку, теперь смотрят на меня совсем другими глазами. Словно титул, который всегда значил для меня так немного – стал опасной болезнью, которая всех вокруг способна заразить. И ведь в это можно поверить. К нам доходят слухи — в наши края приходят люди, и рассказывают — о том, как у них расправились с барами. И наши теперь будто бояться, что когда красные придут сюда, они все попадут в опалу за то, что были такими добрыми и ещё не расправились со мной.
От мамы с папой тоже не приходят письма, и я лишь вспоминаю, как мама просила меня уехать с ними в Финляндию.
— Купим маленький домик, разведём сад. Много ли нам нужно? Ты хотела быть учительницей. Ты и там сможешь учить детей. Поверь мне, хорошее воспитание везде оценят!
Это она о моём институте благородных девиц. А у меня перед глазами девочки, с которыми я училась. Наивные, восторженные, безобидные. И мысли в голове – кто из них уцелел? Они обожали Царскую семью, когда высокие гости по праздникам приезжали в наш институт, такое ликование было! А то, что я в Крыму, случайно, во время благотворительного базара познакомилась с Великой княжной Анастасией Николаевной, и после обменялась с ней несколькими письмами — служило предметом постоянной зависти. Всё это теперь может быть поставлено и мне, и им в вину!
Папа не просил меня поехать вместе со всей семьёй. При расставании мы оба с ним верили в лучшее. Верили, что меня воюющие не тронут, что, только оставшись здесь, в родных краях, я сумею тебя найти. Может быть, я получу от тебя весточку, и буду знать, где ты, и поеду к тебе. Или ты вырвешься сюда — в наш дом.
Митя, как я тебя ждала! Я пишу тебе об этом потому, что кажется, уже поздно. Что было у нас? Одно лето… Одно несказанно прекрасное лето, когда мы с тобой были счастливы. Счастливы так просто, так невинно – просто от того, что ты любим друг друга, что мы так молоды, что мир вокруг так несказанно хорош.  Нет, ещё раньше был тот день, три года назад, когда Серёжа привез тебя в гости. Я мало, что запомнила от того дня, я же была совсем ещё девочкой. Помню только, как мы катались верхом, и ты снял меня с лошади. Серёжке это и в голову не приходило никогда. Он дружил с лошадьми с детства, казалось, он может говорить с ними на одном языке. Да и храбрость у него была такая, что он, наверное, смог бы объездить бешеного быка или сказочного единорога.
А мне седлали старого и спокойного мерина Карата, которого даже рысью почти невозможно было заставить идти. Только шагом. И всё равно, я боялась – он был такой большой, такой сильный! А потом после катанья, нужно было ухитриться ловко спрыгнуть на землю, чтобы ноги не запутались в этих дурацких стременах. И ты это увидел, что я боюсь, и как-то сразу всё понял. Тебя будто ветром снесло с твоего коня, и вот ты уже стоял возле меня, подняв руки. Я зажмурилась и соскользнула вниз. Несколько секунд я была на твоих руках в воздухе. И такое чувство покоя, блаженства и счастья вдруг нахлынуло не меня! Будто я – наконец-то — была там, где моё место, где моё всё, где ты…
Но это кончилось так быстро! Тот день.  Вы уехали вечером. И поскольку, повторяю, я была совсем ещё девочкой, всё это забылось за временем. Кончились каникулы, я уехала в Питер, в институт…
А ты не забыл. Оказывается, ты тогда почувствовал то же, что и я. И решил, что я должна быть твоей невестой непременно. А поскольку у меня титул – опять этот титул, которому в нашей семье значение придавала только мама, и она же мечтала со временем выдать меня за какого-нибудь богатого и знатного человека — ты думал, что надежды нет. У тебя же не было почти ничего. Дворянское звание,  да медицинский факультет за плечами.
И когда Сережка собрался в Африку – не сиделось ему на месте – ты попросился с ним в экспедицию врачом, надеясь вернуться более состоятельным человеком, чем уезжал.
А потом было три года разлуки, когда нас с Серёжей связывали письма, только письма. И он всегда добавлял в конце: «Митя шлёт Верочке поклон». А я это пропускала мимо ушей.
А потом вы приехали. И было то лето. Одно лето! Митя, мне и сейчас хочется плакать, но не от тоски, что это всё кончилось, а от нежности, и от умиления, что это – было. Я и сейчас помню запах тех пионов, тот высокий, с искрами костёр на нашем островке, то, что вы рассказывали о своих странствиях.
О мягком песчаном ковре в пустыне Калахари, на котором лежишь ночами, и над тобою небо в огромных звёздах – от края до края горизонта — одно небо. Ты будто наедине со Вселенной. О баобабах, с их смешными толстыми стволами, и ветками, напоминающими свастику.. Об океанских волнах, перед которыми чувствуешь – как безбрежен и величественен мир, и какая малость – человек…
Ну вот, снова это всё перед глазами, и я уже не здесь, а там, на нашем островке, и мы четверо, мы с Полинкой, и вы с Сережей – плечом к плечу сидим у костра. Только руки наши с тобою соприкасаются иногда, и знакомое уже ощущение блаженного покоя затапливает меня. Я верю, что рядом с тобой со мной ничего не случится, что смерти не может грозить, когда ты — здесь.
Навезя близким немереное количество разных экзотических сувениров, мне Сережа привёз живую собачку. Маленькую, довольно уродливую, но такую… личность. Если уж Шенк решил, что законное его место для сна – рядом со мной, на подушке, и храпеть мне в ухо — ему самой судьбой предназначено – то так оно и будет, бесполезно спорить. Мама сказала, что у неё есть статуэтка бульдога – точь-в-точь Шенк.
А ты… Тот разговор в беседке  я никогда не забуду.
— Вера Ильинична, можно с вами поговорить?
И мне впервые показалось, что тебе было страшно. Хотя никого не было рядом с нами тогда, и даже видеть нас никто не мог. Так густо была оплетена наша беседка листьями винограда.
Ты медлил.
— Вера Ильинична, протяните руку. Вот так. Ладонью вверх.
Ты ещё помедлил, будто решаясь прыгать в пропасть. И… положил мне на ладонь небольшой сверкающий камень.
— Я нашел его сам. Это алмаз, да. Мне сказали, он чистоты необыкновенной. Наш проводник говорил о нём: «Слеза бога». Я ничего не могу предложить Вам, Вера Ильинична, у меня по-прежнему нет ничего за душой. Поэтому я не могу просить Вашей руки. Но если бы мою душу можно было сделать материальной… вот, вроде этого, – он кивнул на драгоценный камень, — Я бы так же положил её на Вашу ладонь…
Я сказала сама, первая. Я сказала:
—Я люблю вас, Митя. Я вас очень люблю.
Митя, ты сейчас где-то на фронте, где-то в боях… Быть иначе просто не может. Ты врач, и ты никогда не могу быть в стороне, если где-то была боль, если где-то нужна была твоя помощь..
Митя, если мы не увидимся, если мы не успеем увидеться… До нас дошли слухи, как жестоко расправились с Анастасией Николаевной и её Семьей. Порою мне кажется, что она – это я, и та же участь ждёт и меня.
Мне хотелось только быть с тобой, жить с тобой, мы бы могли делать доброе – всю свою жизнь. Ты бы лечил, я бы учила детей… Мы бы просто жили — не воюя, не враждуя ни с кем. Мир такой прекрасный, такой огромный, я так люблю его!
Если всему этому сбыться не суждено… Это письмо я оставлю Полине. Если мы никогда не были богаты, то её семья и вовсе бедна. Вряд ли ей что-то будет грозить. И если ты приедешь в эти края, а меня уже тут не будет – письмо отдаст тебе Полина. А Шенк – остальное.
Сохрани тебя Бог в этой войне. Я молюсь за тебя, ты мне дороже всех на свете, и я всё-таки буду ждать тебя — пока жива.
Твоя Вера.
**
Когда Настя вышла на улицу, близился вечер. Лягушки кричали так, будто оживлённо спорили о чём-то. А там, на небе, был ещё один мир. Розовое озеро заката, и вокруг облака стояли как горы. А в самом центре озера был островок из какого-то облачного ошмётка.
—Ты иди, – сказала Наташа, — Я к вам подойду, честно. Сегодня. Попозже. Соберусь вот…
Чувствовалось, ей нужно было не только закрутить волосы в узел, что она и делала, ей нужно было унять эту дрожь рук.
Их с Вадимом, с бабушкой, тихий прежде дом был теперь совсем другим. Звучали голоса. Поднимался вверх живой свет. Горел костёр.
Вадим на костре жарил сосиски. Конечно, мальчишки уже собрались. Кто поводил носом, чуя вкусный запах, кто закапывал в золу картошку. Всё здесь было такое знакомое, родное. На небе загорались первые звёзды.
Настя вдруг подумало, что и сто лет назад тут было то же самое. Такие же лягушачьи базарные голоса – они точно старались перекричать друг друга. Те же звёзды, те же запахи ночи. Расстояние между веками истаяло… И невозможно было злодеяние тут, невозможно было кого-то убивать, даже представить себе это, когда вся природа была – жизнь.
Они ели картошку, с твёрдой кожурой, которая страшно пачкала руки, этими грязными руками хватали горячие сосиски, запивали молоком.
Потом все вместе смотрели «Властелина колец», и Насте казалось, что тогда – сто лет назад – Веру просто никто не спас от таких вот страшных назгулов, с чернотой вместо лиц. И тьмой вместо душ. Где там, на дорогах войны был её Арагорн? И был ли к тому времени жив?
Костёр догорал. Вадим палочкой задумчиво чертил на пепле какой-то узор. Пепел проступал красными искрами. Они вспыхивали и гасли. Лицо у Вадима было бронзовым как у индейца. За спинами мальчишек Настя неожиданно увидела Наташу. Та сидела тихо, обхватив колени. Лёгкая курточка на плечах. Она казалась не старше их. Только глаза были старые. Будто им те самые сто лет.
Настя поймала взгляд Вадима, и закивала ему – она пришла, дескать. Вадим поднялся:
— Ну всё, братва, по домам! – и видя, что мальчишки не принимают его слова всерьёз, во всяком случае, рады ещё засидеться, сказал негромко, — До завтра! Сегодня у нас дела.
Он увидел Наташу, как только встал. Тут никого не было с такими светлыми, льняными волосами. Она сидела, опустив голову.
Он подошёл, сел напротив – там такое брёвнышко удобное лежало. Он сел на него и ждал, готов был слушать.
Наташа подняла голову
Он взглянул на неё, хотел отвести взгляд, и продолжал смотреть…
—Можно вас спросить? – Наташа почти всегда говорила так тихо, что приходилось прислушиваться.
Он улыбнулся, чтобы подбодрить её, он знал, что его улыбка располагает к себе.. Но она, увидев эту улыбку, вздрогнула и будто замкнулась ещё больше.
Он посерьёзнел вмиг. И спросил так же тихо, как и она говорила:
— Что у вас случилось?
— А что можно сделать, если мне грозят, что… убьют?
Её лицо сморщилось жалко. Его не надо было учить видеть в глазах слёзы. К тому же у неё они уже бежали по щекам. А говорила она ещё более испуганно, чем Настасья, которая прибежала к нему тогда, ночью.
Он взял её за руку медленным движением, чтобы не испугать. Прикосновение многое может сказать. Как глаза. Её рука чуть вздрагивала, маленькая, слабая, прохладная.
— Кто вас хочет убить?
— В последние дни.. мне звонит мой бывший, — она почти проглотила слово «друг», — Человек… которого я любила… Я сперва обрадовалась… очень…я думала, мне разрешат видеть сына… Пусть не отдадут… но разрешат. А он сказал, что это я ему угрожаю, он получает от моих людей письма,  они требуют для меня денег, и что он это прекратит раз и навсегда.
— А у вас нет никого, кто мог бы это сделать? Написать эти письма? Попробовать заступиться за вас?
Она замотала головой:
— Никого! Никого вообще. Мне не надо денег! Мне нужен мой Мишка.  Но я бы не стала… Никогда не стала угрожать. Ведь тогда я его точно никогда не увижу…
— Вы мне можете рассказать немного больше?
А что ей было скрывать? Какая она была дура? Как сценический образ человека приняла она — за самого человека?  Как новая жизнь сперва была – будто перенесли её, Наташу, в другое измерение? И как почти сразу она поняла, что в огромном этом доме оказалась одна – как на острове? И надо им оттуда выбираться с Мишкой, потому, что на острове долго не проживёшь, если он действительно необитаем.
— А если его сейчас кто-то шантажирует от моего имени, так я не знаю, что будет. Что со мной сделают.. И Мишка тогда как? Ему даже не скажут, что я была.
Если бы она была одна – попыталась бы она за себя бороться? Ведь почти такая беззащитная как Настя. И нельзя сказать: «Успокойся, ничего с тобой не случится. Это всё злая шутка».
Потому что жизнь иногда действительно шутит злые шутки. Только они и вправду происходят. И тысячу раз пожалеешь, что не поверил, не послушался, не лёг поперёк дороги, чтобы не пустить.
— Может быть, пока все не разъяснится, вы поживёте у нас? – спросил он, кивнул на дом, — Места много!
Она даже испугалась:
 - Ой, что вы, нет, конечно! Я же не стеснять вас пришла! Только спросить… Может, я решетки на окна поставлю?
Это было даже трогательно. Сейчас она поставит на окна решётки. И будет верить, что они её защитят.
— Постойте,  — сказал Вадим, — Его я, конечно, знаю. Имя на слуху. Дайте мне несколько дней. Я узнаю через своих ребят – насколько всё серьёзно. Да не считайте его небожителем. Я всё узнаю, и тогда мы  обсудим.
Настя, всё это время молчавшая, вдруг спросила:
— Если ты будешь всем  звонить – ты можешь позвать того мальчика, который к тебе приезжал?
— Погоди…Дэна? Тебе же он вроде не пришёлся по душе?
— Мне нужно, — твёрдо сказала Настя, — Если правда всё то, что ты о нём рассказывал, мне обязательно нужно, чтобы он приехал. И обязательно — я тебе скажу потом – в какой день. И чтобы он остался у нас ночевать.
**
Ясно было, что Валерий Юрьевич рано или поздно навестит брата, и всё же его визит оказался почти неожиданным. Во-первых, он приехал в совершенно неудобное для работающего человека время – в разгар буднего дня. Во-вторых он приехал один, без Леси. Вадиму оставалось только гадать – то ли Леська его, Вадима, настолько уже терпеть не может, что, вопреки всем своим принципам отпустила Валерку одного. То ли брат попросту сбежал на несколько часов из-под её неусыпного контроля. Оказалось, второе.
Так они и смотрели друг на друга в полнейшем удивлении. Валерий Юревич видел, что вылизанная до последней травинки молодым пенсионером Василием и угодливой Ларисой дача его, которая из-за чистоты своей казалась даже нежилой – теперь напоминает какую-то туристическую базу. С костровищем, разложенными вокруг него бревнышками, с самодельным киноэкраном – черт побери — на стене дома!  А еще на траве валялся футбольный мяч, забытая кем-то бейсболка, прямо на траве стояла кружка с недопитым чаем.
— Так, — сказал себе Валерий Юрьевич, — Похоже, я был прав.
А потом он увидел, что от дома к нему идёт Вадим. Именно идёт. Опирается на палку, но улыбается ведь!
—Так, — сказал Валерий Юрьевич уже вслух, — Вот тебе и санатории, тренажёры, массажисты и иглоукалыватели. Ну, прохвосты! Только деньги вымогать! Вадька, ты чего за шалман тут устроил?
Из дома выглянула девочка. Валерий Юрьевич видел её первый раз в жизни, но девочка выглянула так, как это могла бы сделать хозяйская дочка. И рассматривала его спокойно большущими глазищами.
Вадим же отметил, что брат приехал один, и тогда только велел:
— Настя, принеси-ка нам чаю. С лимоном и мятой. Варвариванин фирменный. Давай!
Они пили «фирменный чай» с ягодным пирогом, курили дорогие сигареты, и дым был таким ароматным, что Вадим кайфовал – сидел в этом облаке, будто в благовониях восточных. Он много мог порассказать на этот счет. А брат, похоже, не спешил. А может, мялся, и неудобно ему было начинать разговор.
— В общем, Вадька, буду я расширять дело, – он, наконец, затушил сигарету в пепельнице, — В подробности мне пока вдаваться не хотелось бы. Суеверен я, знаешь. В общем, деньги мне нужны.
Вадим смотрел на него.
—Думаю, заеду, посмотрю – нравится ли тебе тут? А ты тут, гляжу, уже и обжился. И вон, опять силушку набираешь, слава Богу. В общем, Вадька, как бы ты отнёсся, если б отказался от отцовской доли, а взамен я оформлю тебе дарственную на этот дом? Врать не хочу – в деньгах это меньше будет. И обманывать тебя не хочу. Если дело пойдёт – я тебе потом разницу отдам. Не обману, знаешь. Но риск есть. В бизнесе всегда риск есть.
Вот поэтому он приехал без Леси. Она настаивала, чтобы Вадьке-шатуну вообще ничего не давать. Чем он заслужил все эти блага, если сам деньги зарабатывать не умеет, а только шляется по миру, как перекати-поле?
— Из-за своего идиотства он и так вон чуть инвалидом не стал! Сколько ты уже заплатил за его лечение! И ещё заплатишь, и не раз, и не два. Пусть за это благодарен будет… Поживёт на даче летом, а осенью к себе перебирается. У него же есть однушка – чего ему ещё надо? Сиделку ему нанимать – опять деньги.
Но Валерий Юрьевич, к партнёрам по бизнесу своему человек более чем жёсткий – родного брата обижать не пожелал. И теперь ждал его решения.
А Вадим растерялся даже. Отцовское наследство – это то, чего у него и не было вроде, он постоянно забывал об этих деньгах, и сейчас не помнил – то ли они в банке лежали, то ли были вложены в какие-то акции. И сколько их сейчас было – он тоже не знал.
— Слушай, это как то щедро слишком даже, — сказал он, — Такой дом!
— Вот и хорошо, — с безмерным облегчением сказал Валерий Юрьевич, — Я понимаю, всё понимаю. И если я сейчас ещё могу для тебя что-то сделать, кроме этого…
— Можешь, — сказал Вадим, — Помнишь, Саньку? Которого ты консьержем пристроил в тот элитный дом? Телефончик его скинь мне, будь такой добрый… А если Леську твою я больше не увижу, то разницу можешь мне и не отдавать никогда.
**
В жаркие июльские ночи выходят на берег русалки. Настя их понимает. Если днём в воздухе пекло, «спэка» — как говорит бабушка, вспоминая родную свою Украину, то к ночи и вода становится как парное молоко. В ней жарко. На берегу приятнее. Можно лежать на траве и смотреть на звёзды. Из-под воды их плохо видно. Настя ныряла, знает.
И как люди загорают на солнышке, так русалки греются в колдовском, серебряном свете луны. И тела их тоже начинают светиться.
На русалках длинные белые рубашки, у них распущенные волосы. А кого им стесняться – вокруг все свои. Чужие, завидев русалок, наверное, улепётывают со всех ног.
А уж в купальскую-то ночь…Самое их, русалочье время. Страшно. Но что же делать, если полнолуние именно сегодня? А идти нужно непременно ночью.  Ведь нужно, чтобы их никто не заметил. А при полной-то луне можно пробираться и без фонарика. Но врать придётся напропалую всем. Даже Вадиму. Даже этому красивому мальчику с льняными волосами, который сам двигается неслышно как лесной дух. Правду можно сказать только Кольке. Ему она и сказана.
Пуще всего нужно усыпить внимание бабушки. А бабушка как назло всё медлит и медлит уходить спать. Только к вечеру спадает зной. И так хочется посидеть на свежем воздухе! Бабушка чистит большие, рубиновым соком налитые вишни. Заваривает чай. Говорит, что после программы «Время» будет хороший фильм.
Они сидят на террасе – Вадим и Дэн, Настя и бабушка. Настя чуть ли не в отчаянии поглядывает на Вадима. К полуночи Колька будет здесь. Если бабушка его увидит – всё, не отпустит никуда. Вадим незаметно разводит руками – дескать, ну что поделаешь?! У Дэна глаза смеются, он переводит их с одного на другого. Подумаешь – детская прихоть, отправиться в купальскую ночь в лес, искать цветущий папоротник! Да с нашим удовольствием…
Дэн думает, что детям одним без него будет страшно. Он-то не напугается ни крика совы, ни шороха в кустах, ни лунного луча, отразившегося от озерной глади. А Настя знает, что Дэн им нужен только как прикрытие. С ним Вадим не побоится их отпустить. Даже бабушка, если всё-таки узнает, не поставит на Насте крест, если с ними будет этот большой мальчик, который умеет все на свете.
Ага, папоротник, щаз… Только бы Колька не очень спешил. Иначе кранты им всем, бабушка никуда не пустит.
Наконец, Варвара Ивановна смотрит на внучку поверх очков:
— Ну что, девица-красавица, спать пошли? Двенадцатый час уже…
— Я еще посижу, ба, — говорит Настя таким равнодушным голосом, что услышь её в родной школе – был бы драмкружок ее судьбой неминучей.
Бабушка смотрит на Вадима. Вадим прикрывает глаза. Мол, ничего Варванна, никто мне не мешает, нехай Настя сидит.
— Ну, драгоценные мои, как знаете, а я с вашего разрешения…
— Да, бабушка, да, – чуть не скулит про себя Настя.
Но ещё долго не может она успокоиться, если сегодня речь вообще может идти о спокойствии. Пока не гаснет свет в бабушкином окне. И около четверти часа приходится им подождать – только тогда слышен стук копыт. Он напоминает сухие звуки выстрелов.
Колька важен. Он приехал на своём любимом Пепле, а большого рыжего Беркута привёл в поводу. Колька важен, потому что мужчины здороваются с ним за руку. И потому, что только им с Настей ведомо, что дальше будет.
Колька не оглядывается даже на Настю. Он не сомневается, что сейчас она окажется у него за спиной.
— Ну? – спрашивает её Вадим.
В этом «ну» звучит – тебя подсадить?
Настя подходит к Дэну и протягивает ему руки. Протягивает властно, и вместе с тем так беспомощно, словно на лошади никогда не ездила. Колька замирает с открытым ртом. Ну и пройдоха!
Наверное, когда тянут за руки – это больно. Но Дэн поднимает её в седло одним неуловимым сильным движением. И вот она уже сидит перед ним, и он – за её спиной. И она блаженно жмурит глаза, вспоминая…Да, так оно и есть.. Вера, Вера…
— Дэн, — Вадим поднимает руку, пальцем указывает на запястье, — Два часа у вас.
— Понял, командир… Ну что, вперёд?
И сонный всегда Беркут действительно вдруг вырывается вперёд. Только пыли из-под копыт нет. Вернее, её не видно. Ночь.
**
Лес уже чернел впереди сплошной стеной, когда Дэн развернул коня:
— Что, господа кладоискатели, у вас есть подходящие места на примете?
Он ждал, что они пожмут плечами, укажут неопределённо и боязливо – а, мол, поедем туда, в ту сторону… кто их знает, папоротники-то…
Но у них маршрут был точный.
— Вот за той березой – тропа будет, туда и повернем, — сказала Настя.
От волнения её лихорадило. И не потому, что ей было страшно. А потому что влекла её какая-то сила, справиться с которой было просто невозможно. И впервые такой странный зуд был в той веточке – отпечатке молнии, о которой она и забыла уже.
Дэн послушался, развернул Беркута. Доехав до берёзы, он был удивлён. Вправо уходила широкая тропа, дорога даже, по которой и машина могла проехать. Больше – светляки, горевшие по обеим сторонам – окаймляли эту дорогу как взлётную полосу. Ну и что тут могло цвести – скажите на милость?
— Прямо? – на всякий случай уточнил он.
— Прямо, — откликнулась Настя, и тени сомнения не было в её голосе, — Около километра будет.
— Меньше, — откликнулся из-за их спин  Колька, — Коней-то нам привязать надо будет. А дальше – пешком.
—Так, — начал прозревать Дэн. Хотя ему, конечно, ничего еще не было понятно.
— Поехали, — спокойно сказала Настя.
Она уже каждое дерево знала на этой дороге. Силуэт каждого дерева в свете луны. Вон за тем разлапистым дубом лошадей они и оставят. Даже если кто-то мимо пройдёт – не сразу заметит их в густой тени.
—Задержи, — чуть слышно шепнула Настя Кольке, когда они спешились.
Тот кивнул, и самым небрежным голосом стал пояснять Дэну, ведя в поводу Пепла:
— Вот здесь давай их и привяжем…
А через несколько минут Дэн услышал плеск воды. Сердце оборвалось. Он обернулся – не было девочки рядом. Спотыкаясь впотьмах, скользя по скользкой от росы траве, Дэн кинулся туда, где расступались деревья, откуда шёл свет. Серебряный колдовской свет луны.
Небольшое озеро лежало перед ним. На другом берегу поднимался старый, полуразрушенный дом – луна светила в пустые проёмы окон. Были еще какие-то домики, вроде турбазовских. Возле одного из них тускло горел фонарь. Людей видно не было. Зато на глади воды отчётливо виднелась голова плывущей девочки.
—Настя!
Раздеться было делом одной секунды. Он бросился в воду, не думая – ни какое здесь дно, ни какая глубина. Только не потерять её из виду! Он видел её голову, и широкими взмахами грёб туда. А она спешила, спешила добраться до того островка, который был уже прямо перед ней. И добралась ведь первая, негодяйка!
— Сюда! – услышал он её полуоклик-полушёпот, — Колька-а-а…
Настя выбралась на берег, пригнувшись, отбежала куда-то вглубь, хотя и бежать-то на этом островке было некуда, и уже оттуда донёсся её голосок:
— Идите сюда!
Когда Дэн, задыхаясь, выбрался на берег, кинулся вперёд, протянув руки, и правой вдруг цепкой схватил то, что было её плечом, он крепко встряхнул её:
— Ты что творишь?!
— Вот он, наш папоротник, — сказала она,  поглаживая ладошкой что-то на земле
Из кладоискательских инструментов у неё был с собой только небольшая лопатка, с помощью которой бабушка пересаживала комнатные цветы. А Колька, оказывается, запасся ножом. Дэн ни на какой такой экстрим не рассчитывал, поэтому у него не было ничего.
- Вот эти досточки нужно аккуратно поднять, — сказала Настя после того, как рассказ её был окончен.
— И что ты, думаешь, там будет?
— Досточки, под ними косточки, – шёпотом пропел Колька, и тут же Настя сердито стукнула его по плечу.
— Дурак! А вдруг здесь вправду собака?
— Ну и что? Она же уже не собака, а так сказать — исторический факт.
— Всё равно я боюсь.
— Ну, отойди, я сам, – и Колька полез было раскапывать.
— Нет, — сказала Настя, и впервые Колька увидел, как тонкая морщинка обозначилась на её лбу, — Это она мне велела.
Она раскрыла перочинный нож и несколько секунд помедлила. А потом решительно вонзила его в землю.
Дощечки глубоко вошли в землю, и непросто было вывернуть их.
— Разреши, — сказал Дэн. Они с Настей посмотрели друг другу в глаза, — Как только… Я тебе сразу уступлю.
Она протянула ему нож, но он взял её лопатку. И хотя слежавшейся была тут земля, ему она поддалась. А дальше была земля, только земля…
Они стучались к тому, что ушло в землю.
— Эх, металлоискатель бы, — вздохнул Колька.
Настя не отвечала, она молча отгребала землю, уже до локтей в неё зарылась.
— Погоди…вот!
Дэн тенью отодвинулся в сторону.
Настя запустила руки в яму, будто готовилась нырять в неё. Сморщилась с усилием. И вынула что-то, такое же грязное, как её руки. Ткань, превратившаяся уже в лохмотья.
Они торопливо развернули маленький свёрточек.
— У…— сказал Колька разочаровано, — Фигня какая-то.
Настя держала на ладони фигурку фарфоровой собачки — бульдог со смешной квадратной мордочкой . Она смотрела на него с нежностью – вот ты каким был, Шенк…
— Но там же сказано про то, что он что-то расскажет. Давай дальше рыть,— сказал Колька.
Они тщетно возились ещё полчаса, но ничего, кроме земли и нескольких камешков, им не попалось.
Или лежало всё слишком глубоко, или они неверно истолковали слова Веры.
— Подожди, — сказала Настя, — С Шенка всё время земля сыпется. Видишь, тут дырочка, и вот грязь набилась. Сейчас я вытряхну…. Ой, что это…Ой-ёё…
У неё на ладони лежал камушек, сверкающий в свете луны..
— Да, — сказала Настя благоговейно, — Как звезда. Так вот, что Шенк берег.
К звёздному камушку была прикреплена цепочка. Можно носить на шее.
— Слеза бога, – тихо сказала Настя.
Когда она подняла глаза на Дэна, они у неё сияли – куда там этому алмазу.
—Только не говори никому, — вдруг сказал Колька, — Пока ещё не время.
**
Они сидели в саду у Наташи. Вадим, Дэн, Настя…
У Наташи неподалёку от крыльца, на траве, стоял простой деревянный стол и две скамейки. Вечерело. Солнце уже касалось горизонта, уже не было таким жгучим. На столе золотились запотевшие стаканы с сидром. Сидр пах антоновкой и липовым мёдом. Когда его пьёшь, на языке танцуют пузырьки.
— Вот так оно всё и было, — сказала Наташа.
«Слеза бога» лежала на пожелтевших страницах письма.
— И никто за ними не пришёл... Ни за письмом, ни за алмазом. Прабабушка Полина всю жизнь ждала. Вышла замуж. За простого человека, за кузнеца. Он давно за ней ходил. Хороший был – добрый, тихий, бессребреник. Но его все равно посадили в тридцать девятом. Сынок остался, мой дедушка
— Карточек старых не нет? С ними со всеми? — спросила Настя.
Наташа покачала головой
— Старых – нет. Мне дедушка рассказывал, что они были. И графиня Вера на них была тоже. А потом прабабушка всё сожгла. Боялась. Это ж такая улика была бы, если бы нашли! Что прабабушка дружила с «бывшими». А икону эту семейную – у них в роду ею из поколения в поколение на брак детей благословляли — икону спрятала в погреб. Полина с сыном жила так бедно, что у них и не искали ничего, не пытались отобрать. Дедушка рассказывал – икона очень долго лежала в погребе, вся потемнела. А потом, незадолго до смерти Полины начала светлеть. Прабабушка сказала: «Обновляется». Вынула её, принесла в дом и повесила  на стену. Сказала: «Значит, пора». Её упрекали потом: «Полина Григорьевна, вы же культурный человек, неужели вы верите в эти сказки про Бога?» Но сильно не приставали – старушка, что с неё взять…Безобидная, богомольная старушка.
А где она похоронила Веру – она так и не рассказала? – спросил Вадим, — Может, удалось бы найти?
Тут же Настя неожиданно покачала головой и  сказала:
—Зачем? Ведь никто не ищет. Кроме нас. Все живут свою жизнь, им по фигу… Вот когда люди начнут обновляться, как та икона, когда им будет не всё равно… А пока – они как будто растаяли во времени: и Вера, и тот мальчик, которого она любила. Растаяли, и в то же время… ну будто они рядом. Я когда рвалась туда, меня как будто живой человек звал, я его чувствовала.
— А теперь тебе не снятся сны? — спросила Наташа.
— Она снилась, - сказала Настя,  — Девочка. Были две берёзы и качели. Я всё равно верю, что это великая княжна Анастасия. Она качалась на качелях. Улыбалась. На ней были как всегда – белое платье и белая шляпа с широкими полями. А лицо у неё такое смешное. Как будто она сердится, и в то же время, вот сейчас раз – и засмеётся. Она сказала: «Вот так и живи… ищи, чтобы мы жили, чтобы нас помнили. Я ведь не только там, где думают, что я есть. Мы все вместе…там… и здесь». Наверное, если бы она ко мне тогда не пришла, не разбудила бы меня тогда – будто разбудила от сна – и не было бы ничего этого.
Настя повела рукой, указывая на стол, на письмо.
— Она пришла ко мне такая… живая. Ну, вот такая же, как я. Как будто я её знаю давным-давно. И когда Наташа мне про них, про всех рассказала… Я же историю пока знаю очень мало, я же ребёнок! Я не знаю, кто там, в политике этой был прав, кто виноват. Был её отец плохой или хороший. И её мама. Но вот таких, беззащитных,  как она, как её сестрички и бат, нельзя убивать. Нельзя! Так страшно эти люди придумали, ночью как воры, в подвале…Как будто знали, что делают что-то очень плохое. А у неё такая улыбка, как сама жизнь. Я как представляла, как её добивали, у меня вот прямо сердце всё… оно тоже плакало…умирало. Я для неё уже ничего не могла сделать, а она сказала, что я могу…вот таких как она – чтобы их вспомнить, найти… Чтобы они жили  не только там, в вечности, но и у нас, в нашем измерении, в памяти…
— Почему ты мне не рассказала сразу? – спросил Дэн, — Думаешь, я б не пошёл с тобой?
Настя вскинула упрямые глаза:
— Мне слишком часто говорили – не пущу! Нельзя! А днём никак невозможно было идти. Там ведь люди вокруг, турбаза. Одно дело, если бы меня просто так поймали – ну, ребёнку делать нечего. Отругали бы, что поплыла на остров, что могла утонуть. Бабушку бы позвали… А если бы я собачку и алмаз уже нашла, и они увидели…Представляешь, чем бы кончилось?… Ну не могу я эту историю в грязные руки отдавать. Вам  вот – могу. А кому попало – нет. Это ведь не зря алмаз так назвали «Слеза бога»… Тут всё такое чистое…А если бы и ты сказал – глупости?
— Вадим,— сказала Наташа, — Вам… вам что-то удалось узнать? Может, что-то о.. Мишке?…Решётки мне поставили, кстати, я теперь не так боюсь.
— Я еще не все успел, — сказал Вадим, — Мне ещё нужно несколько дней. А письма писали – это просто есть такая категория людей. Мошенники. Кто-то в соцсетях от вашего имени будет просить всех подряд. Дескать, вы в беду попали и вам нужно срочно сбросить деньги.  Другие будут взламывать счета у детей, которым всем миром на лечение собирают. А тут ваш… бывший друг… такой известный человек. Скандалы ему не нужны. Вот и решил кто-то – вдруг удастся поживиться от вашего имени. Втихую. А он, видно, запаниковал. Такие же по себе всех мерят. Решил, что его теперь собираются доить всю жизнь.
—Господи, как же до него донести-то что это не я? Ведь когда они с женой не хотели, чтобы я к Мишке рвалась… они все номера телефонные сменили. Мне теперь не дозвониться.
— Вот что, — сказал Вадим, — Я завтра съезжу в город, и…
— Но вы же ещё…
— Но в гараже же у меня машина, — улыбка его была лёгкой, — А от машины до подъезда дома – дойду как-нибудь.
— Со мной, — сказал Дэн.
— Вас не пустят.
— Там охранником сидит человек, который всем обязан моему брату. Когда.. такие же нехорошие люди хотели на него всё свалить – брат его из тюрьмы вытащил. Это, давно было, правда. Тогда этот парень ещё пацаном был. Но он пропустит. Я с ним говорил. Пропустит.
— И вы надеетесь убедить…
Вадим снова улыбнулся. Только теперь нехорошая это была улыбка:
—У меня есть неотразимые аргументы.
Наташа смотрела так испуганно
— Нет-нет, я никого не убью, как можно…  да я пальцем не трону. Клянусь.
Настя сползла чуть со стула, провела босыми ногами по траве. Всё вокруг был такое мирное, тихое… Лягушки так славно вели свой вечерний разговор. Отчего же, отчего ей было так отчаянно страшно?
— Наташа, — сказала она, — Наташа…
А что дальше сказать – не знала. Ей хотелось взять всех за руки – всех троих одновременно, и тянуть отсюда – пойдёмте… пойдёмте же!
— Мы пойдём? – полувопросительно сказал Вадим.
Ему хотелось сидеть тут. Хотелось снять с себя куртку, и накинуть Наташе на плечи. Хотя летний вечер был удивительно тёплым, как вода в ванне. Ему хотелось пройтись колесом, чтобы Наташа улыбнулась. Или хотя бы немного меньше боли стало в её взгляде. Но все мысли, которые приходили ему в голову в её присутствии – были смешными и нелепыми.
— Звезда, звезда! – Настя указывала пальцем  куда-то в небо, — Вот там сейчас чиркнула. Не видели? Это сейчас редко бывает. Ещё же июль.  Вот в августе!... А звезда чиркнула, да так ярко…. Давайте ещё посмотрим – вдруг ещё одна пролетит! Ну, вот как под неё можно загадать желание? Это же один миг! Даже полмига!
Некоторое время они сидели с запрокинутыми головами. Потом Вадим, а за ним и Дэн поднялись.
— А ты Настя, остаешься?
— А можно? – с пробудившейся надеждой спросила она. Оставаться было нельзя, но и Наташу оставлять было нельзя. А к ним домой она не пойдет. Ни за что не пойдёт.
— Настасья, если бабушка тебя всё-таки соберётся выпороть, я ей обязательно помогу, — пообещал Вадим.
Прощаясь, Настя подержалась за Наташину руку двумя руками. Будто не спокойной ночи желала, а и вправду говорила – прощай!
**
Из окна их с бабушкой комнаты видна была труба. Не такая как у них в деревне. Здесь была Забавная. С выгнутой спиной. И смешным загнутым хвостом.
Настя лежала и смотрела на кошку. Она не знала, сколько было времени – стенные часы висели так, что их закрывал шкаф. Слышно было только как маятник ходит – тут-тук, Лучше бы часы с кукушкой. Та как живая вылетала бы, докладывала – который час. Настя догадывалась, что уже глубокая ночь. И непонятно было, что всё-таки делать – то ли попытаться изо всех сил –,уснуть (кстати, когда стараешься изо всех сил уснуть – ничего не получается) то ли подождать немного – хоть и июль уже, а светает всё равно рано. Вот-вот небо за спиной у кошки начнёт подсвечиваться синим. Пока оно подсвечивалось каким-то красноватым. Что?! Настя кинулась   к окну.
Там горело! Там горело! Там поднимался будто большой костёр. Там, где был Наташин дом.
Кубарем, не думая уже о том, чтобы не разбудить бабушку, Настя скатилась по лестнице, кинулась в большой дом. Она кричала ещё прежде, чем забежала в комнату, прежде чем начала трясти Вадима двумя руками:
— Пожар! Наташа! Наташин дом! Скорее! Ой, скорее же…
И когда неловко, чуть не упав, вскочил Вадим, и когда кинулся за ним Дэн, Настя метнулась за ними как собачонка. Но Вадим обернулся и крикнул так страшно:
— Сидеть!
Что Настя упала на кровать, и её как приморозило к ней.
Вадим кинулся – нет, не в ворота, сперва к гаражу, Дэн уже открывал двери в гараж, ворота на улицу…
-— Буксировочный трос! Проверь! Там же эти б…ские решётки! Прыгай на заднее… , — Вадим заводил мотор.
Во двор выбежала бабушка в наскоро накинутом халате:
— Настя!
Настя обнимала бабушку, а та крепко прижимала её к себе и читала молитву, и крестилась, крестилась…
Видно никто не гостил в тех огромных особняках с трёхметровыми заборами, за которыми прятался Наташин дом. Не было кому прибежать, попытаться погасить огонь, звонить, вызывать пожарных. Чуть позже, конечно, кто-то увидит, здесь будут люди. Но пока они были первыми.
Дом горел, видно, подожгли его откуда-то сзади, со стороны сеней, больше всего пламени было там, но разгоралось быстро. Занималась уже крыша. Все три окна, выходящие на фасад, были забраны новенькими решётками.
Вадим и Дэн бросились к двери. Заперта.
—Наташа! На-та-ша-а!
—Дыма то сколько, командир! Она уже без сознания, наверное…
Вадим накинул крюк на то окно, что было к нему ближе.
Дэн сунулся наперерез:
— Я полезу!
 Но Вадим и на Дэна зарычал так же как перед тем на Настю:
— В машину! Заводи, я сказал! И только сунься мне…
Дэн миг смотрел на него, а потом кинулся к джипу. Мотор не хотел заводиться. Ещё раз… Ещё… Наконец-то! Машина с натугой потащилась по лужайке, как будто хотела сдвинуть с места дом…а потом решётка вылетела, и тяжело упала на траву, и почти тут же раздался звон – Вадим высадил стекло.
 Дэн видел – он прыгнул в окно так, как будто и не было никакой травмы. Будто только вчера он показывал им, сидящим кружком студийцам – как надо брать препятствия – одним звериным прыжком. А из окон уже валил чёрный дым
… Это только в кино – герой появляется в окне, красиво держа на руках героиню. Когда в проёме возникло что-то черное, и Дэн бросился туда, хотя жар не давал ему подойти, через плечо у Вадима было перекинуто… что… тело? И он одновременно сваливал его в сторону Дэна (тот едва успел подхватить) и покатился оп траве, чтобы потушить занявшуюся майку. А Дэн бил рукой, обмотанный в спущенный рукав, по волосам Наташи. Волосы горели…
Уже были вокруг люди. И бежали ещё. Кричали. Кто-то уже звонил в скорую. Вадим низко склонился над Наташей, и всё не мог решиться приложить пальцы к её шее – бьётся ли пульс…
А дом горел уже весь, одним огромным костром, и искры поднимались туда, откуда падали звёзды.


**
Открытым было только лицо. И то – это было не её лицо. Не Наташино. Пятнистая, розово-красная кожа. Струпья на губах.
«Как же она ест?», — подумала Настя.
Наташа лежала спокойно, смотрела на них, старалась улыбнуться. В палате маленькой сельской больницы она была одна.
Так мирно тут всё было. Чисто вымытый дощатый пол. Открытое окошко, в которое задувал тёплый ветерок. И девушка в бинтах, которая постаралась приподнять руку и помахать им.
Бабушка заплакала. Настя чинно опустилась на стульчик, стоявший рядом с Наташиной кроватью, и положила на тумбочку букет из рыжих лилейников. Бабушка уверяла, что они «не стоят», увядают на другой же день, но Насте эти цветы казались самыми красивыми в саду. Рыжики, весёлые…
Наташа смотрела на Настю с бабушкой. Наташа их узнавала.
— К тебе долго не пускали, — сказала Настя, — Целую неделю.
О том, что произошло за эту неделю – она решила молчать.
— На-шли? — спросила Наташа.
Видно было, что каждое движение губ отзывается ей болью.
— Смотря кого…, — неопределённо сказала Настя, и тут же спросила, — Очень намучилась, да?
Она помнила, как в прошлом году помогала бабушке жарить пирожки на большой чугунной сковороде без ручки. Её задача была – пирожки переворачивать. И каким-то неведомым образом раскалённое масло натекло в тряпку, которой она придерживала край сковороды, а оттуда неожиданно вылилось ей на руку. Слёз было! Не помогала ни холодная вода, ни мазь, которой бабушка мазала ей пальцы. Несколько часов рука как будто варилась в кипятке. А как долго сходили следы ожога!
— Наташенька, доктора говорят, что ты уже на поправку идёшь, — Варвара Ивановна осторожно, едва касаясь ладонью, гладила девушку по бинтам, закрывавшим голову, — Скоро вставать будешь. Ты про тех людей, что дом подожгли? Не нашли пока, но Вадим Сергеевич сказал, что больше тебя никто не тронет. Окрепнешь чуть-чуть – и хорошие новости узнаешь. Вадима Сергеевича увидеть хочешь? Он спрашивал, можно ли ему прийти.
Наташа покачала головой, движение вышло испуганным. Она попыталась поднести руку к лицу.
— Не на-до…Я та-ка-я…
Первое время к Наташе пускали только на пять-семь минут. Настя с бабушкой только и успевали, что поставить в банку свежие цветы, выложить на тумбочку что-нибудь лакомое. Спросить, как себя Наташа чувствует.
 Приходил следователь. Но Наташа и так говорила еле-еле, а ему кроме «не знаю» и вовсе ничего сказать не могла. Ещё с делом разбирались пожарные, но у них на всё был ответ – проводка. Скорее всего, проводку где-то замкнуло. Всегда у них проводка виновата.
А потом Наташа стала вставать. И ей разрешили выходить на крыльцо. В сопровождении. Сопровождать вызвалась, конечно, Настя. Здание больницы окружал сад. Наташа стояла на крыльце и жмурилась от солнца. Возле крыльца были разбиты клумбы А в них пышно цвели рыжие лилейники,  любимые настины «рыжики».
Надо было, наверное, подумать теперь как жить дальше. Когда ни кола, ни двора. Когда ничего за душой. Но Наташа стояла, крепко держалась за перила, и смотрела на высокие, как башни облака. Её сейчас уже не должно было быть на свете. Но что-то там в высших сферах вмешалось, повернуло её снова лицом к жизни, сказало: «На! Попробуй ещё раз!» И всё, что она видела сейчас – этот летний день, и все дни, которые ещё будут, она ощущала подарком.
Настя подсунулась Наташе под руку, чтобы помочь ей дойти до скамейки, стоявшей у того конца дорожки, возле калитки. Но щеколда звякнула, калитка открылась, и…
В неё шагнул мужчина, крепкий, с коротко остриженными волосами. А на руках у него был мальчик.
Мужчина стоял и улыбался. А мальчик сосал кулачок, смотрела на Наташу тёмными, как каштаны глазами, и было непонятно — узнаёт он её или нет.
Наташа стояла, смотрела, а потом её рука выскользнула из Настиной, и Наташа опустилась прямо на траву.
Была беготня. Бегали за нашатырём. Суетились две медсестры и санитарка. День клонился к вечеру, врач уже ушёл домой. А Наташу и по щекам похлопать было нельзя – ожоги ещё не сошли.
Сёстры, а больше всех санитарка, ругали Вадима последними словами.
— Это ж надо! Второй день как встала… Ведь её ещё ветром качает…Ведь что вот сейчас будет? Сердце? За Андреем Кузьмичём бечь? Идиот, ты, идиот, а … Посмотри ж на него…
А Мишка хотел полезть на маму, будто и вправду был медвежонком, и собирался вскарабкаться по её халату. Ему не дали.
… — Как вам удалось? – всё-таки Наташе сидеть было ещё пока лучше, чем стоять. Она и сидела в кресле, в холле, а Мишка был заключён в кольцо её рук – попробуй, разожми.
— Бензин, — коротко сказал Дэн, — Какая проводка! Дом поливали бензином.
— Догадаться, кто это сделал, было нетрудно. Вернее, по чьему заказу, — сказал Вадим, — Но я же дал слово. Мы пришли, когда дома была только его жена.  То есть, я пришёл один.
—Типа один, — это Дэн.
— Она сказала: «Вы не докажете, что пожар – это мой муж. Его люди. И вообще – это наш ребёнок. И вы тоже не докажете, что это не так. Никаких экспертиз мы делать не будем».
А я сказал: «Нам и не надо ничего доказывать. И экспертиз не нужно. Просто пройдите в спальню». Тут она начала пугаться: «Что? Зачем? И вообще, как это вас пропустили?» А я сказал: «Не бойтесь, мадам, я вообще буду сидеть тут. А вы сходите в спальню и вернитесь».
Она пошла. Я всё-таки не выдержал, пошёл следом. Очень любопытно мне было на все на это посмотреть. А в спальне у них главное – знаете, что? Портрет супруга. Выполненный знаменитым художником. В золочённой раме портрет. И вот висит он над столом…. Такой весь из себя великий артист в чёрном бархате.
Дэн беззвучно затрясся.
— И между бровями у этого красавца – нож. Воткнутый по самую рукоятку.
— Я ведь не один, мадам, — говорю, — И если вы сейчас вызовите кого хотите – хоть полицию, хоть ФСБ… Пройдёт время, о, недолгое время! – и что бы вы ни делали – такой же вот нож будет на этом самом месте. Не у портрета, у оригинала.
Вот тогда-то она побелела, и затряслась. Они же сами этого пошиба, что смогли бы на такое пойти, в это-то они верят – что и другие смогут.
— А вот о том, что нетрудно бывает пройти по карнизу – не догадываются, – вставил Дэн.
Она сказала: «Няня сейчас гуляет с ребёнком во дворе. Забирайте его и уходите. Мужу и я всё объясню. Я позвоню няне, чтобы отдала вам мальчика».
Как видно, забрать Мишку – это была идея её супруга. Типа своих детей нет, так пусть не из детдома, а собственная кровиночка. Мальчишка красивый. Умный. Он им гордился. А жене-то видать это всё поперёк горла стояло. Супруг гулял от неё постоянно. И тут на всю жизнь – такое напоминание: его сын от другой женщины. Не нужно ей это всё было по большому счёту.
К тому же она, правда, испугалась очень. 
И сразу пошла за телефоном. А дальше было всё просто.  На другой день их шофёр привёз мне все документы. Там чёрным по белому написано, что вы – мама. Так что теперь этот пацан – весь ваш. Но вы не только его, вы и себя берегите. Уж пожалуйста.
**
— Это действительно обдуманное решение? — спрашивал пожилой нотариус.
Сидевший перед ним парень был похож на кого угодно, только не на богатого мецената, раздаривающего дома направо и налево. Он был крепкий, коротко подстриженный, загорелый. На нём была пятнистая куртка, напоминавшая камуфляжную. Казалось, этот человек в дороге. Шёл, шёл, завернул сюда на минутку и сейчас пойдёт дальше.
Пластиковая папка разового цвета была небрежно свёрнута трубочкой и торчала из кармана рюкзака.
— Вы составляете дарственную на дом, на всё имущество, на землю… Всё передаёте Наталье Николаевне Ильиной?
Вадим пожал плечами:
— Ну да.
Мол, есть о чём говорить.
— Но у неё… простите… у неё нет никаких прав, преимуществ перед вашими родственниками. Она не воспитывает ваших общих детей…
— Нет.
— И всё-таки…Простите, — сказал нотариус, — У вас вот тут, в паспорте, прописка... Какая-то городская квартира. Это ведь, я так понимаю, совсем не элитное жильё.
— Однушка в хрущобе.
— И вы, тем не менее…
— Послушайте, — потеряв терпение сказал Вадим, — Мне и этого за глаза хватит. А человек без жилья. Хата у неё сгорела, понимаете? Может, она будет в этом особняке жить. А может, продаст его, и часть денег отдаст, чтобы восстановили, тот старинный дом. Музей бы там сделать…. Мы уж говорили об этом.
Они говорили. И сейчас уже в этих краях мало кто помнил всю эту историю. Тихую семью которая столь же тихо жила в белом доме, стоящем на отшибе в лесу. Пожилую даму с высокой причёской из седеющих волос. Которая была столь близорука, что даже в очках могла заниматься своим любимым делом – вышиванием – не иначе – как нагнувшись к игле, ниткам и расцветающим на полотне розам. И как терпеливо и с любовью учила она сельских девочек, привыкших к простому и тяжёлому труду – учила их создавать всю эту красоту. Которая когда-нибудь сможет стать единственной отдушиной в череде безрадостных дней.
И «барина», который появлялся и вовсе редко, а всё возился – смешной – с древними бумагами на давным-давно забытых всем миром языках. А он жил там – в те времена, в те века… И только вечером порой встречали его на дороге, когда он выходил погулять, чтобы «освежить голову». Памятливый на древние слова, он безошибочно помнил и как зовут всех его деревенских соседей.
—Добрый вечер, Марья Антоновна, — подняв шляпу, кланялся он старой крестьянке.
Где теперь лежат они, в каком чужеземном городе на далёком Севере?
Куда занёс палящий смертоносный ветер гражданской войны и где упокоил их единственного сына? И лишь одна осталась здесь из всей семьи – девушка, почти девочка. С круглым лицом, ласковыми глазами. Посмотришь – и умилится сердце, будто на ребёнка смотришь. Которая, когда её просили помочь, сразу вставала и шла. Которая твёрдо знала, что никому она ничего плохого не сделала и поступать нужно – по совести. Её присутствие незримо чувствовалось здесь.
И правнучка её лучшей подруги мечтала теперь, чтобы в обновлённых стенах белого дома вновь звучала музыка – та самая, которую так любили они все когда-то. Звучала вместо их голосов. Чтобы в комнатах зажигался свет. Чтобы у крыльца цвели сирени, и пионы, и поднимались к окнам плетистые розы. Чтобы вновь приходили сюда дети, и те взрослые, кто ещё верит, что можно так любить, надеяться и ждать.
Денис поднялся, нагнулся над столом, легко ударил ладонью по бумагам.
— Короче, составляйте всё, что нужно. Дарственную. Я подпишу.
— И всё-таки вы сошли с ума, — сказал нотариус, наклоняясь к бумагам.
**
Стоял август. Каждую ночь жалко было спать, потому что ночи стояли волшебные. Они уже стали заметно длиннее, чем в июне, когда день торжествует, когда в половине третьего ночи на краю неба уже обозначается синий след, а к четырём и совсем светло. День почти бесконечен. Нет, августовские ночи накатывались тёмными волнами, которые не спешили отступать.
В саду сладко пахло флоксами и розами – Насте несомненным казалось, что розы имеют отчётливый запах малины. А звёзд было столько, что небо светилось само по себе – без Луны – величественным и торжествующим каким-то свечением. И время от времени – часто – небо прорезал огненный след. Земля проходила через метеоритный поток Персеид.
Вадим собрался уезжать. Решение это он принял неожиданно не только для друзей, но и, пожалуй, для самого себя. К тому же у него самого не было чёткого плана – куда и зачем. Он собрался для начала в Пятигорск, где у него жил приятель («Климат там благодатный, да и спину долечу разными минеральными ваннами»). А потом хотел пешком отправиться по Кавказу: от города к селу, от села к городу, пока ещё так тепло. Пока в тех садах – как в садах райских – зреют большие сладкие плоды, пока можно поставить конечною точкою странствия – море. И выйти на берег, и войти в его воды, прильнуть к ним, как усталый путник приникает к материнским коленям.
Он собирался в дорогу всегда быстро, и рюкзак его обычно был лёгким, полупустым. И уходить из дома он любил на рассвете, когда все ещё спят и впереди лежит целый долгий день. Но все привычки летят к чертям, когда у тебя образуется подобие семьи.
Когда женщина, которую в мыслях ты тоже называешь «бабушкой», встаёт затемно, чтобы нажарить тебе в дорогу пирожков. А отложенные в дорогу вещи уже лежат выглаженной стопкой.
Когда смешная мордочка Тумана просовывается в дверь, стоит тебе сесть на постели. Туман склоняет голову то влево, то вправо, он, как всегда, улыбается, а глаза его, не отрываясь, следят за Вадимом. Видя, что тот встаёт, Туман звонко лает.
— Тише ты, — шипит на него Вадим, — ты же перебудишь весь дом!
А весь дом, оказывается, уже не спит, и все – больше всего – боятся его «прокараулить». И провожать они его идут всей толпой. Только маленький Мишка остаётся дома под присмотром бабушки.
…Околица у Малого Опалёва была символическая. Низенькая такая изгородь, переступить можно. К тому же местами порушенная. И никому в голову не приходило её подправить. Такие красавцы – ворота, заборы – были у каждого почти дома. А эта изгородь, потемневшая, старая… Что она помнила?. Тут они и стали прощаться.
Такая мирная дорога вилась, утекала в поля. А оттуда, из-за полей шла грозовая туча. Светящееся золото сухих колосьев – и свинцовое небо.
— Может, машину надо было бы, — неуверенно сказала Наташа, — Или отложить на денёк, а? Сейчас такой дождище хлынет.
— Это ещё мой дед говорил, хохол, — сказал Вадим, — Колы дождь с утра, надевай свитку, та езжай со двора. А колы дождь с обеду, то никуды не еду.
Он шутил, и всё старался сделать свой голос лёгким.
— Дэн, — позвал он, и худенький светловолосый юноша вскинул голову, — За ними всеми присматривай, ладно?
Дэн кивнул. Он хотел что-то сказать, но не смог. Промолчал. Когда в одиночку остаёшься, это… Вдруг кажешься себе много слабее. Но нельзя было этого показать. И он будто через силу расправил плечи.
А Настя задала тот вопрос, который не решился задать никто:
—Ты же вернёшься? Когда ты вернёшься?
Перед ней он присел на корточки, и положил ей на плечи обе руки. Этот жест был лаской.
— Вернусь,— сказал он, — День я тебе не скажу, но мы с тобой ещё будем сидеть на обрыве. С мороженым или без, да? Ты моя умница….
Он прижал её голову к себе, и тихо совсем:
— Спасибо тебе за всё…
Настя смотрела ему в глаза – в его серые глаза, такие уже родные. Где эти чёртовы горы, куда он сейчас попрётся? На другом краю земли? Точно. И сегодня, и завтра, и, может быть, всю-всю долгую тоскливую осень и бесконечную зиму не будет его.
Наташа молчала. Она стояла рядом с Дэном. Меньше его ростом. С потупленной головой. С её-то плеч тяжесть была снята. Он остановился перед ней, и тоже помолчал несколько секунд,
— Ну, будьте, — сказал он.
А потом повернулся, и пошёл.
Дорога впереди была долгой. Долгой. Она уходила через поле – к самому горизонту. Наташа стояла неподвижно, но Настя чувствовала, она сейчас – как тетива натянутая. И точно. Наташа вдруг сорвалась, и легко побежала. Понеслась. И Туман взвизгнул и понёсся за ней вслед.
На пыльной дороге шаги не были слышны. Вадим оглянулся только когда она догнала его.
Настя думала – вот сейчас она бросится к нему на шею. Щаз! Наташа постояла несколько минут, перевала дыхание. А потом взяла руку Вадима. И положила ему что-то на ладонь.
И Настя даже знала, что.
На его ладони свернулась тонкая цепочка. И сияла, переливалась всеми цветами — земными и неземными — «Слеза бога».
— Ты что! – сказал он, — Ты окончательно сошла с ума!
 Он сказал ей «ты».
Наташа никак не могла отдышаться.
— Ты же собираешь камни, — сказала она, — Там, где ты бываешь… ты увозишь оттуда камень… на память. А это… Что я буду делать со «Слезой»? Продать её невозможно — это же такая память! Единственная. У неё своя судьба — её нужно дарить любимым людям. А тут я буду смотреть на неё, вспоминать всё и плакать. Возьми! Ну прошу тебя! Я же не та сумасшедшая бабка с «Титаника», которая зашвырнула бриллиант в океан, я тебе в руки даю. Вернёшься ты или нет – помни о нас.
Оба несколько мгновений смотрели на сверкающий камень.
«… Если бы я мог вот так же на ладонь положить свою дущу, и отдать её тебе».
Эти строки вспомнили оба.
Он кивнул, надел цепочку с бриллиантом на шею, хотел сказать, ещё что-то, но развернулся и пошёл.
А они стояли и смотрели ему вслед. Его уже видно не было, а они всё ещё стояли…
Спаси и сохрани тебя, Господи, на всех путях твоих….