Коррекция

Весна обостряет не только чувства, но приносит надежды на тепло. Вместе с ними в человеке возникает резонная мысль: «Еще одну зиму перегнули». Почему-то, время от времени вспоминается дед мой – Алексей Нестерович. Он однажды обронил фразу, которая заставила меня, мальчишку десятилетнего, задуматься. Потом дума сгладилась. Отошла куда-то. Я не предполагал, что лишь на время. Не навсегда. До той поры, пока не получил телеграммы с печальной новостью. В ней говорилось, что к деду зовут приехать в последний раз. Он ушел в ту страну, названия  которой никто не знает. И даже не ведает, есть ли она, эта страна с названием, которое произносится полушепотом. Ведь из нее никто никогда не возвращался. Люди лишь многозначительно поднимают взгляд к небу и глубоко вздыхают, когда речь заходит о ней. Именно тогда, у калитки дедовского дома,  дума снова возникла. Вспомнились слова: «Вот и ладно, зиму перегнули. Теперь если помирать, – легче».
– Почему, деда?
– Не нужно землю долбить, – улыбнулся в усы дед, – людям меньше проблем. Да и самому не в мерзлоту ложиться.

Именно в сентябре, когда лето уже повернулось одним боком к осеннему солнцу, когда на деревьях прибавилось разноцветных листьев, а клев рыбы обзывают «жором», деда не стало. Он ушел тихо. Никого не побеспокоил. Сел в инвалидный «Запорожец» двоюродного моего деда, вздохнул, захлопнул дверцу, улыбнулся и бросил гагаринское:
– Поехали…

И все. И больше ничего не говорил. Уехал. Так и привез его второй дед домой – молчаливого, с улыбкой в седых, желтоватых от табака, чапаевских усах. Потом был заштатный деревенский оркестр. И чувство потерянности. А мир сузился ровно на человека. Так происходит всегда, когда уходит кто-то из близких. В какое-то время мир расширяется, растет, множится. Но потом приходит пора итожить, вычеркивать имена и номера телефонов из записной книжки. Кстати, делать этого я так и не научился. Даже те люди, которым давно невозможно позвонить, по сей день живут в моих блокнотах. А значит – во мне… Пусть это покажется самообманом, странностью, но рука не поднимается, чтобы взять ручку и провести черту.


Весна иногда преподносит сюрпризы. Недавно на улице я обратил внимание на несколько, безжалостно выдранных из школьной тетради, листков. Аккуратные буквы и их правильный наклон рассказали о прилежном ученике. Такие выводы можно делать сразу. С первого взгляда на бумагу, к которой прикасались пальцы отнюдь не неряхи. И вот это послание, как оказалось к самому главному в жизни людской – к Богу, не просто заинтересовало. Оно не позволило спать, заставило метаться несколько ночей по квартире, выйти после полуночи на улицу – закурить. Хотя уже двенадцать лет, как в моих зубах не было и намека на сигаретный фильтр. Но табак не помог обрести спокойствия. Лишь добавил горечи и воспоминаний о старой журналистской привычке – примечать и писать даже тогда, когда тебя об этом не просят. Один из моих друзей как-то произнес: «Я в жизни не написал ни одного стихотворения потому, что придерживаюсь принципа: «Если можешь не писать – не пиши». Я склеен из другого теста – пишу обо всем, что заставляет задуматься, требует фиксации при помощи букв и слов. Иногда это простые обрывки мыслей. Они не заканчиваются ни чем. Просто – остаются до поры на бумаге, чтобы потом быть сожженными или становятся частью чего-то большего. Во-первых, чтобы самому не забыть и не зачерстветь. Во-вторых – надеюсь, что кто-нибудь сможет прочесть мои мысли, проживет их вместе со мной. И там, где я плачу – заплачет, где смеюсь – будем смеяться вместе и влюбляться, и расставаться, и снова воскресать и любить.

Так вот, будучи газетчиком, я любил рассказывать о культуре, о людях, жизнь которых не просто интересна в качестве газетного материала, но потрясающа с точки зрения самой жизни. Впрочем, и сегодня мне нравится говорить и писать о подобном. Как-то в середине девяностых прошлого века, приятель рассказал о женщине, которая живет не просто трудную, но – потрясающую жизнь. С ней случилась беда в детстве. Она не может ходить, но при этом ведет невероятно активный образ жизни. Пишет стихи, научилась играть на баяне, на гитаре, положила часть своих стихотворений на музыку. А самое важное – вышла замуж и родила двух прекрасных мальчишек! Таков пролог истории.

«Что тут говорить, что тут спрашивать?» – возникла во мне фраза Галича. Редактор великодушно позволил, несмотря на наши напряженные отношения, командировку. Полуживой «Икарус» обдал застоявшимся запахом бензина, вобрал меня в свое нутро, натужно загудел и двинулся к месту назначения. На улице бурлила ручьями весна. Снег черными клочьями прятался по обочинам, машины проносились по шоссе, а следом летел феерический грязевой шлейф. Он обдавал прохожих на обочинах и тротуарах, оседал на встречные авто. Некоторые, особо одаренные автолюбители, специально пролетали по лужам, которые образовались у тротуаров и обочин – обдать грязевыми струями пешехода. Последний чертыхался, матерился, обреченно утирал лицо и шагал дальше. Культура вождения на российских трассах и улицах находится на «высшей» ступени уважения человека человеком. Провинциальный городок въездным величественным знаком, церковкой на горе, остатками крепостного вала, монастырем на окраине да названием Ростиславль утверждал, что лет ему на сто лет больше, чем столице нашей родины. Гордость или, как поляки говорят – honor, за великое прошлое – единственное, что осталось у горожан с серыми усталыми лицами. Их всех одолевала, думаю – и сегодня ничего не изменилось, одна проблема – выжить самим, выучить и поддержать детей,  выпустить их в свет. В них мала надежда на обещанное светлое будущее, больше надежд на русские «авось» и «повезет». Одно упоминание о Максиме Горьком или Михайло Ломоносове заставляет не одно поколение не просто – задуматься, но – попытать счастья в краях далеких, малоизведанных. Там и сахар слаще, и картошка крупнее.

Так вот, городок весьма обычен для средней полосы России. Панельные девятиэтажки, кирпичные пятерки, двухэтажные послевоенные дома, которые строили из досок, дранки и штукатурки. Все как у людей. Как у соседей.
Вышел я на убогонькой автостанции, больше похожей на пивнушку семидесятых. Только в окошко выдавали не кружки с пенистым напитком, а билеты для проезда в пригородных и междугородних автобусах. Решетка в виде арматурного солнышка ограждала от посягательств на открытый взлом незамысловатого, пока еще –  государственного кондачка.

Искомый дом героини оказался не так далеко, как я предполагал. Кирпичная пятиэтажка. Во дворе, как и на улицах в эту пору – бумажки, обрывки газет, пустые бутылки, жестяные банки из-под всего, что можно пить, какие-то тряпки, куски досок, скелет елки. В общем, нормальные следы жизнедеятельности homo sapiens, что значит – человека разумного. У одного из подъездов – самодельный пандус для инвалидной коляски. «Нет на земле более сообразительного человека, нежели – русский», – мелькнуло в воздухе синичьим писком. Именно сюда и направился, к подъезду, возле которого мирно дремал, теперь уже импортный, автомобиль марки «Запорожец-инвалидный».

С Мариной и ее мужем Николаем общий язык нашли как-то сходу. Без реверансов и обиняков. Не зря придумали в старину ради знакомства попить чаю. За столом и язык работает споро, и мысли дрянные в голову не успевают войти. Смаковать нужно напиток, да если еще варенье вишневое или из черной смородины… Именно за столом возник вопрос о происхождении инвалидности.

– Это из детства, – Марина несет эту ношу уже четвертый десяток лет и никогда от нее не избавится. Но жить-то надо! – Я родилась нормальным ребенком. Веселой и живой. Некоторые соседи говорили, что похожа на стрекозу из одноименного фильма. Везде пыталась влезть, на все поглядеть. Теперь думаю, может быть, в предчувствии беды впитывала мир со всеми его красками, запахами и скоростями? Но в пять лет заболела. Сначала грипп, потом осложнение и воспаление легких. Недалеко от нашей деревни находился военный госпиталь. Туда родители и обратились за помощью. Ведь я была, как принято говорить – на грани. Доктора посмотрели, покумекали.

Вертолетом отправили меня в какую-то серьезную клинику. А оттуда я уже не смогла прийти. Привезли. Болезнь ушла, а вот ноги чувствовать перестала. И ходить с тех пор разучилась. Беда конечно. Мама с папой не одну кадушку слез пролили. Но жить-то надо. Обращались к разным светилам, но все тщетно. Так вошла в юность, потом во взрослость, где встретил меня мой суженый. Говорит, с первого взгляда влюбился. – Марина улыбается, а в уголке глаз стынут слезинки: и боль и счастье – одновременны.

Потом она какими-то окольными путями выяснила, что не просто укол в позвоночник сделан был ей – маленькой девочке. Взяли добрые дяди в белых халатах часть спинного мозга для пересадки кому-то из «небожителей». И группа крови подходила, и все показатели совпадали. Думали, сойдет незаметно. Не сошло. Но документы оформили так, что, как говорит сегодня моя знакомая из Канады: «Чики-пики». Не докопаться…

Всю обратную дорогу меня терзала мысль о том, что мы строили-строили и, наконец, построили, развитое общество с культурными и экономическими ценностями. Причем, главная ценность – человек! Это звучит гордо и… привлекательно.

Материал получился, как мне кажется, не очень удачным. Я понимал: рассказать досконально, насколько мне известно, как чувствую – не дадут. Но природное упрямство победило. Написал. Редактор прошерстил мои двести строк, убрал, по его мнению, ненужное. Получилось повествование о творчестве, теплых семейных отношениях и малорадостной провинциальной действительности. В общем, – расставил запятые, по своему разумению в самой известной фразе русской словесности: «Казнить нельзя помиловать».

Во мне так и осталась боль от собственного бессилия и неловкость перед Мариной и Николаем. Но при встрече они все поняли. Не держат они обид на подобные ситуации.

«Здравствуй, дорогой Боженька!
Ты был на небе всегда и все видишь потому, что твой дом выше всех высот. Не знаю, ответишь ли ты на мои вопросы и выполнишь ли пожелания, только мне больше не к кому обратиться. Конечно, ты в курсе, что я появился на земле двенадцать лет назад, и что живу не совсем в родном доме. Его у меня нет, и никогда не было. Взрослые говорили, что моя судьба не заладилась сразу в родильном доме. Дело в том, что родители, которых я очень сильно люблю, хотели девочку, а получился я – мальчик. Мама ушла из больницы и про меня, наверное, забыла, а папа даже не пришел ни разу, когда узнал, что родилась не девочка. Неужто ему не жалко, что я такой же как он – мальчик? Хоть они и отказались от меня, я все равно их люблю. Они ведь мои настоящие родители. А ты не мог сделать так, чтобы они не отказывались от меня?

Сначала я жил в доме для самых маленьких детишек. Потом повзрослел и живу уже в более взрослом доме. Он, почему-то, называется коррекционным. Ты не скажешь, что тут корректируют? Ведь у нас очень замечательные учителя и воспитательницы. Даже поварихи и нянечки – все добрые и отзывчивые. Они учат нас уму-разуму, учат читать, писать и даже пришивать пуговицы. Помнишь, Боженька, недавно я болел и на занятия не ходил? Мне было скучно, я попросил нашу учительницу домоводства Любовь Дмитриевну научить меня штопке. Оказывается, это такое увлекательное занятие, что я перештопал зимние носки не только свои и друга Вовы Сергеева, но некоторых других мальчишек. Если я простужусь снова, то непременно попрошу наших учителей, чтобы они принесли дырявые носки. Я им тоже заштопаю.

Иногда к нам приходят дяди и тети, смотрят детишек. Тех, которые им глянутся они  забирают жить к себе. Но я, наверное, никому пока не глянулся. Все потому, что я рыжий и в конопушках. Дети дразнят меня Рыжиком. Мне это не очень нравится. Я же ведь не гриб из лесу, а человек человеческий. Ведь это ты захотел, чтобы я родился рыженьким? А вот беленьких и черненьких детишек присваивают чаще. Хотя иногда и не навсегда. Вот Андрюшу брали два раза и оба-два раза возвращали. Он сначала глянулся новым родителям, но потом не пришелся. И с другими так же случилось. Дело в том что, когда его новые родители купали, увидели след от операции. На боку. У наших многих детей такие розовые полоски с точечками, тоже розовыми, возле полосок есть. Это, наверное, та самая коррекция, которую должны делать доктора?

Ты знаешь, Боженька, я жутко боюсь больницы. У меня еще пока весь организм работает нормально и целый. Но наш домашний доктор говорит, что, когда придет время, меня тоже могут положить в больницу. А я-то знаю, что оттуда вернусь с такой же розовой полоской и точечками. Они остаются от шелковых ниток, которыми зашивают рану. Это мне Андрюшка рассказал. И еще сказал, что когда снимают эти самые швы, немного щекотно. Но я боюсь больницы и очень не хочу такой щекотности. Мне очень не хочется, чтобы меня корректировали. Боженька, сделай так, чтобы я глянулся какой-нибудь семье поскорее. Тогда я буду помогать им убираться в доме, мыть посуду, штопать носки и вести себя вообще прилично.    

Недавно в нашем доме гостили шефы. Их наша директор Домна Евстафьевна называет спонсорами. Это, наверное, новое слово, значение которого мы не сильно понимаем. Так вот, эти шефы привезли нам подарки к новогоднему празднику, а еще устроили настоящий спектакль, в котором одни дети со спонсорами были пиратами, а мы с другими – настоящими моряками. Получился веселый вечер. И так жалко, что они уехали. Но радостно то, что они обещали вернуться или пригласить нас к себе в гости.

Скажу тебе по секрету, мне там понравилась одна тетенька Света с голубыми глазами. Она улыбается так, как солнышко весной. И вся такая воздушная и летучая.  Радостно и светло становится от ее глаз. Света взяла меня в свою команду моряков, которые бились с пиратами. Ты же понимаешь, бились мы понарошку. А когда она погладила меня по голове и сказала, что мои вихры непослушные и их нужно расчесывать граблями, все засмеялись. Но ведь тетя в шутку сказала про грабли? Честно тебе скажу: «Очень мне захотелось глянуться ей».

И вот мы поехали в гости к шефам. Я снова увидел Свету. Она сразу заулыбалась и протянула руку для того, чтобы поздороваться. Спонсоры учили нас придумывать и рисовать разные узоры и клеить из папье-маше настоящие шкатулочки для росписи. Папье-маше это такой способ, когда одна бумажечка наклеивается на другую по форме шкатулки. И так нужно много-много бумажечек приклеить. А потом это изделие высохнет и его можно будет расписать. Нам пообещали, что в следующий раз мы сможем разукрасить свои шкатулочки, а потом забрать с собой. Нужно придумать, что я буду складывать в свою шкатулку. Может быть, ты подскажешь?

А еще Света спросила, почему не приехала наша Танюшка. Мне показалось, она глянулась Свете. Или я ошибаюсь, Бог? Мы сказали, что Танюшка сейчас в больнице. Там ей делают коррекцию. И Андрюшка признался, что нашим многим детишкам уже сделали такие операции. Преподавательницы зашикали на нас, чтобы мы не говорили ерунды, а занимались делом. Потом, когда мы поклеили наши шкатулочки, нас пригласили к столу. Чай и конфеты были очень вкусными. Нам дали с собой конфет. А мне Света подарила деревянную расческу для моих непослушных вихров. Мне даже показалось, что я нравлюсь Свете.

На обратном пути на нас сильно ругались наши добрые воспитатели и учителя. А потом еще и директор. Домна Евстафьевна построила всех на линейку и велела никогда, ни при каких обстоятельствах не говорить о то, что нас возят в больницу. Андрюшка стоял за моей спиной и тихонько произнес: «Дом Гестаповна настоящая». Я не согласен, ведь она хочет, чтобы нам было лучше. Правда же? 

Дорогой Боженька, ты живешь уже много веков, все видишь и знаешь больше любого взрослого, сделай, пожалуйста, так, чтобы меня забрала Света поскорее. Ведь если меня отвезут в больницу, я уже не буду нравиться ей так, как сейчас. Но самое важное, очень прошу, пусть никто из наших детишек больше не ездит на коррекцию. Если ты выполнишь мою просьбу про всех, пусть я останусь в детском доме, и меня никто не заберет. Даже пусть меня свозят к врачу. Я потерплю. Ты же знаешь, не пропаду, вырасту, стану взрослым и нужным обществу. Но зато больше никому из ребят и девочек не будет больно. И их не повезут в больницу. Ты же знаешь, как это сделать. Пожалуйста, сделай.
Ты не обидишься, если я иногда буду писать тебе?»

Что может быть ранимее и чувствительнее детской души? Разве можно после прочтения такого спокойно спать? Жена спросила, отчего мне неймется. Я не сразу  решил показать ей бумагу. А когда она прочла, слов не нашлось.