к чёрту чёрный день!

Ноги в тёплых носках были укрыты пледом. Они еле касались деревянного пола, когда кресло-качалка подавалось вперёд. Комната была маленькой, но отсутствие нагромождения мебелью делало её свободной. Свет пробивался в это место лишь мягким обрамлением штор, которые плотно скрывали собой окна.
Нарушая безмолвие комнаты, кресло скрипнуло под движением больной девушки. Её сильно передёрнуло перед пробуждением. На её разгорячённое запястье легла широкая мужская ладонь.
– Я что уже в аду, а? – хриплый голос прозвучал спокойно. Лицо выражало предрешённость. Над верхней губой и на лбу выступила сонная испарина. Девушка закашлялась, пытаясь найти на коленях свой платок.
– Вот, – мужчина сунул ткань ей в руки, накрывая своими, – твой последний платок совсем запачкался, я отдал его Тофе, чтобы она его постирала.
– Здесь так темно, неудивительно, что я подумала, что уже никогда не проснусь, – девушку не интересовало состояние её платков, она и так знала, что на них смешивается всё сильнее и сильнее кровь и мокрота.
– Открой окно, пожалуйста, – произнесла она, когда кашель отпустил её.
Фолки неодобрительно упёрся взглядом в лицо сестры. Та слабо хмыкнула и повернула голову к окну.
– Да ладно тебе, мне нечего больше бояться.
– Не говори так, – мужчина поднялся с табурета, на котором сидел рядом с девушкой. На его лбу выступили морщины серьёзности, но он всё же развернулся к окну и одним сильным движением рук распахнул тяжелую ткань. Его массивное тело закрывало большую часть солнечного потока, поэтому комната ощутила тепло солнца раньше её обитательницы. Как только брат шагнул в сторону, лучи скользнули по бледному, истощавшему лицу девушки. Если бы не слабость, её улыбка дотянулась бы до скул. На несколько секунд они замерли так, ловя глазами редкие хлопья пыли, живущие в шторах. Эти мгновения казались волшебными, всеобъемлющими, но главное — наполненными потоком жизни.
Алве хотелось бы остаться чем-то маленьким, танцующим между клочками чьего-то ушедшего бытия и светом, но она надрывно закашляла, болезнь рвала её горло снова и снова.
Фолки дёрнулся к столу, чтобы протянуть сестре стакан воды. Когда кашель отступил, она взяла в руки сосуд из прозрачного стекла и направила его навстречу яркости, льющейся из окна.
– Сколько этим стаканам лет? Три, вроде. Мы столько раз из них пили, хотя они самые невзрачные в нашем серванте, – Алва опустила стакан на колени, разворачиваясь к брату, – Неси хрустальные бокалы.
– Ради бога, Алва, что ты ещё задумала...
– Обещай мне!... – голос девушки охрип в конце, она медленно вдохнула и затем отвела взгляд к окну, – Обещай мне больше не ждать нужного дня.
Мужчина обошёл кресло и присел перед ним. При желании он мог бы лечь головой на колени больной.
– Я хочу, чтобы вы с Тофой жили так, будто сегодня, и завтра, и вообще всегда праздник, – она вцепилась со всей силой, на которую было способно её тело, в руку брата, – Вы постоянно, постоянно бережёте всё до лучший дней, но так нельзя, я это поняла недавно... Фолки, бери и накрывай каждый ужин тем хрусталём, который я вам подарила на вашу свадьбу, а не только, когда к вам приезжают гости, да вы и тогда это неохотно делаете...
Больная девушка усмехнулась и разжала пальцы, которыми удерживала брата. Он сидел перед ней совсем как в детстве, когда она впервые заболела гриппом в их родительском доме, и её также, как и сейчас, уложили в кресло.
– Хватит копить на чёрный день, понимаешь? Чёрный день может прийти позднее смерти, и все ваши сбережения будут напрасны.
– Да у тебя опять жар.
– Нет. Не-е-ет, ты не слышишь, какая же ты балда! – Алва подорвалась встать, но кресло-качалка завалилось назад, мешая ей. Стакан с её коленей покатился на пол, оставляя мокрые пятна на пледе.
– Успокойся, не заставляй своё тело перенапрягаться.
Алва замерла, она смотрела прямо, её глаза будто окаменели, направленные в само нутро брата.
– Мы всю жизнь боялись взять больше, чем нужно; готовы были голодать, нежели сделать нашу порцию чуть больше, Фолки, посмотри на меня, я больна, и лучше мне уже не станет, – она протянула тонкие руки к мужчине, прикасаясь к его щекам.
– Мы думаем о себе лишь в последний день, – Алва болезненно сжала челюсти, приобретая отчаянный вид. – Так не должно быть.
Они долго смотрели друг другу в глаза. Сестра сквозь пространство пыталась передать свои мысли разуму Фолки, но тот не мог проникнуться ими так же. Как он мог думать о себе, о изысках, когда его сестра медленно затухала в соседней комнате?
– Пойду налью тебе ещё воды, – он поднял стакан с пола. Толстое стекло было не так просто разбить. Мужчина не смотрел на сестру, собирался уходить, но та схватилась за его рубашку, останавливая.
– В хрустальном бокале, помнишь? И скажи Тофе, чтобы она зашла ко мне, как свободное время появится, хочу отдать её свои платья, которые я привезла из последней поездки в Милан. Хочу, чтобы она их носила.
Алва отпустила ткань и закрыла глаза, хрипло вдыхая гниющими лёгкими.
Фолки вышёл, направляясь в столовую за бокалом. Он подумал о том, что все умирающие вместе с чувством затухания начинают ощущать всё тоньше. Становятся проницательнее, но не понятнее от этого. Все ли мертвецы преображаются в мудрецов? А может быть в безумцев? Как известно, в этих двоих нет особой разницы.
Фолки подумал о том, что не хочет умирать, потому что тогда окружающие перестанут его понимать.
Он достал из самого угла кухонного шкафчика бокал, переливающийся розовостью. Хрусталь собрал на себе толстый слой пыли.