Раздвоение

Психический феномен, выражающийся в совмещении у человека двух личностей одновременно, психиатры называют раздвоением личности

Когда Оле Куликовой исполнилось пять лет, папа приобрёл тесную квартирку в убогой пятиэтажке ЖСК «Геолог», что на западе Васильевского острова ; «у самого синего моря». Этот район старожилы – преимущественно алкаши, циничное хулиганьё – называли «Голодай». Они-то и составили с интеллигентными новосёлами причудливый людской «коктейль».

В единственной на районе школе, куда мама через пару лет отвела Олю, оказались вместе дети из культурных семей и отпрыски голодайской шпаны.
Опуститься легче, чем возвыситься. Вот и Оля, сдружившись с одноклассницей Василисой, родители которой целыми днями глушили то водку, то плодово-ягодное винцо-бормотуху, стала лихо материться и курить подобранные с земли «хабарики». Девчата регулярно прогуливали уроки и, без дела мотаясь по району, крушили осколками кирпича, в изобилии валяющимися повсюду, оконные стёкла первых этажей.

В конце концов, участковый изловил бедовых первоклассниц и пригрозил поставить на милицейский учёт. Узнав об этом, Олина мама – рафинированная любительница филармонических концертов – горько заплакала и решила отправить дочь подальше от Василисы – в Туркмению. Олин папа как раз собрался туда в длительную командировку от НИИ геологии.

Так Оля оказалась в пустыне Кызылкум, где повсюду, куда не кинь взгляд, простирались барханы цвета какао с молоком. Днём по раскалённому песку носились ящерицы, ползали змеи и скорпионы. Ночью резко холодало, из-за чего мерзкая живность таинственным образом исчезала, чтобы вновь появиться с первыми лучами немилосердно жаркого солнца. Оля, оказавшись с папой и другими ищущими нефть геологоразведчиками в убогом вагончике посреди пустыни, запросто ловила всяких ползучих гадов голыми руками и получила укус скорпиона. Папе пришлось везти потерявшую сознание дочку на дряхлой тёмно-зеленой «буханке» в больничку города Чарджоу, где за излечение девочки принялся доктор Урмангулы – очень смуглый толстяк лет шестидесяти.

У высокоидейного папы общественные интересы всегда стояли выше личных, и он, легко оставив ребенка на попечение старого туркмена, вернулся в пустыню, чтобы ни на минуту не прерывать разведку нефтяного пласта. Когда спустилась ночь, Урмангулы подкрался к забывшейся тревожным сном Оле и в свете полной луны замер, заглядевшись на белокурое дитя. Не в силах устоять перед порочным вожделением, он принялся ласкать Олины золотистые волосы. Встрепенувшаяся девочка не сразу поняла, что с ней, где она, испугалась и расплакалась, а Урмангулы забормотал:
; Не плакай, твой болезня быстра уходил, доктор димедрол-укол давал, маз-примочка делал… Спи, я тебе ласкат-целоват будит… Такая лечения-да…
Его голос вверг Олю в тяжкую дрёму, сквозь которую она ощущала, как большие руки шарят по ней и нагло дотрагиваются до самых потаённых мест её тельца.

Утром он принёс пиалу со сладким чаем, лепёшку и заговорил приторно ласково, вкрадчиво:
; Куши на здорови, быстра поправлять будит. Только папа не скажи, что ночью видел… Если скажешь, не поправишь, и скорпион снова ужалить будит, но Урмангулы уже лечить не будит-да…
И он, вытаращив глаза, приложил свой коричневатый указательный палец к лоснящимся губам.
Через неделю, когда папа приехал, чтобы забрать Олю обратно в вагончик, она не стала рассказывать о гадких проделках Урмангулы.

Приблизился сентябрь, и перед геологом Куликовым встала дилемма – отправить Олю учиться во второй класс питерской школы или определить в чарджоуский интернат. Победил второй вариант, ведь папе надлежало без лишних хлопот упорно, ни на минуту не отрываясь, искать в пустыне нефть. И он поселил Олю в жалкую интернатскую спальню, рассчитанную на троих, но вместившую двенадцать девочек-туркменок «младшего школьного возраста».
Днем, сидя в битком набитом душном классе и ничего не соображая от жары, Оля тосковала по маме, по Василисе, а ночью страдала от жестоких издевательств соседок, которые воспринимали резко контрастирующую им «белобрысую» как инопланетянку и устраивали ей «пуглю» – такое восточное мучение.

В выходной они уходили домой. Перед этим сговаривались, вернувшись, пугать «белобрысую». Оля оставалась в дряхлом одноэтажном зданьице с глинобитной крышей на попечении ленивой и надменной воспитательницы Сураи. К вечеру воскресенья туркменские девчонки возвращались в интернат, тайком приносили с собой большие черные платки матерей и прятали под кроватями. С наступлением ночи злопыхательницы притворялись спящими, потом доставали платки и бесшумно накидывали на себя, становясь чёрными привидениями. Окружив заснувшую Олю, они заводили зловещий хоровод и вдруг, как по команде, пронзительно вскрикивали, от чего та просыпалась и с ужасом глядела на мечущиеся в жутком танце тени.

Ночные фантасмагории многократно повторились, и Оля со слезами рассказала об этом Сурае. Та слушала молча, потом высокомерно процедила сквозь зубы:
; Тебе всия эта казалас-да, снилас-да…. Такой глупост болше не гавари… 
А назавтра соседки избили Олю до синяков…

Так продолжалось почти пять лет. Потом «пугли» и избиения постепенно сошли на нет. Чарджоуские девчата, привыкнув к Оле, стали даже угощать её принесенными из дому сластями и кусками дынь. В интернатской столовке неизменно кормили едва подсоленной рисовой кашей на воде, которую повариха-воровка иронично называла «детская плова», и угощения соседок были весьма кстати. Оля, будучи от природы худенькой, за проведенные в интернате каторжные годы стала почти прозрачной, но отнюдь не бессильной. Теперь она при любом удобном случае смертным боем лупила былых обидчиц, которые стали бояться «Оля-шайтан».

А еще у Оли появился друг – учитель математики Всеволод Иванович. Судьба забросила его – выпускника ярославского университета – в Чарджоу «по направлению». Всеволод Иванович должен был безропотно обучать невежественных интернатских хабалок, ни в грош не ставящих ни математику, ни его самого. Оля стала для Всеволода отдушиной, оказавшись способной к математике. Премудрости древней науки она схватывала на лету, чем приводила учителя в восторг, и он всё сильнее привязывался к девочке. Это, однако, вызывало у Оли нехорошие, хотя и ничем не обоснованные ассоциации с Урмангулы. Не зря же говорят: «Ужаленный гадюкой боится верёвки». Вот и Оля из-за нанесенной туркменом психологической травмы сильно робела, слыша ласковые похвалы Всеволода Ивановича.

Как-то, кажется, под Новый год папа появился в интернате, чтобы проведать дочь, и случайно натолкнулся на Всеволода Ивановича. Тот кинулся к геологу и принялся умолять увезти Олю из Чарджоу:
; Не губите девочку в азиатской глуши!
И папа услышал математика. Тем более, что Туркмения, внезапно обретя независимость, отказалась от услуг приезжих геологов.

В дорогу собрались быстро, до Ашхабада ехали поездом, там пересели на самолет и за пять часов долетели до Питера. Но потом случилось непредвиденное: мама ни за что не захотела впускать папу в когда-то им же купленную квартиру, ибо за годы его отсутствия у мамы появился любовник и сожитель в одном лице – Паша Кукушкин. Тем не менее, папа не очень-то огорчился и уехал в Сибирь, чтобы искать новые нефтегазовые месторождения, а Оля стала жить с мамой и Пашей –  отчаянно пьющим водолазом, мгновенно её возненавидевшим.

В конце лета девушка сходила в школу – ту самую, в которой когда-то училась. Сдав в канцелярию привезенные из Чарджоу справки, она записалась в девятый класс. С наступлением осени выяснилось, что Олино положение катастрофично. В далёком интернате она не получила никаких внятных знаний, хотя кое-что кумекала в математике. При этом в Олиной справке из Чарджоу по всем предметам стояли пятёрки. Только по физкультуре – четвёрка, хотя в интернате не было ни физкультурного зала, ни физрука, и никто даже не знал, что такое физкультура.

Поняв свою безнадёжную отсталость, Оля приуныла. У неё началась депрессия, усугубляемая сумрачно дождливой питерской осенью, резко не похожей на жаркую и солнечную туркменскую. Девочка часто и, как могло показаться, беспричинно плакала. Мама решила выделить из скудной зарплаты немного денег, чтобы нанять Оле репетитора хоть по родному языку и литературе. Узнавший об этом Паша напился и, матерясь, избил маму, потом и Олю. Побои были изощрённее интернатских девчоночьих колотушек, ибо Кукушкин бил, не оставляя синяков. Поэтому участковый милиционер, не найдя никакого криминала, меланхолично промычал:
; Бытовуха, блин...
Ну, а Оля, возненавидев Пашу, решила мстить, хотя не ведала как.

Через пару-тройку дней мама, уходя на работу, протянула Оле пачку похожих на трамвайные билеты бумажек, пару мелких купюр и сказала:
; Сходи, дочка, в соседний магазин, отоварь талоны. Дома-то хоть шаром покати, даже хлеб закончился.
Оля и не подозревала, что в Питере введена талонная система. В домоуправлении раз в месяц выдавали талоны почти на всё, даже на соль, мыло, спички. Надев мамино видавшее виды пальтецо – мама-то ушла в плащике – Оля побрела к магазину. По дороге она читала надписи на талонах: «масло растительное – 0,5 литра в месяц, мука пшеничная – 0,5  кг в месяц, маргарин – 300 гр. в месяц, мыло хозяйственное – 1 кусок в месяц»…
У входа клубилась толпа. Выходило, что талонов и денег вовсе недостаточно, надо еще выстоять очередь, в которой то и дело вспыхивали скандалы, даже драки. Неопытную Олю сразу же оттеснили от входа. Вдруг кто-то явно нарочно пихнул её в спину. Упав в лужу, Оля выронила талоны, а рослая девка в красной ветровке кинулась их подбирать. В мозгу пронеслось: «Она толкнула!». Налетев на обидчицу, Оля принялась колошматить её и орать:
; Отдавай талоны! Убью, гадина!!!
Морда девки стала краснее куртки. Она швырнула мятые бумажки Оле в лицо, и та, выудив упавшие и мигом подмокшие талоны из лужи, внезапно подумала: «Да это ж Василиса!». Та тоже узнала Олю, они обнялись, что поразило очередь, из которой послышались бабьи голоса:
; Надо бы девчонок без очереди пустить, вона бедолаги – то дерутся, а то целуются!
Благодаря народной благосклонности, Оля быстро купила чёрного хлеба, десяток яиц и похожий на пирамидку пакет молока. У Василисы талонов не оказалось, и девчонки решили вспомнить прошлое – прогуляться по району.
; Глянь-ка, у нас теперь метро есть, ; Васька указала на серый многоэтажный дом, над первым этажом которого красовалась рахитичная буква «М». – Покатаемся, потом интересное покажу.

И они поехали. В громыхающем под землей вагоне стояли и сидели чем-то сильно озабоченные люди с мрачными, грустными, унылыми лицами. Никто ни на кого не смотрел, никто не улыбался, все были сосредоточены на самих себе и своих потаённых мыслях. Василиса же без умолку ржала и трещала всякую дребедень. Оля только поняла, что Васькин отец «ушел к культурной бабе из кооперативных домов, а мать с катушек съехала и в психушку загремела».
; Вот мы теперь туда и едем. Увидишь, охренеешь, ; продолжала Василиса, перекрикивая завывания и лязги поезда.
Когда механический вагонный голос сказал «Следующая станция Удельная», она дёрнула Олю за рукав и проорала:
; Счас выходим!

На поверхности, вдохнув стылого сырого воздуха, они пошли вдоль высокой каменной стены и вскоре уткнулись в серые наглухо закрытые металлические ворота. Василиса нажала на какую-то кнопку, и почти сразу откликнулся резкий голос:
; Кто? Чего надо?
; К Кукушкиной Пелагее из 306-й палаты, дочь с подружкой.
Щелкнул затвор, ворота слегка отворились, и вошедшие посетительницы оказались в запущенном парке. К высокому желтому зданию «сталинской» постройки вела липовая аллея, небрежно усыпанная гравием. Припустил дождь, и Оля с Василисой, ускорив шаг, вбежали в большой мрачный вестибюль. Тут Васька вытащила из кармана многократно использованные грязно-голубые бахилы, натянула поверх туфель и недоуменно уставилась на Олины кеды:
; Как же, подруга, без бахил пойдёшь? Не пустят без бахил-то, нельзя.
Не долго думая, Оля резво сбросила кеды, засунула их в авоську с продуктами и решительно сказала:
; В носках пойду!
Девушки двинулись по широкой лестнице. На третьем этаже Василиса притормозила у двери с номером 306 и буркнула Оле:
; Здесь…

Массивная белая дверь впустила их в келью, в которой стояла лишь железная, кое-где покрытая ржавчиной кровать. С высоченного потолка свисал электрический провод с горящей, видимо, постоянно, тусклой лампочкой. Палата напоминала трамвай с единственным выходящим в сад зарешеченным окном-бойницей. Вдруг на кровати зашевелилось дырявое байковое одеяло, и Оля вздрогнула, а Василиса вкрадчиво обратилась к одеялу:
; Мама, это я, пришла с подружкой – с той, что на югах пропадала.
Из-под одеяла показался обтянутый желтоватой кожей голый череп с тонкими синими губами и тусклыми неопределенного цвета глазами. Вслед за черепом вылезло тощее, почти бесплотное туловище в серой ночной сорочке с завязанными узлом рукавами. Существо беззубо осклабилось и шепеляво прохрипело, давясь от кашля:
; Помню-помню подружку твою, как вместе вы стёкла на районе били да хабарики курили. Батю-то нашего мать её курва сманила, а я с тоски в психушке оказалась. Пусть отдаёт батю-то, гнида бесстыжая!
; Ладно, мама, не лайся. Гостинцев я сегодня не принесла, поэтому прощай. Веди себя хорошо, ничего ни у кого не отнимай, а то опять санитары побьют и укол вкатят, который ты не любишь, потому что после него долго в отключке валяешься.
Василиса подтолкнула Олю к двери, и они выскользнули из палаты.

Всю обратную дорогу Оля задумчиво молчала, а Васька опять болтала, как подорванная. Рассказывала, что у матери «бредовая шизофрения», начавшаяся, когда отец «свалил». Позже болезнь обострилась, потом смягчилась, но обострения бывают то весной, то осенью. Мать бредит, становится буйной, драчливой, твердит, что у нее не только мужа отняли, но и разные члены из организма похищают – то руку, то ногу, то почку, то печень, а то и писю, ; чтобы за дорого продать «антилегентным богачкам»…
Когда вышли из метро уже на районе, Оля тихо спросила:
; А как звать отца твоего?
; Тебе зачем? Ну, Паша Кукушкин, предположим!

Ночью вдруг приснилась Оле «пугля». В жутком хороводе кружили черные тени, в центре металась хрипло хохочущая и дико вскрикивающая Васькина мать в рубашке с завязанными рукавами, требующая вернуть ей мужа и украденные части тела…
А наутро явилась Василиса и спросила:
; Оль, чего делать сегодня собираешься?
; Чего-чего, в школу пойду, будь она неладна.
; Напрасно, толку-то от этой школы долбаной никакого. Я вот часов в восемь вечера на заработки собираюсь. Хочешь, и тебя прихвачу.
; Какие такие заработки, не темни.
И поведала Василиса, что вечерами тусовка у метро гомонит – в основном лихие девки с района. Не учатся, не работают, только ловят богатеньких бандюханов, что в малиновых пиджаках, с золотыми цепями на бычьих шеях и дорогими перстнями на узловатых пальцах, испещрённых наколками. Приезжают самцы эти вовсе не на метро, а со «стволами» на иномарках дорогих. Пятачок у метро используют как биржу для «снятия» на одну ночь размалёванных продажных девок…
Вдруг Оля как рявкнет:
; Пойду с тобой обязательно!

Пока мама ишачила на работе, а Пашка мотался по району с собутыльниками из водолазного управления, Оля всё обдумала. Часам к пяти она вынула из шкафа мамино платье, в котором та когда-то ходила в филармонию, и туфли на высоких толстых каблуках. Надев всё это и нацепив красные клипсы из маминой бижутерии, девушка повертелась у тусклого зеркала и впервые в жизни  накрасила губы без дела валяющейся на комоде маминой помадой. Вышла из дому незадолго до возвращения мамы и в мутном свете уличных фонарей направилась к метро, где уже гомонили голодайские девки. Нарочито развязно подошла и, нагловато улыбнувшись, оперлась спиной о фонарь. Тут как раз стали подкатывать иномарки, из которых вылезли колоритные мужики и вразвалочку приблизились к девчачьей цепочке.

Постепенно разобрали всех девчат, а Оля озябла и приуныла, но тут подвалил здоровенный бугай в шикарном кожаном плаще, лакированных мокасинах и бесцеремонно пробасил:
; Эй, шалава, прокатимся или чё?
Оля в ответ кокетливо пролепетала:
; Ну, прокатимся.

Ехали на огромном чёрном джипе всего-то минут пять. Мчались с бешеной скоростью и отчаянным воем движка. Когда же мужик резко тормознул зверь-тачку, Оля  выпорхнула из неё и увидела перед собой большое серебристое здание со светящейся надписью по фасаду:
HOTEL PARK-INN ПРИБАЛТИЙСКАЯ.
Оля и не думала, что за годы её отсутствия на районе успели выстроить гостиницу. Брутальный спутник, грубо схватив за плечо, потащил Олю к вертящейся входной двери. Не выпуская добычу из рук, он сунул расфуфыренному швейцару стодолларовую купюру и поволок Олю к администраторской стойке, где грозно пророкотал размалёванной потасканной бабе:
; Здорово, Матильда! Нам бы апартамент на одиннадцатом этаже, как всегда!
Войдя в номер, он со всего маху толкнул Олю на широченное ложе и прогудел:
; Я, к примеру, Валера, а ты? Погоняло-то какое!?
Стало страшно, но деваться было некуда, и Оля прошептала:
; Оля я…

Поначалу ничего нового не происходило. Всё, как в чарджоуской больничке, когда её – восьмилетнюю нагло лапал Урмангулы: и гадкие касания, и мерзкие проникновения толстых пальцев в самые потаённые уголки тела, и отвратительные поцелуи вонючего рта…  Но вдруг Валера засопел, закряхтел, придавил Олю к кровати и рывком нестерпимо больно вошёл в неё! Минуту спустя, отвалившись, словно насосавшаяся пиявка, хряк уснул, а Оля поплелась в ванную, оставляя на полу кровавый след.
Потом она увидела на журнальном столике бутылочный штопор. Схватив прибор, как в кошмарном бреду, Оля воткнула его в волосатую грудь Валеры и с непонятно откуда взявшейся силой несколько раз провернула. Он захрипел, обмяк, словно проколотый воздушный шар, а девушка стала рыться в карманах его плаща. Найдя две стодолларовые бумажки, она многократно сложила их и засунула в туфельку. Все эти действия имели сомнамбулический характер. Олины глаза заволокло туманной мглой. В ней неистово замелькали чёрные тени и среди них – Пелагея Кукушкина с Урмангулы…

С этого и началось Олино раздвоение. Оля-первая, спокойно выйдя из номера, спустилась на лифте в холл, с независимым видом проскользнула мимо швейцара и покинула отель. Оля-вторая осталась подле мёртвого Валеры и злорадно, не мигая, продолжила разглядывать торчащую рукоятку штопора.

Первая-Оля долго гуляла по району, а когда пошел дождь, вернулась домой. Поджарила на растительном масле глазунью, жадно съела с куском чёрного хлеба и запила несладким чаем. Закончив трапезу, порылась в кухонном шкафчике и нашла штопор. Крепко сжав его обеими руками, улеглась на тахту и забылась беспокойным сном. А приснилась ей Оля-вторая, всё еще неподвижно сидящая у трупа Валеры… Оля-первая даже не услышала, как пришла мама. Когда же припёрся в сосиску бухой Паша, она проснулась, тихонько подошла к нему и со всего маху вонзила в грудь штопор.
На этот раз попала в крупный сосуд, и кровь хлынула фонтаном, заливая пол. На Пашины вопли с кухни прибежала мама и в ужасе замерла на пороге. Корчась в предсмертных конвульсиях, Кукушкин с минуту хрипел, потом повалился в кровавую лужу и затих с блаженным выражением лица.

Теперь Оля была отмщена по полной! Месть настигла не только покусившегося на её девичью честь Валеру, но и посмевшего рукоприкладствовать Кукушкина. Удовлетворенность была столь сильной, что Оля громко расхохоталась. Мама безмолвно переводила полный ужаса взгляд с торчащего из Паши штопора на истерически смеющуюся Олю, потом хаотично забегала по квартире и визгливо заголосила, заламывая руки:
; Что ж теперь делать, как быть-то!!!
Вдруг остановилась и неожиданно деловито промолвила:
; Сейчас десять вечера. Часа полтора переждём, пока народ с улицы схлынет, а после ты возьмёшь его за ноги, я – подмышки, вынесем на мусорку, и дело с концом.
Тут тихо вошла Оля-вторая, достала из туфли двести долларов и протянула маме:
; Вот, бери и ничего не спрашивай.

Несколько дней мама ходила себе на работу, будто ничего не случилось. Оля-первая притаилась и безвылазно сидела дома, а Оля-вторая куда-то пропала, как бы испарилась. Примчавшаяся вдруг Василиса с порога завопила:
; Ох, сирота я теперь! Батю собутыльники штопором укокошили, а маманя в психушке внезапно померла!
Оля отреагировала спокойно:
; То-то Пашка домой приходить перестал… А в больничке палата, что ли, освободилась?
Васька мигом прекратила реветь, уставившись на Олю, угрюмо спросила:
; У-у-у, видать, ты батю штопором-то? Валерку бандюгана тоже со штопором в груди нашли. Ну и приёмчики у тебя, на югах научилась, что ли?
Оля-первая слушала её со скорбно поникшей головой, а Оля-вторая грозно прорычала:
; Пошла вон отсюда!
И Ваську как ветром сдуло…

А назавтра Оля нашла в кладовке рваные бахилы, кое-как запихнула их в карман китайской куртки, по дешевке купленной мамой на барахолке, захватила своё Свидетельство о рождении и по первому снежку направилась к метро, чтобы ехать до Удельной.
Листва с лип в парке уже облетела и устлала золотистым ковром дорожку к входу в психушку. Войдя в уже знакомый сумрачный вестибюль, Оля направилась к регистратуре и спросила у маячащей в окошке пожилой тётки:
; Можно к психиатру?
; Направление! – грозно рявкнула та.
; Нету.
Регистраторша полистала большую тетрадь, что-то в ней нашла и неожиданно благостно проворковала:
; Пойдёшь к Юдифь Моисеевне Финкельштейн?
; Пойду, мне всё равно.
; Тогда надевай бахилы и поднимайся на второй этаж. Жди у кабинета 202, врачиха вызовет.

Ждать пришлось долго, но вдруг над дверью кабинета загорелась лампочка, и Оля вошла в просторную комнату, в дальнем углу которой за письменным столом сидела немолодая женщина во всём белом и с очень длинным носом. Она сказала грудным голосом:
; Подойди и присядь, назови имя.
; Оля я.
; Хорошо, а я Юдифь Моисеевна. Ну-с, говори, что да как?
Докторша Оле сразу понравилась, и, робко присев на краешек стула, она принялась рассказывать. Поведала, как в первом классе питерской школы подружилась с хулиганистой Василисой; как брошенная папой на произвол судьбы после укуса скорпиона попала в руки чарджоуского извращенца Урмангулы; как жила в азиатском интернате среди ненависти и голода, как снова в Питере избил её мамин сожитель Паша. Напоследок рассказала, как решила продаться насильнику Валере…
Пока Оля говорила, Юдифь Моисеевна что-то усердно записывала в тетрадку, а когда умолкла, та мягко промолвила:
; Всё это ужасно, но, тем не менее, не может служить причиной обращения в психушку. Почему же ты всё-таки пришла сюда? Говори, ничего не утаивая.
И Оля, горько расплакавшись, с трудом проговорила сквозь всхлипывания:
; Потому что убила штопором и Валеру, и Пашу, а еще стала раздваиваться – типа убивала другая, а я только грустила…

Финкельштейн помолчала и вдруг заговорила строго, жёстко:
; Ты должна во всех деталях знать об опасностях раздвоения личности. Обычно причиной становится серьезная психическая травма, полученная в детстве. Психика подверглась роковому негативному влиянию, и в ней остался след, который трудно устранить. При этом рассудок произвольно создает дополнительные личности с целью заблокироваться от негативных эмоций. Человек старается внушить самому себе, что никакого негатива в реальности не было и нет. На основании этого возникает другая личность, это опасно! Поэтому придётся тебе остаться здесь, ибо лечение сложное, длительное. Будешь принимать назначенные мною таблетки и подвергнешься электросудорожной терапии… Всё поняла?
; Всё поняла, ; автоматически повторила Оля. – Только просьба: можно мне в палату 306, где лежала одна моя знакомая? Мне там сильно понравилось.
; Можно, а пока, если хочешь, съезди, предупреди мать и захвати личные вещи. Если же не хочешь, поднимись на третий этаж и жди меня возле 306-й, приду минут через десять.
Врачиха соврала, Оле пришлось ждать больше часа, и  Юдифь Моисеевна явилась не одна. С нею припёрлась кряжистая седая старуха в длинном белом халате почти до щиколоток и тёплых домашних тапках. Она странным образом напомнила Оле высокомерную интернатскую воспитательницу Сураю. Дружески приобняв старуху за плечи, Финкельштейн, обращаясь к Оле, сурово заявила:
; Это Степанида Прохоровна – няня твоя. Слушайся её, не пожалеешь. Сейчас она наголо пострижёт тебя, поможет переодеться и даст первую порцию таблеток. В стране кризис, и с импортными лекарствами дефицит. Будешь принимать наши – три раза в день по одной зелёной, одной жёлтой и одной коричневой. Если не помогут, полечим током.
С этими словами докторша удалилась, а старуха одной рукой грубо схватила Олю за плечо, совсем как Валера в Прибалтийской, другой открыла 306-ю палату и втолкнула девушку внутрь. Оля сразу же обмякла, почувствовав некое умиротворёние. По Стешиному приказу, она разделась догола, а та напялила на неё полотняную казённую рубаху с длинными рукавами – точно такую, как намедни Оля видела на Пелагее Кукушкиной. Нянька велела сесть на кровать, достала из кармана машинку для стрижки волос и принялась бесцеремонно снимать их с Олиной головы, а закончив, проворчала:
; Сейчас дам таблетки. Примешь и ляжешь спать, а когда в туалет приспичит, нажмёшь на красную кнопку.

Оставшись одна, Оля тихонько подошла к окошку-бойнице, ухватилась за решётку и глянула наружу. Перед ней предстала большая заснеженная поляна, окруженная по кромке высокими елями. Пейзаж Оле понравился, и она, откинув дырявое казённое одеяло, улеглась на койку. Время будто остановилось. Оля всё лежала, уставившись в одну точку, а на душе стало покойно, тихо… Вошла Степанида, подала алюминиевую тарелочку с разноцветными таблетками, алюминиевую кружку с водой и неожиданно громко рявкнула:
; Глотай, запей, и спать!!!

Среди ночи Оля-первая внезапно проснулась. У кровати стояла Оля-вторая со штопором в правой руке. Левой рукой она цепко схватила Олю-первую за рукав рубахи и потянула к окну, за которым полыхал огромный неведомо кем разожжённый костёр. Всполохи пламени поднимались выше елей, разбрасывая яркие искры. Вдруг из воздуха соткались чёрные тени и закружились в адовом танце. Спустя мгновение замелькали голые Пелагея Кукушкина с Урмангулы и Паша с Валерой. Их пляска постепенно приобрела характер бешеной порочной вакханалии. Все манили обеих Оль к себе, но внезапно костер потух, поляна опустела, а Оля-вторая исчезла.

Кошмар измотал Олю, и ей сильно захотелось в туалет. Нащупав красную кнопку, она нажала на неё. Явившаяся Стеша принялась ворчать:
; Чего среди ночи-то надо?
; Кошмар привиделся… В туалет хочу.
; Ладно, пошли.
Шаркая по пустынному коридору, Оля рассказала няньке про жуткий сон.
Когда вернулись в палату, Степанида вдруг резко спросила:
; А ты чего без зубной щетки-то?
; Когда собиралась сюда, забыла взять.
; Ну, вообще-то правильно, тут тебе зубы не понадобятся ни грязные, ни чистые.
Обеими руками она схватила Олину голову и резко, со всего маху ударила о спинку кровати. Передние зубы так и посыпались изо рта, но больно почему-то не было. А Стеша, как ни в чём не бывало, продолжила:
; У нас тут меню всегда одинаковое – чай с несладкой рисовой кашкой на воде. Повариха в шутку называет её «детским пловом»… А кошмары тебе больше не будут сниться, обещаю.

Время шло, но Оля этого не ощущала. Зима сменилась весной, поляна перед окошком палаты, освободившись от снега, поросла густой травой, полевыми цветами. Потом запели птицы, и пришло лето, однако Оле было всё равно. Она исправно ела беззубым ртом «детский плов», запивала бледным чаем, принимала приносимые нянькой разноцветные таблетки и полегоньку стала забывать Олю-вторую. А когда наступила осень, в 306-ю палату вдруг пожаловала весёлая, цветущая, даже помолодевшая Юдифь Моисеевна и заявила Оле:
; Скоро я навсегда уеду в Израиль. Ты почти выздоровела, осталось только подлечиться электротоком. Начнём сейчас же, не хочу оставлять тебя на попечение другого врача.

Степанида притащила коричневый пластмассовый чемоданчик с тремя проводами и, установив аппарат у изголовья кровати, включила один провод в розетку, а другие два закрепила на Олиных ушах. Затем связала рукава её рубахи узлом и по-военному лихо отрапортовала:
; Готово!
Юдифь медленно подошла и врубила какой-то тумблер. Ток пронизал Олю с головы до кончиков пальцев ног, и она задёргалась, словно в предсмертной агонии, и завыла жутко, не по-человечьи. Продолжалось это пару секунд, затем Оля потеряла сознание, а когда очнулась, с удивлением увидела перед собой Юдифь Моисеевну с зеркалом в пластмассовой оправе с изящной ручкой. Докторша подошла ближе и приблизила зеркало к Олиному лицу. В мутноватом стекле возник… обтянутый желтоватой кожей череп Пелагеи Кукушкиной с провалами глазниц и тонкими синеватыми губами беззубого рта. Оля изловчилась, ловко выхватила зеркало и, что было мочи, грохнула его об пол. Осколки разлетелись по всей палате, а Юдифь заорала:
; Санитаров сюда!!!
Мигом ворвались два дюжих бугая в масках, синих халатах и басовито крикнули Стеше «Помогай!». Когда они скрутили извивающуюся Олю, докторша сурово проговорила:
; В карцер её!
И 306-я опустела, а Олю никто никогда больше не видел…