что-то светлое

Ты живешь. Нет, ты существуешь. 100, 99, 98, 97...
Горсть таблеток на завтрак, закусив все предчувствием смерти. Жив, к сожалению. Точнее не так. Существует ко всему прочему.
Шаг за шагом обращается в лёд, ему больше ничего не нужно. Теперь он как таракан, бежит от света и красок, прячась куда-то за плинтус и выжидая, чтобы полакомиться болью существования других.
В ревире лежало много тифозных больных. Даже у работающей там медсестры, Инги, был тиф, но та жива осталась. Она медик из числа добровольцев. Состояние Гриши оставляло желать лучшего. И без того израненное тело стало походить на один большой синяк. Немцы кого попало то палками били, то так просто лупасили. Причину им найти как два пальца.
— Сильный ты, — закусила губу медсестра, подвязывая последний бинт. — Хорошо держишься, как на собаке всё заживает.
Гриша нервно хохотнул и тут же сморщился от боли.
— Да-а, — почесал затылок он.
— Подлатаю немного и как новенький будешь.
Женщина верила всем сердцем, что ей удастся поставить на ноги весь ревир. Но как бы не так.
Вся её радость быстро улетучилась с приходом ревизии заключённых. Гриша внутренне сжался при виде знакомой тёмной фигуры.
— Добрый день, господин Рихтер, — засеменила медик с учётной тетрадью в руке.
— Вольно.
Шахтарин сжал челюсти от злости. Один вид эсэсовца вызывал у него шквал негодования.
— Номер 97568, — кольнул мёрзлый голос, — в крематорий.
У женщины пересохло в горле. Ей хотелось спасти кого-нибудь, но кто бы стал выслушивать её пожелания? Грише тоже было невыносимо противно видеть, как на его глазах ничего неподозревающим пленникам подписывают смертный приговор. Из ревира редко выходили не вперёд ногами. Чистка проводилась с целью освободить место в бараке для новых заключённых. Очередь дошла и до него.
— Номер 89872.
Услыхав своё «имя», волосы Гриши поднялись над черепной коробкой ещё большим ёжиком.
— В крема...
— Он... Он быстро идёт на поправку, господин Рихтер, — замялась Инга.
Виктор провёл взглядом по койкам, наткнувшись на усмехающегося блондина. Он не боялся умереть. Пустые глазницы долго сверлили насмешливую харю.
— Завтра идёт работать, — раздражённо бросил офицер. Парень двинулся вглубь ревира. Монотонно звучали новые и новые цифры. А вот Гриша их не слышал. Не мог. Лишь везение, более ничего. Осознание своей беспомощности уничтожало изнутри.

***

— Что это значит?
В руки Гриши сунули какой-то серый костюм, наверняка сдёрнутый со стоящего перед крематорием еврея.
— Значит, что цуганги прибыли.
По команде четыре человека двинулись к своим столам. Им предстояло за день зарегистрировать несколько тысяч человек.
— А черти-то надорвались поди, — буркнул под нос заключённый за соседним столом.
Длинные очереди, как за колбасой, выстроились от железных брам вплоть до так называемого места регистрации.
— Имя, фамилия.
— Златко Радич.
— Возраст.
— Шестьдесят пять лет.
— Профессия.
— Учитель.
«Больше месяца не протянет,» — раздался внутренний голос, и подрагивающей рукой Гриша записал данные.
— А... за что?
— За... — мужчина замешкался, — за дочь, коммунистку. Я её не выдал. И здесь не выдам!
Целыми часами отмерялись безвозвратно утерянные куски жизни. Люди сменяли друг друга один за другим.
— Где мы?
— В Освенциме, — с трудом выдавил из себя Гриша.
— Матерь Господня!
— Нас сожгут?
— У меня дети сиротинушками остались...
Слова, отовсюду слова, нескончаемым потоком лились со всех концов концлагеря. Заплаканные, замученные, затравленные... Нет у них выхода, нет у них выбора.
Вечер сменял день, серп луны сменял солнечный диск. В свете прожекторов на лагерной аллее виднелись сгорбленные силуэты. В глазах темнело от усталости. Шахтарин склонился над мужчиной в самом расцвете сил. Этих самых сил у него уже не было: он лежал на носилках, скрюченный, еле дышавший. Жизнь в нём постепенно увядала. Своих же сил на скорбь не оставалось.
— Ваша фамилия, — едва слышно спросил блондин.
— Фамилия? А на кой чёрт она тебе? Я всё равно одной ногой в могиле...
— И всё же, мне нужно знать, с меня спросят.
— Спросят, говоришь? — поперхнулся мужчина. — Да, спросят. Макаров, сынок. Руку, руку подай мне свою.
Гриша сел перед ним на колени, не выдерживая полусогнутого положения.
Когда его ладонь обхватили чужие шершавые пальцы, в которых ещё теплилась жизнь, мурашки градом окатили его кожу. Мышща сердечная сбивалась со счёту. В душе всё перевернулось от улыбки тлеющего огонька неистощимой решимости.
— Я видел, как ты пытался помочь им... Подбодрить словом ласковым перед неизбежной гибелью, — хрипло повторял он. — Ты слишком добр, тяжело тебе будет.
Виктор стоял около стен барака, опираясь плечом на крошащийся от времени бетон. Вокруг крутилась его самая любимая галлюцинация. В воздухе витал запах горелых костей и палёного мяса, нестерпимо душный и гнилой. Дым крематория застилал бзежинский лесок. Крематориев не хватало, и в лесу выкопали глубокую яму, чтобы в ней сжигать тела людей. Чёрные глаза были обращены на пылающий огонь, что так согревал душу любого гитлеровца. Но не его. Рихтера наизнанку выворачивало от удушливой гари и копоти испепелённых невольников.
Костлявая остановилась подле юноши, на коленях сидевшего у остывающего трупа. Гриша сжимал голову руками, обречённо бегая глазами вокруг. К такому можно привыкнуть. Просто мерзко и противно.
— Долго ещё будете хороводиться с этими отбросами?! — взвизгнул подбежавший к Грише эсэсовцев и взмахнул хлыстом.
— Пристрелю.
Ровный тон заставил того охладить свой пыл и встать по стойке. Солдат начал рвано оправдываться, но его скороговорку прервала взмахнувшая в воздухе ладонь.
— Смотри, кабы сам же отбросом в крематорий не попал, — не своим голосом прошипел Виктор почему-то на русском.
Шахтарин, услышав опостылевшие низкие нотки, вперил растерянный взгляд на брюнета.
— Ты и остальные свободны, — уже спокойнее проговорил офицер, обернувшись к нему.
Вымотанные за день мозги туго соображали, искренне не врубаясь, зачем же немец тянет руку к карточке с информацией о новоприбывших. Поэтому продолжил созерцать бледное лицо с прижатыми к земле коленками.
— Карту, — терпеливо пояснил Виктор. В ушах гудело от нарастающего как снежный ком раздражения.
Через несколько секунд Гриша рывком вскочил с места и всучил кипу Рихтеру. Тот небрежно бросил их таращившемуся на них эсэсовцу.
— Выполнять.
Отдав последние поручения, офицер поспешил ретироваться оттуда. Немец матерился, сжимая ворох мелко исписанных листов, сам Гриша стоял в ступоре и толком не понял, что вообще произошло. Единственное верное решение — идти на нары. Бежать и не оглядываться, пока ещё какому-нибудь сумасброду не пришло в голову оторваться на нём. Не сегодня, ибо котелок уже не варит.

***

На попойке в честь взятия в плен ста тысяч красноармейцев танковой дивизией Клейста веселилась вся верхушка эсэсовцев. С высоты важной птицы взирал на ужравшихся под завязку солдат Виктор. Навязчивая мигрень несла его в свою страну мигренью. Пальцы судорожно цеплялись за ворот кителя. Бледная кожа покрылась розоватыми царапинками. Всё тело зудило. Ему было невыносимо жарко и скучно. Он бы давно смотался, но добрый дядя Клаус настойчиво попросил составить компанию. Только вот кому составлять, если мужчинка сбежал играть в покер с коллегами... Гоготанье, смешки и крики шлюх и забавлявшихся с ними эсэсовцев. Виктору вся эта кутерьма претила. Его стальные нервы давно сдали на металлолом. Офицер уже намеривался дезертировать с этой пирушки, но заметил в толпе залихватски отплясывающую девчушку с бутылкой шнапса в руке. Она не обращала внимания на облепивших её со всех сторон кавалеров, нагло лапающих худосочную плоть. Какой-то полицай грубо притянул её за шею и начал без разбора прикладываться. Проститутка. Виктор нахально отпихнул растерявшегося мужика от неё и сжал острые плечики. Мутные глаза непонимающе уставились на него. Шифоновое платье съехало, наполовину обнажая плоскую грудь. Щёки горели. За вызывающей ухмылкой она пыталась скрыть дрожь и испуг.
— М-м-м, какой смазливый немчик... — протянула девушка по-русски.
— Как тебя зовут? — сухо спросил Виктор.
— Тебе не плевать, кого трахать? — промямлила она.
— Отвечай!
Пальцы сильнее стиснули закорки.
— Соня я, — взвизгнула аморфная кукла. — Чего пристал?
— Фамилия.
В голосе Виктора звучали нотки презрения. Даже дотрагиваться до испорченной девчонки было противно. Благо, что у самого грехов немерено.
— Это допрос? — игриво спросила Соня и провела кончиками пальцев по скуле брюнета. — Ваши меня достаточно... расспросили.
Тут она отдёрнула от себя Виктора, отойдя на шаг назад. Даже сквозь пьяный угар картинки пыток и насилия над ней прокручивались непрерывным фильмом.
— Назови свою фамилию, — спокойнее повторил Виктор, разгадав её мысли.
— А если нет? Убьёшь меня?
Он закатил глаза. У него было дежавю.
— Чёртовы русские, — прошипел в сторону. — Это так трудно что ли?
— Вот поцелуешь меня и скажу.
— Не играй со мной, понятно?! — рявкнул Виктор, хватая её за шиворот. Чёрные глаза налились кровью. Девушка в ужасе отшатнулась. Даже сознание очухалось от спячки. Где она и с кем?
— С-соколова, — лепетала девушка. — Соня Соколова...
Виктор небрежно отпихнул от себя тщедушное тельце. Думы бороздили его чело. Неувязки напрягали. И без того психованное существо сходило с ума. От него что-то скрывают.
В архиве пухлыми стопками лежали данные обо всех заключённых. Виктор перерыл внушительную кипу бумаг за последнюю неделю.
— Соколова, — прыснул он. Её лицо казалось знакомым. На лагерной аллее эта девчонка жалась к тому партизану... Значит, теперь она пляшет с полицаями, пока её дружок играет в героя. — Молодец, Соня.
Девка продажная. За бухло и тряпки спит с врагами. Виктор тяжело вздохнул. Пора бы уже перестать удивляться.
Тёмный пролет без капли света угнетал своим мраком и каким-то странным образом заставлял сердиться ещё больше, ещё чаще. По телу ярость разливалась с кровью. Виктор крепко ухватился за угол стены, раздирая обои, словно отчаянно просил самого себя прийти в себя. Таблетки не помогали. Взгляд был пропитан сталью, каким-то страшным возбуждением. Чьи-то руки подхватили его за предплечья, не позволяя земле уйти из-под ног.
— Что, дурно стало? — с детской обидой в голосе проговорил Гриша, придерживая шатающегося немца. Веки резко разлепились, глаза как пронырливые муравьи забегали по выборочным участкам территории. Легче, правда, не стало — картинка раскалённым железом поплыла в перламутровом тумане. Блики прожекторов сбивали с толку. Когда он успел выйти на улицу? Пришлось ориентироваться только на слух.
Агаты враждебно сверкнули в темноте. Гриша корил себя за глупую наивность и стремление помочь, даже если это, мать его, фашист. Тот уже готов был откинуться прямо под забором, но разрываемый непреодолимым желанием бросить немца здесь от греха подальше, прислонил его к кирпичной стене позади. Внутренняя борьба кончилась с первым проблеском сознания в мутном мареве чужих глаз. Рихтер пытался отстраниться, но движения выходили как-то вяло и неуверенно.
— Убей, — после тщетных попыток выдохнул Виктор. Затылок столкнулся с твёрдым барьером в виде стены, так что мыслительные процессы попросту отключились.
— Чего? — злобно выпалил блондин, придерживая офицера, который, теряя ниточку с реальностью, проехался спиной по стенке.
— Избавь меня от боли.
Внутри навзрыд голос кричал — остановите плёнку. Это кино он уже смотрел. Эй, режиссёр, заканчивай съёмку. А он смеялся в объектив как в прицел...
— Не неси чепухи! — рука держала руку. Ещё один фильм про разлуку. — С радостью, но меня застрелят.
Поток нескончаемых и омерзительных мыслей, словно не перекрытая вода из крана, рвался наружу, снеся все положительные моменты.
— Тебе будет грустно, — усмехнулся Виктор. — Это будет долго. А потом тебе будет всё равно. И это лучшее чувство в мире.
— Что за рыночные отношения? Я космополит, и для меня есть только одна нация — люди! Да будь ты хоть трижды немцем, мать твою, но оставить в беде человека я не могу.
С надрывным хрустом ломался хрусталь защитного кокона. Но Кай не сдавался. Лёд не тронулся.
— Псих что ли? — язвительно поинтересовался парящий где-то между сном и явью «смазливый немчик».
— Может быть, но у людей, к коим ты всё-таки относишься, принято помогать друг другу. Невзирая на то, какой они национальности.
Какая-то пробоина в воспитании этого парня бесила Рихтера нещадно. Сам бы он лупил его до тех пор, пока не выбил подобную дурость.
— Лучше вали отсюда, пока тебя реально не расстреляли.
— Но тебе же плохо...
Чёртов космополит.
— И что с того?! — зашипел Виктор и из последних сил толкнул Гришу от себя. — Тоже мне, герой нашего времени. Я не тот, кому следует помогать.
Полуживой офицер жалким подобием самого себя во всей напускной красе побрёл куда-то вдоль лагерштрассе. Грише было досадно смотреть на это печальное зрелище. Он горько усмехнулся и намеревался наконец-таки дойти до ожидавших его нар, но Виктор снова пополз по вертикали.
— Вот же... — скрипнул зубами парень и подхватил эсэсовца за предплечья. — Что и кому, интересно, ты доказать собирался?
— Добрый вечер, — протянул незнакомец весёлым фальцетом. — Что делаем на улице в столь поздний час, уважаемый?
Взгляд человека в белом халате скользнул по слегка смущённому блондину с перекинутой на его плечо рукой сникшего офицера. За смущением от резко раздавшегося голоса за спиной последовали холодком по спине мурашки. Он попал.
— Я... это...
— А-а-а, Виктор, — усмехнулся мужчина, — спасибо вам за помощь, но, пожалуй, я сам доставлю его в нужное место. Позволите?
— Д-да, конечно, — ошарашенный интеллигентной речью врача, промямлил Гриша и передал тому обессилевшую ношу.
— Думаю, блоковой будет не очень рад, если встретит вас здесь...
Шахтарин слабо кивнул и со всех ног ринулся прочь от немцев. Как всегда ему везло на всякие приключения на пятую точку. Которые, он, к слову, создавал себе сам.

***

— Война-а-а со всех сторон, а я опять влюблё-ён...
— Заканчивай, Лёв! — шикнул рыжебородый, толкая седого в спину. — Сейчас бы песенки про любовь выть. И без того тошно, знаешь ли.
— Эх, Гусар, любовь, она такая: придёт, а ты и глазом моргнуть не успеешь.
— Мужик, мы же в концлагере, прости Господи, — вздохнул «зёленый». — Прошла любовь, завяли помидоры. Ну, разве что к поварихе, но это уже совсем жёстко.
Тщетно пытавшийся заснуть Денис сердито разглядывал испещренную языками копоти доску.
— Может, вы заткнётесь уже?! — не выдержал парень. Грозный прищур заставил мужчин ненадолго замолкнуть.
— Да не злись ты, Дениска, — улыбнувшись, махнул рукой Молотов. — Чего не спишь? Али соседа караулишь?
— Ага. Что-то задерживается он часто: то бьют, то грузят сверхурочно... Нашли, блин, себе лошадку рабочую.
Только Денис успел договорить, как дверь барака с треском распахнулась и во внутрь вбежал Гриша прямо к нарам. Ноги уже не держали, а черепушка не справлялась со своими прямыми обязанностями.
— О, солдатик наш лёгок на помине, — брякнул Лев.
— Да уж, Гринь, где тебя носит? Тихий час уже давно наступил.
Черчесов насупился, разглядывая помятый видок физиономии товарища.
— Что поделать, людей много, всех устроить надо было... — начал было размалёвывать правду партизан. Не про потаскушки же с эсэсовцем ему рассказывать.
— Хм, ясно. Шавки немецкие совсем с катушек съехали. И этот особенно, Палач, — непроизвольно подступал к навязчивой теме блондина Денис. — Вон, за последние три дня сколько рабочих в крематорий отправил.
— Эх, мордашка-то у него смазливая, а вместо сердца дыра чёрная, небось, — бросил Лёва.
Знатоки человеческих душ невольно задели за живое. Слишком много в его жизни в последнее время этого Палача. То тут, там шныряет где попало, а злоба на него сражается в неравном бою с пресловутым гуманизмом. Но он, как всегда, сделал вид, что всё по боку. И ведь совсем это не ангел, всегда был по ту сторону баррикад, там, где всегда холодно. Но только лёд топится.
— В этой суете нас много, но все мы одни. А жизнь-то мимо проходит... — вздохнул Гусар и улёгся на боковую.
— Наверное... — вторил ему Гриня.
А сейчас руки грелись только о слабую свечку в этом жизненном морге необходимостей. И вроде бы все не столь плохо, как кажется, но это как личная эпидемия, как героин для конченного наркомана. Внутри начинается «****ец безысходности». Нечто стало собственной потребностью. Можно научиться дышать кем-то. И теперь задыхаться...
— Люби-и-ите злых, в них меньше фальши-и, чем в лицеме-е-ерных добряка-а-ах...
По срокам давности. Распались как атомы. Не ищи меня на перекрестках слабости...
Ты живешь. Нет, ты существуешь. 100, 99, 98, 97...