Деревня

Позади.
      Позади город с пылью и шумом. С серой убогостью дворов старых многоэтажек и утренним перезвоном золотых куполов нарядных церквей. Храмов. С громадой расстояний, высот и молитв. С жителями, колонами спешащих на работу, плетущихся назад, рыскающих по магазинам, упавших на диваны, пивом, телевизоров. С шуршащими жаренной нерусской кукурузой в кинотеатрах, с сонными качающимися в общественном транспорте, с чинными и степенными, в молитве, в церквях. С упоминанием Бога… Всюду… Везде…
      Позади суета. Во всех её формах.
      Машина несет неслышно.
      Повезло.
      Приехали недавно, а без земли тяжко. К старости тянет и тянет. Словно магнит.
      Купить!? Хлопотно, да и дорого. Два пенсионера не справятся на пенсию -то. Город он большой. Участки вокруг золотые. А им кусочек-то и нужен. Для души. Подготовиться, да привыкнуть. Время-то назад никак не пойдет. Только вперед. Звезд от жизни схватили и всё. Пора приземляться.
      А тут и повезло.
      Это вокруг города землю сантиметрами меряют. Бьются за каждую пядь, как в Великую отечественную, а дальше, за километры, за асфальт, в мир бывшей жизни - там гектары. Ненужной никому и брошенной. Это по телевизору пашут и возделывают. А на практике – все поросло быльём. Когда-то кипело, строилось, сажалось и растилось. А сейчас…
      Все в прошлом…
      Земли много, а люди в городе.
       Вот и тут, глава района:
- Берите!
      А денег не взял. Но и продать не продал.
- Пользуйтесь, а там видно будет.
      И ткнул пальцем в карту района.
- Где-нибудь здесь!  У деревни. Константиновки.
      Ну что ж, пусть будет Константиновка…
      Деревня - деревня!
      Деревня!!!
      Да что в ней такого? Да ничего! Кроме того, что деревня — это та черепаха на которой стоят слоны. Это те слоны на которых покоится наша плоская, ни с чем не сравнимая, замечательная земля…
      Сколько их? Указанных и не указанных на карте. Сотни? Тысячи? А страна большая. Места на карте хватает, но не всем. Города заполонили. А ей места не нашлось. Ищи. Не ищи. Заплутаешь и забудешь зачем и куда несли тебя ноги…
      Константиновка. Заброшенная среди переплетенья дорог. Ведущих в центр. Культуру. Искусство. Вдоль музея какого-то известного всей стране космонавта. Мимо магазинов, шашлычек, сувениров. В пыль, шум и суету. Или наоборот. Смотря в какую сторону шуршать колесами.
- Поехали?
- А в путь! По Рассеи-матушке!
      Дорога-магистраль. Сменяющаяся резким поворотом. На то, что раньше было хорошей и асфальтовой. А сейчас ставшей лишь направлением между огромными, разросшимися, нетронутыми листьями мать-и-мачехи… Просто нереально гигантских… Отражающих солнце… ведущих… завываньем ветра… одиночества… направляющих заблудившихся путников… к храму…   
      Вон! Там! Торчит, рваными ранами раздвигая буйную листву, обреченно глядя вверх… Ища небо… Стены еще стоят, а почерневшая маковка то уже того, разрушилась… Ну как разрушилась? Сгнила! Стояла себе стояла. Год, два, век… и сгнила… Крыша прохудилась. Как рыба, с головы, с вершины…
      И только луна, бледным пятном смотрящая с утреннего неба, безмолвно улыбается сверху с белыми облаками.
      Запустение…
      Запустенье?
      Ну как посмотреть.
      А коты?! Разноцветные. Разношерстные. Вдоль дороги. Мелькают. Снуют. Прячутся, Смотрят. Мышкуют. Хорошо им. Поймал одну-две мышки и всё. Сыты. А ласка? Человеческая ласка. Привыкли, наверное. Отвыкли! Одичали. Не пойдут на руки. Растворятся молнией в лопухах… Не пойдут…
      А вокруг поля. Поля, поля… пугающие своей сияющей сединой зелени. Некошеные…  Истосковавшиеся по мужской руке, по бабьему поту сенокоса, по детскому смеху среди ворошащего, переворачиваемого сена, по скрипу колес старой телеги, по коровьим дымящимся лепёшкам...
      Поле… Как не доенная корова. Третьи сутки. По утру. Уже не ревущее трубным требовательным гласом могучих лёгких. Уже стонущее. Да и коров уж нету… так.. Где те коровы? Мычащие, зовущие, спешащие, звенящие колокольцами, привязанными на шее, пробуждающие утро тугими, взбивающими белую воздушную пену, заставляющими грохотать и вздрагивать тоненькое ведро, струями молока… где та деревня?
      Средь картофельного поля, среди цветущей картошки. Крыша. Не ахти какая - крыша. Латанная перелатанная, словно разноцветное, старое, бабушкино лоскутное одеяло, из кусков жести, старого шифера, целлофана, фанеры, досок, но крыша же!
      А она вон. За поворотом. Среди печных труб. Полуобваленных стен и зарослей борщевика.
      Безлюдье.
      А там…
      Вот там!
      Дымок!
      Пожар что ли?
      Да нет!
      Это последний дымок метающейся жизни.
      Последний?
      Труба и дымок.
      И пахнет. Чем-то непонятным. Напоминает запахи, из детства -готовящейся еды скоту.  Наверное, им кушать и готовят.
      Мрачно.
      Хотя почему мрачно?
      Жизнь-то продолжается!
      Солнцем.
      По окнам затянутыми белой полиэтиленовой пленкой. Мутной грязной.  с какими-то надписями. Ставшей матовой, хрупкой и дубовой от солнечных лучей и времени.
      Но окна же!
      За этой плёнкой еще бьётся жизнь… Затухая и ускоряясь, вспыхивая и замирая. От погоды. От времени года. Просто так…
      Метается.
      Одинокой лампадкой у почерневшей иконы.
      Вот так мы и живем. Как живем…
      А аистов много. Аисты почти на каждом дереве, на столбах, еще помнящих провода и электричество, на печных трубах, уцелевших стенах зданий, шапками загнездились.
      Просыпаются.
      Тянут свои клювы к восходящему солнцу. Иногда даже пощелкивая ими толи от удовольствия начинающегося дня, то ли от желания…
      Проснутся и бродят себе по полю. ищут что-то. Находят...
      Значит есть жизнь. Пусть лягушки. Мышки. Жучки. Паучки.
       Живем!
       И совсем по-детски. На аиста:
- Чур мое счастье!
       Со смехом… Ну как дети малые… Одно слово - дачники…
       И деревья. Со мхом.  С северной стороны.
      Да не только с северной. И с южной!
      Стоят, словно в шубах и ждут, ждут, ждут, когда же ветер закончит шелест их листьев. Когда упавшие стволы падут прахом! Глухим, секундным, приглушенным стоном оборванным землей. Трава ждет их в свои объятия со злорадством: «А вот и всё! А помнишь, как ты мне жить мешало!?». И быстрее, бегом, все захватить и укутать, чтобы ничего не напоминало о былой жизни исполинов…
      А жизнь то идёт!
      Вон, посмотри!
      Вон там!
      Прорастают!
      И лезут. Лезут!
      А кто их остановит в движении к солнцу!?
      Ну вырастут они… молодыми стволами дикой поросли. И будут они биться, толкаться, стремиться выше, выше, выше…
      Они же другой жизни не знают. Вырастут и буду смотреть на ощетинившийся щепами сломанный и уже трухлявый ствол…
- А что это?
- А кто его знает! Лежит себе и лежит…
- Деревняяя….
      А что здесь было?!
      Раньше?
      Да мало ли что здесь было! Кого это сейчас интересует?
      Ни заслуг, ни прошлого…
      Как люди, корабли, так и деревни…
      Это когда обилие, достаток, счастье – всё рядом. А так…
      Каждый умирает в одиночестве.
      Как правило, тихо…
      В забытьи… и тишине…
      А что рядом шумит: листва, море или улица?
      Значения не имеет.
      Когда в славе и богатстве, в бедности и заброшенности… все одно…
      А сейчас величие, важность, значимость определить легко. По дороге. По фонарям. По освещению. По наличию камер.
      Обычных камер. Следящих, смотрящих, фиксирующих.
      Если есть камеры, которые следят, значит есть за кем.
      Кто интересен.
      А тут? Кому нужны превышающие скорость ветра прыгающие кузнечики или пересекающие дорогу без указателей поворота мыши?
      Бегают.
      Прыгают.
      Летают.
      Жужжат.
      Не зная о той, прошлой и настоящей жизни.
      Своя она у них.
      Своя.
      Со своим ритмом и скоростью. Без оглядки на достижения и воспоминания.
      А здесь и лампочка Ильича потухла с уходом Советской власти. Да, наверное, и не загорится больше…
      А направление выводит к стене с крыльцом, за которой комнаты и коридоры богатой и жирной крапивы. Именно так и там. Заросло…
      А стена осталась. С овальным, обглоданным временем, осыпающимся кирпично-бетонной трухой, крыльцом.
      Стена с деревянной, когда-то покрашенной половой краской дверью. Коричневой. Перекошенной, обшарпанной. С маленьким, смешным замочком на ржавых петлях. А может это ржа, а не краска? Все может.
      На стене черная гранитная доска с надписью: «Поэт, учитель, библиотекарь». Видимо в память о прошлом. В память о человеке работавшим в этих стенах.
      Библиотека!
      Сердце деревни.
      Когда-то.
      Смотришь на обветшалую стену, с окнами, перебитыми крест на крест досками, пустыми проемами, без стекол, с любопытными, выглядывающими побегами крапивы. Замок. А после этого…
      А после этого и ничего уже более...
      Книги скорее всего увезли. Что сожгли. Что сдали на макулатуру. Что-то ценное, что-то интересное, по старой памяти представляющее интерес прошлой жизни, взяли по домам. Скорей по привычке – пусть будет. А может пригодится. Ну до переезда. До выброса на мусорку, как ненужного, мешающего жить хлама. А остальное… ну кто его читает?
      А вместе с книгами уходит жизнь. Стареет… многотомное… большое и маленькое… Уходит… И нечем поддерживать дом. Сначала проваливается крыша. Без опоры. Обваливаются стены. Одинокие печные трубы, разрушаемые дождями и ветрами, еще стоят. Показывают ориентиры.
      А какие тут уже ориентиры?
      Все прахом!
      Нет слова – нет жизни.
      Пустота безмолвной вечности.
      Борщевик.
      А борщевик он красивый. Гордый. Высокий. Видный. А между ним – трубы. А заросли непроходимы. За ними и не видно. Ничего. А растет! Там, где когда-то было то, что называлось культурой…
      А сейчас то что?
      Плохо разве?
      Жизнь же продолжается!
      Что-то же растет!
      Что-то бегает, суетится. Пчелки, которых с каждым днем все меньше и меньше, жужжат и вертятся. Но жужжат же. И это тоже показатель. Показатель опустошенности, показатель плодородия земли… брошенной и забытой… Вот так-то…
      И жизнь…
      А в деревне две старухи…
      Оказалось. 
      В городе они бы были просто бабками. А здесь – старухи.
      Две пары васильковых и карих глаз. Полных жизни и безбрежной грусти.
     На отполированном бревнышке у квокающих и копошащихся в ямах с пылью кур.
      Время и погода сморщили кожу, приземлили и спрятали в практические, пропахшими травами и древностью, черные всепогодные одежды. Без праздника.
      Посидят. Поговорят. О том. О сём.
      Жизнь.
      И Сашок. Неизвестно откуда приблудившийся и от кого прячущийся. Радость и подспорье. И огород вскопает, и крышу подлатает. То да сё. Мужик. Какой ни есть, а мужик. Без этих рук сложно. И тяжело.
      А Сашок досок натаскал, попилил, порубил – на зиму хватит. Печь подлатал, подчистил – не дымит. Поживут. Картошку посадил, кукурузу посеял – до следующей весны дотянут… Не заболеть бы только…
      И сколько он у них?
      Полгода точно. А может и год. Тут время не по календарю, а по солнцу, да по погоде. А Сашок - не прихотливый, хоть и вечно голодный. Да не до жиру тут. Самим не хватает, но живы же…
       А тут… Дачники появились. Приехали. Отмеряли себе кусок земли и по-хозяйски давай копать, ровнять, корчевать. Хозяйские. Домовитые. Тепличку сбили. Забор изобразили.
      А Сашок-то! Деловой! Пошел в разведку. Все разузнал. Расспросил. И потом поведал.   
      А дачникам-то много ли надо?! Только бы урожай не воровали, да теплицу не ломали. Земля-то чужая. В полицию не обратишься. Да и нету её тут… Да и не нужна – нет здесь воров. Тут все по-честному. По-людски. По божьи. Как ты отмерял, так и тебе достанется…
      Вон. Приехали. Попололи. Покопали. С внуками порезвились. И обедать. Стол-стулья из ящиков. Скатерть. Салфетки. Стаканы. Тарелки. Из сумок еда…
      Еда…
      Запах сала по всему участку. По полю….
      Хлеб!!!!
      Как же он пахнет. Неведомой силой заставляя трепетать сердце. Забытый кусок хлеба… Как же он пахнет…
      А Сашок мимо…
      Прошел. Посмотрел на обилие, разложенное дачниками… И мимо… По делам… Деловой походкой…
- Сашок! Сашок! Иди! Махни рюмку! Сальца кусок возьми!
      Голодными глазами… Окинул… Посмотрел. Сглотнул слюну. И с трудом, хрустом шейных позвонков, отведя глаза на свои грязные и потрепанные ботинки:
- Да я уже… Поел! Мне бабки борщик сварили… из крапивы… аж две миски сьел! Не хочу…
      И ушел. Захлебываясь голодной слюной. Гордо задрав голову. Словно на шарнирах… Чтобы не видеть. Чтобы не слышать этого рвущего мозг запаха городской еды.
       А дачники не жадные… Божьи люди. Приедут. Сумку с хлебушком да с крупами привезут и молча, у входа в жилье оставят. Словно случайно…
      А вишню, уже почерневшую, сладкую, вчера склевали скворцы… Всю… Не уследили.
      А бабки, вздохнув, утерев влажные глаза:
- Твари божьи! Ну и слава Богу… Им тоже надо…
      Словно не отняли эти скворцы их еду на неделю… Им тоже надо… Смиренно и от сердца… 
      А потом исчез Сашок… Тепло стало… В город видно подался. Отъедаться…  Ему еще можно… Он найдет свой угол… Пригодится…
      А как же без него? В зиму? Да Бог ему в дорогу…
      Бабулькам то одна дорога…
      Одна протоптанная тропинка – к храму.
      К церквушке. Все не желающей падать.
      А может и спасаемой от краха их мольбами?! 
      Храму то что?!
      Пока камни стен его могут отразить хоть одно слово молитвы – он жив. Пусть не слышно призывного, зовущего, пробуждающего сердца звона колоколов – он жив!
      Пока звучит имя Бога - не обрушить стены. Даже если их нет. Вера она посильнее камня и бетона. Не во что больше верить. Не во что…
         И из середины церквушки, сквозь вскрытый временем купол к небу обращенным лицом, молитва.
      Каплями слез выбивающими одно слово этих забытых временем старух:
- Прекрати!
      А Сашок, а дачники, а скворцы да аисты… Не дают… Держат и не дают уйти из деревни, где каждое дыхание просит Господа…