Она

Жаркое лето.  Деревянные оконные рамы плавятся в мареве ярко-рыжего закатного солнца. День догорает. Еще один пустой, ненужный ей день. Сколько их было таких? Она уже давно потеряла им счет. Ничто в ее жизни не меняется. Грязное, засалено-залапанное окно, створки которого, намертво припаянные друг к другу десятком слоев краски, не позволяют вычистить гнилое нутро прошлого, будто отражает ее жизнь. Почти сорок, но ощущает, что ей 80, выглядит на 27, а ведет себя почти всегда, как подросток. Муж злится, но, в тайне от самого себя, радуется такому ее поведению, считает, что она застряла в их совместной юношеской поре. Наивный! Да, для него она старается все еще быть той девочкой, которую он полюбил. Полюбил раз и, похоже, навсегда. Такого не может быть - скажут пессимисты. Ах, одна любовь на всю жизнь! - воскликнут оптимисты.  Просто так ничего не бывает, - будут перешептываться реалисты и, конечно, окажутся правы.
А она? Что сказала бы она сама?
Ей примерно 3 года. Первое воспоминание. Неужели это и в самом деле было? Иногда  ей кажется, что  все придумала, но черно-белый любительский снимок в родительском фотоальбоме доказывает обратное. Пушистая шапка, закрывающая брови, если они тогда у нее были. Шарф, закутавший рот и нос настолько, что формы даже не угадываются под несколькими слоями. Красное колючее пальто, она это помнит до сих пор, скрывающее все, даже кисти рук и валенки с красными же галошами. Оно тяжелое. В нем не устоять. Чрезмерный вес тянет ее носом в снег и она валится в эту холодную пучину. Раз, другой, третий. Дядя с фотоаппаратом теряет терпение, но все еще хочет запечатлеть племянницу в новом, таком красивом, подаренном им с женой пальто. Ее ловят за шарф, помогая сохранить шаткое равновесие, и снимок, наконец-то, получается. Снимок, на котором будто отпечаталась вся ее будущая жизнь. Пустая мишура из красного пальто и шапки-шарфа, спрятавших малышку от мороза или от будущих метелей. И только глаза - темные глазенки маленького испуганного ребенка - прочерком на всю жизнь. Она на поводке шарфа, за нее решают стоять или упасть, ее закутали, ей не холодно и не больно, и только глаза - потерянные, испуганные и смирившиеся.
Ей 4. Она слышит ссоры родителей, каждый раз бежит к ним с глупым вопросом про золушку или красную шапочку, чтобы отвлечь от скандала. Ее не слышат, не замечают. И она начинает читать, чтобы просто не участвовать в том, что, как говорит мама, ее не касается.
Ей 5. Все те же скандалы, только мама теперь приходит очень поздно с завода, а папа уходит слишком рано на работу. Она все так же тонет в книгах, ставших для нее чем-то вроде средневековых доспехов. И только глаза не спрятать. В них не по возрасту отражаются боль, смятение, одиночество и покорность. И только один человек снова умудряется зажигать в них искорки детства.
Дедушка. Вот он с косой в мокрых почти до колен штанах от росы косит траву для кроликов, приговаривая, что это лучшая еда для малышей, которые обязательно скоро появятся. А она смеется искренним детским смехом, наблюдая как пушинка мать-и-мачихи, приклеившаяся к широкому дедушкиному носу, заставляет его чихать . Он не снимает ее специально и хохочет таким же заливистым смехом, как внучка, и снова чихает. Он просыпается рано, она уже тоже не спит. Слышит, как он убаюкивает бабушку
-Спи, Сашенька, еще рано. Даже Петя еще не кричал.
Эти слова, сказанные с такой нежностью, что сердце щемит, она запомнит на всю свою никчемную жизнь.  Тогда же рожается затаенная в глубинах подсознания мечта, чтобы и ее любили так же.
Дедушка. Он ругает их, ее саму, сестру и двоюродных братьев, за сорванные недозревшими крыжовник и смородину. Ему не жаль ягод, сейчас, много лет спустя, она это понимает. Он просто переживает за них. Но даже ругается дедушка как-то мягко и несерьезно.  И они, будучи детьми, это чувствовали, не боялись, а со смехом  рассыпались по огородным кустам, как горох из перезревшего стручка - поди-найди - и ждали. Но выходила бабушка Сашенька и шалости прекращались. Ей казалось тогда, что даже ветер переставал играть с листвой и облаками. Бабушка была скалой, монолитом, о который разбивалось все и все замирало в ожидании приговора. Она ее боялась.
Ей 6. Она бежит в детский сад, обгоняя отца и сестру. Она не любит садик, у нее нет там друзей и подруг. Она просто бежит из дома. От маминых слез и недокуренной тайком сигареты в туалете. От папиного пьяного изъявления любви к ним с сестрой и к маме. Она слишком много осознает для своих 6 лет. Она тайком читает растрепанные бессмысленные романы и мрачного Кинга, но это не дает ключика к пониманию загнивания их семьи.
Ей 7. Начало мая. Она помнит этот день, будто он еще даже не закончился.
Утро выдалось не по весеннему жарким, так продолжалось уже с неделю, а, может, и больше. Солнце, шутя, просвечивало шторы с крупными маками, оставляя на зеленом ковре грязновато-оранжевые лужицы световых пятен. Она проснулась позже обычных 5-6 утра от ощущения жуткого одиночества. В бабушкиной однушке непривычно пусто, хотя сестра сопит на диване. В эти праздничные дни мама с папой уехали на дачу. Правильные мама и папа мамы забрали внучек к себе, обещали присматривать за ними. Но она все равно проснулась от одиночества. Она протопала босыми ногами до кухни, проверила туалет. Никого. Вернулась в комнату и заплакала. Она не помнила, какого это плакать. Она разучилась демонстрировать чувства. Только дедушка, папин папа, мог спровоцировать ее снова выползти из раковины. Но его не было рядом. И она чувствовала, что больше и не будет. Потому и плакала. Зашевелился ключ в дверном замке. Слезы высохли мгновенно. Она свернулась на раскладушке калачиком, словно и не просыпалась. Бабушка прошла в кухню, звякнул металл (крышка бидона), чиркнула спичка, загудел газ. В размеренное, расписанное по минутам утро вмешалась она, хотя никогда этого не делала.
-Бабушка, почитай мне.
-Ты же знаешь, где книжки. Кашку с комочками сварить или без?
-Не хочу кашу. Почитай.
И тут заорал он. Красный телефон. Она не хотела его слышать. Она знала, что это конец. Конец ее сказки. Но, ведомая на поводке из шарфа, ничего изменить не могла. Так кончилось детство, которого не было. Так умер дедушка, который был ее отзвуком беззаботной поры.
Нет. Она не плакала. Она всю дорогу (больше часа - обзвонили, собрались, поехали) успокаивала  младшую сестру. Она знала и не верила. Не хотела верить.
Слезы были позже. Когда сестра успокоилась и снова носилась ураганом по улице с самым младшим двоюродным братом, она сидела у колодца, рядом с которым они с дедушкой сажали алычу. Она не плакала, она рыдала - 5 часов взахлеб, самозабвенно. Ни слова, ни успокоительные не действовали. Ей приносили чай на травах, капали валериану, даже валидол. Она глотала, не глядя, но не могла успокоиться. Она расставалась с той частью своей души, которая уже никогда не станет яркой бабочкой, останется навсегда серой засохшей куколкой.
Ей 13. Выглядит она на 16-18. Пухленькая, как сдобная булочка, которые мама регулярно печет на чьи-то праздники-поминки. Рыжая, хотя нет. Волосы цвета красного золота, не длинные, не короткие - чуть ниже плеч. Веснушки рассыпаны по классически ровному носу и неестественно  розовым щекам. Белая, почти прозрачная кожа. И карие глаза, в которых каждый читает то, что хочет. Она научилась мириться с неизбежным, подстраиваться под ожидаемое, быть собой и никем одномоментно. Быть не может? Посмотрите в ее глаза - они стары, как мир, они невинны, как новорожденный младенец. Она стала такой тогда, когда больше не на кого было опереться. Мама, вечно занятая работой, подругами-друзьями, руганью с отцом. Отец, постоянно пьяный, обвиняющий мать в меркантилизме и нелюбви к нему. Красавица сестра-погодка, думающая и говорящая только о тряпках, получающая все самое красивое и желанное по первому слову. Бабушка Сашенька, превратившаяся из гордой скалы в бледную, но все еще пугающую тень после смерти Дедушки. Бабушка и дедушка по материнской линии, занятые дачей и младшими внучками. Им всем было не до нее, да она и не пыталась, наверное, привлечь к себе их драгоценное внимание. Она ушла в книги, в мечты, в тот мир, где никому из них не было места, как не было места и ей в их жизнях.
Ей 13 и она влюбилась. Хотя нет, не влюбилась, а почувствовала родство - это сейчас она способна понять разницу. Он казался ей таким же как она сама: запертой в коконе гусеницей. Высокий, худой, нескладный подросток 16 лет, умный, начитанный, казавшийся старым и юным одновременно. Она? О ней уже все сказано. Что испытывал он? Не знаю. А она... она расцветала от одного его мимолетного взгляда, невзначай сказанной похвалы. Она жила встречей с ним, дышала, если он дышал тем же воздухом. Но он предпочел мираж любви сверстницы, а она... она стала еще старше.
Ей 14. И ее любят. Не она! ЕЕ!!! Он высокий, красивый, сильный. Девочки, даже ее родная сестра, готовы виться вокруг него, броситься в омут по первому его слову. А ей он безразличен. Она не видит в нем того, что видела в другом мальчике. Он слишком юн для нее такой старой. Она не врет ему, отталкивает от себя, как может, но он, как бумеранг, снова возвращается.
Ей 15. Мальчик, которого любит она, видит в ней друга. Мальчик, которого она не любит, всегда рядом, оберегает, защищает, думает, что понимает ее. И она постепенно свыкается с мыслью, что так будет всегда
-Спи, Сашенька, еще рано.
И она засыпает на много лет, чтобы ближе к 40 осознать - мечта сбылась. Ее любят. Но что было в ее жизни кроме этой его любви? Она растворилась в чужих чувствах, стала тем, что он желал видеть. Выползла из кокона, но в бабочку не превратилась. Тот шарф-поводок все еще на ней - она ничего не решает, не делает попыток вырваться из затянувшей ее череды пустых дней.  Она несколько раз пыталась что-то изменить, но снова, как в детстве, падала носом в холодный колючий снег, а его рука хватала ее за шарф и ставила обратно перед объективом своей чужой жизни. Она - пустая подарочная коробка с ошметками прошлого на внутренних стенках
Так что сказала бы она?
Ничего. Ее самой нет и, наверное, не было.