17. Веселей солдат гляди

     На третьи сутки по возвращении из армии демобилизованный гвардии старшина срочной службы Виктор Дунаев внял настоятельному совету матери и отправился в деревню Чебышовку соседнего района. Сердцем чувствовал, что там его никто не ждет, но матери перечить не стал, да и дочку повидать вдруг восхотелось край головушки.
     Попуток из районного поселка, как это по закону подлости почти всегда  и случается, не было. Прошлось грестись по засыпанной снегом колее двенадцать километров на своих двоих, распугивая матюгами волков и всякую мирную живность.
Хотя насчет волков – это Витька сам придумал: за всю дорогу только и увидел одного не успевшего сменить шубку серого зайца, да пару настырных ворон, сопровождавших его почти от околицы райцентра.
     Накаркали, стервы!.. На подходе к деревне Витька остановился. Отдышался, подтянул кожаный офицерский ремень с утяжеленной свинцом и отполированной до невыносимого блеска солдатской бляхой, попеременно скосил глаза на левый и правый старшинские погоны с отдающими золотом и блескучими даже  в серой декабрьской хмури продольными лычками, встряхнул дембельский чемоданчик, набитый купленными накануне детскими игрушками, приспустил гармошкой хромовый сапоги. В таком бравом виде прошагал половину деревни с единственной улицей, протянувшейся по левую сторону раздолбанного и замаскированного поземкой большака.
     Таньки дома не оказалось. Открыла теща, промурыжив дорогого зятька минут десять на покосившемся, продуваемом со всех сторон крылечке из бросовых горбылей.
     -Во, гляньте-ка, люди добрые, явился, не запылился! – встретила она Витьку: -Ай с армии сбёг?
     Витька пропустил подковырку мимо ушей, понеже на пороге избы образовалось нечто симпатичное, нечесаное, на кривых рахитичных ножках, с большущими зелеными глазищами, прямо-таки лучащимися от любопытства. И это нечто вдруг так резануло по сердцу, что по Витькиным щекам покатились к подбородку обжигающие кожу слезы.
     Пройдет время, ножки сами по себе выправятся, и детеныш превратится в красавицу Алевтину, Витькину заносчивую, высокомерную, самовлюбленную и насквозь лицемерную дочь, с подачи бабки и матери навсегда обвинившую отца во всех смертных грехах. А пока картавый, грязненький ребенок запросился к дяденьке на ручки, уткнулся чумазой мордашкой в погон шинели и залопотал что-то свое, видимо, важное и нужное дитячьему восприятию.
     -Гляди-ка, признала, зараза! Теперича не открутишься, вояка! Как миленький будешь алименты платить. А то, ишь ты, сопли распустил.
     -А ты, ведьма старая, уже нас развести никак успела? – Витька сверкнул ледышками таких же зеленых, как у дочери, огромных глаз: -Ты уже за всех все решила?
     -Ой, лишенько! Рятуйте, люди добрые! – подхватилась с лавки теща и посунулась к выходу из избы: - Убивают, батюшки-светы! Бандюга городской, висельник, колодник!
     -Сядь! Не пугай ребенка, ведьма! Где Танька, я тебя спросил?
     -На коровнике, Витечка! – юлой закрутилась хромоногая и ледащая, в чем душа, теща. – Часам к восьми управится и придет… Ты-то устал, видать, с дороги. Я вот тутотки соберу чего на стол. И бутылочку выставлю…- принялась увещевать зятя тетка Надёга. – Чего тебе Танька? У нее, может, таких-то как грязи…- осеклась она на полуслове, узрев, как гадливо передернулся зять. –Шутю я это, Витечка, шутю…
     -Курва ты, мать, злобная, хроническая курва.
     Витька усадил дочку на кровать, вывалив из чемодана перед захлебнувшимся от счастья слюной ребенком ворох куколок, игрушечной посуды, кубиков и пирамидок, и, не дав теще что-либо вымолвить, пулей выскочил во двор.
     Танька была на ферме, верней, в подсобке. Какой-то потасканный мужичонка ритмично крякал на ней, посверкивая в неверном свете запыленной лампочки на удивление белой тощей жопкой. Вспугнутый в самый критичный момент, ошалевший от страха, он вдруг взъярился и попер на Витьку, не успев даже натянуть портки.  И получил коронный монастырский удар, коему Витьку обучили еще в детстве бывшие зеки. Согнувшись пополам от дикой боли, мужичонка кулем рухнул на загаженный пол подсобки и обоссался. Танька тем временем успела натянуть панталоны, оправила рабочий халат, кинулась на шею Витьке:
     - Витечка приехал, теленочек мой! Тпрутенька!
     Витька вывернулся из объятий изменщицы-жены, отвесив ей внушительную оплеуху. Танька не удержалась на ногах, шлепнувшись задницей в унавоженный сапогами пол.
     -Ну чего ты, миленочек? Авось не лужа, хватит и для мужа. Это понарошку все, так, здоровьичко поправить…
     -Это теперь так называется? – хмыкнул Витька. – Не б***ство, а лечение? Паскуда!
     Танька неуклюже оперлась руками в пол, пытаясь встать на ноги, но поскользнулась, рухнула лицом в говно и завыла истошно, с какой-то тоскливой безысходностью.
     Пройдут опять-таки годы, не станет на белом свете спившейся до полной потери рассудка Таньки, и Виктор Алексеевич однажды поймет извечную бабью тягу к мужикам, когда физиология преобладает над интеллектом. Поймет, но не оправдает. Так же, как не оправдает и себя.
     Ведь была и в его, тогда еще не великого срока, жизни Валюха Конева, которая любила его, верила ему, а он, паразит, попользовался ею как жевательной резинкой «Клубничная» советского производства, высосал всю сладость и выплюнул за ненадобностью. Да и мало ли их – Наташек, Валюшек, Надюшек, Женечек и Светочек – пролетело мотыльками и опалило крылышки о Витькин огонь и жар, оставив жалость по себе и томление души?
     А пока гвардии старшина запаса Витька Дунаев помог Таньке подняться на ноги и, отметая всякую надежду с ее стороны, пошел с фермы в разом навалившуюся ночную декабрьскую темень. Пошел, не оглядываясь, размашистым шагом, с твердым убеждением никогда не возвращаться в опостылевшую деревню Чебышовку. Он не мог знать, что судьба преподнесет ему еще один финт ушами и сведет его с Танькой, Алькой и теткой Надёгой в недобрый час и не на долгий срок. А потом, потом воспоминания будут преследовать  всю жизнь, как заноза, то затихая, то вновь простреливая до самого сердца.