Alter ego

Просыпаешься утром, будто бы и не спал вовсе. Если солнце – гадко, пасмурно – лучше, и все равно тоскливо.
Просыпаешься, в общем-то, жив ты, значит, – а иной раз день с мысли начинается: а зачем проснулся? Для чего?
И сразу тоска безвылазная, и в постели оставаться тошно, не растение ведь, не овощ. И в зеркало не смотришь, старательно избегаешь, – а зря, ведь уродливым ты станешь, конечно, но к вечеру. И сразу вопросы эти, вопросы, вопросы, вопросы… мысли, и нет чтоб о светлом, приятном – всегда с утра один мрак – хуже, чем ночью.
И вот твое тело, которое мечтал бы не видеть. Все красивы вокруг, говорят, будто и ты тоже, вот только как этому поверить? Подходишь к зеркалу – лживо красив, как обычно, – и всего тебе в самом себе много, даже если вчера вдруг казалось иначе.
Никакой стабильности, никакой статики – вчера нравишься, сегодня ненавидишь, стыдно. За что стыдно? За что? И вот они снова – вопросы, вопросы…
Жарко, душно – черт бы побрал это лето. За окном знойный город – город, который непременно ненавидишь. И не просто ненавидишь, нет, – боишься, избегаешь. Комната стала любимым местом, как в поэзии, и годами бы не выходил отсюда – лишь бы укрыться от тоски этой, этих серых, убогих зданий и людей, сплошь неприятных, будто, взглянув на них, сразу видно, что они тебя не понимают.
И умереть в таком городе страшно, и жить в нем гадко и дико как-то. В надоедливом жужжании мухи больше смысла, чем в жизни этой.
Сам себе чужой, а ведь утро непременно начинается с завтрака. Они говорят, что с утра тебе необходимо наесться, вечно с советами, просил их будто. Да зачем, зачем наедаться? Для чего, если день твой пуст и скромен? Решаешь не есть, а если и есть, то совсем немного, лишь бы не наесться только. Единственное, чего хочется, и чего искренне ненавидишь – голод, ведь голод утоляет стыд, стыд за все съеденное и несъеденное, а ведь ты вот-вот станешь хрупким, прозрачным, тонким. И вот ты голоден, вечно голоден, и все слова эти глупые – анорексия, булимия, – ничего не выходит. Все выдумки.
Когда самому невмоготу – кажется, будто тебя пожирают, и все эти мысли не заканчиваются, а ведь так этого хочется. Нестерпимо.
Вечно слезы – слезы внутри, а ведь так невыносимо хочется все выплакать, вырыдать, – любая мелочь, и уже – истерика.
Идешь по квартире, рукой за стены, и вдруг сядешь так на полу где-нибудь, сам и не помнишь даже, – и плачешь, плачешь, в голос прямо, и вдруг снова мысли: а соседи?
И сразу под микроскопом будто, пускай сам для себя его выдумал, – все тебе кажется, будто все они сели у стен своих чертовых, – и сидят, слушают, как ты плачешь, а у самих в головах: сумасшедшая!
Ни беспокойства, ни помощи – одно осуждение.
И ведь знаешь, впрочем, что один ты здесь, что ни выслушать, ни подслушать некому. Плачешь, а за слезами слова стоят, и так это трудно, что сам с собой говорить начинаешь. Просто так говорить, вслух. И голос свой будто со стороны слышишь – не знаешь даже – жалеть, не жалеть?..
Мечтаешь стать наркоманом, не сотвори себе кумира, а ты сотворил. И тогда, конечно, музыка – музыка спасает, но зачем спасать мертвое тело?
Хочется стать наркоманом, в этом твое величайшее призвание. Может, алкоголиком, что тоже вполне неплохо. Или сигарету хочешь, может – затянуться, и так расслабленно… Окурок о себя потушишь непременно.
От боли и слабости, – отнюдь не для того, чтоб в сотый раз оказаться непонятым, осужденным, – немного себя повреждаешь. Совсем немного – ни крови, ни ран открытых или ужасов всяких. И сразу легче, а кожа заживает, всегда заживает. И сразу легче, спокойнее, будто ни себя ранил, а давно болевшую рану вылечил.
Хочется одиночества, и тут же хочется, чтобы поняли, чтобы обняли. Оказаться в чьих-то руках, – лишь бы не извращенца, – и как же это, должно быть, сладко – суметь рассказать о своей боли, показать шрамы, но не быть в сотый раз осужденным, непонятым.
Написать хочешь что-то достойное – раз не музыка, так хоть это, – но все не то, и так бесталанно и глупо, что зависть берет – как же я это делал раньше?
И тут же вопросы – а вдруг и то, что раньше – сплошь бесталанно и глупо, глупо и бесталанно?..
Живешь прошлым, ведь раньше все было лучше – боишься будущего, ведь так от прошлого лишь с каждым днем все дальше.
Все это странно и грустно. И ты – часть этого, и оттого лишь вдвойне грустнее. Часть, бесспорно, – вот только против, абсолютно против своей воли.
И все будто бы против твоей воли – и голод, и слезы, и злость, и радость.
Мысли о смерти – куда делся стыд, такой неизбежный раньше?
Ничто не кажется страшным – расставляешь приоритеты, вечно не в твою пользу, – неизбежно, неизбежно…
Смерть никогда не пугала тебя, даже когда был ребенком. Самоубийство, когда тебе девять, странно и притягательно, откуда этим мыслям взяться внутри запутанного, детского разума? Эгоистичен в своих стремлениях. Пугал других, но сам никогда не пугался.
Умереть весной, зимой, летом, осенью. Странно говорить об этом так спокойно, не страшась и не мучась; что это, собственно говоря, такое? Мысль оборвана и потеряна, но, возвращаясь к ней, загораешься снова. Самоубийство для тех, кто сильнее. Осуждение неизбежно, но имеет ли это значение после – когда ты более не несчастен?
Никто не говорил, что это так, впрочем.
Размышления никуда не приводят. Все ведет к чему-то, все тянется, – к чему? Куда?
Так странно это с людьми – теми, что за окном, континентом, или еще черт знает где, – до того странно. Считая себя хуже, несправедливо унижен; рискнув посчитать лучше, высокомерен, противен.
За печаль не должно быть стыдно!
Влюблен в свою грусть, влюблен в меланхолию, влюблен во все мрачное, ведь то, что  мрачно – бесконечно прекрасно, – влюблен в слезы и обиду, так почему же знобит и тревожит?
Всегда был таким, – всегда, – и это никогда, никогда не закончится.
Весной, зимой, летом, осенью…

И никогда не поймут они, ценители чужой, неизвестной для них боли, никогда не сможешь объяснить им, почему более не красиво меланхоличен, а уродливо несчастлив, болен.
И будут казаться благородными, скептически-понимающими, а на деле – уродливые лжецы и лицемеры, поголовно низкие, ничего не стоящие люди.
И будут думать, будто читают тебя, сочащегося всем этим беспрерывно, словно книгу, словно самый будничный сюжет…
А после пойдешь ты спать или, может быть, испаришься, а если не выйдет, петля или, может быть, пистолет?

И никогда не поймут они, до чего это странно.