«Пылают обречённые града –
Туда пришла кровавая война,
Но не спеши винить в том Трёх –
Всё это сделал я»
(Salt and Sanctuary).
Часть первая. Концепция Трёх.
Глава 1.
Бывали у вас когда-нибудь такие вечера? Просто представь: ты возвращаешься домой, обнимаешь красивую девушку… и даже не подозреваешь, что жить тебе осталось всего ничего – прямо, как тому парню. Я наблюдаю за ним некоторое время и пытаюсь понять, о чём он думает… сейчас. Вряд ли о плохом – он не из тех, кто беспокоится о будущем; у него много хороших знакомых, он легко находит общий язык с кем угодно, он нравится людям… и знает это. Именно поэтому он уверен, что никто не желает ему зла, считает, что попросту не может иметь врагов. Но он ошибается. Если ты не видишь своего врага, это ещё не значит, что его нет.
Я иду за ним – быстро, даже не скрываю своего присутствия, постепенно нагоняю и замахиваюсь, чтобы ударить. Его спутница замечает это и отшатывается прочь – тонкие ноги неровно несут её к стене подворотни и роняют на тротуар; девичьи глаза замирают и, спустя мгновенье, созерцают, как внушительный кусок стали дважды врезается в спину парня. А тот не оборачивается – даже в самый последний момент он не обернулся, будто не чувствовал опасность или же… не мог чувствовать её? Может, у него просто нет инстинкта самосохранения? А, нет, всё-таки есть – наблюдая, как он дрожит и извивается на тротуаре, сомневаться в этом уже не приходится. Кашляя кровью, он вымаливает пощаду – просит не убивать… Но поздно; я знаю, куда нужно бить, чтобы лишить жизни. Поэтому он не протянет долго.
– Умри, убийца! – Вдруг раздаётся чужой голос, а я отшатываюсь от странного, неприятного чувства, словно включённая дрель вгрызлась мне в бок. Ноги подкашиваются, а «дрель» продолжает сверлить, невыносимо пульсируя, пробирая тело до костей. Пытаясь прекратить эту муку, я неуклюже переворачиваюсь на спину, наугад бью ножом и ухитряюсь задеть горло той самой девушки, которую ранее счёл безвредной – и теперь поплатился за это. От удара девчонка падает, попутно роняя электрошокер – ту самую «дрель», что пытала мой бок и едва не лишила меня сознания; а я, гонимый страхом и злобой, продолжаю бить её извивающееся тело, отбирая у кричащей противницы последние шансы на жизнь.
Бывали у вас когда-нибудь такие вечера? Скорее всего, нет – ведь, если вы читаете это, значит, вы всё ещё живы. Всё ещё…
***
– Вы слышали?! Андрея убили!
Мне не нужно открывать глаза, чтобы понять, что сейчас происходит. Даша влетела в классную комнату, словно бешеная птица, желая скорее поведать всем о том, что только что узнала.
– Чего-чего? – Одноклассники перебивают один другого, а Даша отвечает:
– Убили Андрея, смотрите! – Наверное, она показывает им новости с экрана портативного компьютера, с которым никогда не расстаётся, и продолжает изливать информацию: – Респиратор убил его вчера вечером, вы тоже не знали?!
Я слышу их. Слушаю и слышу их изумлённую реакцию на новость о новом нападении. Респиратор? Журналисты окрестили этого убийцу так, потому что он скрывает своё лицо маской, похожей на респиратор; видимо, фантазия у этих сплетников хромает. Причём, на обе ноги. Сломать бы им эти ноги…
– Не только его. – Продолжает Даша. – Ещё и ту девочку из соседней школы, с которой Андрей встречался!
– Жесть… – Отвечают ей.
– Слава, проснись, ты не слышал, что случилось!
Слышал. Дай отдохнуть. Полулёжа за партой, уткнувшись лицом в предплечья, я продолжаю имитировать сон; но её голос не унимается:
– Слава, Андрея нет – его убили!
Хотелось бы надеяться, что Даша отстанет, да верилось с трудом. Она не сможет рассказать ничего нового, но из принципа не перестанет кричать о новости, которая ещё не успела устареть. Это невыносимо…
– Ты куда? – Удивляется Даша, наблюдая, как я, с трудом поднявшись из-за стола, пошаркал к выходу. – Слава?!
– В туалет. – Отвечаю и закрываю дверь. Как же я устал. Учебный день ещё не успел начаться, а я уже еле держусь на ногах – с трудом бреду по длинному школьному коридору. Всё из-за того, что вчера я слишком поздно пришёл домой. И очень плохо спал. Войдя в туалет, я умываюсь холодной водой, которая отнюдь не прибавляет мне бодрости и, наконец, признаю очевидное – что целый день так не протяну. Мне срочно нужен отдых. Опустившись на корточки и заглянув в щели между полом и кабинками, я убеждаюсь, что рядом, действительно, никого нет; открыв окно, я медленно вдыхаю тёплый весенний воздух и вновь осматриваюсь: тремя этажами ниже нет никого – задний двор выглядит полностью безлюдным. Заверившись этим, я высовываюсь наружу, дотягиваюсь до водосточной трубы и движусь вверх – на крышу, плоскую, как ладонь, и слегка нагретую весенним солнцем. Неплохое место, чтобы ненадолго затаиться. Никто не станет искать меня здесь – уверенный в этом, я лёг посередине, закрыл глаза и позволил тёплому ветру гладить моё уставшее тело, попутно утягивая его в сон – столь приятный, столь необходимый!
Мне нравится воздух весны, особенно в конце апреля, начале мая: он не только свежий, но и прогретый солнцем; единственное, что портит его сейчас, – это бетон самой крыши, запах которого мне никогда не нравился. Я слышу шелест деревьев, гонимый ветром с востока; с запада же доносится приглушённый расстоянием гул электрострады, над которой постоянно кружат полицейские дроны – если один из таких пролетит рядом и увидит меня, хорошего будет мало. Но вряд ли – не замечал я, чтобы они хоть раз долетали до школы; столь мнимую угрозу совсем не хочется воспринимать всерьёз. Будь, что будет; я слишком устал. Однако, едва задремав, вздрагиваю, словно от удара током, – перед глазами мелькнуло лицо той самой девушки, полное страха и отчаяния, а электрическое стрекотание заполнило уши… и тело. Вспоминать вчерашний вечер до одури неприятно. Она же едва… не одолела меня. Что было бы тогда? В худшем случае я был бы сейчас не живее Андрея, а в лучшем – сидел бы в полицейском участке; но может и наоборот. Нужно быть осторожнее – не успеваю я толком задуматься об этом, как какая-то тень, нависнув над лицом, заставляет глаза открыться вновь.
«Дрон?!» – первое, что пришло в голову. Но нет – слава судьбе, нет. Всего-навсего агитационный дирижабль огромным пятном двигался по небу и устроил небольшое солнечное затмение; необъятный бок этой махины несёт на себе очередную политическую пропаганду, красиво написанные и эффектно смотрящиеся слова: «Выборы в Государственный Совет Третьей Российской Империи. Гражданин, не будь равнодушным – первого июня твой голос определит будущее!».
Глава 2.
Похоже, я доигрался. Теперь все считают меня чёрствым человеком, которому нет дела до чужого горя. Что ж, сам виноват – не нужно было так холодно реагировать на Дашины слова. Но… разве могло быть иначе? Во-первых, я не люблю притворство; во-вторых, я был слишком уставшим для роли сочувствующего одноклассника. Даша высказывает всё, что думает о моём ненормальном характере, после чего спрашивает:
– Кстати, где ты был? – Она дуется и вымогает ответ; а мне остаётся лишь пытаться не допустить полнейшего фиаско:
– Извини… – Отвечая грустным голосом, я строю виноватое лицо. – Нужно было уйти, у меня своих проблем много.
– Каких это?
– Личных… Прости, я не хочу говорить об этом. Мне жаль… Андрея, но…
– Но?
– Это всё, …что я могу сказать.
Недовольно вздохнув, Даша разворачивается и уходит. Не допустить фиаско? Легче сказать, чем сделать: общение – моя слабая сторона; в отличие от Андрея… Покидая стены школы, я по-прежнему думаю о нём; даже ловлю себя на ненормальной мысли, что, будь этот парень на моём месте, ему бы даже оправдываться не пришлось – сказав одно-единственное «прости», он бы заставил Дашу растаять и забыть, за что она, вообще, отчитывала его. Да, Андрей нравился людям – умел нравиться людям! И это… стало его приговором.
Зависть. Зависть, это такая штука… Предполагаю, что изначально смысл этого чувства заключался в том, чтобы заставлять завистника расти над собой – становиться лучше, чем он есть сейчас. К примеру, видя, что твой сверстник ладит с окружающими лучше тебя, ты должен совершенствоваться, чтобы достичь его уровня. Лишь тогда зависть исчезнет. Но как быть, если достичь Его уровня попросту невозможно – если Ты от природы не обладаешь нужными данными? В этом случае остаётся лишь один выход – заставить ПРИЧИНУ зависти исчезнуть из твоей жизни. Я хотел немногого: банального признания со стороны сверстников – чтобы они, наконец, увидели во мне интересного человека. Я не хотел… быть одиночкой. Но как Мне не быть таковым, если никто из Них не понимает меня – не способен на столь простое чувство, как понимание?! Никак… Вина Андрея заключалась в олицетворении того, чего мне достичь не суждено. Он раздражал меня; он поплатился за это. Но всё равно… я чувствую себя виноватым. Нет, это не из-за Андрея. Всё из-за девушки. Я принюхиваюсь и, кажется, до сих пор чувствую запах её крови, пролитой вчера на мою одежду; хотя это не может быть правдой – я убиваю в другой одежде. Но то, что запах остался, – в этом я почти не сомневаюсь; нужно будет вымыться, как дойду до дома. Всё-таки кровь невероятно воняет – неважно, мужская или женская. Это одна из причин, почему я пользуюсь специальной маской, когда… устраняю тех, кто мне не нравится. Вот только вчера пришлось убить ещё и ту, кому не понравился я; вспоминаю о той дуре, и зубы стискиваются. Дура – иначе не сказать! У неё была возможность сбежать; я хотел, чтобы она сбежала! А она вмешалась. Ради чего? Она даже не была толком знакома с Андреем; они не так уж долго встречались, насколько мне известно. Быть может, я просто недооценил харизму Андрея – не догадался, что он смог влюбить в себя ту девушку за столь короткий срок? Нет, бред какой-то…
И вдруг меня осенило. Я останавливаюсь посреди оживлённой улицы, осознавая простую истину – почему она не сбежала… Почему? Да потому что такая же, как Я! Жертва Трагедии… Поэтому бегству она предпочла попытку уничтожить того, кто осмелился вторгнуться в ЕЁ жизнь. Дура?; нет. Она руководствовалась тем же принципом, которого придерживаюсь я! Я невольно оборачиваюсь на людей, идущих позади в уличном потоке, смотрю по сторонам, вглядываюсь в эти серые лица и шепчу:
– А сколько нас, вообще?..
Тех, для кого «Стимул» стал синонимом безответственности…
И даже безнаказанности?!
Создание «Стимула» считается трагедией национального масштаба. Распространение и стремительно растущая популярность этого препарата способствовали росту природных умственных возможностей у людей – это было основной задачей препарата, и она успешно выполнялась – до поры до времени. Люди принимали его, дабы расширять свои природные возможности, и рано или поздно начинали верить, что для них, в самом деле, не существует никаких преград – в том числе со стороны закона. Год за годом росла преступность, и пару лет назад она достигла масштабов эпидемии, в результате чего правительству пришлось признать ошибку и заявить, что от препарата больше вреда, чем пользы. Таким образом «Стимул» оказался вне закона, вот только его наследие живёт-процветает по сей день – большинство людей, регулярно принимавших препарат дольше года, навсегда меняло своё мировоззрение, считая неоспоримой мысль, что для них уже попросту нет преград…
– Сколько нас?..
Тех, кто думает так же – мыслит, как я? Нет, таких людей не выявить по внешности; бесполезно даже пытаться. Есть лишь два надёжных способа – либо застать их с поличным на месте преступления, либо попытать счастье в дружеском разговоре, надеясь, что в непринуждённой обстановке ты сможешь выведать какие-то тайные стремления и замыслы собеседника. Но второй вариант отпадает сразу же – не мастак я чесать языком; был бы у меня «Стимул», возможно, у меня и получилось бы – а без него не стоит даже пытаться. Да, общение – моя слабая сторона, поэтому я принимал «Стимул» раньше – чтобы латать брешь в характере. Вот только теперь эти таблетки не достать; от них осталось лишь пьянящее послевкусие – яркая, как весеннее солнце, мысль, что преграды существуют лишь в моей голове, …а в реальности я смогу достичь всего, если правильно распределю силы! Так как в реальности есть лишь возможности, …а преград нет.
Войдя в парадную дома, я сталкиваюсь со старухой с первого этажа, у которой, похоже, вошло в привычку при виде чужаков прижиматься к стене и торопиться к выходу.
– Простите. – Проносится вместе с ней. За что она извинилась? За подозрения в мой адрес? Эх, знай она, кто я на самом деле, бежала бы, как ошпаренная! Никогда не понимал таких людей – жить им осталось всего ничего, а они трясутся за своё существование, будто это Главное, что у них есть. Конечно, время нынче небезопасное; но, будь я старым человеком, было бы у меня желание беспокоиться об огрызке времени, что у меня остался?! Я знаю, куда направляется это ничтожество, – она постоянно просит милостыню на местной железнодорожной станции. Я не могу понять её образ жизни: остерегаться каждого шороха и унижаться, вымаливая деньги у прохожих, – лучше сдохнуть, чем так жить! Сейчас я смотрю на закрывшуюся дверь парадной и думаю:
– А почему она ещё жива?
Действительно, почему? Наверное, потому, что раньше у меня не было подходящей возможности… Ехидная улыбка тут же захватила лицо, и ноги понеслись вверх по лестнице, гонимые осознанием железного факта: мама вернётся часа через четыре, то есть времени более чем достаточно. Поднявшись на второй этаж, я захожу домой, в тиши пустой квартиры иду в свою комнату и открываю большой сундук, где под грузом старых детских вещей таится новенький рюкзак. Схватив его, я спешу на улицу…
***
Путь до заброшенного госпиталя занял всего десять минут. Нравится мне это место, просторное и безлюдное; несколько обветшалых зданий в два-четыре этажа на огромной территории, заваленной мусором с соседних строек. Слышал, здесь тоже будут строить что-то, так что скоро весь мусор вывезут, а сам госпиталь сравняют с землёй. Жаль; будет не хватать этого места. Сменив одежду на ту, в которой никто не узнает меня, я покинул бывшее больничное здание и заторопился в сторону станции. Никак не привыкну к этой маске для защиты дыхания; конечно, она сделана на совесть – почти не пропускает внешние запахи, но именно это их отсутствие сбивает с толку – не привык я… ничего не чувствовать. Без запахов я словно не могу сориентироваться в пространстве, будто не узнаю эти знакомые места, будто я – не я! Само собой, маска пригодится мне, но чуть позже – не сейчас. Сейчас от неё больше неудобств, чем пользы, – весной, когда всё цветёт и пахнет, запахи сами просят, чтобы я ориентировался по ним…
– Хватит уже! – Вырвалось у меня, и рука твёрдым движением стянула на подбородок раздражающую пластмассу. Я с облегчением втягиваю букет весенних, живых ароматов, а ещё… чувствую смерть. Словно хищник, осознавший, что в его охотничьи угодья забрёл чужак, я замер и стал принюхиваться – нет, мне не показалось; эту вонь ни с чем не спутать. Тошнотворный, кровавый смрад резко бьёт в ноздри, крича, что поблизости кто-то устроил резню. Я надеваю маску, крадусь вперёд, заглядываю за угол, и то, что вижу там, мне совсем не нравится…
В густой алой луже лежит тело, чья голова изрублена до неузнаваемости. Однозначно, при жизни ЭТО было мужчиной; но я не могу с уверенностью сказать, молодым или старым, – настолько обезображенным оказался труп. Неудивительно, что я почувствовал его с расстояния.
– Плохо… – Шепчу я; не успел покинуть территорию госпиталя, как наткнулся на результат чьей-то забавы. Однозначно, придётся искать себе другое тихое место – полицейские скоро слетятся на труп, словно стервятники, и вряд ли оставят без внимания сам госпиталь. Лучше здесь не задерживаться – нужно возвращаться к тайнику, переодеваться и идти домой; сегодняшняя охота отменяется…
Но тут я поднимаю голову. Чёртов капюшон!; мне показалось, был какой-то крик, но в этом капюшоне не так-то просто что-либо расслышать с первого раза… Нет, не послышалось – кто-то кричит! Зовёт на помощь, и ноги, подталкиваемые, в первую очередь, любопытством, несут меня к источнику крика. Я бегу на ближайшую стройку – тихо, приземисто, как хищник, который понимает, что по неосторожности сам может стать добычей, и заглядываю за мусорную кучу. Тут мне открывается занятная картина – какой-то мужик с грязным ножом ломится в установленную для рабочих туалетную кабинку, из которой доносится женский крик; мужик бьёт плечом, ногой, но дверь не поддаётся. Секунды спустя он принимается шинковать дверь ножом, а крик изнутри становится всё отчаяннее. Похоже, кому-то сегодня повезёт на охоте, вопрос только – кому?; я раскрываю свой складной нож и мчусь вперёд, на бегу подбирая примеченный кирпич, который впоследствии бросаю в физиономию не вовремя обернувшегося убийцы…
– Сам виноват, дядя. – Перехватив его секач, я нанёс один-единственный удар. – Ты зашёл в чужие охотничьи угодья!
Простенькая балаклава скрыла от меня лицо незадачливого убийцы, но, готов поспорить, перед смертью оно должно было выражать искреннее недоумение. Рука выронила окровавленный секач, в глазах погас интерес к жизни; тело обмякло, и я позволил ему рухнуть наземь, после чего обратил внимание на изрубленную дверь кабинки, из которой доносятся всхлипы. Дверь выглядит плачевно, особенно – район замка; кажется, теперь её можно выбить единственным ударом, что я и делаю: убрав складной нож в карман, поднимаю секач и мгновенно добиваю ослабленный замок, после чего осторожно открываю дверь.
– Н-не трогай меня… – Слышу я, и застываю, словно статуя. Вот так неожиданность! Внутри, заливаясь слезами и держа перед собой миниатюрный ножичек, сидит Даша; она совсем не похожа на себя – самоуверенная и высокомерная душа компании теперь трясётся, как загнанный в угол кролик. – Не трогай…
Не опуская ножа, она повторила угрозу, которая больше похожа на мольбу.
– Беги отсюда. – Отвечаю искажённым маской голосом и отступаю в сторону. Но Даша не рискует вставать, и я повторяю: – Беги, пока я не передумал!
Наконец, она вылетает из кабинки со знакомой мне скоростью бешеной птицы и бежит без оглядки; вскоре падает на ровном месте, встаёт, но снова падает и снова встаёт… А я, развернувшись, принимаюсь обчищать карманы мертвеца: никаких документов, только брелок с ключами, пара складных ножей и проездной билет на любой общественный транспорт на этот месяц. Долго не думая, я распихиваю по своим карманам билет и ножи – по крайней мере, это может пригодиться. Та же мысль заставляет меня прихватить секач, хотя я не имею понятия, где прятать столь внушительное оружие; если в рюкзаке с одеждой останется место, то хорошо; а если нет – чёрт с ним. В любом случае, прежде чем впихивать его в рюкзак, нужно отмыть кровь – очевидно, именно это оружие лишило жизни бедолагу у госпиталя. По дороге к заветному больничному зданию я оцениваю ситуацию. Хотя тот больной урод испортил мне охоту и лишил хорошего тайника, я не очень-то расстроен – по крайней мере, Даша жива. Пострадай она, и день можно было бы считать одним большим провалом. Любопытно – а что она, вообще, здесь делала?..
Как и ожидалось, секач не влез в рюкзак; зря только тратил на него минералку, которую ношу с собой, чтобы смывать кровь с оружия. Ну и ладно. Оставив секач в месте бывшего тайника, я переоделся и с осторожностью дикого зверя двинулся домой, для начала осмотрев сквозь пустые окна заброшенную улицу, по которой обычно возвращаюсь. Быстрым бегом я миную горы строительного мусора, немедля взбираюсь по ограде и оказываюсь в парке, из которого впоследствии выхожу к неприметной, малооживлённой улице. Я прохожу мимо пары полицейских, смотрю на них без интереса, и они отвечают взаимностью. Действительно, кого интересует школьник с рюкзаком? Насколько я знаю, рюкзак всегда был атрибутом ученика: раньше в нём носили учебники, а с переходом обучения в цифровую эпоху рюкзаки стали заполнять лишь одеждой для физических упражнений и спортинвентарём; мало того, я слышал, раньше рюкзаки носили каждый будний день! Наверное, не слишком-то приятно нести на плечах кучу тяжёлых книг. Странно всё это…
– Свободным патрульным машинам срочно быть на бывшей Парковой улице, стройплощадка номер 2/9… – Из-за спины доносится приказ по рации, и полицейские неохотно садятся в машину. Похоже, органы правопорядка только начали реагировать на заварушку, в которой я поучаствовал; всё-таки вовремя ушёл!
***
Мама вернулась поздно – очевидно, из-за сегодняшних событий задержалась на службе. Кстати, да – она работает полицейским следователем, так что мне особенно интересно общаться с ней: расспрашивать, как прошёл день, и получать, ни много ни мало, полезную информацию. Естественно, она во мне души не чает, и, чего греха таить, мне нравится это: играть роль безобидного сына и осознавать собственную безнаказанность – весьма странное, но всё же удовольствие. В общем, за ужином мы обсуждаем происшествие на стройплощадке; мама завершает свой рассказ, а я, как обычно, уделяю внимание деталям:
– Кстати, почему на стройке никого не было? Сегодня вроде не выходной.
– Забыл? – Удивляется она. – Стройку приостановили, так как рабочим нечем платить – бухгалтер компании-застройщика устал жить честно, выкрал почти все деньги и сбежал куда-то в Америку. Очередной проходимец, опьянённый «Стимулом».
– А… Точно, слышал.
Мама советует мне самому быть осторожнее на улице и избегать конфликтов, с чем я лукаво соглашаюсь. За окнами гудит сирена, оповещающая о начале комендантского часа, и я в очередной раз ловлю себя на мысли, что это не район, а просто гетто. Серьёзно, количество преступлений на окраинах города столь быстро росло, что правительство не нашло ничего лучше, чем просто запретить людям ночью выходить на улицу. Естественно, в центре города никакого комендантского часа нет и в помине! Ещё бы – кучка старых, богатых ублюдков, засевших в правительстве, не станет ограничивать собственную свободу – просто потому, что центральные районы ночью охраняются куда лучше, чем окраины (хотя бы из-за того, что часть полицейских отрядов, патрулирующих окраины днём, на ночь отправляется в центр и помогает обеспечивать безопасность там). Ну, да – старые, богатые ублюдки не будут пренебрегать своей безопасностью – ровно, как и в свободе ограничивать себя не станут. Похоже, их безопасность и свобода предпочтительнее аналогичных благ жителей окраин – и не надо говорить мне, что в центре живёт больше людей, чем здесь; я-то знаю, ради кого в первую очередь всё это делается – ради ублюдков, пытающихся выжить на поле боя, которое сами же сотворили. Но ничего – рано или поздно…
Я и до них доберусь.
Глава 3.
Вполне обычное утро, как казалось поначалу. Мама уже ушла, а я ещё завтракаю и смотрю новости, хоть и понимаю – даже если ночью произошло что-то интересное, по телевизору об этом не скажут. Старым, богатым ублюдкам не нужно, чтобы простые люди знали, насколько всё плохо в этой стране; даже о вчерашних убийствах у госпиталя и на стройке ни слова… Зато в школе об этом будут говорить все, кому не лень; учитывая общительность Даши и то, что она пережила, новость об убийствах распространится с сумасшедшей скоростью и без всяких СМИ. Думая об этом, я покидаю квартиру и вдруг замечаю, что на лестничной площадке между первым и вторым этажами отсутствуют видеокамеры, – из стены торчат пучки проводов, а самих камер, ранее смотревших за этими этажами, больше нет. Очевидно, кто-то снял их; вот только зачем? Хотя вопрос излишен – посмотрев на пол, усеянный пластиковыми осколками, я угадываю причину. Похоже, ночью кто-то чужой забрался в парадную и от души повеселился; никогда не понимал таких вандалов, портящих чужое имущество без всякой для себя выгоды! Вдруг я слышу, как открывается одна из квартирных дверей, и приветствую соседей – мужа и жену с ребёнком лет пяти. Ответив на приветствие, мужчина смотрит на провода позади меня:
– Камеры ещё не заменили?
– А? – Не улавливаю мысль.
– Какие-то малолетки сломали камеры вчера вечером. – Объясняет мужчина, а женщина дополняет:
– Надеюсь, этих маргиналов найдут. Хоть чуточку безопаснее жить будет.
Семья передо мной покидает парадную, а я вдруг останавливаюсь, будто забыл что-то. Хотя это не так – просто осознал одну истину. Дело в том, что на первом этаже всего три квартиры: одна из них принадлежит семье, что вышла только что, во второй никто не живёт, а в третьей… Едва подумав об этом, я разворачиваюсь и иду обратно наверх; знаю, что рискую, однако…
– Лучшей возможности не будет. – Шепчу я, достаю из сундука нож и перчатки, а затем вновь покидаю квартиру. В самом деле – теперь, когда камеры уничтожены, а свидетелей на этаже нет, будто сама судьба велит мне свершить то, что не удалось вчера! Я не знаю, когда откроется дверь третьей квартиры, но готов ждать. Вряд ли то ничтожество уже покинуло своё жилище – час ранний, на работу ей спешить не надо; впрочем, всё возможно – я могу зря проторчать здесь целое утро. Ну и ладно; не рискнёшь – не узнаешь. Я стою на первой ступени лестницы, ведущей на второй этаж, вслушиваюсь в тишину полутёмной парадной и отлично понимаю, что, если кто-то войдёт с улицы или спустится сверху, мне придётся вернуться домой на время, дабы не привлекать внимание. Именно домой, а не на улицу, где тоже есть камера, и мне неведомо, пережила она нападение вандалов или нет. В любом случае, проверять не хочется – если я попаду в объектив до того, как свершу задуманное, вся затея накроется. Я не могу перестать думать – всё ли просчитал?, ничего не упустил?; но мигом забываю обо всём, когда, наконец, слышу заветный щелчок дверного замка. Я отталкиваюсь от ступени, словно бегун при старте, и резко заворачиваю в открывшуюся дверь. Всё случилось очень быстро; мышцы переполняют приятные вибрации от вброшенного в кровь адреналина, сердце колотиться невероятно приятно и свободно, а лёгкие жадно втягивают кислород, словно неведомый наркотик, который мгновенно принимается щекотать их изнутри. Я уже не раз испытывал это состояние – эйфорию, вызванную чувством победы; однако начал замечать, что с каждым новым разом она становится слабее. Должно быть, я просто свыкаюсь с новым образом жизни – просто знаю, чего ждать? От этого даже немного грустно…
Одна рука держала нож, а вторая закрыла дверь и, щёлкнув замком, тут же зажала нос – неприятный запах крови быстро расползся в воздухе; я стою в прихожей и слушаю, как умирает та, которую я ранил, – стонет, плачет… и просит прощения, как бы странно это ни звучало:
– Простите! Простите!.. – Не унимается старуха; она лежит и кашляет этим словом, повторяя его, будто нечто важное. Мне неведомо, за что она просит прощения; я не понимаю смысла её извинений – они вызывают лишь раздражение! Быть может, она думает, что чем-то обидела меня, и теперь пытается разжалобить, чтобы я отстал от неё? Она всё говорит, а я не понимаю, что она имеет в виду. Это злит ещё больше!..
– Заткнись! – Я всаживаю нож в сердце старухи, и та… Не сразу, но замолкает. Она просила прощения, пока могла дышать, и вот – наконец, её губы застыли в приоткрытом положении, а глаза потеряли всякий интерес к этому миру; я вздыхаю с облегчением – наконец-то, она замолчала! Но всё равно пытаюсь понять – что она имела в виду?
Я вытираю нож о её пальто, встаю… и обращаю внимание на кое-что интересное в руке старухи: что-то, что она сжимала перед смертью – и всё ещё держит в мёртвой руке.
– «Возьми это»? – Читаю странные слова, чёрным маркером выведенные на белом корпусе этой вещицы. Я присматриваюсь и понимаю, что вижу портативный компьютер – небольшую штуку, которая запросто уместилась бы в обычном кармане. Надпись намекает, что этот предмет предназначался кому-то; вот только кому? Всего два слова – без контекста они смотрятся туманно и лишь настораживают; тем не менее, размышлять о них некогда. Наверное, я руководствовался обычным любопытством, когда решил взять с собой эту вещь, а может и не вполне осознанным желанием заполучить какой-нибудь трофей на память о сегодняшнем приключении – как бы то ни было, моя рука аккуратно, не касаясь мёртвого тела, вытаскивает заинтересовавшую меня вещицу из безжизненной старушечьей кисти и опускает в карман брюк. Напоследок я слушаю незнакомую квартиру; насколько я знаю, старуха жила одна, однако… Может ли здесь быть кто-то ещё? У меня нет желания бродить по этому месту, посему я просто принюхиваюсь – и помимо свежей крови чувствую лишь старческий запах, коим обычно пропитано любое жилище любого старика; да – если в квартире живёт старик, она, несомненно, должна пахнуть именно так. Никаких посторонних, то есть подозрительных запахов я не чувствую, потому решаю незамедлительно покинуть чужое жилище. Видеофон у двери показывает безлюдное пространство снаружи парадной, в дверном глазке нет никого; я приоткрываю дверь – секунд десять вслушиваюсь в эту щель, затем ещё раз смотрю на видеофон… и даю дёру, небрежно захлопывая дверь за собой – чем позже найдут тело, тем лучше…
***
Наконец, я добрался до школы – естественно, опоздал, но никто не обратил внимания на это. Хотелось бы соврать, что сегодня здесь стало интереснее, но… на самом деле мало что изменилось. Даша неустанно рассказывала всем о своём невероятном приключении – о том, как по дороге домой заметила человека в балаклаве и решила проследить за ним, как стала свидетельницей убийства бездомного, как убийца заметил её, загнал в туалет на стройке и, в результате, погиб от рук Респиратора. А напоследок одноклассники услышали, как сам Респиратор не осмелился напасть на Дашу, у которой в руках был нож.
– Как-то странно. – Говорю я. – Респиратор убил мужика со здоровенным ножом, но испугался загнанной в угол девушки?
Тут одноклассники хором встали на защиту Даши:
– Да он напал со спины!
– Точно. Ты что, совсем тормоз?
– Нехитрое дело – подкрасться сзади, а лицом к лицу – это другое.
Честно: не возникло у меня желания спорить; своих мыслей хватает – один только компьютер старухи чего стоит! По дороге в школу я малость осмотрел его; компьютер не запрашивал пароль при включении (не такая уж редкость, честно говоря), однако больше удивляло то, что он, как оказалось, не имеет выхода в интернет! Сейчас интернет сравнивают с колесом – старое, но не теряющее полезности изобретение; без него представить современную жизнь просто невозможно, поэтому компьютер без выхода в интернет неслабо удивил меня. Хотя это даже хорошо: если у компьютера нет доступа к интернету, его не отследить; можно не опасаться, что кто-то сумеет связать его появление у меня со смертью моей соседки. Сначала я думал: раз уж решил оставить компьютер себе, отключать интернет-соединение придётся вручную; но, поскольку это уже не требуется, мысли занялись другими вопросами… Что скрывает эта коробочка?; без пароля, без интернета – кому она нужна?! Знаю, что некоторые люди отключают интернет, опасаясь похищения каких-нибудь ценных файлов киберпреступниками, вот только отсутствие пароля не вяжется с этим; да и старуха, явно, не была похожа на человека, зарабатывающего на жизнь с помощью компьютера. Что я, вообще, знаю о ней – о старухе, просившей милостыню на железнодорожной станции? Ну, она появилась в моем многоквартирном доме около двух лет назад, и с тех пор ничем не выделялась; нигде не работала – лишь попрошайничала; если бы жильё для среднего класса всё ещё являлось платным, она была бы просто бездомной. Ещё – ей, должно быть, не меньше шестидесяти лет; сейчас в стране нет нищих младше шестидесяти просто потому, что люди моложе этого возраста получили образование после принятия «Концепции Трёх»; а все, кто старше, остались вне системы и доучивались по устаревшим программам, из-за чего впоследствии хуже ориентировались в новом мире. Именно поэтому нищими могут быть только старики, самые молодые из которых получили устаревшее образование сорок три года назад, когда самим им уже было по семнадцать-восемнадцать лет; таким образом они стали последними пережитками прошлого. Компьютер старухи тоже не выглядит дорогим, хотя, скорее всего, она приобрела его в лучшие годы – до того, как стала побираться. А интернет, наверное, отключила позже – ради экономии, поскольку на подачки от прохожих особо не пожируешь. И, тем не менее, что в этом компьютере?; почему именно его старуха несла в руке, покидая квартиру?; то был первый… и единственный раз, когда я видел её с этим компьютером. Вопросов меньше не становится. Через силу высидев последнее занятие, я тороплюсь домой; несколько часов боролся с соблазном взяться за изучение компьютера прямо в школе и, в итоге, победил столь опрометчивое желание – повсюду были лишние глаза, да и видеокамеры. Войдя в свою парадную, я вижу, что камеры на этажах уже поставили; ну, коммунальная служба, явно, не медлила. Дверь старушечьей квартиры по-прежнему закрыта; не вскрыта, не опечатана, да и полиции рядом нет – очевидно, тело ещё не нашли. Не припоминаю, чтобы к ней кто-то когда-то ходил в гости, так что обнаружат труп, похоже, только, когда он начнёт разлагаться.
– Чёрт… – Я невольно почесал нос; ну и смрад здесь появится через несколько дней! Учитывая моё обоняние, непросто будет делать вид, что ничего не случилось. Ну, ладно – это уже вторичная проблема. Хотя, может, стоит сообщить кому-нибудь о подозрительном запахе, когда он появится? Эх, сомневаюсь; я не очень умею общаться, а тратить нервы на исполнение роли соседа, заподозрившего неладное, пока нет желания…
Наконец, оказавшись на кухне, я наливаю чай, принимаюсь изучать цифровое содержимое портативного компьютера и поначалу не нахожу ничего, на чём стоило бы заострять внимание. Несколько текстовых файлов с отсчётами каких-то тестов из фармацевтических лабораторий, малопонятные фотографии и видео-документации оттуда же. Что-то я начал сомневаться, что компьютер принадлежал старухе; может, она просто нашла его… или украла? Спустя некоторое время я добираюсь до каких-то мемуаров, чей автор не был указан в имени файла; так что, кому они принадлежат, я понял лишь, когда открыл их. Мемуары рассказывают о жизни и работе Алевтины Токаревой – безусловно, гениальной учёной, талантливом генетике и фармакологе, а по совместительству – основательнице проекта «Стимул», создательнице одноимённого препарата и непосредственной виновнице Трагедии… Ну и ну! Не думал, что человек, вроде неё, писал мемуары; во всяком случае, ничего подобного в открытом доступе я не видел; должно быть, Токарева написала их до того, как была объявлена в розыск, и не успела опубликовать. Если оно так, то почему её записи оказались именно в этом компьютере? Я читаю, продолжая искать ответ на свой вопрос, и вскоре… понимаю, что тело пробрал озноб. Ладони вспотели, сердце тяжело забилось, и даже дышать… стало неприятно; этот прилив адреналина не имеет ничего общего с азартом, который я ощущал ранее в моменты опасности, – если раньше я чувствовал, что могу противостоять этой самой опасности, и испытывал животную жажду победы, то нынешнее чувство не сулило ничего хорошего. Этим чувством стал чистый, концентрированный, неразбавленный какой-либо надеждой на победу Страх; он явился результатом осознания моей уязвимости, беззащитности, ничтожности! Я чувствую, как шевелятся волосы на голове, и почему-то вспоминаю слова «счастье в неведении»; к моему несчастью, я осознал истинный смысл этих слов лишь тогда, когда своего неведения лишился…
Воспоминания изгоя.
Насколько я помню, мама всегда была сильной женщиной. И, как у любого сильного человека, у неё было много врагов. Желая спрятать меня от них, она обрекла меня на жизнь во лжи. Алевтина Владимировна Токарева – в этом имени лишь первое слово является правдой; всё остальное – ложь, сочинённая ради моей и маминой безопасности. Я родилась под другой фамилией, а моего давно умершего отца никогда не звали Владимиром; его настоящее имя очень редкое и красивое, но вряд ли оно пригодится моему рассказу. Хотелось бы поведать тебе, читатель, хотя бы имя моей матери, но боюсь, ты не поверишь мне и бросишь чтение, не дойдя до конца, сочтя мой рассказ просто бредом больной, старой женщины. Потому я пропущу этот момент. Скажу лишь, что безошибочно выявить личность моей матери можно с помощью ДНК-экспертизы – если у кого-то получится сравнить образец моей ДНК с аналогичными образцами всех женщин из Госсовета Третьей Российской Империи, этот кто-то поймёт, чьей дочерью я являюсь. Не знаю, насколько полезной тебе окажется эта информация, но мало ли пригодится – если не тебе, так, может, кому-то другому.
Мы с мамой никогда не были слишком близки – большую часть моего детства она проводила на работе, была в разъездах и не могла часто видеть меня. Но в её любви я никогда не сомневалась – она же помогала создавать лучший мир, в котором мы с ней будем счастливы. Так я считала. Мама заботилась обо мне – пусть и по-своему. Не имея возможности нормально выражать родительскую любовь, она подарила мне прекрасное образование по весьма востребованным специальностям. Я училась в лучших школах и университетах, лелея желание помогать маме в её работе. Она всегда хотела, чтобы я стала врачом, и, хотя генетика и фармакология не имеют никакого отношения к политике, я понимала, что именно так смогу помогать маме, ведь все науки мира созданы ради одной цели – помогать людям. Однажды мама призналась, что сама хотела бы стать врачом, но у неё просто не было времени освоить все интересные ей науки. Конечно, она видела во мне возможность осуществить свою несбывшуюся мечту, но я не имела ничего против такой мотивации, поскольку причина её желания мне была ясна – мама хотела помогать людям и знала, что одних только познаний в политике для этого недостаточно. Я тоже понимала это, потому, не раздумывая, стала помогать ей по мере своих возможностей. Иными словами, даже став относительно взрослой, я всё ещё была наивна – именно это стало причиной появления моей главной ошибки, известной как «Стимул». Идея создания этого препарата возникла случайно – я пыталась найти причину разделения человеческой природы на три типа, описанных в «Концепции Трёх», и, будучи генетиком, понадеялась, что разгадка кроется именно в наших генах. Зачем я, вообще, занялась этим? Что ж, мне не давал покоя вопрос, почему все мы такие несовершенные. Серьёзно! Кто-то от рождения обладает гениальным умом, несмотря на то, что является асоциальным человеком и никогда не сможет нормально общаться с людьми. А кто-то наоборот – становится желанным собеседником в любой компании, и не важно, что за целую жизнь не научится писать без ошибок. Это далеко не все возможные примеры, но, сдаётся мне, их вполне достаточно, чтобы уловить суть. Люди несовершенны; несовершенство заложено в нас самой природой. Раньше я уделяла своё рабочее время, чтобы бороться с несовершенством – лечила гнусные заболевания, что заставляли страдать целые поколения, передаваясь от родителя к ребёнку, и после такого всерьёз задумалась, что несовершенство человеческих характеров тоже может быть болезнью, но ей, как бы ужасно это ни звучало, больны ВСЕ. Непосвящённому человеку такое может показаться абсурдом, но именно потому, что я стала воспринимать наше несовершенство, как болезнь, я оказалась на пороге создания «Стимула». За основу своей работы я взяла исследования интернациональной группы учёных под руководством доктора генетики и нейробиологии, японки Харуки Такано. Ещё до войны, когда о «Концепция Трёх» даже не слышали, эта женщина тоже увлекалась проблемой несовершенства человеческих характеров и ради своих исследований собрала группу единомышленников из самых разных областей медицины. Говоря кратко, её группа была близка к успеху, но, к несчастью, в первые дни внезапно начавшейся войны оказалась почти полностью уничтожена; таким образом, я всего лишь взяла на себя смелость завершить исследования тех выдающихся учёных. Уточню: если тебе, читатель, интересен научный путь, по которому я шла к своей цели, можешь изучить другие файлы, хранящиеся на этом компьютере; конкретно в этих записях я поднимаю только моральную сторону вопроса! Итак, хотя все мои первые испытания оканчивались неудачами, я не сдавалась и спустя три года методом проб и ошибок вывела формулу препарата, который, наконец, дал нужный эффект. Препарат имел рабочее название «A-665», и его испытания оказались первыми поистине успешными – в их ходе подопытные типа «A» демонстрировали подъём природных качеств, ранее слаборазвитых, и, чем дольше подопытные принимали препарат, тем сильнее у них проявлялись качества других типов. Впоследствии я разработала аналоги препарата для типов «B» и «C», и после некоторых корректировок составов представила маме результаты моей работы – три формулы препарата и созданные по ним образцы, новую группу лекарств, объединённых общим названием «Стимул». Да-да, тогда я считала свои творения именно лекарствами, ибо продолжала верить в несовершенство человеческих характеров. Однако мама настояла на выборе иного определения для «Стимула», и я могла понять её: признавать всё человечество больным – это как-то резко. Таким образом, «Стимул» получил определение «фармацевтической добавки».
По случаю запуска массового производства «Стимула» был организован праздничный ужин с деликатесами на любой вкус, килолитрами спиртного и обилием легких наркотиков; гостями стали все видные лица Империи, а также послы и знать дружественных государств. Мама искренне радовалась результатам моей работы. Всё еще хорошо помню, как она обняла меня – крепко-крепко – и с гордостью шепнула, что я положила начало новой эры в истории человечества. Её слова заставили меня расплакаться; то, как высоко она ценит мою работу, очень тронуло меня; я никогда не чувствовала себя такой важной, как тогда. Все смотрели на меня, а я заливалась слезами, не в силах сдержать эмоции, как какой-то ребёнок! Конечно, я выглядела невероятно глупо, но мне было всё равно – это были слёзы радости, и я радовалась по-настоящему. Общаясь с гостями, я понимала, что они единогласны касательно значимости моей работы; ни у кого не возникало сомнений в полезности «Стимула», а один генерал даже добавил, что мой препарат даст нашим солдатам неоспоримое преимущество на поле боя. Честно, не думала, что «Стимул» захотят использовать в военных целях, но… я оценила комплимент. В общем, вечер продолжался, никто не скучал; играла живая музыка, а время от времени выступали комедианты и травили смелые, злободневные шутки – тогда сравнение Третьей Российской Империи с Третьим Рейхом считалось признаком хорошего чувства юмора, как и самоирония, в целом. Насколько я знаю, банкет продолжался до утра, но я ушла одной из первых по причине того, что очень легко пьянею, – на четвёртом бокале ликёра я поняла, что с огромным трудом собираю слова в предложения, и решила уйти, пока в состоянии стоять на ногах. Да, виновница торжества сбежала одной из первых, ибо боялась опозориться. Дома я легла спать с тихим сердцем и бурлящим разумом, от выпитого алкоголя формировавшим нелогичные и наивные мысли. Я помню, что просто мечтала – иного мне не хотелось. Я представляла, как люди становятся лучше благодаря мне, как достигают высот индивидуального развития и становятся частицами нового, лучшего человечества! Я заснула со спокойной душой – пьяная и счастливая, после чего увидела странный сон. Именно тот сон стал причиной, по которой я решила написать всё это.
Думаю, с чего начать, и не могу найти слов, с которых стоило бы приступить к его пересказу. Попробую начать с того, что я испытала, когда уже проснулась. То было чувство невероятного облегчения – осознания, что всё увиденное оказалось именно сном! Столь страшными выглядели его события. Первая мысль – просто кошмар. Но кошмары меня уже давно не мучили. Да и не было в них… никого, кто стал бы показывать мне моё будущее. Представляю, как это звучит, но по чьей-то прихоти в ту ночь я увидела БУДУЩЕЕ. Не знаю точно, кто это был, – Бог или дьявол, ангел или демон, да и вряд ли это имеет значение теперь; важнее всего то, что эта сущность явилась ко мне во сне и заговорила! У неё не было тела, только голос – этот голос сопровождал меня на знакомых и незнакомых местах, показывая то, чего ещё не случилось. Голос хотел, чтобы я знала это – знала, до чего доведёт человечество венец моих трудов, известный, как «Стимул». И это не имело ничего общего с пьяными, наивными мечтами, которые вертелись в моей голове перед сном. Это была жестокая реальность. Люди умирали. Умирали по желанию других людей, опьянённых той властью, что даровал им «Стимул». Жертв были десятки, если не сотни, и свидетелем каждого из этих убийств я являлась, будучи в силах лишь наблюдать. Я не могла вмешаться, как бы сильно ни желала этого! От бессилия я закрыла глаза, и, казалось, Голос даже смилостивился надо мной – когда я решилась открыть глаза, уже не было никаких убийств, была лишь я – я смотрела на себя со стороны, исполненную сострадания к жертвам и разочарования в себе, похожего на презрение и даже ненависть! Я наблюдала, как «другая» я читает новостную сводку и осознаёт, какой ужас сотворила. Нет, я не видела мысли «другой» себя, но отлично понимала, что не могла бы думать о меньшем в такой момент. Вдруг пришла мама и принялась утешать меня, а я не могла перестать плакать – я была в истерике, твердила, что не хотела, и обзывала себя наивной, ничего не знающей о людях дурой! Я смотрела на себя и понимала, что права. Ведь я, действительно, ничего не знаю о природе человеческого разума. Я вспоминала прожитые годы, осознавая, что всегда была просто тепличной девочкой, знающей лишь то, что могла узнать в своём персональном мирке, в котором росла. Я не знала ни горя, ни лишений, ни страданий, ни отчаяния… Не знала ничего, что свойственно знать простым людям. Я не знала жестокости – той самой жестокости, которую они выращивают в себе, дабы выживать в этом коварном мире. Я просчиталась. А ещё – была просто использована; я поняла это, когда мама, утешая меня, вдруг сказала, что люди такие, какие есть, – если кому-то свойственно быть плохим, это можно исправить, выявляя и наказывая таких людей. Тогда-то я поняла, что родная мать водила меня за нос, – она знала, чем всё может обернуться, и хладнокровно ждала этого; она просто не могла не знать это, учитывая тот долгий жизненный путь, что преодолела. Она вошла в элиту общества именно потому, что хорошо разбирается в людях, и ОНА – та, которая всецело поддерживала мою задумку, та, которой я безгранично доверяла, не предупредила меня – не сказала, на что способны люди! Такое предательство я не могла простить…
– Зачем ты пошла на такое безумие? Ради чего всё?.. Чего ты хотела?! – кричала я; заливаясь слезами, смотрела на мамину непонятную улыбку и долго не могла уловить смысл её ответа:
– Я просто хотела, чтобы люди стали свободными: были честны с собой, а не притворялись хорошими или плохими.
В итоге, я пережила нервный срыв и попала в психиатрическую лечебницу – не скажу, что надолго, но успела оправиться; тамошний врач помимо прочего назначил мне созданную мной же отраву, однако принимать «Стимул» я просто боялась – всё представляла, что случится, если во мне тоже сидит зверь, а я позволю ему вырваться наружу? Я думала, что вполне смогу захотеть маминой смерти – в качестве расплаты за её предательство. Да, я не хотела прощать её, но убивать – тоже! Ровно, как и проверять, повлияет ли «Стимул» на моё решение. Вскоре меня отпустили, и я, оказавшись дома, вновь встретила маму. Она обняла меня крепко-крепко, как в вечер моего триумфа, и сказала «Прости». А я не смогла ответить. Настал период продолжительной депрессии. Несколько раз я пыталась убедить общественность в том, насколько опасен «Стимул», но меня уже не слушали – никто не хотел отказываться от тех преимуществ, что давал сей наркотик. Да-да. Раньше я считала «Стимул» лекарством; теперь поняла, сколь сильную эмоциональную зависимость он вызывает. Люди смотрели сквозь пальцы на чудовищный рост преступности, предпочитая не замечать его связи с ужасающей популярностью «Стимула» и доверяя свою безопасность себе или органам правопорядка; они размышляли, как мама: кому свойственно быть плохим – тот будет наказан. Они словно надеялись избавиться от болезни, устраняя её симптомы, а не причину. «Стимул» оказался злом, которое очаровывало, и с которым никто не хотел бороться. И тогда-то я задумалась – а стоит ли, вообще, горевать обо всех этих людях, которые ОСОЗНАННО сделали выбор в пользу свободы, а не морали? А единственной ситуацией, которая могла бы заставить их изменить решение, стал бы миг перед смертью… от руки кого-то, кто думает так же, как они. Эта циничная мысль согрела мне душу – заставила поверить, что моя вина не так уж высока. В конце концов, убивает не «Стимул»; убивают люди – осознанно. Тогда-то я впервые за многие месяцы первая заговорила с мамой – простила её и признала её правоту. Некоторым людям просто свойственно быть плохими. Убеждённая в этом, я вернулась к прежней жизни…
Всё шло своим чередом. Я работала, время от времени появлялась на разных мероприятиях – и потихоньку начала забывать свою вину за создание зла, очаровавшего людей. На каком-то празднике под открытым небом ко мне подошёл видный чиновник и стал одаривать комплиментами за то, что мой препарат способствовал его карьерному росту. Забавно. Я ощутила себя наркоторговцем, получающим благодарности от довольного клиента. Мне не слишком нравилась сия ситуация, и я решила сбежать от разговора, быстро отблагодарив в ответ и отойдя в сторонку. Но мужчина решил не отставать и, продолжая описывать свои достижения, увязался следом. Казалось – пристал надолго; но он не успел утомить, ибо считанные секунды спустя его улыбчивое лицо взорвалось с жутким хлопком, а кровь брызнула мне в глаза, заставляя отшатнуться. Донеслись новые хлопки – стало очевидно, что это выстрелы, и я сорвалась с места, зная, что оставаться здесь просто опасно. Гости в панике бежали, охрана вела ответный огонь в сторону парковки, с которой раздавались хлопки, а я никак не могла понять, кто на нас напал; люди начинали падать – кого-то настигали пули, кого-то сбивала паникующая толпа, а кто-то запинался о тех, кто уже упал. Через мгновение одна из пуль догнала меня и, опрокинув наземь, заставила взвыть от боли; я пыталась встать, но не получалось – попытки порождали только мучения, от которых хотелось рыдать. Я протёрла глаза, посмотрела на рану и поняла, что дела плохи, – пуля прошла навылет через тазовую кость: встать не получится. Я посмотрела туда, куда охрана стреляет в ответ, и увидела одетую в длинный плащ фигуру с автоматической винтовкой наперевес; это был убийца. Охранный отряд редел на глазах – их пистолеты не могли противостоять вражескому автомату, а бронежилеты под пиджаками не спасали от винтовочных пуль. Вдруг что-то рвануло; ударная волна прошлась по моему телу, и я поняла, что убийца расправился с остатками охраны выстрелом из подствольного гранатомёта. Фигура в плаще начала неторопливо приближаться, по пути добивая раненых из неуспевающей остывать винтовки. Образовался жуткий гомон из криков и стонов, но, что страшнее всего, постепенно он затихал – за счёт новых и новых хлопков, превращающих вопящих людей в тихих мертвецов. Откуда-то издалека доносились голоса тех, кому посчастливилось сбежать; на самом же поле бойни уже воцарилось пугающее безмолвие. Я ещё была жива, но больше не кричала, ибо знала, что ждать помощи неоткуда, и, позабыв даже о боли, в тихом ужасе наблюдала, как приближается убийца. Наконец – она дошла до меня; я поняла, что это женщина, когда убийца, сняв защитный шлем, явила миловидное, но искажённое какой-то неописуемой грустью лицо. Очевидно, она хотела, чтобы я увидела её лицо, прежде чем умру. Убийца стояла надо мной, одетая в армейский кевларовый плащ, в котором застряло несколько пистолетных пуль, а её дрожащие руки держали автомат.
– Я прощаю тебя, – вдруг произнесла она. – Хочу, чтобы и ты простила меня, но не знаю, сможешь ли. Надеюсь, сегодняшний день станет уроком для всех, кто не стал слушать нас.
Я смотрела на неё; молчала, уже готовая умереть, и пыталась поверить, даже понять, правильно ли расслышала её слова, как вдруг убийца ни с того ни с сего расстегнула бронированный плащ и, развернув автомат, выстрелила себе в грудь. Она упала возле меня и очень быстро умерла – куда больше времени я провела рядом с ней мёртвой, чем с живой, смотрела на её грустное лицо и задавалась кучей вопросов с одинаковым началом – «зачем?..». Когда прибыл полицейский спецназ, я уже потеряла сознание – может, от боли, а может, от ужаса, который пережила. Не знаю. Мама навестила меня в больнице, как только узнала о случившемся. Странно – она никогда не отличалась эмоциональностью, и тогда не случилось исключения – конечно, она радовалась тому, что я жива, но… Не знаю; было в её поведении что-то ненормальное – она будто не боялась за меня. Не то чтобы я хотела ощутить её волнение, однако мать, которая не переживает за собственную дочь, – это, в любом случае, странно! В конечном итоге, я решила, что в душе она волнуется, но не может позволить себе выйти из роли – всё-таки никто вокруг не знает, что мы родня. Позже я узнала, кем была та самая убийца, – выяснилось, что её сын погиб при попытке ограбления военного склада; молодой парень, которому не было даже восемнадцати, вступил в ряды антиправительственной группировки, все члены которой регулярно употребляли «Стимул». Убитая горем мать пыталась донести до общественности, что, если бы не «Стимул», её сын ни за что бы не связался с такими людьми. Она пыталась добиться запрета на свободную продажу этого препарата, но никто не слушал её… Впрочем, как и меня – вскоре она увидела моё выступление, где подробно описывались риски приёма «Стимула», и понадеялась, что всё наладится, раз уж его создательница сама признала свой препарат опасным. Но, увы, все мои попытки оказывались тщетными; тогда-то потерявшая сына мать поняла, что даже создательница «Стимула», которая знает о своём творении куда больше других, уже не является авторитетом для этих людей, и решила действовать. Её план был прост до жути – показать обществу, на что способен человек под действием «Стимула», и заставить людей задуматься о проблеме, на которую они привыкли смотреть сквозь пальцы. В тот самый день она проглотила ненавистную таблетку – и пошла убивать. Она делала это решительно, ибо знала, что расстреливает людей, которые сами выбрали свою судьбу – эгоистичную свободу, а не всеобщую безопасность; хотя не думаю, что без «Стимула» у неё хватило бы духу пойти на такое. Очевидно, она не планировала убивать меня – ту единственную, кто мог понять её, поэтому целилась в ноги, дабы я не сбежала. И всё же никто не застрахован от жестоких случайностей – попавшая в меня пуля сильно повредила тазовую кость; врач говорил, я смогу ходить – пусть и с тростью, а вот бегать – вряд ли. С его слов, мне ещё повезло, однако маму это не убедило – она посмотрела на лучшего хирурга больницы, как на какого-то дилетанта, и тем же вечером увезла меня в свою резиденцию. Я не имела ни малейшего понятия, что задумала мама, – она говорила лишь, что не позволит мне остаться инвалидом и знает лучший способ поставить меня на ноги. Вскоре мы остановились в подземном гараже под её домом; тут нас ждала пара каких-то людей во врачебной одежде. Эти двое перевезли каталку со мной из машины в лифт, и, оказавшись там, я, к огромному удивлению, поняла, что еду не вверх (то есть не в дом), а вниз. Отчего-то мне стало страшно, однако мама была рядом всё это время, поэтому я не подавала вида. Когда лифт остановился, меня вывезли в невероятно объёмный зал, в прошлом, очевидно, бывший настоящей станцией метро; теперь от неё остались лишь декорации – выходы в тоннели были забетонированы, а длинный перрон не держал на себе ничего, кроме разнообразного медицинского оборудования – в основном, оно хранилось в стерильных шкафах, стоящих у колонн, что подпирали потолок. Пока меня везли, я глазела по сторонам, угадывая за стеклянными шкафными дверцами то врачебные принадлежности, инструменты и приборы, то лекарства первой необходимости, антибиотики и бинты; ещё заметила, что рядом со шкафами часто встречались медицинские столы и кушетки. Мама сказала, что это её секретное убежище, о котором знают очень немногие люди; такое признание слегка прояснило ситуацию, но изумления не убавило – я даже не подозревала, что под её домом находится столь необычное место! Меня провезли по залу к его противоположному концу, где стояло гигантское устройство неизвестного назначения; оно выглядело, как широкий и высокий цилиндр с множеством запертых отсеков; позади него возвышалась целая стена из элементов питания, проводов, резервуаров и труб, напрямую связанная с цилиндром. На мой вопрос о назначении этого устройства мама ответила, что эта установка предназначена для создания некоторых лекарств, а каких именно – она не стала объяснять. Странно; не подумала бы, что мама занимается чем-то подобным – ещё и втайне от меня. После того, как мама передала похожим на врачей людям рентгеновские снимки моего ранения, мне сделали несколько уколов по площади сквозной раны и сказали «теперь можно капельницу»; я не знала, чем кололи, и никто не спешил объяснять это – даже мама (она лишь говорила, что это лекарство, – не совсем законное, но оно поможет). Через минуту, как и хотели, подвезли капельницу с резервуаром, наполненным какой-то жидкостью, о природе которой опять же никто не обмолвился; «врачи» оказались не из разговорчивых и откровенно игнорировали мои вопросы. Я не понимала, что со мной делают, и каким образом это должно исцелить меня, но одно видела ясно: мне… было хорошо – ощущение счастья читалось на лице «другой» меня! Когда таинственная жидкость в капельнице закончилась, меня отвезли к лифту и подняли уже непосредственно в дом – огромный мамин особняк, изнутри неизменно кажущийся больше, чем снаружи. Мама оставила меня в спальне для гостей и, пожелав доброй ночи, поцеловала, а затем ушла отдыхать после проведённого на ногах дня (конечно, я пыталась разговорить её на тему непонятных шприцов и не менее странной капельницы, но ничего не вышло – мама отговаривалась тем, что слишком устала и объяснит всё позже, а напоследок добавила, что мне не следует никому разбалтывать о случившемся, иначе будут проблемы). В общем, я осталась одна и тоже попыталась заснуть, но вскоре поняла, что спать… абсолютно не хочу. Из-за ранения я была не в состоянии подняться с постели, а силы переполняли меня! Такой заряд бодрости могли спровоцировать лишь недавние подземные процедуры, но я не знала ни одного лекарства, которое при наличии подобного сопутствующего эффекта вводилось бы инъекцией в область раны или с помощью капельницы. На наркотик с лечебными свойствами это тоже не было похоже, так как рассудок оставался ясным. Может, стимулятор? Не знала я никаких стимуляторов, использующихся в качестве лекарств! В любом случае, что-то надо было делать с возникшим избытком энергии, поэтому я, решив не валяться попусту, включила портативный компьютер и принялась искать в фармакологических базах данных препараты с похожим способом приёма и дополнительным стимулирующим эффектом. Без толку. Не желая мириться с таким раскладом, я ознакомилась с кучей литературы и разного рода заметками на сайтах, посвящённых стимуляторам, пытаясь выявить хоть один, чьё действие и способ приёма соответствуют таинственному «нечто», которое ввели мне. Но всё было тщетно, и, что самое худшее, отсутствие успеха ущемляло моё врачебное самолюбие (какой же я фармаколог, если банально не могу определить лекарство?!). К утру я поняла, что всё ещё бодра, и попросила маму побыть со мной, а заодно объяснить, что было в шприцах и капельнице. Но тут она заявила, что торопится на встречу, посвящённую вопросу о необходимости введения ограничений на торговлю «Стимулом». Сама по себе новость была хорошей – после недавних убийств правительство, наконец, решилось задуматься о всеобщей безопасности; но то, что мама использует встречу, как повод сбежать, не вдаваясь в подробности моего лечения, совершенно сбивало с толку. И, будто этого было мало, перед уходом она с серьёзным лицом напомнила:
– Никому не рассказывай, что произошло в подземелье. И не расспрашивай моих слуг – они ничего не знают. Это ради моего блага.
Намёк, что своим любопытством я могу сильно подставить маму, меня напугал. Да что здесь творится? – думала я, и пыталась объяснить – если она не хочет, чтобы я выясняла это, пусть сама расскажет всё здесь и сейчас. Но мама была непреклонна и согласилась рассказать правду только тогда, когда я поправлюсь. Затем она ушла, а сам день стал очень скучным – я соблюдала постельный режим, любые дела быстро надоедали, а спать по-прежнему не хотелось! Ровно, как и есть… Это даже пугало; откуда берётся энергия при полном отсутствии аппетита, можно было лишь гадать! Первое предположение – нарушился обмен веществ, и организм перешёл на потребление своих внутренних ресурсов – иными словами, начал питаться самим собой. Я посмотрела в зеркало, но вопреки ожиданиям увидела не бледное и истощённое лицо, а яркий румянец, лишь подтверждающий моё прекрасное самочувствие; стало быть, вещество из капельницы не только лечило, но и подходило для внутривенного питания – именно оно обеспечило организм невероятным количеством полезных веществ; ничего другого быть не могло! Загадки множились, ибо ни одна известная мне питательная смесь не имела лечебных свойств. В общем, я нашла себе занятие и успела вычитать всё, что ненужно, об особенностях парентерального питания. К вечеру я включила телевизор на нужный мне канал и увидела, что Госсовет одобрил гражданское голосование по вопросу наложения ограничений на покупку и продажу «Стимула».
Голосование… При упоминании этого слова у меня возникло плохое предчувствие, и, забегая вперёд, скажу, что оно подтвердится, – согласно итогам того самого голосования, шестьдесят девять процентов голосов будут против любых ограничений на торговлю фармацевтической добавкой под названием «Стимул», более тридцати процентов поддержат частичные ограничения продажи, а менее одного процента захотят полного запрета продаж. Вот и все итоги; ни о каких переменах не может быть речи с такими итогами! Конечно, можно было бы обойтись без голосования и, всего лишь объявив чрезвычайное положение, запретить продажи; хоть это и обернулось бы недовольством народа, но сработало бы! Однако такой вариант даже не рассматривался, и я знаю, почему. На момент голосования «Стимул» именовался фармацевтической добавкой, а не наркотическим веществом, коим его признала я; очевидно, что Госсовет, нарочно выбравший старое определение вместо нового, сам был против каких-либо изменений и, однозначно, не планировал объявлять «Стимул» вне закона. «Поделом вам» – скажу я однажды; а пока вернусь к событиям того самого дня, когда власти, имитируя бурную рабочую деятельность, придумали голосование, результаты которого впоследствии окажутся, мягко говоря, предсказуемыми.
Итак, захандрив от такого представления, я выключила телевизор и предвидела, что голосование не поможет; не стоило даже кормить себя иллюзиями! Серьёзно – хоть кто-то из тех, кто игнорировал меня раньше, стал бы делать правильный выбор теперь? Была одна надежда – на наложение ограничений непосредственно Госсоветом, без дурацких голосований! А теперь пиши пропало. Когда пришла мама, у меня не возникло желания делиться мыслями с ней – учитывая её должность, ум и опыт, она не могла не знать, к чему всё катится, и, даже не пытаясь ничего изменить, высказалась за голосование – как и весь Госсовет. Я-то думала, мама изменит своё отношение к проблеме «Стимула» после того, что случилось со мной, а она по-прежнему считала, что мой препарат «делает людей свободными». Примечательно, что сама она не употребляла «Стимул», так как даже без него чувствовала себя прекрасно (во всяком случае, так она говорила); вообще, на моей памяти она пробовала «Стимул» только раз (когда я представила готовые образцы) и препарат не возымел на неё сильного эффекта – в отличие от других добровольцев. Видимо, всё, что «Стимул» мог дать маме, уже оказалось подковано десятками лет работы в политике. Порой задумываюсь, что творится в её голове, и страшно становится.
На следующее утро специально для меня привезли инвалидную коляску с ручным приводом, дабы я могла хоть как-то передвигаться. Наконец-то! После двух абсолютно бессонных ночей постельный режим не вызывал ничего, кроме отвращения. В присутствии врача меня аккуратно переложили на коляску и потихоньку обучили основам управления, после чего я каталась по дому и прилегающей территории целый день – как в детстве на велосипеде, когда научилась управляться с ним. Наступил поздний вечер; большая часть обитателей особняка ушла на отдых, а мне всё ещё не хотелось спать. Тогда-то я решила осуществить одну глупую идею, что сидела в моей голове последние два дня, – я прокралась к лифту и попыталась уехать в спрятанное под домом подземелье. Но ничего не получилось – лифт перемещался лишь между домом и подземным гаражом; других кнопок не было, и ниже спуститься не удавалось. Помимо кнопок на панели управления лифтом присутствовал какой-то разъём, похоже, для ключа-карты. Очевидно, этот ключ необходим, чтобы спуститься ниже, и вряд ли найти его будет просто. В общем, остановившись в гараже и задумавшись над этим, я услышала, как кто-то подошёл к лифту. Это был охранник, уже немолодой, но всё ещё привлекательный мужчина. Он поинтересовался, что я здесь делаю, и я ответила, что просто не могу заснуть и от нечего делать катаюсь по дому. Его дежурство в гараже тоже оказалось скучным, и мы разговорились. Его звали Сергей, и он работал в ночные смены; мы прошли на его пост и там болтали обо всём. В тот момент больше всего меня интересовало, знает ли он о подземелье под домом, и всё же, помня мамино предупреждение, спросить в открытую я не решилась. Как выяснилось, Сергей не работал в ночь моего прибытия, и сегодня видел меня впервые (но, само собой, как и всех охранников, его предупредили об остановившейся здесь гостье). Конечно, он знал, кем я являюсь, и, кстати, приятно удивил откровением, что поддерживает мою инициативу касательно проблемы «Стимула». Сергей – бывший солдат, и именно в военное время научился отлично разбираться в людях. С его слов, среди нас слишком много подонков, лелеющих отвратительные мысли, и единственное, что сдерживает их от злодеяний, – это неуверенность в собственных силах и страх наказания, а «Стимул», ну…
– …Ну, вы сами знаете, как работает «Стимул», – понятным намёком он закончил пояснение. Эх, сказал бы он такое лет пять назад, я бы не поверила, а сейчас запросто согласилась. Я призналась ему, чего хотела добиться, разрабатывая «Стимул», и Сергей отметил, что, как правило, люди, вроде меня, гибнут именно из-за своей простоты; таких, как я, во все времена легко заманивали в ловушки или же просто использовали, опираясь на их наивность и веру в добро. Эти слова заставили меня вспомнить маму – и то, что она скрывала, когда её дочь, заворожённая благими намерениями, создавала нечто страшное… Как бы грустно это ни звучало, пример на лицо. Сергей оказался интересным собеседником – в плане не красноречия, а жизненного опыта, и мне захотелось встретиться с ним снова; когда его смена подошла к концу, он ушёл, а я отправилась наверх. В тот же день мы начали списываться в интернете, и я поняла, что он привлекает меня не только как собеседник – ещё и как мужчина, то есть в сексуальном плане.
– Меня, точно, накачали чем-то странным! – решила я, хоть и предполагала, что влечение могло быть естественным. Понимая, что ночью Сергей вновь заступит на службу, я решила привести себя в порядок и засела перед зеркалом. Тогда-то я заметила, что волосы стали слишком быстро расти, – совсем недавно я осветляла их, а уже вылезли тёмные корни! К тому же, ногти… Я не придавала этому особого значения, но теперь поняла, что ногти так же быстро выросли! Да что творится с моим организмом?! Мало ем, спать не хочу, а энергии хоть отбавляй, да ещё и волосы с ногтями растут, как на дрожжах! Я будто была под «Стимулом» – но не для мозга, а для тела! Мама говорила, это всё побочные эффекты, – если они наблюдаются, лечение проходит хорошо, и беспокоится не о чем; но ощущение, будто она в очередной раз скрывает что-то от меня, уже злило. Наконец, наступил долгожданный вечер, и я вновь встретила Сергея. Ещё одну ночь мы провели в разговорах; я делилась разными мыслями и с удовольствием слушала ответы Сергея. Уточню, что красноречием он не только не блистал, но даже не пытался – порой позволял себе смелые выражения и солдатский юморок, а, что самое поразительное, мне нравилось это! Общение с умным человеком, который выглядит умным, потому что умён, а не потому, что старается казаться лучше, чем есть на самом деле, – честно, это было в новинку для тепличной девочки, вроде меня. И, что немаловажно, он был не только умён, но и привлекателен – да, уже немолод, но высок и прекрасно сложен, а несколько шрамов на суровом лице лишь придавали ему харизмы. Я выяснила, что Сергей живёт один, – жена погибла ещё во время войны, а сын уже вырос. Само собой, неправильно было бы радоваться такому раскладу, но… я поняла, что это мой шанс; к тому же – на комплименты в мой адрес Сергей не скупился! Пожалуй, мне повезло, что его пост оказался одиночным, и никто нам не мешал; вряд ли я смогла бы так же легко общаться, если бы рядом вертелся кто-то ещё из охраны. Снова забегу вперёд и скажу, что в дальнейшем мне везло куда меньше, – следующие две смены Сергей провёл на другом посту, уже с напарником, ещё две – на ещё более оживлённом посту, и так далее; в общем, виделись мы нечасто, но хотя бы могли переписываться и созваниваться. А насчёт итога нынешней нашей встречи скажу, что под утро я впервые за несколько дней зевнула… Я поняла, что, наконец-то, хочу спать, – при том, что убегать от столь приятного мужчины не было ни малейшего желания! В общем, я надумала держаться до утра, а ещё решила рассказать Сергею о побочных эффектах лечения, на котором нахожусь. Как выяснилось, он тоже не знает, что это за форма лечения, при которой наблюдаются плохой аппетит и отсутствие сна. Конечно, глупо было надеяться, что он знает ответ, раз уж фармаколог, вроде меня, теряется в догадках; но, с другой стороны, что мешало мне спросить? Я ведь не разболтала, где именно ко мне применили это лечение. Когда заступила дневная смена, мы попрощались, и я, наконец-то, отправилась спать. Впервые за несколько дней заснула сном праведника и пробыла в постели до самого вечера. Проснувшись голодной, как волк, я лишний раз убедилась, что эффект лекарства начинает слабеть. Зная, что у Сергея начались заслуженные выходные, я направилась прямиком к маме, и мы вместе сели ужинать; мой хороший аппетит заставил её вернуться к теме лечения, а её слова лишь подтвердили мои догадки. Эффект лекарства, действительно, пошёл на убыль, и, так как я ещё не восстановилась, повтор процедуры был необходим. Что ж – тем же вечером я вернулась в загадочное подземелье, а во время спуска обратила внимание, что мама, в самом деле, пользуется ключом-картой. Удивительно, но никаких людей во врачебной одежде там уже не было – только мы с мамой. Она сказала, что вполне сможет поставить капельницу сама, а на вопрос об уколах в область раны почему-то ответила, что это уже не требуется. Итак, лёжа под капельницей и особо не надеясь на честный ответ, я в очередной раз поинтересовалась, что это за лекарство, которым мама лечит меня, и она с улыбкой ответила:
– Эликсир вечной жизни – это, если кратко.
Не то чтобы я поверила, однако спросила:
– Можно подробнее?
Но мама ответила, что подробнее расскажет, когда я поправлюсь. А вот «почему» – она так и не объяснила; лишь сказала, что таково условие. Очень странно. Возникло предчувствие, что её объяснение может сильно не понравиться мне, поэтому она отсрочивает этот момент, как может. Но почему это должно не нравиться мне? Я не понимала! Как она назвала его? Эликсир вечной жизни? Не самое скромное наименование, и вряд ли оно на сто процентов соответствует реальности. Хотя мама добавила, что сама пользуется им – и именно поэтому в свои преклонные по человеческим меркам годы выглядит так молодо. Спорить с этим было трудно – она, действительно, казалась ничуть не старше меня! Раньше она объясняла это здоровым образом жизни, правильным питанием и профессионализмом её личного косметолога, но… эликсир вечной жизни?! Скептик внутри меня не сдавался. Скорее всего, в резервуаре этой капельницы находился уникальный питательно-лечебный комплекс из витаминов и полезных веществ. Но, если так, почему мама не хочет распространяться о его составе и принципе действия? Я пыталась выведать хотя бы причины плохого аппетита и отсутствия сна, но и это не выходило! Как бы то ни было, явных поводов к беспокойству не было; я верила ей… в очередной раз.
Итак, после капельницы эффект лечения вернулся – я не могла спать, мало ела и… чувствовала себя прекрасно. Вскоре наведался мамин личный врач (я узнала его – он был одним из тех людей, что делали инъекции в подземелье) и осмотрел меня; с его слов, кости срастались правильно, да и мой организм хорошо переносил процедуры. Осмотр включал в себя смену повязок, во время которой я заметила, что раны от пули слишком хорошо затянулись за столь короткий срок, хотя удивляться такой мелочи, наверное, уже не стоило. Врач возвращался через каждые четыре-пять дней на протяжении всего лечения и повторял осмотры – теперь лечение состояло только из этой процедуры; к моему удивлению, капельницу больше не ставили – врач говорил, это уже ни к чему. Ну, а я попутно жила своей жизнью. Ненавязчиво выведав у Сергея, какие женщины нравятся ему, я решила даже не подкрашивать корни, ибо в его ответе присутствовало слово «шатенка». Мне везло! Из-за малоподвижного образа жизни единственной проблемой оставалась невозможность подправить фигуру; сколько себя помню, всегда имела пару лишних кило, и теперь эта проблема встала на первый план, так как Сергею нравились стройные женщины! Хотя он ясно выразился, что считает меня стройной, мне совсем не хотелось беспокоиться, что однажды он увидит меня без одежды и поймёт, что я не такая уж идеальная. Да-да, пошлых мыслей в то время у меня хватало, и я до сих пор не поняла, было это следствием избытка энергии, возникшего из-за подземных процедур, или же вполне естественным влечением. Всё лечение заняло чуть больше месяца – весьма короткие сроки, учитывая тяжесть ранения, и, если бы не чудо-эликсир, рецепт которого мама ревностно скрывала, сроки были бы куда шире, да и результат мог быть хуже. Под конец лечения я полностью отказалась от коляски, предпочтя костыль под боком; врач говорил – ещё немного, и я полностью восстановлюсь! Удовлетворённая такими вестями, мама отпустила меня в город – домашний контроль уже не требовался, и я… использовала возможность. Когда я сообщила Сергею, что хожу, он пригласил меня на свидание. Моей радости не было предела, но и волновалась я неслабо, пытаясь не выглядеть глупо и не создавать неудобства своим костылём; всё-таки мы посещали довольно людные места – от кафе в торговом центре до кинотеатра на другом конце района. Но, даже если я медлила, Сергей, как настоящий джентльмен, не подавал вида. К вечеру он спросил, желаю ли я ещё куда-нибудь сходить, и я ответила, что была бы не против зайти к нему в гости. Сергей проводил меня в его квартиру на окраине города; в сравнении с моим домом она казалась невероятно маленькой, но выглядела уютно. Там мы остались наедине, и… Что ж, опуская подробности, скажу, что я познала мужчину. Стала женщиной. Потом Сергей предложил остаться на ночь, и я согласилась. Не забыла позвонить маме и предупредила, что вернусь только утром; хотя ей очень не понравилось это, я стояла на своём – ведь немаленькая уже и вроде имею право на личную жизнь, так что, если завтра случится ссора, не я буду виновата! Вкратце, окончив телефонный разговор, я приготовилась ко сну, а дальше… началось самое интересное.
Мы были в постели, когда Сергей, выключив настольную лампу, вдруг спросил, что у меня с глазами. Он сказал, что они… светятся! И вправду – подойдя к зеркалу, я лично убедилась, что в темноте мои глаза начинают сиять, но стоит включить освещение, как сияние пропадает. Сергею это казалось красивым, а меня вгоняло в дрожь – глаза-то мои, и я не понимаю, что с ними! Хотя вскоре появилось предположение в виде очередного побочного эффекта лечения. Если это так, то неудивительно, что раньше я не замечала подобного за собой, – в коридорах маминого дома по ночам горело дежурное освещение, а в подготовленной для меня комнате единственное зеркало располагалось в шкафу (с внутренней стороны дверцы), и, естественно, в темноте смотреться в него не было нужды! Я бесцеремонно достала портативный компьютер и стала искать в интернете информацию о новом побочном эффекте; всё нашлось на удивление быстро, но заснула я нескоро – новые сведения навели на страшные мысли и напрочь отбили сон. Выяснилось, что сияющие глаза – это сопутствующий эффект, проявляющийся только при лечении стволовыми клетками. Данная форма лечения была запрещена много лет назад, так как часто вызывала раковые заболевания и, что не менее важно, была признана негуманной – стволовые клетки добывались из абортированного материала (проще говоря, нерождённых детей). Было время, когда беременные женщины, не желающие становиться матерями, шли на аборт и получали за это вознаграждение, а абортированный материал перерабатывался в питательную смесь из эмбриональных стволовых клеток, которые являются основой формирующихся эмбрионов, но полностью отсутствуют в телах взрослых людей. При введении данных клеток во взрослый организм наблюдались сильнейшие омолаживающие и целебные эффекты; старость отступала, а самые страшные раны, несовместимые с полноценным функционированием тела, заживали в кратчайшие сроки! Всё дело в том, что стволовые клетки универсальны, – они могут превратиться в любые клетки тела и при введении во взрослый организм заменяют собой повреждённые клетки, вырастая в их здоровые копии. Единственной проблемой эффективности такого лечения оказалась «неразборчивость» самих стволовых клеток: говоря кратко, если в чужом организме на их пути встречалась хотя бы одна клетка с онкогенами, стволовые клетки копировали её наравне с прочими, провоцируя и катастрофическими темпами развивая любой вид рака. В общем, практика данного лечения применялась на страх и риск пациента и официально прекратилась, когда в стране запретили аборты, тем самым перекрыв кислород всей отвратительной отрасли. Подводя итог, скажу, что при лечении наблюдались следующие сопутствующие эффекты: плохой аппетит и отсутствие сна (в первые дни), а так же сияющие в темноте глаза (на протяжении примерно месяца после инъекции); неудивительно, что я так долго искала правду, – первые два эффекта относятся ко многим лекарствам, и мой интернет-поисковик находил более-менее современные соответствия, а не запрещённую и забытую десятки лет назад гнусную технику лечения, единственным уникальным эффектом которой неизменно оставались сияющие глаза…
Я решилась открыть правду Сергею – рассказала о подземелье и об инъекциях, которыми меня лечили. Не самая умная идея, но мне необходимо было выговориться, поделиться с кем-то, кто может понять! Сергей понял – пусть и по-своему: он сказал, что это очень опасная информация, и посоветовал молчать – не подавать даже намёка на то, что я узнала. Но нет. Я не могла так! Утром я направилась к маме, и, казалось, она ждала меня.
– Хочешь поговорить о чём-то? – без особой вежливости спросила она. Я ответила похожим тоном:
– Расскажи мне о стволовых клетках.
– Догадалась, значит? – вздохнула мама. Она призналась, что хотела держать меня здесь до конца лечения, дабы я ненароком не посмотрела в зеркало в тёмное время суток; отсутствие зеркал в приготовленной для меня комнате тоже было частью плана. Но всё пошло крахом из-за одной незапланированной ночёвки за пределами дома. Мама сказала, что любит меня, и ради того, чтобы я выздоровела, пошла на рискованный шаг: она решила испробовать на мне запретное лечение, которым пользуется сама, дабы не стареть и не умирать. Не хочу думать, сколько мама играла в бога, но, судя по её возрасту, долгое время. Я поинтересовалась, где она берёт материал для своих процедур, если аборты уже много лет запрещены, и услышала жуткую правду о её подземной лаборатории и гигантском цилиндрическом устройстве, что находится там; как оказалось, та адская машина предназначена для искусственного выращивания человеческих эмбрионов, материнскую утробу которым заменяют инкубаторы, расположенные в её отсеках; когда эмбрионы достигают определённой стадии развития, машина автоматически перерабатывает их для создания «Эликсира вечной жизни». Конечно, этот проект высочайшей секретности, предназначенный для пользования крайне ограниченным кругом лиц, – такой подход позволил держать в тайне практику запрещённого лечения. А что касается его негативного эффекта в виде провокаций рака, науке удалось устранить этот недостаток много лет назад (не скажу, как именно, дабы случайно никого не надоумить повторить сомнительный успех врачей моей мамы). Добавлю, что слух о небезопасности данной техники лечения остался поддерживаться, чтобы у простого люда не возникало соблазна пользоваться ей. Без лишних объяснений стало ясно, чем обернулась бы неконтролируемая популярность такого лечения, – люди умирали бы в разы реже, и призрачный риск перенаселения планеты обернулся бы актуальнейшей проблемой.
Когда вопросы были исчерпаны, я попыталась уговорить маму прекратить эти омерзительные процедуры, а она напомнила, что в этом случае просто умрёт.
– Ты хочешь этого? Хочешь? – спрашивала она… А я не находила в себе силы солгать. Я знала, что всё это неправильно! Знала, что это массовые убийства неродившихся детей! Я плакала, говорила ей, что никто не должен жить вечно, что неправильно жить за счёт чужих смертей! Но не могла сказать, что хочу её смерти. Я любила её, каким бы чудовищем она ни казалась. Мама ясно дала понять, что не собирается умирать, а ещё – что умирать необязательно и мне… Она хотела заставить меня забыть о жалости, напоминая, что, отказавшись от своих убеждений, я тоже смогу стать бессмертной. Но отказ от убеждений для меня был равносилен смерти, а не бессмертию! Тем же днём я покинула мамин дом и вернулась к себе.
Врач мамы не лукавил – скоро я полностью восстановилась. Былая рана уже не беспокоила, и я могла бы вернуться к работе, если бы хотела. Но не хотела. Не было сил. Мне открылась суть мира, в котором я живу, и захотелось просто сбежать – куда-нибудь далеко, подальше от всей этой жестокости и мерзости. Вскоре я осознала, что это – единственный выход, просто потому, что поняла одну истину: я наложу на себя руки, если останусь и продолжу делать вид, что ни о чём не узнала, и ничего не хочу изменить. Если бы только я могла повлиять на ситуацию – предать её огласке и с поддержкой общественности заставить маму отказаться от того, что она творит! Ведь, если подумать, никто не должен жить вечно… Но я не смогу ничего изменить – даже если общество узнает о существовании «Эликсира вечной жизни», оно не захочет запрещать его – лишь скажет «А нам можно попробовать?». И никакие вопросы гуманности уже не будут волновать этих лицемеров. Хватит; один раз я наступила на грабли под названием «Стимул», ибо верила в людей. Второго раза не будет. Не можешь сражаться – беги; старая, как мир, мудрость! Я рассказала о своей задумке Сергею, и он поддержал – вскоре уволился с работы и стал жить на очень даже немаленькую военную пенсию; вместе с ним я уехала из столицы, оборвав все былые контакты. Так мы начали колесить по стране – где мы только ни были! Это было очень счастливое время, несмотря даже на груз правды, что всюду следовал со мной, – правды о том, почему я сбежала. Мы с Сергеем проводили вместе всё время, но детей у нас не было – не то чтобы я не хотела, просто Сергей говорил, что в этом мире лучше не заводить детей. Правда, хотелось поспорить – и не получалось: свои же знания не давали. Мы были счастливы на протяжении многих лет, но всё хорошее рано или поздно заканчивается… и порой, будто в наказание за время, проведённое рядом с любимым человеком, оставляет за собой лишь бессмысленные страдания – мучения ради мучений, лишённые любой здравой идеи. Так случилось со мной. Я бы очень хотела, чтобы мы с Сергеем вместе состарились и умерли в один день; но эта мечта противоречила самой реальности. Сергей был старше меня. Намного. Он признался, что не хочет умирать немощным стариком; для него такой итог стал бы наихудшим. Он не хотел мириться с тем, что рано или поздно превратится в ни на что не годного обузу, который даже помыться или сходить в туалет самостоятельно не сможет. Он старел – и не хотел, чтобы однажды мне пришлось заботиться о нём; не хотел, чтобы я видела его таким, присматривала за ним и просто ждала, пока смерть не разлучит нас. Он пожелал, чтобы я запомнила его сильным – таким, каким полюбила, и не страдала вместе с ним. Старость для него была мучением, которое хотелось прекратить, – не зря же в его чемодане лежал старый револьвер; меня он просил уехать и жить дальше – жить с памятью о сильном человеке вместо того, чтобы мучиться с обречённым стариком. Я искала другие варианты и осознавала, что их нет; было очевидно, что, оставшись с ним, я обреку его на страдания – долгую и мучительную смерть от старости, а, если уйду, он сможет поступить так, как счёл правильным. Я любила его и не могла заставить любимого человека страдать из-за моих эгоистических побуждений. Поэтому отступила. В вечер прощания Сергей говорил «Не плачь», а слёзы лились сами по себе. У меня и у него. Мы стояли на перроне, понимая, что видимся в последний раз; хотелось растянуть этот момент до бесконечности, но поезд неумолимо приближался. Никогда раньше так сильно не хотела опоздать на посадку, как в тот вечер! Но Сергей проследил, чтобы я села. Мы смотрели друг на друга через стекло; поезд тронулся; я наблюдала удаляющийся силуэт Сергея и пыталась запомнить этот миг в мельчайших деталях, ибо знала – больше мы не свидимся. Я плакала – плакала, пока не забывалась в умиротворяющем сне, а проснувшись, понимала, где я, и почему тут оказалась, из-за чего хотелось плакать ещё сильнее; большую часть пути до столицы я провела в слезах, и возвращение в родной город не добавило ни капли позитива. Я приехала сюда лишь потому, что Сергей настоял, – он пожелал, чтобы у меня осталась крыша над головой, и заранее оформил своё жильё на одного богатого родственника за границей, у которого не было ни желания, ни нужды жить в скромной квартирке на окраине столицы. Иными словами, это место пустовало, ожидая только меня. И лишь, когда я оказалась внутри, я испытала нечто, облегчающее мою душевную боль. Даже не представляла, сколько воспоминаний осталось в этой маленькой квартире! Последний раз я была здесь многие годы назад, и с тех пор ничего не изменилось – всё вокруг напоминало о далёких счастливых часах, что мы провели здесь! Конечно, глядя на эти тесные стены и скромный интерьер, появлялось нехорошее осознание, что Сергей больше не придёт сюда, не ляжет со мной на эту кровать, и мы не уснём вместе; но намного важнее для меня оказались воспоминания о временах, когда мы были моложе, и никто из нас… не хотел умирать. Я решила остаться здесь и позволить памяти заполнять дыру в душе; квартира Сергея лучшим образом подходила для этого, ибо самого его уже не было в этом мире. Я легла спать, думая, что делать дальше; учитывая мою специальность, я вполне могу вернуться к врачебной практике – само собой, в этом случае мама быстро обнаружит меня и захочет получить какие-никакие объяснения о внезапном исчезновении и очень долгом отсутствии. Ну и ладно; значит, набегалась. Без средств к существованию оставаться тоже не хотелось. Но уже на следующее утро, включив телевизор, я поняла, что ничего не выйдет. В срочном выпуске новостей говорилось о введении чрезвычайного положения в стране и полном запрете торговли «Стимулом». Со слов диктора, правительство решилось пойти на такие меры из-за небывалого роста преступности; правоохранительные органы уже не могли обеспечивать должную безопасность граждан, и в срочном порядке был принят ряд вспомогательных законов. Я уже привыкла, что жизнь в стране становилась опаснее с каждым годом, и всё же новость о запрете «Стимула» свалилась, как снег на голову. Но гораздо больше поразило то, о чём шла речь далее:
– Алевтине Владимировне Токаревой, основательнице проекта «Стимул», выдвинуты обвинения в преступлении против человечности. Также она подозревается в намеренном уклонении от сотрудничества со следствием и объявляется в уголовный розыск…
В этой короткой фразе уложилась суть ситуации; так мало слов – и так много несправедливости. Очевидно, в моей жизни наступила чёрная полоса – день ото дня лучше не становилось; сначала Сергей, теперь это! Стало быть, кому-то понадобился козёл отпущения, после чего моя личность из списка пропавших без вести резко переместилась в категорию уголовно-разыскиваемых. Но я не понимала, почему именно меня решили выставить главной виновницей; разве я не предупреждала никого?! Хотя вскоре стало ясно, что выбор моей кандидатуры наиболее удобен: дабы правительство смогло сохранить лицо после всего, что натворило, понадобился человек, на которого можно спихнуть большую часть вины, для чего идеально подходила создательница «Стимула», которая уже ничего не скажет в своё оправдание, ибо много лет назад пропала без вести. Интересно, а мама поддержала этот лицемерный план? Наверняка, поддержала, ведь, если подумать, людей в уголовном розыске ищут куда охотнее, чем просто пропавших без вести. Скорее всего, мама искала меня все эти годы. И не могла найти. А тут, как вовремя, подвернулся случай подлить масла энтузиазма в огонь людской бдительности. Но что она сделает, если меня всё-таки найдут? Скорее всего, спасёт меня: заставит Госсовет вспомнить, о чём я предупреждала их, а затем пристыдит заявлением, что они хотят спихнуть свои грехи на меня, после чего я окажусь на свободе… Как итог, лицемеры из правительства останутся ни с чем, а я уйду жить своей жизнью. Но это лишь в том случае, если МАМУ устроит такой итог; всё-таки она любит меня и вряд ли захочет просто так отпускать во второй раз. Что, если, найдя меня, она предъявит ультиматум?: либо она спасает меня, и я соглашаюсь жить с ней в её мире – становлюсь вечно молодой и бессмертной благодаря ненавистному мне эликсиру, либо она оставляет меня гнить в тюрьме… до тех пор, пока я не передумаю. Неплохой план. Чего ещё ждать от самой умной женщины в стране, не так ли, мама? Ты надеешься на это? Что ж, надейся; а я не сдамся – от мыслей, что мне опять придётся жить в твоём мире, становится тошно. Пусть я буду бедной, пусть одинокой, но зато останусь верна себе. А если и вернусь, то не по своей воле и, точно, не к тебе, предпочтя тюрьму твоим милостям! Я долго не могла решить, что делать дальше; твёрдо знала лишь одно – дорога на работу оказалась заказана. И всё же нужно было как-то жить – когда закончились деньги, голод дал о себе знать. Никогда раньше не голодала – и не думала, что придётся; ровно, как и не думала, что доведётся рыться в мусорных баках и выпрашивать у владельцев кафе и магазинов просроченные продукты; но выбора уже не было. Хотя заниматься этим и близко не так унизительно, как просить милостыню – вот, что, действительно, трудно… с моральной точки зрения. Признавать чужое превосходство и собственную нужду вот так, в открытую, на улице, на людях – даже не предполагала, что паду так низко…
– Но нужно как-то жить, – шептала я себе, и тут же задавалась вопросом «А зачем?». В самом деле, зачем мне это – день за днём живу и понимаю, что лучше не будет. Жизнь позади, а впереди – только смерть. Что будет после неё? Возможно, я увижу Сергея… Возможно. Хотелось бы ускорить эту встречу – но не было смелости. Я не такая, как Сергей; я слабая. Инстинкт самосохранения предательски приказывал жить, а здравый смысл требовал ответа: – Зачем?!
Я заметила, что чаще всего стала бывать на железнодорожной станции, – не потому, что там хорошо подают, а потому, что там ходят поезда. Упади под один из них – и всё будет кончено; так просто же! И так сложно… Я не смогла сделать это даже после того, как подверглась ещё большему унижению – двое подростков отобрали у меня мелочь, а мои напрасные попытки вернуть своё лишь раззадоривали их – они неторопливо отбегали, смеялись и толкали меня. Наконец, один из них ударил ногой мне в лицо – я упала и дальше мало что видела, закрываясь от новых и новых ударов. Вскоре подбежал работник станции и прогнал тех жестоких детей, а я всё не могла встать. И лишь, когда тот добрый человек собрался вызывать скорую, я опомнилась и, с трудом поднявшись, ушла. В больницу мне было нельзя; в бесплатных клиниках помогали малоимущим, но даже у них требовали документы, отсутствие которых означало бы последующую проверку личности со слов потерпевшего. В общем, я отлежалась дома – к счастью, кости оказались целы, и обращаться за дополнительной помощью не пришлось. После этого я вновь пошла на станцию и стала наблюдать за проходящими поездами, думая о том, что хочу… и не решаюсь сделать. В самом деле, зачем мне это – жить в мире, который теперь лишь унижает меня? Ведь когда-то я была одной из самых уважаемых женщин страны – нет, мира! А теперь всё прошло, потому что я сама выбрала этот путь… Путь, конец которому настал раньше конца моего существования. Как ни крути, всё кончено – при том, что положить окончательный конец всему я не решаюсь! После этих событий я начала носить с собой нож – на случай, если кто-нибудь ещё попытается унизить и без того несчастную женщину. И неважно, какие будут последствия, – я решила, если кто-то посмеет напасть на меня, он пожалеет! Будь, что будет; разоблачение – так разоблачение, тюрьма – так тюрьма! Всё лучше, чем смиренно ждать конца, будучи неспособной не только убить себя, но даже защитить! Болото всех этих событий сделало меня подозрительной к людям: на улицах небезопасно, а, случись что, обратиться к полиции, понятное дело, не получится. В итоге, даже на собственных соседей я стала поглядывать с опаской, хоть и не было в них ничего такого – вернее, во всех, кроме одного юноши: хотя мы с ним пересекались довольно часто, он никогда не здоровался со мной; к тому же, этот соседский мальчик как-то странно смотрел на меня – будто неодобрительно. И всё же я решила, что сама виновата, поскольку именно я первой начала относится к нему с подозрением, а не он ко мне. Но однажды весной я поняла, как сильно ошибалась на его счёт, ведь именно тогда настал конец моей уже потерявшей смысл жизни. В один очень тёплый вечер я, как обычно, сидела на станции; пора было возвращаться домой, но я не торопилась – хотелось просто сидеть и, глядя на закат, наслаждаться его успокаивающей теплотой. Лишь, когда солнце полностью скрылось за горизонтом, я поднялась и неторопливо пошла в сторону дома. Уже по пути я встретила старых знакомых – тех жестоких детей, которые когда-то унизили меня. Они тоже заметили, что я иду, и увязались следом, держась на расстоянии, пока на улице встречались прохожие. Я ускорила шаг и практически вбежала в подъезд дома; хотела захлопнуть дверь, но не смогла – всплеск боли от выстрела из рогатки втолкнул меня внутрь, и я в рассеянности продолжила бегство к квартире. Жестокие дети забежали через мгновение, а я едва успела открыть замок; думать было некогда – я достала нож и порезала одному из них руку; оба опешили от такой наглости, и этого мига хватило мне, чтобы забежать и закрыться дома. Дети били дверь, ругались, жаждали возмездия и не желали успокаиваться; видимо, то, что старая женщина дала им отпор, задело их самолюбие. Пошумев пару минут, а заодно разбив несколько подъездных видеокамер, дети, решив не испытывать судьбу, ушли. Тут я осознала, что они совсем не стеснялись видеокамер в подъезде, будто прятаться им было незачем – словно каким-то преступникам, которые уже в розыске. Тогда-то мне стало ещё страшнее – если жестокие дети успели стать настоящей бандой, я могла бы не пережить сегодняшнее нападение; замешкалась бы на мгновение – и конец. Впрочем, стоило ли беспокоиться?; всё равно эта жизнь уже не мила! Вскоре подъехала патрульная машина, полицейские вошли в дом и стали разбираться с уничтоженными камерами. Что-то спрашивали у соседей, ко мне тоже звонили, но по понятным причинам я не открыла. Вкратце, покончив с формальностями, полицейские забрали повреждённые камеры; а новые, как я поняла, должна была поставить коммунальная служба, и то – после комендантского часа, который вот-вот должен был начаться. В итоге, я легла спать и даже не подозревала, что события того вечера уже определили мою судьбу, и отсутствие видеокамер позволит кое-кому совершить новое злодеяние. Утром следующего дня я открыла дверь и получила удар ножом от соседского мальчика – того самого, в безобидности которого пыталась убедить себя. Помню, что упала в прихожую, а он вошёл, закрыл дверь и наклонился для нового удара. Я уже поняла, что умру, но решила дорого продать свою жизнь и, быстро достав нож из кармана пальто, ткнула убийцу в бок. Поскольку я левша, мой удар пришёлся в печень и оказался смертельным. Но и мне судьба не благоволила – я быстро теряла кровь и, в итоге, пережила своего убийцу всего на несколько минут; из последних сил вызвала скорую, но уже не дождалась. Помню, что за мгновения до смерти во мне пробудилось непередаваемое чувство вины за содеянное, – всё-таки я убила человека, но сделала это, скорее, не ножом, а наркотиком под названием «Стимул» – если бы не моё отвратительное творение, мальчик не стал бы нападать на меня и не умер бы здесь. Он был очень молодой, очень красивый, с целой жизнью впереди, а я… всё испортила.
Таким оказался конец моей жизни, виденный во сне; невероятное сожаление и бесславная смерть в одиночестве. Искренне хотелось бы забыть его, но не получится. Всё-таки не ради одного лишь конца мне было показано будущее. За одну ночь я увидела все ключевые события, которые неизменно произойдут в моей жизни; именно неизменно – Голос поведал, что я не смогу предотвратить их, но, если пожелаю, сумею отсрочить их или повлиять на их итог.
– Зачем ты показал мне это? – спросила я, и услышала Его мнение обо мне. Голос сказал, что я хороший человек, просто запутавшийся; лучше всего это подтверждалось моими предсмертными действиями – сначала я твёрдо решила убить своего убийцу, а спустя какие-то минуты раскаивалась в содеянном. Но как бы я ни раскаивалась, я убила того мальчика осознанно – с желанием и злобой, а значит, взяла на себя грех убийства. Насколько я поняла, этот грех особенный, ибо в наказание за злодеяние убийца забирает себе грехи своей жертвы, и именно это может обеспечить мне дорогу в ад. Никогда не задумывалась всерьёз, что такое место существует, но Голос свидетельствовал об обратном. Он сказал, что, если я хочу изменить итог, мне понадобится сделать правильный выбор в конце жизни; всё-таки события отменить я не смогу, но повлиять на них теперь сумею. Я не успела понять, как именно, а Голос не стал объяснять – просто затих, и я проснулась. Хотелось бы счесть это обычным дурным сном, но я никогда не была склонна к самообману. К тому же, что такое дурные сны, я хорошо знала – и понимала, что этот сон не подходит под данное определение. Просто потому, что он был не дурным, а умным и уже заставил меня, наивную девушку, усомниться в человеческой природе – осознать, сколь ужасными должны оказаться последствия моей веры в неё.
Разглашать виденные во сне события я не решилась – взвесив все «за» и «против», подумала, что лучше от этого никому не станет. Я пыталась остановить распространение «Стимула» другими методами – доносила до общественности, что поняла всю его опасность, и требовала запретить продажи. Но мои предупреждения о неизбежности частых провокаций агрессии и асоциального поведения не были восприняты с должной серьёзностью, и, что сказать, главной виновницей такого итога оказалась мама! Будучи талантливым манипулятором, она убеждала народ, что риски невелики, – на них стоит пойти ради улучшения природных качеств людей. Я даже пыталась запретить распространение «Стимула» через суд, но всё стало только хуже – препарат приобрёл статус национального достояния, после чего я не могла повлиять на ситуацию, даже как его главный создатель. Похоже, Голос был прав; чему быть – того не миновать, и в здании суда я впервые убедилась в этом. В подавленном состоянии покидая заседание, я встретила маму; она предложила поужинать вместе в знак примирения, и я неохотно согласилась. Уже за столом мама спросила, почему я так внезапно, да ещё и яро решила бороться с результатом своей работы – будто не просто подозревала о негативном влиянии «Стимула», а уже убедилась в его неизбежности. Чего лукавить – со стороны, действительно, казалось, что я чересчур резко поменяла свои взгляды, и мне не пришло в голову ничего лучше, чем сказать правду. В самом деле, когда, если не сейчас? Бой-то уже проигран, и отныне стоило надеяться лишь на чудо, которое могло бы заставить маму вспомнить о совести. Я не стала рассказывать ей обо всех событиях сна; в основном, поведала о будущем страны, которое наступит в случае излишней популярности «Стимула», а чтобы у мамы не возникало сомнений в правдивости моего рассказа, я упомянула её изуверскую лабораторию по производству отвратительного эликсира. Никогда раньше не наблюдала подобного выражения её лица; рассказ о будущем вверг маму в неописуемую растерянность, к которой добавилась неприкрытая злоба из-за упоминания её секрета, который так усердно оберегался.
– Не люблю такие сюрпризы, – угрожающе проговорила она. Я не стала извиняться – осознание факта, что я, наконец, заткнула за пояс самую умную и безжалостную женщину страны, оказалось бесценно! Век бы любовалась её негодованием, но мама быстро взяла себя в руки и предпочла злости любопытство – мой сон крайне заинтересовал её, и вопросы тут же посыпались мне в уши. Само собой, я не стала рассказывать обо всём и скрывала информацию о моей грядущей жизни, уделяя внимание вопросам поглобальнее. Нежелание обсуждать своё будущее я объяснила тем, что оно окажется не самым радостным, и я не хочу заставлять кого-то волноваться вместе со мной. Однако мама так просто не сдавалась и пыталась убедить меня, что вместе мы сможем всё – в том числе, изменить судьбу. Но она не знала, о чём говорит…
– Мы не сможем быть вместе, потому что я так решу! – выпалила я; пришлось признаться, что в будущем наши отношения только ухудшатся, и союзниками мы не будем. Я объяснила, что это произойдёт из-за маминой больной философии и необходимого для её бессмертия надругательства над самой жизнью, – со всем этим я просто не смогу мириться. Тогда-то она поняла суть и оставила попытки разговорить меня; её реакция лишний раз доказала, что наши грядущие разногласия неизбежны, – даже услышав намёки на ожидающую меня незавидную судьбу, мама не отказалась от своих убеждений – вместо этого, как и во сне, в будущем попытается привить эти убеждения мне. Со временем я начала задумываться, что делаю здесь – в её мире, когда уже знаю его грязную подноготную. Разве во сне я не захотела сбежать в тот же миг, когда узнала правду?! Хотя тогда мне было, с кем убегать; был человек, с которым хотелось скрыться от всей этой мерзости, чтобы жить дальше; был мужчина, на которого можно положиться. Не его ли я жду? Жду… Сергея? Во сне я смогла оборвать связи с прошлым только потому, что он, не постесняюсь следующих слов, обеспечивал меня; его военной пенсии вполне хватало нам обоим, чтобы безбедно жить и оставаться незамеченными на протяжении многих лет. Если бы я бежала в одиночестве, это был бы даже не побег, а просто переезд в другой город и последующая работа врачом или аптекарем; при таком раскладе мама с лёгкостью нашла бы меня, и, тем не менее, я донесла бы до неё суть: общество такого бесчеловечного создания мне неприятно, и я начинаю новую жизнь, в которой не будет Её. Но с Сергеем всё вышло иначе – он хотел не банального переезда, а… путешествия. Как оказалось, ему нравилось это увлечение: просыпаться сегодня здесь, завтра там – и чувствовать уникальность каждого дня при смене обстановки. Сидеть на месте он не любил и называл подобную жизнь медленным суицидом – когда день за днём проводишь в одних и тех же декорациях, мир вокруг резко ускоряется и вскоре может жестоко удивить, заставив тебя однажды утром посмотреться в зеркало и осознать, что ты старик без прошлого. В общем, представлять, что рано или поздно встанет вопрос «На что я потратил свою жизнь?», Сергей не хотел, считая свидетелем того, что ты жил, твою собственную память, и был уверен, что, если под конец жизни твои воспоминания уместятся в один-единственный абстрактный год, в начале которого ты ходил в детский сад и школу, в середине – на работу, а под конец устал и решил сидеть дома, считай, ты не жил. Раньше Сергей путешествовал в одиночку – во время отпусков, а впоследствии предложил мне стать его спутницей; я согласилась без раздумий, и мы начали наше путешествие – сперва решили, что будем заниматься этим, пока не надоест, а потом поняли, что это не надоест никогда… О маме я совсем не скучала в то время – если она не захотела меняться даже ради дочери, моё исчезновение лучшим образом должно было подойти для её наказания, и, чем дольше это наказание длилось, тем было лучше. Не постыжусь признаться: я хотела, чтобы она страдала, пока я радуюсь жизни вместе с Сергеем!
И всё же – должна ли я ждать его… теперь, когда знаю, чем всё закончится? Наше расставание, бесспорно, станет худшим днём в моей жизни, после которого не будет ничего хорошего – лишь годы одиночества, нищеты и унижения. Стоит ли наша встреча моих страданий? Размышляя над своим вопросом, я начала осознавать, что продолжаю жить по-старому и не пытаюсь сбежать; хочу – и не решаюсь! Похоже, я искренне желаю дождаться встречи с Сергеем; хотя то, что будет дальше, меня пугает. А ещё пугает то, что должно предшествовать нашему знакомству, – вспомнив ту жуткую бойню, я задалась вопросом: что, если мне удастся предотвратить её? Хотя, в таком случае, я могу не встретить Сергея! Не то чтобы мне захотелось отменить наше знакомство, но понимание, что я могу спасти десятки жизней, заставило выбирать между тем, что хочу… а что обязана сделать! В итоге, я рассказала маме о грядущей бойне на каком-то празднике, назвала имя убийцы и её мотивацию; к несчастью, ни повод празднования, ни его дату вспомнить не удалось, и пришлось полагаться лишь на имеющуюся информацию. Мама отнеслась к моим словам серьёзно и вскоре сообщила две новости, хорошую и плохую. Хорошая заключалась в том, что за предполагаемой убийцей установлено наблюдение, а плохой стало известие, что сын этой женщины, действительно, оказался членом антиправительственной группировки и был застрелен за попытку вооружённого сопротивления при задержании. Лучше не стало; судьба словно смеялась мне в лицо, и появилось отвратительное предчувствие, что всё катится к чертям, а я могу сделать только хуже! Но нет – рано было сдаваться; Голос утверждал, что я СМОГУ изменить итог, и в это хотелось верить! Я получила пусть издевательское, но подтверждение его словам: если смерть юноши была событием, которое нельзя предотвратить, я, как ни смотри, повлияла на обстоятельства его смерти – то есть изменила итог… Радоваться было нечему, но хотя бы появилось доказательство, что не всё потеряно, и есть небольшой шанс на лучший исход! На протяжении нескольких месяцев стояло затишье, но потом появилась новость, что мать погибшего юноши намеревалась незаконно купить оружие, однако попытка задержать её не увенчалась успехом – завязалась перестрелка между полицией и бандой торговцев оружием, что позволило женщине скрыться. Беглую подозреваемую искали, а мне казалось, что поиски заведомо обречены на неудачу… по воле самой судьбы. И всё-таки я готовилась – получая приглашения на любые мероприятия, сразу приезжала на планируемые места их проведений и осматривала ради выявления знакомых деталей. И вот, однажды мне повезло: меня пригласили на открытие Сиреневого парка, огромного мемориала, основанного на месте одноимённого посёлка, полностью истреблённого во время войны. Парк невероятной красоты – с нечастыми деревьями, маленькими прудами и большими фонтанами; в его низкой траве застыла дорога из обработанного камня – она пронизывала парк насквозь, визуально деля его на несколько частей. Ничто, кроме монумента в его центре, не напоминало об ужасах, которые творились здесь в военное время; такова была задумка архитектора – этот человек хотел, чтобы на месте столь страшных событий посетители испытывали желание жить и радоваться жизни, а не ощущать вечный траур по тем, кого уже не вернуть. Хотя первоначальный вариант парка представлялся мрачнее – поселковые дома должны были не сносить, а реставрируя, превращать в памятники; но, пожалуй, кладбище из нежилых домов, действительно, смотрелось бы слишком мрачно, и от такой затеи отказались. В общем, на этом приятном месте я нашла, что искала; увидела знакомые декорации и поняла, что вскоре смерть захочет вернуться сюда…
На первый взгляд, план казался идеальным. Мама распорядилась выставить на въездах в парк вооружённых автоматами солдат в тяжёлых бронекостюмах и дать им ориентировку на предполагаемую преступницу. Возможно, охрана целой ротой бронированных автоматчиков казалась гостям чрезмерной, а то и вовсе – заставляла нервничать, но такова была плата за безопасность. Я тоже приехала – конечно, знала о риске, но хотела лично убедиться в успехе. И вот, настал роковой момент: ко мне подошёл тот самый чиновник, в моём сне погибший первым, и затеял разговор. Чувствуя, как сильно приблизилось начало кошмара, я задрожала, но… ничего не происходило!
«Очень странно» – думала я, и смотрела по сторонам – искала и боялась найти ту самую фигуру в плаще. Может быть, она задержалась где-то – увидела солдат и затаилась, решая, стоит ли продолжать? А то и вовсе передумала, что неудивительно, ведь теперь появилась огромная вероятность, что убийца умрёт в самом начале перестрелки, и её план накроется медным тазом, так как общество вряд ли воспримет серьёзно смерть какой-то полоумной, полезшей в одиночку на роту солдат.
– …Вам холодно? – чиновник вдруг прервал самого себя, очевидно, заметив мою дрожь.
– Нет, – ответила я. – Мне тепло.
Всё верно – меня согревало чувство победы! Сегодня… я победила; церемония открытия прошла без инцидентов – люди гуляли, общались и радовались жизни. Вечером, собравшись уезжать, я спросила у командира роты, случалось ли что-нибудь подозрительное, и он ответил, что ничего такого не было, кроме одной машины, привлёкшей внимание. Тот электромобиль ехал на парковку, но, недотянув несколько десятков метров, вдруг остановился. Водитель не покидал машину, но и не ехал дальше; лишь, когда двое солдат направились к нему с целью разузнать, в чём дело, электромобиль резко развернулся и уехал. Номер машины попал на камеру видеонаблюдения и был передан полиции для проверки, но я уже не сомневалась: это была убийца; очевидно, присутствие солдат спугнуло её – увидев их впереди, она растерялась, а, когда те приблизились, решила отступить. Всё верно – сегодня я победила. И всё же не давал покоя вопрос: чем была эта победа – изменённым итогом… или только отсрочкой?
Спустя три недели ответ, к несчастью, нашёлся. Одним ясным днём, когда ничто не предвещало беды, знакомый электромобиль протаранил шлагбаум на въезде в Центр Генетических Исследований, где я работала, и встал у дверей главного здания; тогда-то отведённое для отсрочки время подошло к концу. Охранник, подбежавший к машине для выяснения ситуации, тут же получил пулю; убийца в плаще покинула электромобиль и вошла в здание, из автомата расстреливая всех, кто попадался на пути. Вооружённая охрана или безоружные сотрудники – её не интересовало, кто перед ней; для неё все были равны – все виделись жертвами, которые необходимо принести ради общего блага…
– Ты не изменишь ничего! Никто не захочет слушать тебя! – я помню, как сильно боялась, но была обязана выйти к ней и крикнуть это. Я твердила, что её план безнадёжен и ни за что не сработает, – сколько бы жизней она ни отняла, все эти убийства окажутся бессмысленны. Я кричала это убийце; не видела её лица, защищённого шлемом, но знала, что она слушает меня, – застывшее тело выдавало недоумение ничуть не хуже. Позади неё были мёртвые, впереди – живые, и только я стояла на пути убийцы, чувствуя, что могу остановить её словами, которые она никак не ожидала услышать здесь и сейчас. Всё так: я не видела лица под шлемом, но твёрдо знала, кто передо мной, и рассчитывала шокировать эту женщину, дабы образумить. Но просчиталась. Если бы я понимала, чем обернётся моя дерзость, поступила бы иначе? Конечно. Знай я, что после таких откровений пуля разорвёт моё колено, лучше выбирала бы слова; уже жалея о содеянном, нечеловечески вопя, я рухнула на пол. Разозлить человека, которому нечего терять, – один из глупейших поступков, какие можно представить, и меня угораздило совершить его! Убийца стояла надо мной, крича свои вопросы: «Откуда ты знаешь?! Откуда?! Откуда?!.»; а я не могла сказать ни слова, скрюченная болью, которая, казалось, даже заглушала звуки – или же их глушил мой собственный крик; трудно сказать. Никогда раньше не ощущала ничего подобного, и в тот день я полностью поняла, что такое болевой шок; убийца требовала ответа, и, не получая его, всаживала в меня новые и новые пули – сначала в ноги, потом в руки, крича в истерике вопрос, на который я так и не ответила. Помню, прежде чем потерять сознание, я вспомнила её грустное лицо из сна и невольно представила, какое потрясение оно должно было выражать теперь; если бы она убила себя в парке, она умерла бы с надеждой в душе, а теперь поздно – мои старания растоптали её надежду и всякие остатки смысла жизни. Думаю, всё, что осталось у неё после такого, – лишь ненависть к обществу, которое осознанно выбрало свободу вместо морали. Да – я поступила с ней жестоко и, пожалуй, заслужила своё наказание. Убийца стреляла и стреляла, уничтожая тех, кого видела, уже не из убеждений, а из ненависти; она убивала, пока сама не погибла под ливнем пуль вскоре прибывшего спецназа.
Не знаю, стоит ли радоваться такому, но в центре исследований жертв насчиталось меньше, чем должно было быть в парке; даже учитывая, что убийца не остановилась после моих откровений и продолжила расстрел, когда я уже не стояла на её пути, убитых всё равно оказалось в разы меньше. Как выяснилось, она пришла в центр лишь потому, что сорвалась задумка с парком; после этого она предпочла массовости символизм и решила пролить кровь там, где зародилась зараза под названием «Стимул». Я пришла в себя в больнице и долго не могла нормально шевелиться. Врач прогнозировал инвалидность; но стоит ли упоминать, как на его слова отреагировала мама?.. Благодаря ей и её ужасному эликсиру я полностью восстановилась за несколько недель; чувствовала себя лицемеркой в то время: знала же, чем мама будет лечить меня, и не нашла в себе силы отказаться; пришлось выбирать между эликсиром и инвалидностью – тем, что презираю, и тем, чего боюсь. Не хочу оправдываться, но хотя бы в чём-то я осталась верна себе – использование такой технологии для бесконечного продления жизни неизменно казалось мне неприемлемым, так что моя дальнейшая судьба была предрешена.
Как и предполагала, я встретила Сергея там же, где это было во сне; когда я поправилась, мы сбежали от прежнего мира и долго наслаждались свободой. Но я не решилась рассказать ему о том, что произойдёт с нами, – подумала, если Сергей узнает, что старость сломит его раньше смерти, а я стану изгоем в обществе, он может передумать… и решит не обрекать меня на эти муки. Подозрение, что Сергей бросит меня ради моего же блага, пугало, поэтому я молчала. Всё-таки мы были счастливы – пусть и жили одним днём, не задумываясь о том, что будет завтра; мы жили друг для друга и радовались жизни, пока могли. Когда в голове всплывали картины конца наших дней, я просто напоминала себе, из какого мира сбежала… и почему не хочу возвращаться туда, оттягивая этот момент как можно дольше. Действительно, зачем уходить раньше отведённого судьбой срока, тем самым теряя драгоценные годы счастья, которые я могла бы проводить вместе с любимым человеком?! А то, что рано или поздно всё закончится, пожалуй, естественно. Ведь ничто не вечно. Поэтому я определилась: если нужно выбирать между счастливой жизнью с неспокойным концом и несчастной жизнью со спокойным концом, я выбираю первое, а если вдруг пожалею – значит, поделом мне!
Путешествуя с Сергеем, я всерьёз увлеклась изучением различных трудов по религиозной тематике к самым разным вероисповеданиям, а причиной тому стал тот самый сон, разделивший мою жизнь на «до» и «после». Я предпринимала попытки узнать, чей голос слышала во сне, но всё было безрезультатно: пророки, в том числе, говорящие с Богом, упоминались во многих религиях, но прямого подтверждения, что я общалась именно с ним, нигде не находила; так что, если отбросить наивность, это вполне мог быть кто-то ещё. Огонь сомнения вспыхнул не на пустом месте: Голос-то не представился, и кем его считать теперь – тот ещё вопрос. Ведь, если предположить, что Бог есть, почему не может быть кого-то другого, кто олицетворяет его противоположность и правит в аду? А, если верить Голосу, ад реален, и я вполне могу попасть туда… Мог ли тот голос принадлежать его правителю, который вдруг решил смилостивиться надо мной и намекнуть, что моя душа не нужна ему? Ведь, был бы это Бог, ему не нужно было бы скрывать свою сущность – в отличие от дьявола, к которому верующий человек отнёсся бы предвзято. Мне самой казалось, что этой теории не хватает смысла, – подумать только: дьявол – и милосердный; ересь какая-то! Поэтому я решила развить мысль, предположив, что за его предупреждением скрывается не простое милосердие, а точный расчёт: если дьяволу нужна не моя душа, то что?; в чём его выгода?; быть может, в том, чтобы человек, который должен убить меня, сам не умер – и продолжил жить ради неведомой мне, но известной дьяволу цели? Поначалу такой полёт мысли казался почти бредовым, но время шло, а я не находила опровержения этому предположению, более того – оно выглядело наиболее вероятным, учитывая, что только оно связывало воедино все детали моего сна. В любом случае, если у меня есть возможность избежать преисподней, не думаю, что стоит упускать её. Хотя в то время меня более заботил итог не моей жизни, а жизни Сергея. Учитывая, что он бывший солдат и до сих пор жив лишь потому, что убивал тех, кто пытался убить его, я не была уверена, что ему удастся избежать того места, которого собираюсь избежать я; ситуация должна была ухудшиться тем, что он покончит с собой, то есть согласно законам большинства религий примет на себя один из страшнейших грехов – грех самоубийства. Когда пришло время, я пыталась уговорить его передумать, даже осознавая, каким мучением для него была старость; к несчастью, он не согласился, и его логика казалась такой же сильной, как и его воля:
– Если твой Бог считает, что человек не имеет права избавить себя от страданий, жить по правилам такого Бога вовсе не стоит. Правильнее будет отвергнуть их.
Сергей оставался сильным до самого конца, и это очень удивляло; обычно, старые люди, чувствуя собственное угасание, становятся чрезвычайно религиозными и предпочитают верить, что смерть – не конец, что существует место, вроде рая, и туда можно попасть, молясь о спасении. Но Сергей не был таким – он презирал подобное поведение и, по-моему, имел на это право: всю жизнь он был сильным и не желал умирать слабым лишь потому, что где-то так указано. Он хотел умереть, как солдат – от пули, а не как старик – в тёплой постели. Поэтому я предложила решение, которое могло бы спасти его душу, и отказалась уезжать, пока он не согласится на это условие. Само собой, моя задумка напугала Сергея, поэтому я решила, наконец, поведать ему о моём сне, дабы избавить от сомнений. Я рассказала, что видела будущее – его и моё, а также слышала Голос, изложивший суть некоторых законов этого мира. Мы разговаривали до утра – Сергей задавал вопросы, а я отвечала – и не переставала удивлять его; это была одна из лучших бесед в нашей жизни, и, наверное, даже хорошо, что она произошла накануне нашего расставания. Сергей простил мне, что все эти годы я держала в тайне от него одно из главных событий моей жизни, и утром следующего дня мы ушли в старый, заброшенный парк, где решили расстаться. Сергею нравилось это место, обычно безлюдное и умиротворяющее; он хотел умереть здесь после того, как я уеду, но, поскольку я осталась, именно в парке произошло наше прощание. Сергей достал револьвер и выпустил обойму в воздух, дабы криминалисты впоследствии нашли следы пороха на его руке, затем перезарядил оружие и передал мне. Его последними словами стала фраза:
– Люблю тебя. Надеюсь, ещё увидимся.
Я поцеловала его в последний раз, зажмурилась, надавила на спуск и, когда дёрнулась от хлопка, осознала, что всё кончено. Позади оказалась его жизнь и, можно сказать, моя. Я стояла над телом Сергея и всем своим существом ощущала ужас от понимания того, что совершила. Если бы я не напоминала себе вслух, что это необходимо, я бы ни за что не смогла вложить револьвер в руку Сергея, как мы условились, и убежать прочь, как он просил. Если бы я не твердила себе это, могла бы запросто упасть рядом и рыдать над ним, пока полиция не арестовала бы меня. Это был последний раз, когда мы были вместе; это был конец – в том числе, для меня. Всё, что делало мою жизнь ценной, умерло вместе с Сергеем; я долго оплакивала свою потерю, но не могла сказать, что жалела о давно выбранном пути. Ведь я понимала, что ничто не вечно, и рано или поздно наступит конец.
Не стану описывать своё дальнейшее существование, ибо считаю, что моя жизнь закончилась уже тогда, когда я убила любимого человека, бывшего самим смыслом этой жизни. Скажу лишь, что следующие годы нищеты и унижений я просто ждала прихода того, кто освободит меня саму. Теперь этот момент как никогда близок; очень скоро я выложу из кармана пальто нож, спрячу его подальше и открою дверь, позволив моей смерти прийти за мной. Что будет дальше – не знаю; возможно, я увижу Сергея. Молю Бога, чтобы это случилось. Даже учитывая, что тот юноша возьмёт на себя мои грехи, грехи любимого человека всё равно останутся со мной, как наказание за отнятую жизнь. Надеюсь, Бог простит меня; уповаю только на его милость. Также хочу верить, что мои записи попадут в правильные руки, и юноша, который придёт за моей жизнью, прочтёт их и простит меня за всё, что я сотворила с ним. Надеюсь, всё случится, как я хочу, и после прочтения моей истории он захочет исправиться. Прощайте.
Глава 4.
Я долго сидел на кухне, нервно впившись пальцами в опустевшую кружку; наконец, осознав, что за окном темнеет, я решаю встать и включить свет. Темнота казалась плохим союзником для размышлений – обычно я равнодушен к ней, но теперь… Трудно объяснить; я будто вновь уверовал в детские страхи о темноте – словно в ней, действительно, может прятаться что-то, мне неведомое. Со светом стало комфортнее – и так страшно до дрожи, чтобы ещё в темноте сидеть! Вернувшись за стол и опустив взгляд на компьютер старухи, я хватаюсь за голову и снова пытаюсь собраться с мыслями.
– Как же я влип… – Шепчут мои губы. Почему это происходит здесь и сейчас? Это должно быть сном – кошмаром, а не реальностью. Этого не может быть наяву! Но это взаправду – компьютер лежит передо мной, а я боюсь даже дотронуться до него. Так, спокойно! Это просто компьютер – он не сможет навредить мне, как, впрочем, и сами записи старухи. Верно; нужно трезво оценить ситуацию, начать мыслить критично!
Итак… Что меня так напугало? Во-первых, старуха знала, кто я, и что я приду за ней! Во-вторых, именно поэтому я мог умереть сегодня! И в-третьих: то, что я жив, бесспорно, является хорошей новостью, однако цена этой жизни пугает сама по себе! Раньше я думал, что понятие греха сочинили слабые люди, которые не могли защититься от нападок врагов, поэтому страшили их воздаянием на том свете. Но, похоже, я ошибался. Когда я впервые отнял чужую жизнь и не понёс наказания, почувствовал, что мне удалось обмануть мир. А теперь стало ясно, что мир обманул меня. Вряд ли стоит ненавидеть ту старуху – она лишь хотела помочь близкому человеку, забрав себе его грехи, а затем попыталась спастись сама, передав свои грехи мне. В самом деле, что терять серийному убийце? Трупом больше, трупом меньше! Теперь меня больше пугает, что я, вообще, когда-то нашёл свой путь: столько жизней – и большинство из них было за что ненавидеть. Старуха хотела, чтобы я исправился. Но как? Не похоже, что она сообщила кому-то, кем я являюсь, – всё-таки вечер на дворе, а я по-прежнему на свободе! Может, оставила в своей квартире подсказки криминалистам? Тоже вряд ли – стала бы она такой подлянкой ломать судьбу человеку, чьего прощения желает? Тут в голове завертелись её слова, которые я слышал так часто – в том числе, перед её смертью; она искренне хотела, чтобы я простил её. А я не понимал! Что я ответил ей напоследок? Не хочу вспоминать – и даже гадать, больно ли ей было слышать подобное перед гибелью. Мне не впервой жалеть об убийстве не того человека, но именно смерть старухи заставила меня понять ценность человеческого существа; подумать только: был человек – что-то создавал, кого-то любил, имел собственное мировоззрение, уникальные убеждения, крепкую мораль, жил, в общем, настоящей жизнью – и вдруг его не стало… просто потому, что всё это было тайной для случайного убийцы. Утешало лишь одно – старуха видела во мне не столько убийцу, сколько избавителя, который поможет ей. К тому же, она испытывала вину за создание препарата, который сделал меня убийцей…
– Прощаю. – Закрыв глаза, я говорю одно-единственное слово, которое она хотела бы услышать от меня. – И ты прости…
Наверное, даже к лучшему, что я узнал всё это. Если в неведении – счастье, то в знании – сила. Это жестокий урок, но он был необходим, чтобы я смог сделать выводы; хотелось бы решить, что делать дальше, но щёлканье замка из прихожей заставляет меня подпрыгнуть на стуле и выронить кружку.
– Блин! – Схватив компьютер, я мчусь к своей комнате; кидаю его на кровать и возвращаюсь в коридор…
– Привет. – Говорит мама, и включает свет. – Что с тобой?
– А? – Глядя на неё, я пытаюсь войти в роль безобидного сына, которую обычно играю дома. Но почему-то не получается.
– Принимал что-нибудь? – Снимая куртку, она смотрит мне в лицо.
– Что? С чего взяла?.. – Искренне недоумеваю я, и слышу странную фразу:
– Зрачки расширенные. – Мама подходит, берёт моё лицо в руки и начинает рассматривать, после чего даже принюхивается: – Так что?
– Ничего. Ничего не принимал! – Мотаю головой.
– Ну-ну. – Недоверчиво тянет она. – Может, мне надо обыскать твою комнату?
– А, может, мне сразу сдать анализы, чтобы ты поняла, что беспокоиться не о чем?
– А ты готов сдать их?
– Конечно. Хоть сейчас поехали! Но, когда результат окажется отрицательный, я потребую извинений.
– В таком случае, одевайся.
Я молча беру куртку и вдруг слышу:
– Подожди. Верю я, верю. Не злись. – Недолго подумав, мама разувается, а я размышляю о её замечании. Зрачки расширенные? Хорошо ещё, что волосы не седые; такой стресс! Зайдя на кухню, мама поднимает кружку с пола, тем самым вынуждая меня строить из себя растяпу, который якобы уронил кружку, затем на что-то отвлёкся и вышел из кухни, а потом и вовсе забыл о кружке. Хотя с кем не бывает? Как-никак, мама поверила даже этому; тем не менее, не надо игнорировать факт, что фиаско в этот раз было ближе, чем когда-либо. Остаток вечера мы общались, как ни в чём не бывало, и, по-моему, у мамы даже исчезли остатки подозрений в мой адрес; хотя не думаю, что у неё не возникнет желание порыться в моей комнате, когда меня не будет дома. Даже если так, вряд ли она найдёт что-то шокирующее, поскольку вещи, что я хочу скрыть от неё, лежат на дне сундука, запертого на необычный кодовый замок, который надёжен не крепостью конструкции, а воспоминаниями, связанными с ним. В детстве я любил воображать себя гангстером, а тот сундук был моим сейфом, полным драгоценностей и оружия, и однажды я получил подарок от отца – тот самый замок к своему «сейфу». Мама знает, что мне ещё дорог этот подарок; не уверен, что она не попытается вскрыть замок, но то, что не будет ломать его, дабы заглянуть в сундук, – почти факт. Вернувшись в свою комнату, я ложусь на кровать, беру в руки компьютер и заставляю себя ещё раз взглянуть на его содержимое. Как и думал, я не упустил ничего важного и правильно понял суть, которую старуха, то есть Алевтина, хотела донести до меня. Да, я осознал, что должен измениться и, думаю, понял, как сделать это. Воспоминания Алевтины – это не просто история; это полноценный компромат на весь Госсовет, как минимум! Если удастся опубликовать его, тогда старые, богатые ублюдки, которых я ненавижу, наконец, получат по заслугам! Только… как? Как опубликовать его? Ни один журналист, зная о рисках, не согласится на моё предложение; да и самому мне светиться не хочется; вообще, с любого, кто обладает такой информацией, быстро голову снимут! К тому же, что мне предъявлять в качестве доказательств? Записи Алевтины не годятся, так как пусть косвенно, но намекают на личность её убийцы. Может, мне удастся изменить или, вовсе, вырезать эти фрагменты? Но, увы, оказалось, что файл с записями защищён паролем, который запрашивает при попытках изменения, копирования или удаления себя. Не зная пароля, всё, что я могу делать с этими записями, – лишь открывать, читать и закрывать. Словами не передать, какое отвратительное чувство я испытываю теперь, когда понял, что держу в руках вещь, которая может лишь навредить. Это даже не смешно – я побоюсь передать этот компьютер журналистам, которые побоятся оглашать его содержимое. Всё, что я могу сделать с ним сейчас, – это уничтожить: разбить ради собственной безопасности; попади он не в те руки, проблемы будут обеспечены…
– Но нет… – Вновь слушая раздражающий вой сирены за окном, извещающий о наступлении комендантского часа, я понял: не для того судьба свела меня с Алевтиной, чтобы после всего узнанного я продолжал жить в своём гетто, вынужденный каждый вечер слушать этот давно надоевший вой! Не знаю, как, но я изменю ситуацию; мне в руки попала вещь огромной разрушительной силы – я боюсь её, и любой, кто узнал бы о её существовании, испугался бы не меньше: будь то журналист или же старый, богатый ублюдок – неважно! Эта вещь может поставить на колени любого, она способна уничтожить существующий порядок вещей, и Я позволю ей просто так сгинуть в небытие?! Сама судьба дала мне в руки эту мощь, и я должен воспользоваться ей, так как лучшего шанса просто не будет! Не знаю как, но я использую эту силу – ради собственного будущего. Остаётся лишь придумать, как именно…
***
На следующий день, вернувшись со школы, я сразу захожу в интернет и пытаюсь найти его – союзника, столь мне необходимого. Постепенно я убеждаюсь, что журналистам доверять нельзя, – многие из них делали себе имя, освещая Трагедию, но никто из тех, о ком я узнал, никогда не переступал черту – не позволял себе лишнего, дабы не нажить врагов не по размеру; а кто позволил – уже не журналист, ибо лишился лицензии и, соответственно, нужных мне связей и возможностей. Вскоре я нахожу пару независимых центров по расследованию Трагедии – новость была бы хорошей, если бы их руководство не состояло сплошь из тех, чьи судьбы, так или иначе, пострадали от «Стимула», – все они потеряли в разной степени близких людей. Это не подходит мне; месть – плохая мотивация, и, если записи Алевтины попадут в руки того, кто ищет лишь возмездия, мне аукнется! Нет; нужен человек, которому есть, что терять, осторожный идеалист, …вроде меня. Н-да, при таком запросе куда проще бросить компьютер Алевтины на улице и надеяться, что его подберёт кто-то более глупый и менее осторожный; слышал, дуракам везёт – вдруг одному из них удастся изменить ситуацию! Ладно, шутки в сторону; надо думать! Эх, хотел бы я ещё раз увидеть Алевтину живой – и задать вопрос, появлялся ли когда-нибудь в её влиятельном окружении кто-то, кому не нравился «Стимул» так же, как ей!
– А это имеет смысл… – Думаю вслух. И тут же начинаю искать вполне определённого человека – выходца из высших слоёв общества, которому «Стимул» доставил неудобств. Вижу пару мажоров, которые успели побывать в тюрьме и сейчас активно оправдываются тем, что именно «Стимул» подтолкнул их к нарушению закона, – в общем, те ещё фрукты. Также нахожу несколько богатых филантропов, привлекающих внимание открытым сочувствием к жертвам Трагедии, но у меня почему-то не возникает желание верить им; такое не передать словами – эти люди вроде бы и грустные лица изображают, а некоторые даже плакать умеют, но… не верю я – и всё! Где гарантии, что это – настоящие чувства, а не желание выглядеть более человечным, чем ты есть на самом деле? Что, если в жизни они – те ещё трусливые твари, и, вместо того, чтобы рискнуть за правое дело, сдадут меня с потрохами?! С другой стороны, у всех них есть необходимые мне связи, но, как ни странно, именно их связи пугают; все эти люди, так или иначе, связаны с правительством – если окажется, что их скорбь – всего лишь показуха, мне, точно, конец. Нельзя так рисковать! Нужен кто-то другой: человек, вроде Алевтины, который как-то пострадал от «Стимула» и теперь питает неприязнь, возможно, не только к препарату, а к самому проекту. И спустя три часа… я нашёл его. В репортаже одного журналиста, чьей персоне я уже зарёкся не доверять, засветился один бывший чиновник, который спонсировал рождение «Стимула» и поэтому сейчас отбивается от нападок со стороны простого люда. Похоже, этот человек искренне ностальгирует по временам, когда не было «Стимула», и считает своей величайшей ошибкой то, что принял участие в проекте и поддержал идею Алевтины Токаревой. Быть может, он согласится помочь мне – в обмен на частичное обеление своей репутации? Или же сдаст СБИТ, надеясь подлизаться к власть имущим и восстановить былое влияние. Но вряд ли – прочитав эти записи, он станет такой же угрозой режиму, как я сам; как и любой другой, кто видел их; всё-таки из-за «Стимула» он лишился должности – хоть и каким-то чудом остался на свободе; если подумать, повод упрятать его за решётку уже есть, не хватает только причины (которой вполне может стать осведомлённость о записях Алевтины). Поэтому он будет молчать – даже если не станет помогать мне. Надеюсь, он окажется достаточно умным, чтобы самому додуматься до этого (хотя не факт, ибо в прошлом человеческая глупость слишком часто губила судьбы). Придётся рискнуть. Ещё немного порывшись во всемирной паутине, я узнаю гораздо больше об интересующем меня человеке; нахожу даже пару петиций, собирающих подписи с целью пересмотра его дела и вынесения обвинительного вердикта. А у него, действительно, мало друзей; наверное, ему будет интересно познакомиться со мной – думаю я, беря телефон. Мне ответил какой-то помощник или лакей – неважно: узнав причину звонка, он незамедлительно передаёт трубку своему начальнику.
– Да, я слушаю. – Доносится грузный голос.
– Здравствуйте, это Николай Глинин?
– Он самый. А с кем я имею честь общаться?
– Меня зовут Слава, я… учащийся одиннадцатого класса.
– Вот как? Что ж, Слава, не могли бы вы включить видеосвязь?; мне так будет удобнее.
– А, конечно. – Я включаю изображение, и на экране телефона появляется полное, немолодое лицо с невероятно роскошными усами:
– Что ж, рад знакомству, молодой человек. О чём вы хотели поговорить?
– Мне… тоже приятно познакомиться. Прежде всего, я хочу сказать, что провожу собственное расследование… касательно Трагедии.
– Хех, смелое расследование! Надеюсь, вы соблюдаете осторожность.
– Да, конечно. Только поэтому мне удалось заполучить кое-что, что может оправдать вас в глазах общественности.
Некоторое время он молчит, затем отвечает:
– Любопытно, что именно; но, …похоже, это нетелефонный разговор?
Я киваю, и Глинин продолжает:
– В таком случае, вы согласны встретиться лично?; в целях нашей общей безопасности, разумеется. Судя по первым цифрам вашего номера, вы… тоже житель столицы?
– Да, это так. Честно, я сам хотел предложить встречу…
– Что ж, мы можем встретиться у меня дома, если вы не против.
– Не против.
– Завтра вас устроит?
– Да, конечно.
– Хорошо; тогда записывайте адрес…
Глинин сказал, можно прийти в любое время, – он весь день будет дома. Мне даже стало жарко во время беседы; надеюсь, я поступаю правильно…
Глава 5.
Пока найдёшь это место, успеешь подустать; электробусные остановки здесь встречаются нечасто, и оставшуюся часть пути вдоль шоссе пришлось идти пешком. Поглазев на защищённый неприлично высоким забором загородный особняк или, лучше сказать, замок в лесу, я звоню в ворота; спустя мгновение из дома ко мне направляется худой, высокий брюнет, чья одежда выглядит недёшево – хотя стиль больше подходит прислуге.
– Добрый день. Чем могу помочь? – Невозмутимо спрашивает он через решетчатые ворота.
– Здравствуйте, я Слава, пришёл к господину Глинину.
– Следуйте за мной. – Так же монотонно продолжает он, открывая дверцу; кстати, его голос звучит знакомо! Похоже, именно этот человек брал трубку вчера, прежде чем передать её Глинину.
Идя через двор, я понимаю, что с моим сопровождающим что-то не то, – слишком уж он молчаливый: посматривает на меня, но не роняет ни слова. Конечно, слугам негоже быть излишне эмоциональными, но не до такой же степени!; интереса добавляет его нездорово-бледное лицо, не выражающее даже элементарных эмоций и идеально соответствующее его манере речи. Всё это наводит на определённые мысли о возможной истинной натуре этого типа… Хотя нет – такое слишком маловероятно.
– Прошу. – Открыв массивную входную дверь, он пропускает меня вперёд.
Оказавшись в особняке, я чувствую определённое отсутствие уюта из-за заполнившей холл роскоши – картин на стенах, скульптур в углах, а также громадной позолоченной люстры на потолке.
– Перед встречей с господином Глининым вам следует сдать некоторые личные вещи на хранение. – Сказав это, сопровождающий открывает стенной шкаф.
– Зачем это?
– Господин Глинин заботится о своей безопасности. – Кратко объясняет сопровождающий. Я кладу на стол подсумок с портативным компьютером и телефоном, достаю из карманов паспорт, кошелёк, ключ от дома и складной нож. Убрав в шкаф только нож, сопровождающий подытоживает: – Всё остальное можете забирать.
– Обыскивать не будете? – Удивляюсь я.
– Нет смысла: вы уже прошли сканер, когда пересекали двор. Я знаю, что вы ничего не прячете.
Да? А откуда ты знаешь? Вдруг у меня ещё нож в кармане – на сканер-то ты пока не смотрел… или смотрел?! Теперь до меня дошло. Как этот тип может наперёд знать то, что видел сканер? Наверное, потому, что сканер является частью его тела! Не, этот тип, точно, не человек! Да и пахнет он странно – будто синтетикой или пластиком; само собой, я не могу обнюхать его ближе, но… нечто нечеловеческое в этом запахе, определённо, есть! Тут сопровождающий подходит к висящему на стене телефону и сообщает в трубку, что гость прибыл...
– Он скоро спустится. – Говорит мне. Что ж, подождём. И вправду, вскоре появляется сам хозяин особняка, господин Глинин собственной персоной, – едва показавшись на лестничной площадке второго этажа, он искренне приветствует меня:
– Рад видеть вас, друг, – такого молодого и смелого! – Тут хозяин дома оборачивается и кого-то зовёт: – Дорогая, ну, где ты? Помоги мне встретить гостя!
– Иду. – Доносится приятный ответ.
***
Беседа продолжилась на первом этаже; господин Глинин, будучи очень гостеприимным человеком, устроил чаепитие с самыми разными сладостями; как сам он признался, из-за любви к сладкому у него не осталось ни единого родного зуба – все керамические! И, по-моему, сия запретная любовь не менее критично отразилась на его фигуре; я даже подумал: будь этот приятный старик хоть чуточку худее, его роскошные усы превратились бы в нечто комичное (серьёзно, на менее полном лице они смотрелись бы, как пропеллер, зажатый между носом и губой). Рядом с Глининым сидит его жена, Диана, невероятно красивая особа неопределяемого на глаз возраста, и, как мне кажется, ей не очень приятно участвовать во всём этом; чай разливает дворецкий, которого Глинин зовёт просто Григорий (и да – им оказался тот самый «разговорчивый» тип, что встречал меня). К моему удивлению, Глинин сказал Григорию первым ознакомиться с записями Алевтины; лишь после этого хозяин взял компьютер в свои руки. Стало быть, помимо обязанностей дворецкого Григорий может похвастаться способностями советника. Как бы то ни было, я сижу напротив и лишь надеюсь, что всё пройдёт, как надо, пока сам Глинин изучает записи.
– Честно, вы удивили меня, молодой человек… – Он задумчиво оканчивает чтение и переводит взгляд на меня. – У меня к вам много вопросов, но, пожалуй, начну с самого главного. Как у вас оказалась эта вещь?
Наконец, настал момент, когда необходимо солгать, и я использую всё своё жалкое актёрское мастерство, дабы ложь казалась правдой:
– Моя… мама работает в полиции. Она – полицейский следователь, и принесла домой этот компьютер, когда расследовала одно дело. Вообще, он должен был стать уликой, но мама… изъяла его из дела.
– Изъяла – в смысле, незаконно? – Удивляется Глинин.
– Можно так сказать. – Киваю я. – Она побоялась оставлять его, как улику, из-за… необычного содержания.
– Могу понять… – Задумывается Глинин. – Распространяться о такой вещи – себе дороже. Кстати, а что это было за преступление?
– Точнее, самоубийство. Подросток повесился в своей комнате, а компьютер был среди его личных вещей. Когда мама изучила содержимое компьютера, заменила его на другой, похожей модели, а этот забрала с собой.
– Значит, ваша мама пошла на подмену вещественного доказательства? Ну и ну…
– Всё-таки не первый год в органах – и понимает, чем чревато оглашение подобных вещей. А как бы вы поступили на её месте?
– Трудно сказать. Ну, само собой, документировать такое я бы не стал, а сообщать о находке в Службу Безопасности Имперских Тайн тоже боялся бы. Хотя, если бы ваша мама сразу сообщила в СБИТ о находке, она могла бы отделаться подпиской о неразглашении, благодарностью, премией и, возможно, рекомендацией на службу в эту организацию.
– Правда? – Я едва заметно пугаюсь; вот уж, чего не знал…
– Конечно. СБИТ известна жёсткими методами решения проблем с гражданскими, но, если какая-нибудь государственная тайна становится известной полицейскому или военнослужащему, организация проявляет невероятную благосклонность в обмен на банальное неразглашение. Хотя, …учитывая, что на этом компьютере не простая гостайна, а свидетельства чего-то, что вполне можно назвать скрытыми преступлениями против человечности, ваша мама опасалась, возможно, не зря.
Похоже, пронесло. А я хорош! Хотя рано расслабляться…
– Кстати, а ваша мама знает, что вы решили показать эти записи мне?
Я мотаю головой:
– Нет. Она бы не отпустила меня. Поэтому я ничего не сказал.
– Почему? Она же доверяет вам – и позволила вам взглянуть на записи…
– Это другое! Маме… нужно было обсудить это с кем-то, а доверять она может лишь мне – и обо мне же беспокоится.
– Похоже, напрасно она доверяет вам, если вы пришли сюда без её ведома.
– Возможно…
– Что ж, могу понять вас. Но всё равно теряюсь в догадках, чем эти записи могут помочь мне?
– Как же?! Я подумал, если они станут достоянием общественности, люди поймут, что ваша вина не так уж высока! Да, вы спонсировали «Стимул», – но это всё! Основная вина лежит на Госсовете, который позволял этой заразе развиваться в обществе на протяжении многих лет! Вы должны быть заинтересованы в том, чтобы это узнали!
Глинин смеётся:
– Разве я похож на самоубийцу? Молодой человек, я стар, но жить ещё хочу!
– Я не имел в виду, чтобы вы лично опубликовывали их. Я надеялся, что у вас найдутся… связи с людьми, которые могли бы (и хотели бы!) взять на себя такой риск. Потому что у меня таких связей нет.
– К сожалению, у меня тоже. – Глинин пожимает плечами. – Молодой человек, для этого необходимо дружить с оппозицией; а с этими террористами я не дружу хотя бы потому, что обвинения в причастности к Трагедии не доставляют мне особых неудобств.
– Как это?
– Приведу пример последнего судебного разбирательства: прокурор требовал обвинительного приговора – и судья вряд ли отказала бы, …если бы за день до слушания не получила письмо от главы государства.
– Императрицы?! – Изумляюсь я; Глинин самодовольно кивает:
– От неё лично – с гербом, печатью и подписью. Могу лишь гадать о содержимом письма, но судья, получившая его, сменила праведный гнев на неохотную милость (с частичкой первобытного страха, как мне показалось).
– То есть… императрица помогла вам избежать тюрьмы?
– Да – и не раз: со всеми предыдущими судьями, которые брались за моё дело, происходила похожая история.
– Но… императрице… зачем?..
– Мы с ней почти друзья. – Глинин разводит руками. – Конечно, многие думают, что ныне всё правительство волком смотрит на любого, кто хоть как-то причастен к созданию «Стимула», но это – неправда. Одна лишь императрица защищает тех, кто имел неосторожность связаться с проектом «Стимул».
– Но… зачем она защищает?!
– Будь я безумцем, сказал бы, что она благодарна тем, кто создал «Стимул». – Глинин смеётся, но один – ни его жена, ни дворецкий, ни я не нашли такие слова хоть мало-мальски забавными. Он вздыхает и признаёт: – Да, несмешная шутка. Если серьёзно, императрица – человек невероятной доброты, поэтому она не сомневается в раскаянии людей, которые давным-давно искренне желали сделать наш мир лучше, но, в результате, подвели всех. Среди этих людей оказался я – как и остальные, я ошибся; будь у нас возможность исправить это, мы бы воспользовались ей. Императрица знает о нашем сожалении, поэтому защищает таких, как я, от нападок жаждущей крови толпы.
Я засомневался:
– А саму императрицу ничего не связывает со «Стимулом»?
Глинин задумывается:
– Нет. Она выявила «Концепцию Трёх», но к «Стимулу», насколько я знаю, не имеет отношения – разве что с её одобрения препарат стал массово использоваться…
– Стоп! – Я не могу понять, послышалось или нет, и решаю уточнить: – Императрица выявила… «Концепцию»?
– Конечно, вы… вряд ли слышали об этом, но это так! – Кивает Глинин. – Неосведомленным людям сказали, что «Концепцию» открыли и доказали придворные учёные императрицы. Но так было сделано лишь потому, что риск провала был слишком велик – в то время подобные… революционные идеи считались почти что бредом, поэтому императрица, дабы обезопасить себя от возможных нападок со стороны общества, поручила группе никому не известных психологов с учёными степенями опубликовать её идею. На самом же деле она первая доказала существование всего трёх типов человеческой природы – «воина», «лидера» и «гения» (в официозе – «A», «B» и «C»). Она определила, что все люди не такие уж разные, так как у каждого из нас может быть только один из трёх природных типов; исходя из этого, каждый родившийся человек сможет добиться всего, чего пожелает, если вовремя получит правильное образование, соответствующее его типу! Само собой, из-за этого пришлось реформировать всю систему образования, о чём, собственно, никто не пожалел; как говорил один умный человек, школа – это место, где полируют булыжники и портят алмазы. Каждый должен радоваться, что подобный подход навсегда канул в лету. Задумайтесь над этим, молодой человек!: императрица всегда была на шаг впереди остального человечества, поэтому прибегла к афере, чтобы обмануть людскую глупость и улучшить нашу жизнь! Такими людьми надо восхищаться!
Да, Глинин восхищается ей – даже боготворит. Это не слишком хорошо; чувствую, он вот-вот откажет мне!
– Но она не остановилась на этом, не так ли? – Намекаю я. – После «Концепции» был «Стимул»…
– Я же вам уже сказал – императрица не имеет отношения к «Стимулу»! – Перебивает он. – «Стимул» изобрела Алевтина Токарева, молодая и преисполненная амбициями учёная; она хотела улучшить и без того работающую систему и, в результате, всё похерила!
– Дорогой! – Шепчет Диана.
– Извини. – Глинин переводит дух и вновь смотрит на меня: – Знай я, во что выльется её затея, прогнал бы из своего кабинета в первую же встречу – и ни в каком «финансировании геноцида» меня бы сейчас не обвиняли!
– Простите моё любопытство, но насколько «Концепция» была лучше, пока не появился «Стимул»?
Глинин ностальгически заулыбался:
– Всё было лучше. Одно время «Концепция» считалась лучшей политической системой в мире, хоть и не была идеальной – но в этом уже вина нас самих. Суть в том, что у каждого природного типа есть как достоинства, так и недостатки, о чём вы сами прекрасно знаете: «Воины» имеют сильную волю к победе, но при этом не отличаются дальновидностью и частенько наступают на одни и те же грабли; поэтому «воины» часто нуждаются в наставлении со стороны дальновидных «лидеров», которые умеют управлять людьми, но вне общества не представляют из себя ничего выдающегося; очевидно, что «лидеры» тоже несамостоятельны, поэтому они нередко просят совета у «гениев» – вполне самодостаточных и не менее дальновидных людей; но, увы, сами «гении» обделены сильной волей к победе, поэтому им желательно заручиться поддержкой «воинов». Как видите, круг замыкается, и людям внутри остаётся лишь взаимодействовать и сосуществовать, чтобы выжить. Я объясняю просто и грубо – но даже так становится ясно, что в этом симбиозе необходимо мириться с врождёнными недостатками друг друга и использовать свои достоинства во благо себя и окружающих. Поэтому система работала. А «Стимул»? «Стимул» извратил её суть. Токарева была одержима идеей появления сверхлюдей – людей, независимых от системы, и, в результате, создала чудовищ. А я… поддался ей, ослеплённый перспективой возможного успеха. Даже императрица, которая всегда была на шаг впереди, не могла предвидеть будущее; поймите меня правильно – я не сомневаюсь в её невиновности, даже учитывая, что она является главой Госсовета; эта святая женщина просто не могла – не стала бы нарочно закрывать глаза на такое! Очевидно, кто-то использовал её – как и Токареву, как и меня, своими утопичными идеями ослеплял нас всех! Но… – Он вздыхает. – …Я согласен с вами: «Стимул» – зло. Виновные в его распространении должны быть наказаны! Мы найдём тварь, что водила за нос Токареву, меня и даже императрицу! Благодаря этим записям мы вычислим то чудовище!
От услышанного Диана будто лишается дара речи: открывает рот – и не может ничего сказать! В лице женщины читается страх, и Глинин без проблем вычитывает его:
– Я уже всё решил. Безусловно, это опасная идея, но, возможно, это мой последний шанс восстановить своё имя.
– Так вы согласны?.. – Уточняю я; тут к Глинину подходит Григорий и что-то шепчет на ухо.
– Да… – Задумывается Глинин. – Молодой человек, прежде чем мы приступим к сотрудничеству, я должен попросить вас о небольшой услуге…
Что-то у меня дурное предчувствие.
– Необходимо, чтобы вы поговорили с вашей матерью и уговорили её разыскать тело Токаревой, затем взять образец ДНК убитой и передать нам. Только так появится шанс выявить упомянутую в истории Токаревой предательницу.
– Подождите. – Теряюсь я. – Я не хочу вмешивать в это маму!
– Она ничем не рискует. – Вдруг встревает Григорий, и начинает гнуть свою линию откровенно наглым для обычного слуги образом: – Вам придётся признаться матери в передаче компьютера нам и объяснить ситуацию. Чтобы она меньше волновалась, добавьте, что вы больше не будете помогать господину Глинину, а вот её помощь сейчас необходима. Всё, что от неё требуется, – это образец ДНК убитой; вряд ли такая задача будет опасной для полицейского следователя.
– Вы не знаете её; она не согласится! – Отвечаю с каким-то глупым смешком… А Григорий невозмутимо стоит на своём:
– Почему вы так думаете? Она же верит вам – вашему мнению, поэтому решила обсудить своё непростое положение с вами; она считает вас умным и думает, что вы не стали бы совершать что-то глупое. Вероятность, что она согласится, не так уж мала.
– Забудьте. Я не стану делать это! – В который раз твержу этому упёртому флегматику, а тот не унимается:
– В таком случае я сам разыщу её и попрошу о помощи.
– Не смейте! – Кричу уже, чувствуя, что этот тип будто нарочно выводит меня из себя.
– Ладно. – Вдруг Григорий подходит. – Я не стану разыскивать вашу маму – и отстану от вас со своей просьбой, если вы ответите мне на один вопрос… здесь и сейчас.
Тут он кладёт на стол свою руку (ладонью вверх), а я окончательно теряюсь:
– Что вы делаете?
– Просто хочу прощупать ваш пульс в момент ответа и понять, правду вы говорите… или нет.
Неужели он может определять правдивость ответа по пульсу? Я очень сомневаюсь, что кому-то, вообще, под силу такое, – хочу, чтобы он просто отстал от меня со своей бредовой задумкой, более походящей на дешёвый блеф, поэтому протягиваю руку; но… Нельзя, нельзя! – твердит моя интуиция; от этого типа мурашки по коже – ничего хорошего спрашивать он не станет! Однако секунды шли – все вокруг смотрели на меня, и было ясно, что отступать некуда; без всякого желания я кладу левое запястье на мертвецки-холодную ладонь и слышу обжигающие похожим холодом слова:
– После вашей подозрительно-бескомпромиссной череды отказов на вполне разумное предложение заручиться помощью вашей матери хотелось бы удостовериться, знает ли она, вообще, о существовании компьютера, который вы принесли сюда; но, думаю, лучше перефразировать вопрос. Итак, ответьте: ВЫ убили Алевтину Токареву?
Я пытаюсь убрать руку из ладони этого монстра в человеческом обличии и понимаю, что напрасно стараюсь, – ледяные пальцы, словно нежные оковы, аккуратной, но мёртвой хваткой застыли на запястье. Мне не больно – и это пугает: понимание, что он не прикладывает никаких видимых усилий, чтобы сдерживать меня одной рукой, напоминает то самое чувство отвратительной беспомощности, которое я испытывал не так давно. Но нет! В этот раз я могу противостоять опасности! Сорвавшись с места, я бью чашку о стол – и всаживаю осколок в глаз дворецкого. Но вижу, что это не помогает…
– Киборг! – Кричу я; так и знал! Григорий валит меня на пол и сжимает горло ледяными пальцами, не позволяя вздохнуть! Я колочу кулаком его голову, будто кусок скалы; отбиваюсь, как могу – сколько могу, но очень скоро в теле появляется тяжесть, а в глазах – темнота…
***
– Очнись, красавчик! Мне не терпится поговорить с тобой; красавцы – редкие гости в моём подвале! – Донёсся низкий, но приятный – похоже, женский голос; открыв глаза, я понимаю, что кто-то сидит у меня на коленях и лыбится в лицо. Нет, не так – лыбится… маска. Лицо этой девушки полностью скрывает чёрная вуаль с небрежно намалёванной рожицей – застывшей в издевательской ухмылке пастью и злобными очертаниями глаз; помимо вуали внимание привлёк заляпанный бурыми брызгами фартук – надо сказать, достойно сочетающийся со столь жуткой маской. Я уже осознал, что обездвижен – прикован кандалами к стулу, который, очевидно, не предназначен для домашнего уюта; осматривая стены, я понимаю, что нахожусь в каком-то подвале или вроде того – без окон, лишь с одной-единственной дверью, наверняка, ведущей наружу. Но вряд ли мне позволят ей воспользоваться. Тошнотворное место: здесь воняет так, словно кто-то умер… не своей смертью – и не раз. Горло побаливает; проглотив неприятную слюну с кровавым привкусом, я спрашиваю:
– Где Глинин? – И смотрю на ухмыляющуюся рожицу.
– Глинин… отдал тебя мне. – Отвечает та. – Такое бывает с теми, кто имел неосторожность разочаровать его. Глинин сказал, что ты преступник – убийца безобидной, старой женщины. Это так?
– Каюсь. – Отвечаю нехотя.
– Что ж, похоже, Глинин больше не видит в тебе союзника, а сдать полиции тоже не может – по причинам, которые тебе самому известны. Не повезло тебе.
– Жаль. Предпочёл бы оказаться под арестом, а не здесь.
– Что, уже потерял надежду? – Хихикает рожица.
– Да, если честно. Знаю, что не выйду отсюда живым.
– Любопытно. Обычно ко мне попадают оптимисты – они до последнего надеются на пощаду (несмотря на то, что их конечности порой оказываются настолько переломанными, что не могут шевелиться; такие люди не уходят, даже когда я снимаю кандалы и открываю дверь). А ты… Ты не такой – ты не стараешься обмануть себя.
– А к чему мне это? Я знаю, что ты не отпустишь меня. От тебя смердит кровью.
– Какие сильные слова! – Усмехается рожица. – Так со мной ещё никто не говорил.
– Наверное, никто не чувствовал того, что чувствую я. Здесь всё воняет кровью – эти стены, воздух… и, особенно, ТЫ. Твоя одежда пропитана запахом тех, кого ты убила!
Рожица смотрит на меня будто в раздумьях и, наконец, констатирует:
– По-моему, я поняла, о чём ты. Похоже, чья-то мать злоупотребляла «Стимулом» во время беременности – и родила ребёнка с доброкачественной патологией. Знаешь, люди, вроде тебя, весьма редки – жаль будет убивать тебя.
– Тогда, может, отпустишь?..
Хихикая, рожица спрыгивает с меня, заходит за спину и показывается вновь, уже покачивая какой-то затейливой дубинкой – скорее, даже булавой в виде огромной распустившейся розы, чья головка состоит из множества острых лепестков. Но о красоте этого оружия быстро позабудешь, представляя те ужасные раны, что оно должно наносить…
– Милый мой… – Она продолжает смеяться, шлёпая булавой о ладонь. – Не выходи из роли – ты ж вроде не оптимист!
Я промолчал.
– Знаешь, ты слишком красив и уникален; пожалуй, я проявлю милость и убью тебя быстро. Но перед этим ты должен покаяться!
– Покаяться?
– Да. – Кивает рожица. – Мне ещё не приходилось убивать убийц, поэтому мне интересно, как ты стал таковым.
– Хочешь знать, почему я начал убивать?
– Что значит «начал убивать»? Хочешь сказать, убийство старушки было не единственным?!
– Да… Я бы ни за что не убил ту старушку, если бы знал тогда о её прошлом; она – одна из двух людей, о чьей смерти я искренне сожалею; вторая – школьница, которая оказалась не в том месте не в то время и напала на меня. А все другие… В любом случае, у меня нет желания рассказывать про тех, в чьей смерти я до сих пор не раскаялся. Если тебе, правда, интересно, ищи информацию об убийце по прозвищу «Респиратор». Это обо мне.
– Ну и ну! А ты полон сюрпризов, мальчик! Ты уже знаменитость, знаешь? Может, расскажешь подробнее, что вынудило тебя встать на этот путь?
– Что ж… – Задумываюсь я. – Мне просто не нравились некоторые люди – поэтому я захотел избавиться от них. Очень сложно игнорировать это желание, когда понимаешь, что не обязан терпеть их… и можешь сделать так, чтобы однажды они просто исчезли – окончательно и бесповоротно.
– Да, мне знакомо это чувство. А как же девушка?
– Какая девушка?
– Та, которую ты спас. Не думай, что я не слежу за общественной жизнью: ты убил того, кто хотел убить её; вот только заслуживал ли тот человек смерти – согласно твоей логике?
– Да. – Я ответил, не задумываясь. – Вполне: он убил бездомного неподалёку от моего дома и привлёк внимание полиции, чем усложнил мне жизнь; очевидно, он получил по заслугам!
– И всего-то? – Похоже, рожица весьма удивлена. – Я-то думала, ты спас девушку, дабы почувствовать себя этаким рыцарем без страха и упрёка. Неужто совсем не думал примерять лавры героя?
– Возможно… – Думаю я. – Отчасти: я с детства хотел быть героем, но реальность такова, что героям в ней не место – а злодеев хоть отбавляй. Так что героем я себя не ощущаю.
Странное дело: рожица застывает будто в сомнении. Но уже в следующее мгновение решительно возносит булаву к яркой лампе на потолке, заставляя меня замереть в преддверии сокрушительного удара. И тут я осознаю, что замер не только я:
– Блин… – Рожица опускает булаву и вновь заходит мне за спину. Не вижу, что она делает, слышу лишь короткую фразу: – Спустись ко мне, быстро!
Похоже, она брала телефон и звонила кому-то. Вот только зачем? Надеюсь на лучшее; но можно ли? Дверь антисанитарного помещения открывается и впускает знакомого мне дворецкого с порванным веком.
– Вы что-то хотели? – Спрашивает тот, не обращая на меня особого внимания.
– Да. – Недовольно говорит рожица. – Передай папе, что я не собираюсь убивать этого человека.
Не собирается?.. Папе?! Вот так новости! И, похоже, это ошарашило не только меня:
– Ваш отец попросил вас о небольшой услуге. Вам сложно оказать её? – Похоже, чёртов киборг не улавливает сути.
– Да, сложно, – представь себе! – Возмущается рожица. – Палачом к нему я не нанималась. Если хочет избавиться от парня, пусть сам сделает это!
– Ваш отец не любит…
– Марать руки. – Встревает рожица. – Тогда проводи парня к нему, чтобы проблема… решилась более мирным путём!
Не дожидаясь ответа, она возвращается ко мне с ключом и снимает кандалы:
– Помни – одно неверное движение, и ты труп.
Я киваю; но только что освобождённая рука не успевает насладиться свободой – чёртов киборг тут же хватает её и оттягивает назад. Мы так и пошли по коридору – ведомый дворецким, я шаркаю с вывернутой за спину рукой, которая вполне может сломаться, попытайся я бежать. К моему удивлению, сей подвал оказался не абы где, а в доме самого Глинина; поднявшись на первый этаж, я чувствую, что рожица по-прежнему идёт где-то позади нас, но показываться не торопится. Быть может, потому что сняла вуаль?..
– Так-так… – Досадливо вздыхает Глинин, встречая нас в гостиной. За спиной старика боязливо прячется Диана, посматривая на меня, как на дикое животное; однако сам Глинин, похоже, не более чем разочарован: – Наташа, что за дела?
Из-за спины дворецкого доносится знакомый низкий голос:
– Я передумала. Я не стану убивать его.
– Наташа, этот человек – преступник!
– Тогда сдай его в полицию – а если не можешь, то отпусти. Я твоя дочь, а не палач.
– Забавно. – Глинин качает головой. – Стольких людей отправила на тот свет из-за своих прихотей, а от моей просьбы нос воротишь. Эх, ладно…
Приготовившись вздохнуть с облегчением, я вновь слышу Глинина:
– Делать нечего – Григорий, отведи его в подвал и прикончи.
– Падла! – Кричу в ответ; киборг разворачивает меня, и мы натыкаемся на смазливое девичье личико. Н-да, больше она не рожица:
– Стой! – Хрупкая черноволосая девушка встаёт на пути дворецкого и испуганно кричит: – Папа, разве не ясно?! Этот человек пришёл к нам, чтобы помочь, – он не желает нам зла! Он хочет сотрудничать!
– Этот человек опасен!
– …И должен умереть только потому, что опасен?!
– Да!
– Значит, ты забыл, что я тоже опасна. – Девушка приподнимает булаву, злобно смотря на старика, будто готовая напасть. Она чуть ли не плачет, но видно – не собирается отступать… Поэтому отступает Глинин.
Глава 6.
Прошло два дня с тех пор, как я покинул ненормальных обитателей загородного особняка; не скажу, что Глинин остался в восторге, но с условиями дочери смирился. Мы с ним обменялись адресами электронной почты, дабы поддерживать связь; напоследок он посоветовал мне не рисковать понапрасну жизнью или свободой и, вообще, держаться подальше от неприятностей, пока сам не придумает, как лучше опубликовать компромат. У меня было огромное желание показать ему средний палец на прощание, но я решил не наглеть – и, холодно простившись, ушёл своей дорогой. Однако та девушка всё не выходит из моей головы – Наташа; как она, то есть почему… оказалась убийцей? Хотел бы я узнать ответ, но вот задать вопрос так и не решился: общение – моя слабая сторона, о чём порой приходится жалеть. Тут я вспоминаю наш разговор в подвале и удивляюсь сам себе – как же всё-таки просто общаться, когда понимаешь, что терять уже нечего, – когда всё… якобы предрешено. Однако я ошибся… и рад этому.
– Ало. – Отвечаю я, видя незнакомый номер. Судя по значку, звонящий не против выйти на видеосвязь; вот только я против.
– Ало, Слава? – Раздаётся знакомый низкий голос…
– Наташа? – Надеюсь я.
– Да, это я. Рада, что ты помнишь.
– Шутишь? Как можно забыть ту, кто спас мне жизнь?!
– У тебя не получается льстить. – Смеётся она. – Ладно, слушай: я хочу, чтобы ты приехал; у папы… появился кое-какой прогресс в нашем деле. Сам понимаешь – это нетелефонный разговор. Ты не слишком занят?
– Немного – в школе торчу. А ты нет?
– А я… – Она смеётся. – Уже пятый год, как школу закончила. Опять у тебя не получилась лесть; должно быть, это просто не твоё.
– Да я и не думал… Ну, хорошо, если хочешь, я приеду – сегодня, как освобожусь.
– Надеюсь. До встречи.
Любопытно, что она имела в виду. И что, вообще, Глинин захотел мне рассказать? Гадая об этом, я направляюсь к загородному особняку, от одного вида которого теперь пробегают мурашки; конечно, вряд ли меня попытаются убить сегодня, …но тело помнит. У ворот я дожидаюсь Григория, чей глаз уже выглядит, как новый.
– Надо же, школьник-убийца. – Фраза дворецкого застала меня врасплох; серьёзно – у него будто появилась новая функция под названием «сарказм»! Или же Глинин попросил его быть со мной менее официальным.
– Надо же: дворецкий-киборг. – Откликаюсь я.
– Наталья ждёт вас. – Сообщает Григорий, открывая дверцу.
– Наташа? А Глинин?
– Господин Глинин отбыл вчера по деловым вопросам. Когда вернётся – не знаем.
Интересно! Как так?.. Миновав двор, а заодно и сканер дотошного киборга, я оказываюсь в холле и встречаю Наташу – вернее, это она встречает меня, как званого гостя. С доброжелательной улыбкой на забавном личике, в приличной одежде и… даже кровью не пахнет.
– Привет, Слава. – Начинает она. – Рада, что ты нашёл время зайти.
– Я тоже рад… Привет. – Опять я торможу. – А… твой отец не дома?
– Нет, он уехал к какому-то своему знакомому. Поэтому я решила пригласить тебя – неплохая возможность, не так ли?
– А… – Догадываюсь я. – Да, так.
Кажется, я понял, что здесь намечается. Приятельские посиделки! Ну, да – если подумать, Глинин меня на дух не переносит и ни за что не позволил бы такого, будь он дома.
– Ну, идём! – Говорит Наташа, и тащит меня наверх, а по пути я спрашиваю:
– А куда уехал твой отец? Это как-то касается «прогресса», о котором ты говорила?
– Да, можно сказать и так, …наверное. Он возился с твоими записями, как одержимый: рылся в интернете, поднимал старые связи, теперь вот уехал к какому-то бывшему коллеге. В общем, …по-моему, прогресс на лицо.
– А ты видела эти записи?
– Да. После того, как я подслушала ваш с ним разговор, захотела разобраться в сути дела. – Улыбается она.
– Подожди, ты подслушивала? – Удивляюсь я, войдя в коридор второго этажа.
– Конечно! Не сочти за грубость: у меня натура такая – терпеть не могу всякие встречи и приёмы, а вот следить за незнакомыми людьми готова часами – например, сидя за дверью и подсматривая в замочную скважину!
Н-да. Как истинная маньячка. Получается, она видела всё – как я пришёл, и как Григорий раскрыл меня. Неудивительно, что Глинин быстро сообразил, куда можно деть гостя в отключке.
– Знаешь, с тобой произошла невероятная история! – Продолжает Наташа. – Не могу даже представить, что ты испытал, когда понял, что Токарева намеренно позволила себя убить!
– Ничего хорошего, если честно. Страшно стало – даже словами не передать. Я осознал, что в нашем мире есть силы, которые я не могу контролировать; а они контролировать меня могут. Я понял, что все мои былые удачи зависели от благосклонности этих сил, и рано или поздно может настать момент, когда я потеряю всё, но это случится не потому, что я сам ошибусь, а потому что так решат силы, которые я не могу контролировать. Чувство, что тобой манипулируют, – не самая приятная вещь.
– Интересный вывод. – Кивает Наташа. – Я тоже задумывалась над этим.
– И?
– Решила пустить всё на самотёк – если этому миру я нужна лишь в роли убийцы, рано или поздно получу по заслугам. За всё приходится платить.
– Смелый вывод. – Отмечаю я; хочу спросить у Наташи ещё кое-что, но вижу её мать, идущую навстречу, – судя по сумочке на плече, она собралась уходить. Я здороваюсь, и Диана отвечает осторожным кивком; похоже, она всё ещё опасается… Ну и пусть.
– Идём! – Наташа тащит меня в одну из дверей в конце коридора, и, оказавшись внутри, я догадываюсь, что это её комната. Обстановка истинно девичья, с кучей вещей, которые могли бы понравиться только девочке-школьнице… или незамужней девушке, слишком привыкшей к родительской опеке. Смотря на фотографию, запечатлевшую двух невероятно похожих особ, Наташу и её мать, я изумляюсь:
– Ты блондинка?
– Да, пепельная блондинка. Волосами пошла в маму.
– Зачем тогда перекрасилась?
– Ну… Захотела.
– А почему?
Пожав плечами, она говорит:
– Мы с мамой слишком похожи… внешне. Из-за этого некоторые решили, что характеры у нас тоже одинаковые. Но я… не как она; я НЕ СЛАБАЯ и не хочу, чтобы остальные думали, что я, как она.
Неожиданно, но, думаю, я понял:
– Ясно. Спасибо, что сказала.
– Да не за что. – Отвечает Наташа, как ни в чём не бывало. – Слушай, я хотела, чтобы ты мне попозировал; ты можешь?
– Попозировал? В смысле, для фотографии?
– Нет, для картины. – Она достаёт из шкафа мольберт, холст и палитру, не дожидаясь моего ответа (поскольку я опять туплю!). – Ты не против?
– Нет, ничуть. Просто… я не знал, что ты рисуешь.
– Да, а ещё я леплю скульптуры. Ты видел их – скульптуры, картины в холле?
– Да, я заметил! Это ты сделала?
– Да… – Вздыхает Наташа.
– Красивые.
– Да, красивые. – Вдруг усмехается она. – К несчастью, это всё, что о них можно сказать.
– То есть?
Закончив с установкой холста на мольберт, Наташа отвечает:
– Видел бы ты то, что я творила раньше! Это признанные произведения современного искусства; я была известной… и востребованной. Но была.
– А почему? Ты перестала творить?
– Нет, я продолжала… Пыталась – но ничего толкового не получалось. Поначалу думала, что это нормально, – творческий кризис рано или поздно настигает любого творца, но мой кризис… не кончался. Я пыталась понять, что со мной не так, – даже побывала у психолога! И он сделал неутешительный вывод…
По-моему, Наташе сложно говорить. Я молчу, стараюсь не давить, жду, пока она подберёт слова и ответит:
– Если кратко, всё из-за «Стимула».
– А можно подробнее?
Она вздыхает:
– Ты знаешь, как работает «Стимул»? Эти таблетки временно наделяют человека теми качествами, на которые поскупилась природа; но их постоянный приём способствует частичной выработке таких качеств в самом человеке. Например: принимая «Стимул», «воины» получают дальновидность «лидеров» и «гениев», «лидеры» приобретают самостоятельность «гениев» и «воинов», а у «гениев» появляется воля к победе, как у «воинов» и «лидеров». Суть в том, что, если долго принимать эти таблетки, твой природный тип частично выработает качество, которого у него быть не должно… Так случилось со мной. Знаешь, что было ценным в моих произведениях?
Я мотаю головой.
– Непредсказуемость. – Наташа разводит руками: – Непредсказуемость! Когда я творила, я не знала, что получится! Это был абсурд, который все ценили: я хотела вылепить цаплю – получалась курица на ходулях, пыталась нарисовать космический шаттл – выходил рыбоподобный робот, зажаренный на гигантской сковороде, и так далее! Это было весело… и ценно. А «Стимул» лишил меня этого. Дело в том, что я – «воин», и моя непредсказуемость была не более чем отсутствием дальновидности, свойственным моему природному типу! Приобретя дальновидность, я лишилась таланта; могла рисовать, лепить, но непредсказуемости в моих произведениях уже не ощущалось – все они выходили посредственными.
– Мне жаль… Это, правда, очень обидно. – Я вижу, как её глаза слезятся. Я не хочу видеть это; не хочу, чтобы она плакала; не хочу, чтобы продолжала, – и никак не могу заставить себя встрять! Хочется обнять её и утешить, но я не осмеливаюсь – поэтому слушаю…
– Но приобретённая дальновидность приказывала мне жить дальше. Я не задумывалась, как мне жить, – знала лишь, ради чего… – Наташа вздыхает. – Я решила: если больше не могу создавать прекрасное, буду хотя бы уничтожать отвратительное.
Тут она дико усмехается:
– Знаешь, моей последней жертвой стал один странный дядя. Он был настолько толстым, что при первой встрече я даже не поняла, какого пола это существо! Я спросила, почему он так запустил себя, а тот стал нести какой-то бред, что якобы его жена не считает его некрасивым, и что его друзья не имеют ничего против его внешности. Но он не понял сути моего вопроса. Я била его, надеясь, что он поймёт. А он не понял.
– Прости… Прости, что спросил.
– Нет, это ты прости! – Наташа потирает глаза и, похоже, искренне улыбается: – Ты прости. Мне нужно было высказать это… кому-нибудь. С моей семьёй о таком не поговорить, а мне нужно… иногда – иногда услышать себя саму и понять, что я не сошла с ума. А то порой кажется, что все в этом доме считают меня поехавшей. Сторонятся и стараются не заговаривать лишний раз. Все! Даже Григорий.
– Нет, ты нормальная!
– Думаешь?
– Знаю! Я живу по такому же принципу: если делаешь что-то, что считаешь правильным, и это помогает тебе жить, то… ты нормален.
– Эх, твои слова да Богу в уши. Из записей, что ты принёс, следует, что у него на этот счёт иное мнение. Кстати, до того, как записи попали к тебе, ты знал, что убийца берёт на себя грехи своей жертвы?
– Нет.
– А я знала. Родители пытались перевоспитать меня этими словами, но для меня это просто не было важно. Даже теперь, найдя подтверждение этому в твоих записях, я не хочу меняться – не вижу смысла. Моя жизнь имеет ценность лишь до тех пор, пока я знаю, что мне делать; отними у меня моё занятие – и не останется ничего. – Наташа задумывается, приподнимает левую руку и указывает на опоясавший запястье браслет: – Раз уж я упомянула грехи, отгадаешь, что это?
Я смотрю на странное украшение из разноцветных камней и мотаю головой. Наташа объясняет:
– Оберег от болезней. Распространено поверье, якобы Бог насылает на людей болезни в наказание за их грехи, поэтому убийца вместе с грехами своей жертвы вполне может перенять чужую болезнь. В общем, суеверия суевериями, а на авось надеяться я не стала. Ты не носишь ничего подобного?
Я опять мотаю головой, и Наташа констатирует:
– А зря. Задумайся над этим. Никогда не знаешь, какую подлянку готовит жизнь.
– Подумаю. Но я не собираюсь никого убивать в ближайшее время.
– Правда? И чем тогда займёшься?
– Точно не знаю, но для начала дождусь хотя бы развязки истории с записями Токаревой. Не зря же они попали ко мне в руки. Думаю, в этом был какой-то… замысел.
– Замысел?
– Да! Возможно, факт, что я не умер вместе с Токаревой, означает, что я зачем-то нужен… кому-то.
– Кому?
– Судьбе. – Я пожимаю плечами. – Я до сих пор не знаю, что это за сила, у которой есть власть над моей жизнью, поэтому называю её просто судьбой.
– Помню, из записей Токаревой следует, что этой силой вполне может быть… дьявол; может, именно ему ты понадобился… зачем-то. Как считаешь?
– Может, дьяволу, а может и Богу; насколько я понял, Токарева решила, что с ней общался именно дьявол, лишь потому, что этот некто скрывал свой истинный облик, но, сама подумай, почему все люди имеют представление об облике дьявола, и никто не может сказать того же о Боге? Не потому ли, что Бог скрывает свою сущность гораздо тщательнее, чем дьявол?
– А это не лишено логики! – Задумчиво кивает Наташа; я тоже кивнул:
– Я и сам до конца не разобрался, но, думаю, кому бы я ни понадобился, всё ещё жив лишь потому, что ещё не сделал нечто важное – что-то, ради чего существую… по чьей-то воле.
– Понимаю. Записи Токаревой заставляют верить во что-то такое.
– Честно, ещё до этих записей я верил во что-то, вроде судьбы, но тогда не подозревал, насколько сильное влияние это «что-то» оказывает на мою жизнь. А когда узнал, …неприятно удивился.
***
Наташа просит меня снять рубашку, дабы лучше видеть пропорции тела; хотя я отвечаю, что смотреть особо не на что, она настаивает, после чего уговаривает ещё от штанов избавиться; по-моему, это был перебор – парень, только что вошедший в комнату к девушке и оставшийся без одежды, вызовет праведный гнев у любого родителя. Несмотря на то, что Наташа напомнила, что уже давно не ребёнок, я чувствую себя далеко не в безопасности, позируя в одних трусах. Я решил не расспрашивать о задумке картины, дабы оставалась надежда на создание чего-то непредсказуемого – пусть и призрачная; тем не менее, мне любопытно, зачем я остался без штанов.
– Теперь главное – не шевелись. – Сказала Наташа, макая кисть в палитру.
– А если зачешусь?
– Терпи. – Она приступает и, ни секунды не медля, задаёт довольно странный вопрос: – Слава, как думаешь, какой цвет сильнее? Чёрный или красный?
– Сильнее? – Удивляюсь я.
– Ну, да. Так какой?
– Сложный вопрос. А ты как думаешь?
– Чёрный… У меня он ассоциируется с первозданной тьмой, в которой утонет любой другой цвет… и даже свет – рано или поздно. Тьмы больше.
– То есть ты считаешь чёрный самым сильным, потому что его больше?
– Да. А ты?
– Я думаю, красный сильнее.
– Почему?
– Ну… Достоинство чёрного цвета только в том, что его больше. Но даже его можно легко разбавить – добавь немного светлого оттенка, и идеально чёрным он уже не будет. А оттенков красного намного больше – разбавь его хоть белым, хоть чёрным, но от кровавого оттенка не избавишься… так быстро, как от первозданной тьмы чёрного цвета.
– Интересная логика. То есть чёрный лишь кажется сильным, потому что его больше; но сильнее красный. А если смешать красный и чёрный в пропорциях один к одному? Какой будет сильнее?
– Результат зависит от оттенка красного – их много, а первозданная тьма чёрного… лишь одна.
– …И при более светлом оттенке красного сильнее красный!
– Да, получается так.
– Слава, ты говоришь, как художник.
– Я рисовал… раньше, когда был маленьким, но бросил, как начал взрослеть.
– Почему бросил?
– У меня никогда не было таланта к этому. Я рисовал ради удовольствия, как любой ребёнок, но со временем это наскучило. В общем, тут даже жалеть не о чем.
– А какой у тебя тип природы?
– «C», «гений».
– Тогда неудивительно, что ты так скромничал, избавляясь от одежды, а я так быстро уговорила тебя снять её.
– То есть?
– Я «воин», а ты «гений». «Воины» управляют «гениями» – какими бы скромниками те ни казались.
– Ну, не все «гении» скромники.
– Большинство.
Написание картины оказалось не быстрым занятием, но я не скучал – тем для разговора у нас хватало. По-моему, Наташе было крайне важно с кем-то поговорить сегодня – высказать накипевшее и избавиться от стресса, непринуждённо почесать языком и получить положительные эмоции. Мне кажется, я начал понимать её – такую же одиночку, как и я, не имеющую широкого круга общения. Наташа рассказала, как пробовала встречаться с парнями, но ничего хорошего из этого не вышло – она словно не понимала их, как и они её; ни схожих увлечений, ни общих тем для беседы не находилось. У Наташи сложилось впечатление, что никто из них не в состоянии понять её до конца, – так же, как она не смогла бы поведать кому-то из них обо всех тайнах своей жизни. Это откровение навело меня на определённые мысли – не совсем приличные, но такие естественные! Пожалуй, мне невероятно повезло не только выжить в её подвале – а даже просто оказаться там! Ведь теперь я знаю то, что она прятала от других, и ей это не доставляет неудобств – даже наоборот: мы можем быть предельно честными друг с другом!
– Слава…
– Да?
– А у тебя есть девушка?
Похоже, мне, действительно, везёт:
– Вообще-то, нет. – Отвечаю ей.
– Почему?
– Мои одноклассники считают меня странным; одноклассницы не исключение. Раньше мне нравилась одна девочка из моего класса, но… я понял, что мне ничего не светит.
– Значит, эта девочка не слишком умна – в парнях не разбирается.
– По-моему, наоборот.
– Почему?
– Она хорошо ладит со всеми – настоящая душа компании… и альтруист. Но со мной предпочитает быть предельно… деликатной.
– Ну, я и говорю: не разбирается в парнях. Должно быть, ты сделал ей «намёк», а она не оценила; вот и старается теперь держаться на расстоянии.
– Возможно. – Задумываюсь я (вообще, для Даши не секрет, что она нравится мне). – Но я подумал о другом.
– А именно?
– Это непросто объяснить, но, думаю, тут дело в инстинкте… или женской интуиции. В общем, она будто опасается меня – будто понимает, что я опасен, и старается… Ну, ты поняла.
– Она… в чём-то подозревает тебя? – Осторожно спрашивает Наташа.
– Нет, насколько я знаю. Я говорю, что она относится ко мне с подозрением… или опаской.
– Ну, люди всегда опасались того, чего не могли понять; ты же сказал, что одноклассники считают тебя странным – вот она и старается не выделяться. По-моему, разгадка в этом.
– Наверное, ты права.
– А можно спросить, почему одноклассники считают тебя странным?
– Ну, всё началось в начальной школе. Моим скучающим одноклассникам понадобился «мальчик для битья», за счёт которого можно самоутверждаться. В общем, их выбор пал на меня, и я столкнулся с их отвратительной логикой: если позволю гнобить себя, то стану слабаком, над которым можно издеваться, а если дам отпор – значит, буду психом, с которым вообще не стоит связываться. Репутация психа мне понравилась больше.
– Ну, да – не поспоришь! – С пониманием улыбается Наташа. – Значит, та девочка опасается тебя, подчиняясь стадному инстинкту. Не заслуживает она твоего внимания!
– Да, я уже понял.
– А ещё ты умён, раз раскрыл гнилую логику одноклассников.
– Это мама мне сказала; она разъяснила, что к чему, затем научила обороняться… и даже нападать. Вряд ли конфликт в классе разрешился бы для меня благополучно, если бы не она.
– Повезло тебе с мамой. А то некоторые выращивают из своих чад сплошь пацифистов, которые в нашем мире становятся чьим-то кормом. Расскажешь о маме?
– Ну, она красивая, сильная, умная… Что смешного?
– Извини. – Наташа пытается подавить ухмылку. – Просто ты говоришь о ней, как об идеальной женщине.
– Ну, скажу так: женщину лучше я пока не встречал.
– Ты любишь её?
– Конечно.
– Как женщину?
– Эй, разговор о моей маме! И заканчивай смеяться уже…
– И-извини! – Хохочет Наташа.
– Ладно, скажу так: не будь она моей мамой, я бы уделил ей… мужское внимание.
– Надо же… Какие серьёзные слова.
Н-да, прозвучало серьёзно – пожалуй, слишком. Но, по крайней мере, Наташа перестала ржать.
– А отец? – Спрашивает она.
– Умер. – Отвечаю и вижу, что Наташе больше не смешно. – Он был полицейским, работал с мамой в одном участке. Но его застрелили грабители, которых он пытался задержать; потом выяснилось, что грабители были под действием «Стимула» на момент преступления, и это сильно повлияло на маму. До того момента она сама была небезгрешной и тоже принимала «Стимул», но после смерти папы к этим таблеткам ни разу не прикоснулась; более того, будучи следователем, она оказывалась абсолютно безжалостной к тем подследственным, которые совершали преступления, руководствуясь навеянной «Стимулом» вседозволенностью.
– Понятно… – Задумалась Наташа. – Извини.
– Я не обиделся.
– Но ведь… ты тоже жертва Трагедии? Ты тоже принимал «Стимул»?
– Да, хотя это очень не нравилось маме. Эти таблетки выписал мне школьный психолог, когда у меня обнаружились… трудности в общении; мама лишь следила, чтобы я не принимал больше, чем надо, но, в итоге, даже этого оказалось достаточно. – Ясное дело, чему именно. Наташа выражает молчаливое понимание и даже сочувствие, затем осторожно добавляет:
– Хотя, по-моему, это странно.
– Что?
– Ну, что твоя мама разрешила тебе употреблять «Стимул». Я имею в виду, после того, что случилось с твоим папой.
– Ей, правда, не нравилось это. Но она понимала, что по-другому нельзя – в то время считалось неоспоримым, что люди, не употребляющие «Стимул», добиваются в жизни намного меньше тех, кто регулярно принимает его. Маме пришлось выбирать из двух зол меньшее, …думая о моём будущем.
– Надеюсь, ты не разочаруешь её.
– Я тоже надеюсь. – Снова задумываюсь я…
– Ну, я почти закончила. – Вдруг говорит она. – Можешь одеваться.
Я разминаю спину, запрыгиваю в брюки и надеваю рубашку:
– Можно посмотреть?
– Нет! – Наташа резко встаёт между своим творением и мной. – То есть я ещё не закончила, нужно… кое-что дополнить. Но ты – свободен, можешь прогуляться по дому, с моей мамой поговорить!
– А она уже пришла?
– А она куда-то уходила?
Странное дело, думаю я!
– Что ж, обязуюсь не убегать далеко; позовёшь, как закончишь.
Кивая, Наташа угукнула, а я вышел и закрыл дверь – лишь для того, чтобы сразу наткнуться на её мать: Диана стоит в коридоре и опирается на стену, будто ждёт кого-то.
– Слежу за тобой. – Говорит она.
– Я уже понял. – Отвечаю ей. – А что в сумочке?
– Пистолет. – Диана защёлкивает элегантный замочек, словно кобуру.
– А… – Киваю я.
– Мера безопасности, сам понимаешь.
– Понимаю.
– Надеюсь, ты не обиделся.
– Ничуть.
– Спасибо.
– Нет проблем.
– Да не, я о другом. – Вдруг заулыбалась Диана. – Спасибо, что пришёл. Думаю, Наташе это было важно.
– Да, я уже догадался, что у неё… немного друзей.
– Значит, ты хочешь быть её другом?
– Да, а что?
– Я имею в виду – другом… или чем-то большим?
– Большим, наверное.
– Тебе что, жить надоело? – Диана кладёт руку на сумочку.
– Так вы против того, чтобы я был… рядом с вашей дочерью, или нет? – Я вздыхаю и вижу – Диана озадачена:
– Знаешь, я, вообще, была против самого твоего визита, но Наташа… Ей было нужно. Она рассказывала, что была творцом?
Я киваю, и Диана продолжает:
– Пойми правильно: она в депрессии. Постоянно сидит дома и пытается вернуть… Даже не так – воссоздать с нуля свой талант. Наташе всего двадцать два, а я уже чувствую, как тяжело ей… жить; хотя ситуация может улучшиться, если она встретит родственную душу, с которой сможет быть откровенной, – так я думаю…
– А с вами она не общается?
– Скажу так: куда больше она общается со своими жертвами – пытается понять, что не так с этими людьми, что у них в головах, почему они несовершенны! Но это нездоровое общение, полное злобы и презрения, – она получает удовольствие, мучая людей. Так что из двух зол… – Она смотрит на меня. – Выбираю меньшее.
– Как… вежливо.
– Не обижайся.
– Поздно.
– Тогда попробую загладить свою вину комплиментом: ты оказался не таким моральным уродом, каким тебя считала я.
– Ну… Спасибо, наверное.
– Всегда пожалуйста. Можешь не верить, но ты, правда, начал нравиться мне.
– С чего бы?
– Я подслушивала ваш с Наташей разговор. Мне бы понравилось, если бы ты говорил так со мной.
– Тоже подслушивали? По-моему, это у вас семейное.
– Ты думал, я оставлю свою дочь наедине с убийцей?!
– Ваша дочь сама убийца…
– …В которой я души не чаю. – Диана разводит руками.
– Можно спросить, когда вы узнали об этих её… наклонностях?
Диана неприятно вздыхает:
– Два года назад. Просто представь, будто Наташа страдает лунатизмом: спит и средь ночи, сама того не ведая, решает прогуляться. Она уходит из дома и бродит по окрестностям, пока на обочине шоссе случайно не натыкается на тело мужчины с ножом в шее; естественно, она не отдаёт себе отчёт в том, что происходит, и вытаскивает нож из тела (тем самым становясь главной подозреваемой в глазах невовремя проезжающего шофёра).
Я молчу… и думаю:
– Это правда?
– Ты тупой или наивный? Нет, конечно! И не спрашивай, сколько моему мужу пришлось заплатить психологу-криминалисту, чтобы тот подтвердил эту байку, – всё равно не поверишь.
– Надо же… – Других слов не нашлось.
– Тем не менее, это было лишь началом. – Продолжает Диана. – Наташа осталась на свободе, но не остановилась – не могла остановиться; она ХОТЕЛА убивать, а мы хотели лишь… безопасности для неё.
Кажется, я понял:
– И для этого вы оборудовали подвал?
Диана кивает:
– Раз на раз не приходится – если бы её опять поймали с поличным, никакой «лунатизм» не оправдал бы её. Поэтому я попросила Григория похищать людей, на которых указывает Наташа, отвозить в подвал… и проверять пульс, прежде чем избавляться от тел.
– Значит, самая грязная работа досталась киборгу.
– В общем-то, да. Но, если тебе интересно, Григорий работал у нас ещё до того, как стал киборгом.
– Он был вашим дворецким… при жизни?
– При человеческой жизни, хотя он этого не помнит. Он сам так захотел – решил забыть своё прошлое и начать всё с чистого листа; обнуление человеческой памяти – один из тех параметров, которые по желанию можно включить в процесс кибернетизации организма.
– Значит, он решил забыть прошлое? Почему?
– Были причины… Разочарование в себе, недовольство судьбой; много ошибок в прошлом… Честно, я хорошо понимаю его – я бы тоже хотела забыть многое. Обнуление памяти – отличный выход для тех, кто хочет жить вечно, но не хочет вечно сожалеть о прошлом. После такого обнуления киборгу вживляется специальная программа-память, позволяющая взаимодействовать с обществом вопреки отсутствию необходимого жизненного опыта. Григорий даже разговаривает только на тех языках, которые предусмотрены этой программой, – для изучения остальных необходимо учиться. Впрочем, учится он довольно быстро – эта функция позволила ему вернуться к обязанностям дворецкого в кратчайшие сроки. Программа-память будет с Григорием ещё пару лет – будет помогать ему принимать решения, а потом, когда он достаточно наберётся собственного опыта, программу удалят, и Григорий продолжить жить, полагаясь на то, что успел узнать об окружающем мире за время взаимодействия с программой.
– А он испытывает… эмоции? Просто мне он показался каким-то… равнодушным, что ли.
– Испытывает – само собой. Просто из-за программы-памяти он не старается их выражать. Ему может быть весело или грустно, но этого не поймёшь, пока не спросишь, что он чувствует, поскольку его способность испытывать эмоции ВТОРИЧНА для программы-памяти, основная цель которой – не удивляться, пугаться или скучать, а анализировать. Впрочем, если хочешь, я попрошу Григория улыбнуться – у него очень обворожительная улыбка!
– Как-нибудь потом.
– Кстати, могу добавить немного бесполезной информации: программа-память является той самой причиной, из-за которой Григорий не может быть религиозным, – если людям свойственно верить чему-то, неподтверждённому фактами, то киборг с программой-памятью может верить только тому, что может анализировать. А анализирует он всё и всегда – я бы даже сказала «инстинктивно», будь он… человеком.
Ну и ну. Удивительно, как много Диана знает о своём дворецком; я будто побывал на лекции по кибернетике, из которой хоть и не всё понял, но суть уловил. Значит, не будь у этой семьи киборга-дворецкого, анализировавшего мои слова подобно первоклассному детективу, вряд ли кто-то раскрыл бы меня при передаче компьютера Глинину. Ну да ладно; всё обошлось – и то хорошо.
– А почему он стал киборгом?
– Старость. – Закивала Диана. – И страх скорой смерти. В наше время человек, не желающий умирать, не умрёт, если подпишет соответствующий контракт с армией… или проведёт кибернетизацию за свой счёт.
– А у него были деньги?
– У моего мужа были; желание сохранить жизнь отличному работнику и просто хорошему человеку – тоже. Если бы не это, Григорию пришлось бы заложить тело армии – подписать пожизненный (то есть вечный) военный контракт и стать рабом системы в обмен на кибернетическое бессмертие. А так он оказался свободен – если захочет, может хоть сейчас уволиться и пойти, куда пожелает. Но он не бросает нас. Не бросил даже тогда, когда Наташа… Ну, ты понимаешь. Григорий уже давно стал для нас членом семьи.
Дверь приоткрывается, и показывается Наташа:
– Обо мне сплетничаете?
– Обо всех. – Говорит Диана.
– У тебя всё готово? – Спрашиваю я, и вижу кивок:
– Всегда рада конструктивной критике. Заходите.
Мы с Дианой слушаемся и спустя пару мгновений созерцаем весьма неожиданную (для меня – во всяком случае) картину.
– Как вам? – Спрашивает Наташа.
– Ну… – Думаю я. – Красиво, но вряд ли меня стоит спрашивать – картина скорее для ценительниц, чем для ценителей.
– Не поспоришь… – Вздыхает Наташа.
– Это древнегреческий антураж? – Спрашивает Диана.
– Древнеримский. – Отвечает Наташа, и слушает вердикт матери:
– Лицо похоже, а вот мускулатура заметно преувеличена. И туника ему, по-моему, вовсе не нужна.
– Я подумала о том же. – Краснеет Наташа. – Но рисовать голое тело не решилась. Слава, ты не против в следующий раз позировать нагишом?
– Ну…
– С дырой во лбу. – Рифмует Диана. – Я даже придумала название для такой картины: «Неопознанный труп в морге».
Наташа отвечает:
– Это плохая идея.
Но хорошая угроза. Как признаётся сама Наташа, она не надеялась создать что-то новое, просто хотела весело провести время (что, судя по сияющему лицу, ей вполне удалось). Я рад, что поспособствовал этому; да и Диана, по-моему, остаётся довольна итогом встречи. О матери Наташи у меня сложилось весьма непростое впечатление – будто эта женщина лишь старается выглядеть жёсткой, на самом же деле являясь самым безобидным членом семьи. Что ж, поживём – увидим…
Глава 7.
Время шло, но вестей от Глинина не было, что могло означать лишь одно из двух – либо он по уши в работе над планом действий, либо же осознал, насколько опасна наша затея, потому забросил её. Но второй вариант казался крайне неправдоподобным, поскольку из-за «Стимула» Глинин лишился статуса в обществе, а его дочь стала убийцей. Именно это позволяло верить, что старик решился… и уже не отступит. Наташа тоже не говорила ничего конкретного – её отец до сих пор не приехал и редко выходит на связь. Такое поведение натолкнуло меня на мысль, будто Глинин намеревается уехать из страны и опубликовать компромат за рубежом, дабы не вмешивать в это свою семью… Хотя нет – вряд ли: много ли толку будет от публикации в другой стране? Это лишь подорвёт авторитет Империи в глазах мирового сообщества – но не более. Иностранцы не смогут осудить виновных; это по силам лишь нашей нации – истинно пострадавшей стороне. К тому же, Глинин намеревался найти ту самую женщину из Госсовета, упомянутую в записях Алевтины, и вряд ли у него получится сделать это за пределами Империи, если даже в этой стране ситуация осложняется двумя фактами: Во-первых, о родителях Алевтины обществу и СМИ известно крайне мало (точнее – вообще ничего); будто кто-то намеренно скрыл информацию о её семье. А, во-вторых, в Госсовете не так уж мало женщин, которые по возрасту годились бы в матери Алевтине, но все они по официальной версии давно имеют кибернетические тела, поэтому старость им не грозит, и, если предположить, что мать Алевтины скрывает свою вечную молодость за тем же объяснением, выявить её будет непросто…
Звонок из прихожей прерывает мои размышления; я подхожу к видеофону и удивляюсь тому, что вижу на экране, – у подъезда стоит Диана; стоит одна… и мочит. Я впускаю её; затем открываю дверь квартиры и встречаю.
– Привет. – Коротко начинает она.
– Добрый день. – Отвечаю… и молчу.
– Можно войти?
– Да, конечно. – Я впускаю её в квартиру, гадая, зачем она пришла, но спросить не решаюсь.
– Твоя мама дома? – Интересуется Диана.
– Нет, ещё на службе. – Осторожно отвечаю я.
– Отлично. Я решила рассказать тебе кое-что… Ты, правда, один? – Она рассматривает тихий коридор.
– Правда.
– Что ж… Симпатичная квартирка.
– Что есть. Так… как вы нашли меня?
– По твоему паспорту – Григорий видел его и запомнил адрес. Всё его «машинная» память.
– Ясно. А о чём вы хотите рассказать? Это касается Глинина?.. То есть вашего мужа, да?
– Частично. – Диана смотрит на меня, и я понимаю, что былой язвительности в её голосе нет. Странно. – По правде, я хочу рассказать не столько о моём муже, сколько о себе. Тебе интересно послушать?
– Наверное.
– Хорошо. Скажи, тебе семнадцать?
– Да.
– Прекрасный возраст. Но обманчивый. Помню себя в семнадцать лет – в ту пору меня очень привлекали сильные мужчины, способные держать оружие в руках; из-за этого я даже решила выйти замуж за военнослужащего, так как мужчины в форме мне казались особенно сильными. Вот только я ошиблась – как думаешь, в чём? Отгадаешь, что было не так с моим первым мужем?
Я мотаю головой:
– Вряд ли.
– Видишь ли, тот мужчина носил форму, …потому что она скрывала его комплексы. Он хотел казаться сильным, но в душе оставался невероятным слабаком – со слабым характером… и моралью. Понимаешь?
– Думаю, да.
– Так вот: очень скоро я ушла от него к Николаю, и, представь себе, мой второй муж оказался полной противоположностью первому! Главным оружием Николая всегда оставался мозг; этот человек презирал насилие, а конфликты предпочитал решать наиболее мирными путями. Но даже так в нём было гораздо больше мужества, чем в моём первом муже. Однако в тебе мужества ещё больше.
Диана молчит; я тоже. Очевидно, она ждёт ответа, поэтому я осторожно откликаюсь:
– Почему вы уверены, что во мне… больше мужества?
– Потому что благодаря тебе я вспомнила, какие мужчины нравятся мне: сильные, способные держать оружие в руках. – Она вздыхает: – Жаль, тебя не было рядом, когда мне было семнадцать. Встреться ты мне тогда, я бы тебя не отпустила…
Она прижимает меня к стене, впившись в губы, словно нежная минога. Я чувствую её вкус, её запах, её жар и похоть, но…
– Подожди! – Я еле вырываю свои губы из её хищной хватки.
– В чём дело? – Диана смотрит со страхом, явно, опасаясь отказа.
– У тебя есть муж! – Напоминаю я, и удивляюсь её грустному смеху:
– Милый! Мой муж уже не молод, а я… ещё не стара – я хочу быть счастливой, пока могу. Ты позволишь мне… быть счастливой? – Говорит она, и с невероятной наглостью запускает руку мне в штаны. – Ты же сам хочешь меня, не так ли?
Понимаю, что спорить глупо, – естественно, я хочу её. Очень! И не могу противиться своему желанию. Ко мне прижимается создание неземной красоты – оно хочет стать первой Женщиной в моей жизни, и вся моя сила воли отказывается противостоять этому факту. Я волнуюсь, как никогда, даже голова кружится от избытка эмоций, но не теряю связь с реальностью: ощущение тёплого, совершенного тела Дианы слишком приятно и не позволяет отвлечься! Я никогда не путаю реальность с фантазией – я знаю это!; но всё равно… в эту реальность верится с трудом. Ведь ничто не предвещало такого поворота! Хотя нет, не так – даже… если бы что-то намекало на это, я бы всё равно не верил, что такая женщина собирается отдаться мне; это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но это правда – это реальность. После случившегося мы долго лежим в кровати – долго и молча обнимаем друг друга. Мне даже кажется, что Диана спит, но я ошибаюсь: едва мои пальцы касаются её лица, как глаза этого невероятно красивого существа открываются; я очень не хочу прощаться с ней, но понимаю, что должен, – мама скоро вернётся. Напоследок Диана целует меня – жадно и пошло, как уже не раз целовала сегодня; конечно, мне не с чем сравнивать, но я почти уверен, что так целует только она!
Я ни капли не сомневался в искренности её чувств… тогда. Но, знал бы я о каком-то скрытом смысле её поступка, противился бы её напору? Если бы я подозревал, что на уме у этой женщины, поступил бы иначе? Я задумался над этим не просто так – вечером того же дня мне звонит Наташа и в слезах требует ответа, была ли её мать у меня; честно, мне стало страшно…
– С чего ты взяла? – Я так боюсь, что задаю настолько неуместный вопрос, выставляя себя каким-то моральным уродом.
– Она призналась! – Продолжает плакать Наташа. – Пожалуйста, не ври! Ответь! Эта старая потаскуха приходила к тебе? Она трахала тебя?! Слава!
Я слушаю её отчаяние – и не могу ответить. Зачем? Зачем Диана рассказала дочери о том, что случилось?! Я не понимаю – совсем не понимаю!
– Прости. – Говорю я, будто соглашаясь с её подозрениями.
– Пошёл к чёрту! – Наташа прекращает разговор, и дозвониться до неё у меня уже не получается. Дела плохи. Диана, зачем?! Неужто ты не понимаешь, что за человек – твоя дочь?! Я выхожу из комнаты и одеваю куртку, однако мама останавливает меня словами:
– Ты куда?!
– Мне нужно помочь кое-кому. – Я открываю входную дверь, но мама тут же захлопывает её обратно:
– Комендантский час через десять минут! – Кричит она. – Куда ты собрался?
– Мама, это срочно! Моя… подруга в опасности, я должен помочь!
– Звони в полицию, если она в опасности. А на улицу не суйся!
– Полиция… не поможет. – Задумываюсь я. Мама спрашивает, почему, а я не хочу задумываться над её вопросом, ибо мысли заняты другим. Всё верно – мама права: я не успею. Во время комендантского часа общественный транспорт не ходит, а пешком я дойду до дома Глинина только к утру – и то, если не попадусь какому-нибудь патрулю. – Извини, мам, мне надо связаться кое с кем.
Я возвращаюсь в свою комнату и запираю дверь перед маминым лицом, никак не реагируя на её возмущения. У меня нет номера телефона Дианы, зато есть домашний телефон Глинина. Я звоню по нему, и удача – трубку берёт Григорий! Я прошу его не сводить глаз с Дианы и держать её подальше от Наташи, дабы та не натворила глупостей. К счастью, дворецкий сказал, что ничего страшного пока не случилось, и будет предотвращать любые инциденты. Вечно спокойный голос этого киборга дал мне надежду, и я попрощался – с обещанием приехать в особняк завтра утром. Что ж, это лучшее, что я мог сделать сейчас. Само собой, после того, как моя голова немного остыла, приходится объясняться перед мамой – деваться некуда, и я выкладываю суть ситуации. К моему удивлению, она с улыбкой реагирует на историю о том, как я переспал со старшей сестрой моей девушки, а последняя узнала об этом и может натворить бед, поскольку является жертвой Трагедии. Куда больше маму интересует, почему я не хотел звонить в полицию, дабы патруль проверил, всё ли в порядке у потенциальной жертвы. Но и тут я не теряюсь – говорю, что не хотел усугублять ситуацию и подставлять свою девушку в случае, если уже опоздал.
– Глупый же ты. – Мама констатирует то, что заявил бы любой здравомыслящий человек на её месте. Что ж, пусть лучше считает меня глупым, чем знает правду. Я уточняю, что позвонил родителям тех сестёр, кратко объяснил ситуацию и попросил соблюдать бдительность; само собой, маму удивил факт, что у меня, вообще, есть девушка, ибо ничего подобного за мной раньше она не замечала.
– Разве это ненормально? – Спрашиваю я.
– Ничуть. Просто необычно… для тебя. Может, есть ещё что-то, о чём я не знаю? – Намекает мама.
– Конечно, есть. Но я не хочу рассказывать об этом. У всех есть тайны.
– Понимаю. Обещай хотя бы, что не ввяжешься в неприятности из-за своих тайн.
– Обещаю. – Говорю я; казалось бы – куда уж глубже ввязываться…
***
Ночью я с трудом уснул – постель успела пропитаться запахом Дианы, и это мешало расслабиться, наводя на беспокойные мысли; я волновался о ней – волнуюсь и сейчас, подходя к её дому. Звоню в ворота, но Григория не вижу – вместо него выходит сама Диана, при этом улыбаясь, как ни в чём не бывало! Хотя я рад, что она в порядке.
– Решил навестить меня, да? – Спрашивает Диана.
– Где… Григорий? – Интересуюсь для начала.
– Так ты пришёл ко мне или к нему?
– К тебе. Рад, что твоя дочь не убила тебя, но мне интересно, где твой дворецкий.
– Они с Наташей уехали перед твоим приходом. Твой поступок сильно огорчил её, вот она и захотела развеяться – решила найти себе новую жертву, дабы снять стресс.
– Мой поступок огорчил?! – Злюсь я. – Если бы ты не пришла ко мне, ничего бы не случилось!
– Можешь считать, это была проверка, и ты её провалил. Всё, что от тебя требовалось, – удержать член в штанах; да, я предложила себя – но выбор должен был сделать ты.
Я теряюсь:
– Подожди. Проверка? То есть… кто, вообще, придумал её – ты или Наташа?!
Диана сгибается в беззвучном смехе; держится за живот и с трудом отвечает:
– Слава! По-твоему, Наташа стала бы уговаривать на такое собственную мать?
– От вашей семейки всего можно ждать. – Скептично отвечаю ей.
– Эх… – Диана кое-как побеждает смех и продолжает уже серьёзно: – Это была моя идея – только моя. Я хотела проверить твои чувства к Наташе. К тому же, слишком уж ты понравился мне. Вот я и решила побороться за тебя.
– Ох, польщен! – Язвлю я. – Ты хоть понимала, что Наташа могла прикончить тебя? Ты думала об этом, когда рассказывала ей о нас?!
– Думала… – Вздыхает Диана.
– И?!
– Может, поговорим об этом в доме? Не хочу обсуждать такое на улице.
– Вокруг ни души. Не беспокойся.
– И всё же я настаиваю. Пойдём, выпьем кофе.
Войдя в особняк, Диана с похотливой улыбкой напоминает, что мы одни в доме, поэтому вполне могли бы немного пошалить. Но в этот раз я нахожу в себе силы отказать и уточняю, почему пошёл с ней. Кухня оказывается невероятно комфортным помещением, даже скромным – в сравнении с остальным особняком. Диана разлила кофе и села напротив меня за небольшим столом, где я, наконец, повторяю вопрос, на который не услышал ответа снаружи дома.
– Даже не знаю, с чего начать… – Раздумывает она. – Понимаешь, Наташа права, что считает меня слабой. Раньше у неё был талант творца, помогающий уживаться с окружающей реальностью и делать её лучше; а, лишившись таланта, Наташа обрела силы противостоять этой самой реальности – пусть и весьма сомнительным образом. А я другая – у меня с рождения не было ни таланта совершенствовать реальность, ни сил бороться с ней. Я… не рыба, не мясо; всю жизнь плыву по течению и не могу ничего изменить. В моей жизни нет смысла, понимаешь? Но даже так я умудряюсь не скучать в этом мире. Знаешь, почему? Отгадаешь, что помогает мне жить?
– Внешность? – Осторожно предполагаю я.
– Именно! – Грустно улыбается Диана, и уточняет: – Кра-со-та. Та самая сила, перед которой ни один мужик пока не устоял! Я решила, если мне нечего предложить этому миру, остаётся только получать от него максимум удовольствия, и моя красота способствовала этому наилучшим образом! Я никогда не испытывала недостатка в поклонниках и получала абсолютно всех, кого хотела, – каждого, на ком задерживался мой взгляд! Кое-кто из моих любовников даже покончил с собой после того, как я порвала с ним! А двое других устроили настоящий заговор с целью убить меня за обманутые ожидания – к счастью, неудачный. В конце концов, я бросала их всех, когда они надоедали; а меня… не бросил никто! Я наслаждалась собственной властью – той самой силой, которой обладает моя красота! Но, увы, ничто не вечно. С каждым годом я… чувствую, как возраст меняет меня. Ещё немного, и найдётся первый мужчина, который откажет мне, а спустя ещё несколько лет… я окончательно утрачу своё единственное достоинство. Признаюсь тебе, я боюсь старости – так сильно, что ты и представить не можешь! Без моей красоты от меня не останется ничего. Ничего! Поэтому я хочу уйти, пока не поздно – пока у меня есть то, что мне важно… Это я хочу забрать с собой, чтобы мир запомнил меня такой, какая я есть, …а не пустой оболочкой, в которую меня должно превратить время.
– И… поэтому ты захотела, чтобы твоя дочь убила тебя?! Да ты ненормальная…
– Не называй меня ненормальной! Я мыслю здраво! Или ты можешь сделать какой-то другой вывод из моего рассказа?! Давай, говори! Я бы убила себя сама, не будь я такой слабой! А я слабая, поэтому надеялась, что Наташа убьёт меня из моего же пистолета, но, похоже, недооценила её любовь ко мне! – Наконец, Диана заплакала. – Ты не представляешь, как мне сейчас паршиво: мало того, что не добилась своего, так ещё и довела дочь до истерики! Я… отвратительна.
Хочу возразить, да не получается, поэтому пытаюсь хотя бы не молчать:
– А… как же кибернетическое бессмертие? Григорий получил вечное тело – и ты можешь! Тебе необязательно думать о смерти!
– Поверь: если бы я могла получить его, я бы не отказалась от… такого подарка.
– А ты не можешь? У твоего мужа есть деньги.
– Деньги есть… Да желания нет.
– Почему?
– Это его… месть. Я никогда не была верна ему – и он знает это: Николай в курсе большей части моих похождений, но до сих пор не нашёл в себе силы бросить меня. Не знаю, любит ли он меня по-настоящему, но в его одержимости мной я ни капли не сомневаюсь – все эти годы он был со мной лишь потому, что боялся лишиться меня, как боялись все, кого бросала я сама. Поэтому он терпел мой образ жизни, …но не простил его мне. Понимаешь, раньше я смотрела на него, как на одну из своих жертв, – забавлялась с ним, упивалась его ревностью и неспособностью повлиять на меня! Чтобы не позориться перед друзьями и коллегами, Николай поддерживал слух, что в нашей семье свободные отношения, и тоже время от времени имел интрижки на стороне. Такая жизнь нравилась ему куда меньше, чем мне, и всё же он играл свою роль, дабы не падать в грязь лицом. В действительности же он хотел, чтобы я любила только его, но это желание так и осталось невыполненным. Теперь Николай вознамерился отплатить мне той же монетой – таким же невыполненным желанием: он знает о моём страхе перед старостью – и именно поэтому ничего не делает; впервые в жизни ему выпал шанс наказать неверную жену, и он не захотел упускать его. Поэтому он оставил меня на растерзание времени, чтобы я мучилась от невозможности изменить что-то – как сама мучила его все годы нашей совместной жизни. А чтобы его план сработал наверняка, он указал в завещании, что в случае его смерти всё состояние перейдёт Наташе и будет ежемесячно выплачиваться ей небольшими частями, которых должно хватать лишь на её полноценное содержание. И это при том, что умирать он вовсе не планирует, – он собирается стать киборгом, как Григорий, просто пока не может решиться на это. Думаю, Николай опасался, что я могла бы поспособствовать его смерти, дабы получить необходимые мне деньги, и сочинил своё проклятое завещание только ради меня – чтобы у меня не появилось надежды на будущее, даже если однажды он каким-то образом сдохнет.
– Даже не знаю, как утешить тебя. – Честно говорю я.
– А ты не утешай – просто помоги, …если можешь.
– И… как?
– Просто. Поскольку у Наташи не хватило духу убить меня, быть может, у тебя хватит? Я могла бы пригласить тебя на свидание в какое-нибудь заброшенное место и никому ничего не сказать. Там ты смог бы делать со мной всё, что угодно, – при условии, что я не выживу.
– Забудь. Я не соглашусь на это.
– Но ведь тебе нравится убивать, правда?
– Всё зависит от того, кого именно. Я уже лишил жизни двух людей, которых предпочёл бы видеть живыми. Идти на такое снова… не хочу.
– А Я чем лучше этих людей?! Ты разве не понял, что я за тварь?! Как я прожила свою жизнь?! От чего получала удовольствие?! Или мой рассказ заставил тебя так сильно ненавидеть меня, что ты теперь желаешь мне той же участи, что Николай?!
– Нет! Я просто… отказываюсь верить, что ты плохой человек. Ты же сама сказала, будь у тебя талант или сила, ты жила бы по-другому! Поэтому я не могу… Не могу желать тебе смерти.
Но Диана, будто не слушав меня, констатирует:
– Похоже, ты просто очередная моя жертва, что боится потерять меня.
– Не знаю… Возможно.
– Но, прошу, поразмысли над моей просьбой. Я даже придумала, как сделать мою смерть… более романтичной. Для начала мы занялись бы кое-чем до непристойности естественным; а уже в процессе я надела бы петлю себе на шею, а ты бы затянул – и держал…
– Я… подумаю. – Вздыхаю в ответ.
– Спасибо. Надеюсь на тебя. – Тут на её грустном лице проявляется подобие улыбки, видимо, вызванное моим ответом, и Диана продолжает: – Ну, раз уж самое сложное на сегодня позади, скажи: Ты подумал над другим моим предложением?
– Каким это? – Удивляюсь я.
– Тем, которое я сделала ещё в холле. Уже забыл? Мы одни в доме… и вполне можем воспользоваться этим. Что скажешь?
Я смотрю на Диану и гадаю, что ответить. Да, я хочу согласиться – но не знаю, насколько это уместно после всего, что услышал от неё этим утром.
– Ты слишком долго думаешь, Слава. – Проговорив это с показным неодобрением, Диана вдруг берёт ложку из чашки с остывшим кофе и столь же неожиданно кидает под стол. – Ой, уронила!
Уронила? Да ты нарочно бросила её! Диана опускается на пол и скрывается под столом; я чувствую, как одна её рука хватает моё колено, и вижу, что другая расстёгивает штаны. Не буду вдаваться в подробности того, что происходит дальше; скажу лишь, я убеждаюсь, что губы Дианы способны делать нечто куда пошлее знакомых мне жадных поцелуев.
Глава 8.
Воскресенье. Этим утром мне не даёт поспать один нежданный звонок на телефон. Я с трудом убеждаю себя ответить и вдруг слышу голос Глинина – старик хочет, чтобы я приехал сразу, как смогу, поскольку у него появились новости касательно нашего общего дела.
– Какие?.. – Зеваю я.
– Нетелефонный разговор – ещё непонятно? Давай, подъезжай… и постарайся не привлекать много внимания.
В такт приказной манере речи он отключается, не дожидаясь моего ответа. Любопытно. Что за новости появились? И зачем Глинину сообщать их мне – какая от меня теперь польза? Хотя стоп! Действительно, какая?! Может, это ловушка – что, если Глинин прознал о нас с Дианой и счёл это последней каплей? Он и так недолюбливает меня, а если вдруг выяснил, что его жена соблазнила меня во время его отъезда, мог и взбеситься! Мало хорошего будет, если я заявлюсь туда, как невинная овечка, а Григорий свернёт мне шею по первому же приказу старика. Хотя Диана упоминала, что Глинин презирает насилие, я помню, как он решил поступить, узнав, кто я такой. Гадая, как быть, я решаю позвонить ей (благо, взял номер Дианы под конец нашей последней встречи) и разузнать, что именно нужно её мужу.
– Он вернулся с какими-то странными людьми – им надо найти тело Токаревой.
– Какими людьми? – Изумляюсь я.
– Не могу сказать. Но это, точно, не полиция и не СБИТ. Похоже, он всё-таки нашёл союзников.
Диана была относительно спокойна, разве что удивлена; поэтому я решаю рискнуть, но на авось не надеюсь и перед выходом беру с собой нож, а по прибытию с осторожностью подхожу к особняку Глинина и уже через решетчатые ворота вижу каких-то незнакомцев на территории имения. Вроде четверо – в военной одежде; они выгружают из машин армейских моделей какие-то ящики болотного цвета и заносят их в дом. Один из незнакомцев, невысокий очкарик плотного телосложения, завидев меня, ставит ящик на газон и направляется в мою сторону; не скажу, что он выглядит опасным, но я уже решил не испытывать судьбу, поэтому отхожу к каменному забору, вдоль которого удобнее всего бежать в лес, случись что.
– Вы кто? И к кому? – Спокойно говорит он.
– Слава. К господину Глинину. – Кратко и по делу отвечаю я.
– А… – Кивает очкарик. – Я передам.
Он уходит в дом, и через полминуты показывается Григорий – идёт ко мне и открывает дверцу.
– Кто это такие? – Спрашиваю у него, указывая на скрывшихся в доме незнакомцев.
– Господин Глинин расскажет лично. Прошу. – Слышу в ответ и иду в сопровождении дворецкого в дом.
– Слава, вот и ты! – С непонятной улыбкой Глинин встречает меня в гостиной; его слова переполняла доброжелательность, какую он не проявлял ко мне со дня знакомства. Казалось бы, совершенно несвойственное старику поведение, но я быстро понимаю, что он просто хочет выглядеть прилично перед другим своим гостем. Смотря на человека, сидящего за столом, я не могу не узнать его; мужчина в возрасте, с седеющими волосами, чрезмерно худой и невероятно высокий – он ещё не встал, а я уже представил, каким он окажется, когда вытянется во весь рост. Единственной смущающей чертой его внешности кажется козлиная бородка, как по мне, не сочетающаяся с немолодым лицом; хотя это дело вкуса. Или же проблема в том, что на расклеенных по городу объявлениях с пометкой «Розыск» этот человек запечатлён с гладковыбритым лицом, – отсюда и подсознательное желание рассматривать бородку, как нечто неестественное. Как бы то ни было, с бородкой или без, этот человек успел прославиться, но вряд ли радуется этому. Само собой, у него есть имя – красивое и даже старинное, тем не менее, куда большую известность ему принесло прозвище…
– Ронин… – Задумался я.
– Можно просто Порфирий. – Отвечает высокий гость, и вдруг встаёт. – Я же не стану называть тебя Респиратором.
– Да, извините. – Теряюсь я. – Значит, вы знаете обо мне?
– Конечно; наслышан от господина Глинина. Убийца, что решил раскаяться в своём образе жизни и пошёл на рискованный шаг, надеясь изменить что-то; эх, жертвы Трагедии становятся всё моложе и моложе. – Порфирий подходит и протягивает руку: – Рад знакомству.
– Взаимно. – Я жму его крепкую ладонь; тут в комнату входит молодой мужчина спортивного телосложения (один из незнакомцев, что перетаскивали ящики в дом) и говорит:
– Мы закончили.
– Хорошо. – Откликается Порфирий, и, раздумывая, дополняет: – Позови Глеба.
– Да. – Кивает незнакомец, и скрывается за дверью.
– Что ж, Слава… – Продолжает Порфирий. – Присядь. Сейчас подойдёт человек, которому ты должен рассказать, где находится тело Токаревой.
Чувство, что все вокруг знают, кто я, и что совершил, совсем не греет душу, но сожалеть уже поздно. Сейчас у меня только один выход – помогать этим людям, тем, кто называет себя оппозицией. Подумать только – Глинин нашёл их! Не имею понятия, каким чудом; но, раз уж они рискнули прийти сюда, значит, не сомневаются в безопасности этого места – как и в том, что сам Глинин действовал чисто и нигде не успел засветиться. Что ж, очень надеюсь на это. Хотелось бы узнать, как и через кого Глинин вышел на оппозицию, но чувствую, он не станет объяснять; да и самого меня пока не переполняет желание общаться со стариком. Вскоре в комнату входит знакомый полноватый очкарик, и именно ему я вынужден рассказывать правду. Выясняется, что этот Глеб – спец по взлому замков, в том числе – электронных, поэтому новость о запертой квартире на окраине города его ничуть не смущает. Едва узнав адрес, он получает от Порфирия приказ действовать и тут же покидает нас.
– Быстро, однако. – Говорю я, смотря на закрывшуюся дверь.
– Времени зря не теряем. – Откликается Порфирий. – Да и мало его у нас. Что ж, раз уж выдалась свободная минутка, предлагаю собраться за столом и обсудить ситуацию. Да и вашей семье, господин Глинин, надо бы попривыкнуть к нашему здесь присутствию.
– Отличное предложение. – Кивает старик. – Диана с Григорием как раз готовят завтрак – как накроют на стол, всё обсудим! Так, …Слава, а ты можешь идти, наверное. Его помощь больше не понадобится, так ведь?
Казалось бы, Глинин озвучил истину, но, к моему удивлению, Порфирий не соглашается:
– Вообще-то, я хочу, чтобы Слава остался. Он, как и все, должен услышать то, что я скажу.
– Но… зачем? – Негодует Глинин; очевидно, старику не нравится эта идея, хоть он и старается при госте не проявлять ко мне враждебности.
– За столом и узнаете. – Кратко отвечает Порфирий; мне даже кажется, что Глинин в мучительной попытке скрыть своё недовольство вот-вот не выдержит и взорвётся. К счастью, всё обходится.
***
За завтраком собрались все, кроме Глеба, отбывшего на задание; сами обитатели особняка успели познакомиться с гостями ещё до моего прихода, поэтому за столом я оказался единственным, кто испытывал необходимость узнать тех лучше. Вместе с уехавшим Глебом людей из оппозиции насчиталось пятеро. Итак, я выяснил, что имя виденного мной спортивного мужчины – Максим; справа от него сидит высокий здоровяк с густой бородой, которого зовут Фёдор (кстати, настолько рослый, что мне даже захотелось понять, кто всё-таки выше – он или же Порфирий); а ещё правее – единственная женщина в отряде и, похоже, самый молодой его член, Анастасия. Всё так: никаких фамилий и отчеств, лишь имена; видимо, оппозиционеры решили представляться так заранее, дабы «смягчить» обстановку. И всё же определённое напряжение ощущается – Диана выглядит слегка потерянной в столь необычной компании, а Наташа… Даже не знаю; хотя она упоминала, что просто не любит подобные мероприятия, я подозреваю, что вина за отсутствие улыбки на её красивом лице лежит именно на мне. Мы так и не смогли толком поговорить о случившемся – я не успел попросить прощения лицом к лицу, а теперь, оказавшись за одним с ней столом, просто вынужден отмалчиваться! От этого не по себе и мне. Похоже, один Григорий по-настоящему спокоен; он не испытывает потребности в еде и не сидит за столом, но, дабы не упустить ничего важного, остаётся с нами, как и подобает ценнейшему советнику хозяина дома. О Глинине скажу, что старик по-прежнему раздражён самим моим присутствием, поэтому его нежелание бросать даже случайный взгляд в сторону презренного кажется естественным.
– Итак… – Начинает Порфирий. – Прежде чем объяснять суть нашей миссии в вашем городе, хочу извиниться за доставленные жителям этого дома неудобства. Прошу прощения от имени всех моих товарищей и от себя лично. Понимаю, что вам ещё не приходилось принимать гостей, вроде нас, но мы попытаемся максимально снизить риски, связанные с нашим появлением. Теперь к делу. Благодаря господину Глинину мне в руки попал компьютер, ранее принадлежавший покойной Алевтине Токаревой, и именно эта вещь поможет нам рассказать обществу, кто является главной виновной в распространении «Стимула». Возможно, мои слова шокируют некоторых из вас, но этим человеком оказалась всем нам известная глава Третьей Российской Империи…
– Императрица?.. – Изумляется Наташа.
– Да. – Кивает Порфирий. – Алевтина – её внебрачная дочь. Этот факт скрывался особо тщательно, поскольку на время зачатия Алевтины законный муж императрицы уже второй год находился в коме из-за неудачного покушения на его жизнь и никак не мог быть биологическим отцом. Если бы политические противники императрицы прознали о её беременности, непременно воспользовались бы шансом подпортить моральный облик главы государства; поэтому она сымитировала покушение уже на свою жизнь и, прикрывшись якобы необходимым ей долгосрочным лечением, вдали от ненужного внимания вынашивала ребёнка. Я знаю, о чём говорю, поскольку лично общался с некоторыми участниками этой аферы; я делал это по долгу службы, когда ещё был начальником СБИТ. Вообще, за время своей работы я узнал слишком много неприятного о той, кого поклялся защищать; не стану перечислять все грехи императрицы, скажу лишь, что последней каплей стало знание настоящей причины её вечной молодости…
– Подождите. – Снова встревает Наташа. – Вы хотите сказать, что у императрицы нет кибернетического тела? То есть… она не проводила кибернетизацию?
– Нет. – Порфирий мотает головой. – Она пустила этот слух, дабы в обществе затихли размышления на тему её неувядающей молодости, поскольку отговорки, основанные на профессионализме её личных врача, диетолога и косметолога, со временем становились менее убедительными. Раньше я, как и большинство, не знал истинную причину молодости императрицы, но, поскольку часто виделся с ней лично, однажды решился спросить напрямую. Императрица предупредила, что это опасная информация, и мне следует подумать, стоит ли, вообще, знать ответ; но, к несчастью, я рискнул услышать его и только тогда понял, в каком положении оказался. Императрица ценила меня, поэтому сделала предложение, которое получали лишь единицы из её окружения, – возможность жить вечно; ясно было, что отказываться нельзя, так как отныне она могла довериться мне только в случае, если сделает меня соучастником своих преступлений. И всё же я отказался… Следующим утром на мой дом напала группа неизвестных людей в камуфляже без опознавательных знаков, но я был готов к чему-то подобному – отстреливался до последнего, поэтому смог сбежать. С тех пор… я известен, как Ронин.
Что ж, новости, в самом деле, неожиданные. Я смотрю на Глинина и вижу, что старик покорно опустил взгляд, бессловесно соглашаясь с речью Порфирия. Судя по реакции, он слушал этот рассказ уже не в первый раз, но мне всё равно интересно, как он отреагировал, когда понял, что ошибался – что женщина, которую он считал святой, оказалась виновницей всех бед. Каково ему было? Но вряд ли мне хватит наглости спросить такое. Я хочу уточнить у Порфирия кое-что, но меня опережает Наташа:
– Раз уж вы знали о преступлениях императрицы, почему ничего не делали?
– Потому что не было доказательств. – Порфирий разводит руками: – Тайны императрицы остаются тайнами только потому, что не содержатся ни в одном архиве. А без этого мои свидетельства – лишь устные слова.
– Значит, …у вас нет доказательств?
– Вообще-то, теперь есть – они содержатся в компьютере Алевтины Токаревой, и, как только у нас появится образец её ДНК, никто не сможет усомниться в их подлинности. Каждый файл на её компьютере является ценной частью доказательной базы; отчёты, фотографии и видео из её рабочих лабораторий подтверждают, что компьютер принадлежал именно ей, а саму историю её жизни вполне можно назвать свидетельством преступлений её матери.
– Но как вы уговорите императрицу пройти ДНК-экспертизу, чтобы подтвердить её родство с Токаревой?
– А мы не станем уговаривать. – Странно смеётся Порфирий. – Просто похитим.
***
Узнав подробности плана Порфирия, я, мягко говоря, затерялся в собственных мыслях. Он безумен… или гениален? Проблема даже не в том, чего хочет Порфирий, а в том, как собирается воплощать это в жизнь. Кто осмелится подписаться на столь опасную затею? Ведь в его отряде всего пять человек – хотя Порфирий говорил, что есть ещё шестой, чья миссия слишком секретна, чтобы сейчас раскрывать её суть, этого всё равно недостаточно!
– Разве этого не мало? – Размышляю уже вслух.
– Мало, конечно. – Отвечает Порфирий. – Но это всё, что у нас есть. Фактически, мы – всё, что осталось от оппозиции; все, кто жив и на свободе. В ходе последних совместных рейдов полиции и СБИТ мы потеряли очень много людей, включая нашего главнокомандующего. Все мы думали, что это конец, что осталось лишь смириться и прятаться до конца наших дней, но, когда я узнал, что господин Глинин ищет нас, понадеялся, что не всё потеряно, и оказался прав. Внимательно выслушав его, я понял, что впереди важнейшее дело моей жизни, и ради него решил объединить всех, кого только мог; фактически, для этих людей я стал новым командиром. Они доверились мне, и надеюсь, не зря.
Не скажу, что сомневаюсь в решимости товарищей Порфирия; но, правда, хватит ли у них сил воплотить в жизнь столь сложную задумку?..
– Ты верно мыслишь. – Продолжает Порфирий. – Да, нас мало; поэтому, если ты хочешь помочь, я не стану отказываться.
– Что?.. – Я правильно понял? Он предлагает мне вступить в оппозицию?!
– Не удивляйся. – Порфирий объясняет: – Я догадался, к чему ты клонишь: у нас каждый человек на счету, поэтому привередничать не приходится. Если хочешь, спрошу напрямую: Ты присоединишься к нам?
И тут я оказался в центре внимания; все смотрят на меня, ожидая моего ответа, будто решения некоей важной персоны. Необычно, хотя приятно!
– Вообще… – Задумываюсь я. – Цели оппозиции слегка отличаются от моих. Насколько я знаю, вашим главным врагом всегда была именно императрица; не могу сказать, что разделяю ваши убеждения.
– Тогда каковы ТВОИ убеждения? Ты же отдал компьютер Алевтины господину Глинину, и, наверняка, поступил так не от нечего делать!
– Признаюсь, я хотел изменить существующий порядок вещей, но неприязни к императрице никогда не испытывал; даже после слышанной от вас истории не могу сказать, что желаю зла императрице. По-моему, от неё куда меньше проблем, чем от остальных членов Госсовета, и, если говорить прямо, именно их я считаю своими врагами.
– Почему?
– Хотя бы потому, что не хочу жить в гетто, которое эти старые, богатые ублюдки устроили в моём районе.
– Понимаю. И всё же с чего-то надо начинать, парень. – Кивком подмечает Порфирий. – Возможно, если ты присоединишься к нам, также достигнешь своих целей. В любом случае, в одиночку ты не справишься, поэтому пора определяться с союзниками. Ну, а падение императрицы может положить начало тем самым переменам, которые ты ждёшь. После неё нам всё равно придётся заняться Госсоветом! Что скажешь?
– Наверное, я согласен… – Отвечаю ему, хотя всё ещё сомневаюсь.
– Я тоже согласна. – Вдруг добавляет Наташа.
– Чего?! – Изумляется Глинин, Диана сидит с выпученными глазами, а Порфирий будто ждал чего-то подобного – и без видимого удивления кивает нам с Наташей:
– Приятно слышать.
– Стойте! – Пугается Глинин. – Наташа, ты не можешь… Скажите ей, что она не должна принимать в этом участие!
– Сожалею, господин Глинин. – Отвечает Порфирий. – Ваша дочь сама сделала выбор. Причин отказывать ей я не вижу.
– Она – моя дочь, и может пострадать из-за вашего безумного плана! Вот причина!
– Каждый, кто когда-либо умирал, был чьим-то ребёнком, папа. – Говорит Наташа. – Или ты хочешь, чтобы я продолжала жить, как живу?
– Но это не так опасно, как… Как то, чем занимаются эти люди!
– Но хотя бы более благородно. Немного чести в том, чтобы быть убийцей, – и ещё меньше в игнорировании возможности сделать что-то, действительно, стоящее.
– Но…
– Хватит. Ты не смог переубедить меня ТОГДА – и сейчас не сможешь.
Глинин так и не ответил; я вижу, как он задумывается, вздыхает, медленно поднимается из-за стола и с поникшим видом выходит из комнаты. Ещё несколько секунд проходят в неуместной тишине, после чего Порфирий решается подвести встречу к её логичному завершению:
– Что ж, …если никто ничего не хочет добавить, у меня тоже всё. Спасибо, что уделили внимание.
Наташа выходит из-за стола следующей, и я решаю отправиться за ней – иду по пятам, но не осмеливаюсь догнать и заговорить первым. Наверное, жду, пока она остановиться (хотя сам не уверен, если честно). В итоге, я преследую её по лестнице до второго этажа, а оттуда – на обширный балкон с видом на лес.
– Решила подышать свежим воздухом. – Объясняет Наташа, не смотря в мою сторону. У меня накопилось немало вопросов к ней, но понимаю, что они должны подождать.
– Прости. – Говорю ей.
– Уже простила. – Отвечает она, смотря на меня грустным, но совершенно незлым взглядом.
– Правда? – Не могу поверить я.
– Конечно. Тебя так удивило это?
– Да, вообще-то…
– Не удивляйся. Я просто взвесила все «за» и «против». Знаешь, моей матери льстит, что ни один мужчина ещё не смог отказать ей; поэтому вероятность, что первым окажется мальчик, у которого ещё гормоны бушуют, была, вовсе, никакой. Так что твоя вина здесь минимальна.
– Ты, правда, так думаешь?
Наташа кивает:
– Если пообещаешь забыть её, мы сможем быть вместе. Что скажешь?
Я вздыхаю:
– Вообще, мы с ней ещё не расстались.
Наташа негодует:
– Ты же понимаешь, что не останешься для неё единственным?!
– Понимаю, конечно! – Неохотно соглашаюсь.
– Вот и брось её первым; не дожидайся, пока она сделает то же с тобой! – Наташа отчаянно усмехается: – Сделай мне приятно и стань тем самым мужчиной, который, наконец, опустит её с небес на землю!
– Не могу. Просто я ещё не сделал для неё кое-что важное. Но, чувствую, должен.
Наташа настораживается, будто уловив контекст:
– И ты… сделаешь это?
– Думаю, да. Если хватит решимости.
– Ну, если хватит… – Она отводит взгляд в сторону леса. – Постарайся сделать всё быстро.
– Значит, ты не имеешь ничего против? Почему?..
– Она – моя мать. И я люблю её, какой бы стервой она ни была. Не хочу, чтобы она страдала… – Кажется, Наташа вот-вот заплачет – и, наверное, заплакала бы, если бы голос позади не отвлёк нас обоих:
– Надо же. Какие тёплые слова.
Мы оборачиваемся и видим Диану, явно растроганную откровением дочери. Она подходит к нам и тоже опирается на перила:
– Я уже не надеялась услышать что-то подобное от тебя.
– Не обольщайся. – Наташа берёт себя в руки и потирает глаза. – Я бы прикончила тебя тогда, если бы не любила так сильно.
– Странная ты. – Говорит Диана. – Сама не знаю, за что ты можешь любить меня.
– Вот уж точно! – Смеётся Наташа. – Мать из тебя была неважной. Настолько, что у твоей дочери даже развилась бинифобия.
– Что развилось? – Переспрашиваю я.
– Бинифобия. Страх перед близнецами. – Уточняет Наташа. – Это крайне редкий вид фобии; могу рассказать, как именно он появился у меня…
– Не смей! – Рука Дианы резко бьёт перила, а Наташа в ответ язвительно улыбается:
– Не хочешь, чтобы Слава знал, чем ты занималась в молодости? Я же всё равно расскажу – не сейчас, так потом.
Диана сжимает кулаки и шипит сквозь стиснутые зубы – но молчит, а видящая это Наташа невинно продолжает:
– Так вот, история завязалась ещё в школе, когда я отмечала окончание пятого класса. Все остальные классы так же праздновали завершение учебного года, и родители некоторых учеников тоже приняли участие. Хотя моя мама пришла со мной, мне было неясно, почему большую часть времени она проводит НЕ со мной, а в разговорах с тремя близнецами из выпускников, что заканчивали школу. Серьёзно – мой детский ум совсем не понимал, чем маму привлекли эти три одинаковых парня. Но уже на следующей неделе, когда я перестала даже думать об этом, вдруг поняла всё. В общем, папа тогда был на работе, а мы с Григорием вернулись домой намного раньше, чем должны были, и, когда я вошла в дом, услышала странные звуки из спальни родителей, приоткрыла дверь и увидела, как те самые три близнеца имеют мою маму во все три дыры. Для меня это оказалось настоящей психологической травмой, которая и спровоцировала бинифобию. Я до сих пор не могу нормально смотреть на близнецов – а всё потому, что в детстве стала случайным свидетелем групповухи мамы с тройняшками.
– Какой же у тебя… грязный рот. – Диана неискренне улыбается в попытке скрыть неловкость.
– Да уж почище, чем твой. – Парирует Наташа с хитрой ухмылкой.
– Серьёзно, была бы ты помладше, я бы засунула мыло в твой рот. В воспитательных целях.
– Занятное совпадение! Когда я была младше, у меня тоже было желание засунуть мыло тебе в рот – но только не в воспитательных, а в гигиенических целях.
Тут я не выдерживаю и начинаю смеяться:
– А вы неплохо ладите… Я имею в виду, с юмором относитесь к тому, что было.
– А что ещё остаётся? – Разводит руками Диана. – Вечно грустить о том, что уже не исправить, – не выход. А смех помогает жить дальше.
– Слава, ты как-то… сдержанно отреагировал на мой рассказ. – Недовольно подмечает Наташа. – Я ожидала, мягко говоря, иной реакции.
– Не расстраивайся, но я уже рассказала ему немало откровенного о себе. – Объясняет Диана.
– Хотя история о близнецах оказалась самой откровенной. – Тихо уточняю я; сдержанно хихикнув, Диана с надеждой спрашивает у дочери:
– Как думаешь, если бы не «Стимул», я бы вела себя по-другому?
– Скорее всего. – Признаётся Наташа. – Наверное, ты бы и старости не боялась – не видела бы в ней той проблемы, что видишь сейчас.
Диана задумывается:
– Спасибо за веру. Я… пришла, чтобы сказать, что поддерживаю тебя. Я бы тоже вступила в оппозицию, но, сама знаешь, уже не строю долгосрочных планов.
– Зачем тебе оппозиция? – Удивляюсь я.
– Наверное, дело в принципе. – Пожимает плечами Диана. – То, как именно императрица поддерживает свою вечную жизнь, мне показалось отвратительным. Даже я, учитывая мой собственный страх старости, не смогла бы заставить себя быть вечно молодой, если бы ценой этой молодости стала бесконечная череда чьих-то смертей! Думаю, я испытываю некую зависть к этой женщине из-за того, что она может поступать так, …а я не смогла бы, даже если бы появилась возможность. Наверное, потому, что я слабая, – слабые всегда завидовали сильным.
– Только из-за этого ты вступила бы в оппозицию?
Диана кивает, а Наташа сомневается:
– Вступила бы? Мне показалось, ты отнеслась к оппозиционерам настороженно – даже пистолет опять начала с собой носить. – Она посматривает на сумочку матери.
– Только потому, что среди них есть жертвы Трагедии. – Уточняет Диана. – Обычная осторожность; не более!
– А ты не слишком ли осторожна… для той, что собралась умирать?
– Я о тебе беспокоюсь, дура! – Искренне говорит Диана, и шепчет: – Кто знает, какой бзик в голове у кого-то из них?!
– Я могу сама о себе позаботиться. – Вздыхает Наташа.
– Но всё равно, пока они здесь, я не спущу с тебя глаз.
– Ну, просто мать года… – Посмеивается Наташа.
– Думай, что хочешь, но, пока я жива, буду защищать тебя. – Тихо признаётся Диана, и задумывается: – Слушай, ещё я должна попросить прощения за то, что влезла в ваши со Славой отношения. Прости.
– Прощаю. – Грустно улыбается Наташа.
– Спасибо. Что ж, если со всем разобрались, оставляю вас наедине. – Довольно подытоживает Диана, и уходит так же внезапно, как пришла.
– Я правильно понял – ваши гости знают, чем ты занимаешься в подвале? – Спрашиваю у Наташи.
– Скрывать друг от друга нам нечего – как сказала мама, среди них тоже есть жертвы Трагедии. К тому же, куда-то нужно было перенести снаряжение, которое члены оппозиции привезли с собой, а мой подвал годился для этого наилучшим образом.
– Ты о ящиках, что они таскали в дом?
– Да. Я слышала, в ящиках оружие, боеприпасы, броня, какая-то аппаратура. В общем, необходимое; одними благими намерениями революцию не совершишь.
– Наверное, тебе не нравится, что они заняли подвал.
– Если честно, не имею ничего против. – Наташа задумывается: – Знаешь, я… сильно разозлилась, когда мама рассказала о вас с ней, но даже так не смогла убить её. Поэтому решила выместить злость на ком-то другом – следующим утром я отправилась высматривать себе новую жертву, но… никого не выбрала. Я вдруг поняла, что не хочу срывать злобу на ком-то, кто не имеет к моей проблеме никакого отношения! Ведь раньше я, можно сказать, была честна со своими жертвами – убивала их из-за их же недостатков: отвратительного образа жизни, склада ума или характера; но никогда не забирала чью-то жизнь, желая заглушить злобу на постороннего человека; даже не думала о таком. Что самое плохое, именно моя злоба мешала мне искать жертву: я высматривала отдельных людей, заговаривала с ними, но желание вести диалог и оценивать их быстро пропадало – просто потому, что голова была занята иной злобой, и это мешало отвлечься на что-то ещё. Понимаешь?
– Думаю, да.
– В общем, я осознала, что не хочу вымещать свою злобу на ком-то, кто не имеет к ней отношения, и решила хотя бы разобраться в ней. Я задумалась, почему мама поступила так со мной, и почему ты не смог отказать ей; я трезво взглянула на ситуацию, и… мне стало лучше, как ни странно! Потом я вернулась домой и даже радовалась тому, что никого не забрала в свой подвал. И то, что сейчас он пустует, – хорошо.
Чуть позже Наташа решает перекрасить волосы и приглашает меня помочь ей. Узнав, что она хочет сменить цвет с чернильно-чёрного на тёмно-алый, я вспоминаю наш странный разговор на тему силы цвета и подозреваю, что именно мои слова повлияли на её решение. Прежде у меня не было опыта в подобных делах, и постепенно я понимаю, что процедура сложнее, чем казалось. Например, я узнаю, что необходимо осветлить волосы, прежде чем красить, поэтому беру какой-то гель, предназначенный специально для этой цели, и растираю по голове Наташи. Должен признать, этот момент близости оказывается тем ещё испытанием: меня переполняет желание поцеловать её, обнять – и, вполне возможно, сразу же, не делая никаких пауз, серьёзно продвинуть наши отношения прямо здесь, в ванной, пока мы одни! Учитывая нарочитую интимность ситуации, вряд ли сама Наташа надеется на иное развитие событий; но, как бы она ни хотела, как бы я ни хотел, вынужден говорить себе, что ещё рано. Пока в этом мире есть женщина, которой я решил оказать последнюю услугу, вряд ли имею право быть настолько беспечным. Второй раз предавать кого-то я не хочу. И неважно, что до меня никто не бросал Диану; неважно, что я могу стать первым; неважно, что она заслуживает этого! Просто я… боюсь обидеть её и хочу, чтобы она страдала как можно меньше. Не знаю, почему.
Глава 9.
Само собой, спешка не подруга успеху, поэтому неудивительно, что Порфирий решил обойтись без неё. По его приказу Глеб забрал тело Алевтины с места её гибели и поместил в холодильную установку, собранную оппозиционерами в Наташином подвале, – только так у плана Порфирия мог появиться фундамент. Мои соседи так и не поняли, куда исчезла обитавшая рядом с ними пожилая нелюдимка, – недавно они заподозрили неладное, вызвали полицию, стали понятыми при вскрытии её квартиры – и не обнаружили ничего. Для них тайна её исчезновения остаётся тайной по сей день. Но то был лишь первый этап; полная подготовка к реализации плана заняла больше четырёх недель. За это время наступил июнь; я без особых проблем окончил школу и навсегда попрощался с временным паспортом – вместо него получил полноценное удостоверение гражданина Третьей Российской Империи, обеспечивающее дорогу во взрослую жизнь.
– Стать признанным членом общества – большая честь и ответственность! – Мама с радостной улыбкой напоминает о сути моего достижения, но её слова вызывают по большей части настороженность – ведь, как она сама сказала, это не только честь, но и ответственность. Поэтому теперь, если меня, как члена оппозиции, раскроют, осудят по всей строгости закона.
– Да уж… – Двусмысленно соглашаюсь я.
– Ну, чем займёшься теперь? – Спрашивает мама, продолжая тему окончания школы.
Витая в собственных мыслях, я едва не ответил «не знаю», что выглядело бы, наверное, подозрительно. Учитывая учёбу в классе с уклоном на иностранные языки и зарубежную литературу, я вполне могу попробовать себя в роли помощника при посольстве, журналиста, работника библиотеки или даже учителя. Это далеко не все варианты развития моей дальнейшей жизни; тем не менее, в моём возрасте люди обычно знают, чего хотят, ибо реформирование системы образования проводилось отчасти для того, чтобы ответ «не знаю» мелькал как можно реже. Но, в самом деле, что мне ответить ей? Что я вступил в оппозицию и поэтому теперь не могу определиться с профессией, гадая, с какой из них удобнее будет совмещать антиправительственную деятельность?
– Так что? – Напоминает мама.
– Пока что отдохну. – Отвечаю ей.
– Ну, это естественно! – Смеётся она. – А дальше?
– Есть кое-что на примете, но говорить об этом пока не хочу.
– Опять тайны? – Устало произносит она.
– Просто сюрприз. – Продолжаю улыбаться в ответ, пытаясь скрыть волнение. Да, я нервничаю – и не просто так. Ведь именно завтра… день икс. Один из важнейших моментов в моей жизни; день, когда для меня изменится всё; ну, а в какую сторону – в определённой степени зависит от воли судьбы. Вновь придётся рискнуть.
На следующий день я прихожу в особняк Глинина, ставший уже временной базой оппозиционеров, и получаю от Порфирия снаряжение – короткоствольный автомат, с которым уже научился обращаться в ходе тренировок, три магазина с патронами, неновый, но острый армейский нож, а также лёгкий бронекостюм, предназначенный для большей подвижности, чем его тяжёлые аналоги. Вообще, оружие всех членов отряда различается в зависимости от возложенных на них задач, и только в плане брони всё выглядит более-менее однообразно; исключениями становятся разве что здоровяк Фёдор и сам Порфирий. Первому даже тяжёлая броня не сильно мешает двигаться, поэтому он предпочитает её; а второй, будто в подтверждение своего командирского статуса, надевает дорогущий кевларовый плащ, который в иных военных формированиях носят разве что высокопоставленные офицеры. Попутно я узнаю, что Наташа не поедет с нами; дело в том, что Порфирию вдруг понадобилась помощь Григория, а Глинин согласился предоставить её только при условии, что его дочь останется дома. В итоге, отряд лишился одного бойца, но приобрёл другого – естественно, куда более грозного, так что Порфирий от уговора с Глининым только выиграл. Наташа отреагировала на новость спокойно, поскольку боится – и не скрывает этого; она признаётся, что испытала какое-то отвратительное облегчение, когда узнала, что отсидится дома. Тут я хорошо понимаю её, поскольку боюсь сам. Нет, это не трусость – просто осознание опасности нашей задумки, и вопреки своему страху сегодня я пойду в бой вместе с остальными; не сомневаюсь, что Наташа тоже пошла бы, если бы не исчезла необходимость. Но, в любом случае, если со страхом в таких ситуациях бороться полезно, со здравым смыслом – вредно, так как от боящейся девушки в бою будет намного меньше пользы, чем от бесстрашного киборга. Неоспоримая истина. Кстати, Порфирий слегка удивляется, когда слышит, что Григорию тоже требуется броня, но Глинин объясняет, что его дворецкий не боевой киборг и внутри никак не защищён от пуль. В общем, пока Григорию подбирают бронекостюм по размеру, Наташа уводит меня в её комнату, дабы немного побыть наедине.
– Не умри хотя бы. – Говорит она. – Обещай, что выживешь.
– Обещаю. – Неуверенно киваю я. Тут в комнату заглядывает Диана; с позволения дочери она присоединяется к нам, целует меня и шепчет мне в губы тёплые слова – столь же тёплые, сколь её дыхание:
– Выживи. Помни, что должен мне.
Помню. Я обещал исполнить её желание после того, как помогу Порфирию; вот она – ещё одна причина не умирать. В дверь комнаты стучатся, и я понимаю, что это за мной. Пора.
Почему мы решили действовать именно сегодня? Дело в том, что у Порфирия, как он уже говорил, есть некий таинственный товарищ с важной миссией, суть которой не оглашалась никому, кроме членов оппозиции, поэтому в день моего с ними знакомства тот человек был упомянут лишь вскользь. Больше узнать о нём я смог только, когда сам вступил в оппозицию; тогда-то стало ясно, что речь шла о некоем ренегате, который на протяжении многих лет, следуя указаниям оппозиции, двигался вверх по карьерной лестнице в СБИТ и несколько месяцев назад сумел добиться перевода в службу безопасности самой императрицы. Ранее у ренегата была одна главная задача – поближе подобраться к главе государства и, наконец, ликвидировать оную; однако считанные недели назад Порфирий уведомил ренегата о смене приоритетов и вместо организации покушения попросил выкрасть записи с камер видеонаблюдения в доме императрицы. Как только записи попали к нам, Порфирий стал просматривать передвижения императрицы через лифт и сравнивать время, проведённое ей в кабине лифта в разные дни. Таким образом, стало ясно, что она посещает описанную в мемуарах Алевтины подземную лабораторию раз в четыре недели – и всегда около десяти часов вечера. Остаётся лишь добавить, что следующее посещение должно состояться сегодня…
Этот план показался наилучшим вариантом: секретная и вряд ли легальная лаборатория, где не должно быть ни охраны, ни видеокамер, станет идеальным местом для атаки – и мы ударим там; благо, всё уже подготовлено. Одной из наиболее удачных уловок оппозиции можно считать использование для передвижения военных машин – полиция останавливает и проверяет такие крайне неохотно, да и то лишь при наличии каких-то конкретных подозрений. Для вылазки мы используем две машины: резвый внедорожник и неуклюжий двенадцатиколёсный монстр с надписями «Передвижная санитарно-эпидемиологическая лаборатория» вдоль бортов. Если внедорожник можно назвать обычной машиной, то о передвижной лаборатории ничего подобного сказать не получится: из-за своей длины и двух водительских кабин, размещённых на обоих концах этой махины, она больше походит на электропоезд, чем на электромобиль. Но, с другой стороны, дизайн этого монстра вполне можно назвать удачным: его длина позволяет разместить внутри большое количество лабораторного оборудования, а кабины на противоположных концах в определённой степени компенсируют неповоротливость. В общем, Анастасия и Фёдор садятся во внедорожник; Порфирий, Глеб, Максим, Григорий и я заходим в машину-лабораторию. Диана и Наташа вышли во двор проводить нас; я ещё раз смотрю в их лица, исполненные опасения и надежды, закрываю дверь и чувствую, как неповоротливый транспорт медленно трогается. Едва въехав в черту города, мы разделяемся: внедорожник продолжает свой путь по главному шоссе, а наш монстр сворачивает на дорогу, пронизывающую окраины. Анастасия с Фёдором, в любом случае, доберутся до цели раньше, поэтому не торопятся, а вот нам нужно прибавить газу. Мы заезжаем в заброшенный тоннель метро, въезд в который много лет был завален строительным мусором и слоем грунта; наш отряд потратил целых две недели, чтобы откопать этот тоннель, ориентируясь по картам старого города, на трупе которого после войны вырос новый.
– Темно, как чёрт знает где. – Говорит Глеб; и то правда – в этом тоннеле даже фары не слишком помогают. – Интересно выйдет, если нам навстречу поедет что-то.
– Что здесь поедет? – Удивляется Максим. – Тоннель заброшен – сами же откапывали его.
– А как же поезда-призраки? – Уточняет Глеб. – Читал, в таких вот заброшенных тоннелях они встречаются.
– Началось…
– Что «началось»?
– Твой паранормальный бред.
– Знаешь, в прошлом, если с поездом случалась трагедия, иногда появлялся его призрак, который двигался по привычному поезду маршруту.
– А с чего бы тут появляться поезду-призраку?
– С того, что в военное время эти тоннели затопило – десятки людей, как на станциях, так и в поездах, захлебнулись за считанные минуты…
– То есть здесь должен быть поезд-призрак? Кто-нибудь видел его?
– Нет, но… чем тебе не повод для появления поезда-призрака.
Забавно. Учитывая, что в этом тоннеле вообще никого не должно быть, сейчас наиболее похож на поезд-призрак именно наш длинный, двухкабинный монстр.
– Стоп! – Восклицает Глеб. – До меня только что дошло, зачем понадобилось выкачивать воду из затопленных тоннелей, если после войны ими никто не пользовался!
– И зачем?
– Ну, сам подумай! Смогла бы императрица обустроить убежище в затопленном метро?
– А… – Удивляется Максим. – Ну, да.
Мы едем вдоль рельсов, пока не тормозим у невероятно толстой бетонной стены, преградившей путь вперёд. Если верить координатам довоенных карт, мы должны быть на въезде в одну из станций; а если эти координаты переложить на современные карты, получится, что мы находимся прямо под резиденцией императрицы. Порфирий выключает фары, надевает защитный шлем с функцией ночного видения, выходит из машины и закрепляет на бетонной стене заряды взрывчатки, выкладывая из них прямоугольник высотой в человеческий рост. Надо сказать, несколько дней назад стену предварительно обработали каким-то дестабилизатором неорганики – особой жидкостью, почти безвредной для органических соединений, но разлагающей любую неорганику в кратчайшие сроки. Из-за толщины стены на неё ушло немало баллонов дестабилизатора, и, дабы раньше времени не спровоцировать её обвал, мы прекращали обработку в тех местах, где появлялись еле заметные сквозные трещины и дыры, после чего обрабатывали до похожего состояния следующий участок, и так далее. В образовавшихся щелях виднелась лишь тьма, но мы по-прежнему уверены, что за ними та самая лаборатория, ради которой всё затевалось; повторюсь, вряд ли в ней есть камеры видеонаблюдения, однако элементарные датчики движения на случай появления незваных гостей вполне могут стоять, поэтому мы не торопимся – и ждём, дабы ненароком не спугнуть нашу цель. Порфирий проверяет связь с Анастасией и Фёдором, которые сейчас недалеко от дома императрицы, затем заряжает подствольный гранатомёт снарядом-сетью и меняет шлем на очки с функцией тепловидения. Отряд остаётся в машине, и только Порфирий караулит у стены, высматривая за ней любые признаки тепла. Мы приехали сюда с большим запасом времени, поэтому теперь остаётся лишь ждать – и ждать долго, даже слишком; от растянувшегося ожидания я даже слегка расслабился, однако быстро беру себя в руки, когда вижу, что из щелей в стене вдруг забил свет! Все насторожились; очевидно, кто-то внутри включил дежурное освещение, но Порфирий не торопится – и лишь через несколько минут бесшумно возвращается в машину, закрывает дверь и приказывает готовиться, попутно меняя очки обратно на защитный шлем.
– Фёдор, вы ещё на месте? – Спрашивает он по телефону.
– Так точно. – Доносится в ответ.
– Тогда начинай! – Командует Порфирий, и слышит подтверждение из трубки:
– Есть! Веселье через тридцать секунд!
Спустя пару мгновений Порфирий достаёт детонатор и обращается к нам:
– Сейчас будет громко, парни. Откройте рты, чтобы не оглохнуть. И отвернитесь от стёкол. А затем – за мной!
Вместе со всеми я уставился в пол и ощутил вибрацию – снаружи жутко громыхнуло, но окна машины, вопреки ожиданиям, лишь слегка потрескались; не успеваю я опомниться, как Порфирий выпрыгивает наружу и мчится сквозь туман бетонной пыли к свету, бьющему из образовавшейся дыры. Отряд движется за ним; я же немного теряюсь – и оказываюсь в хвосте. Не успеваю я выбежать из заполнившего тоннель серого облака, как слышу новый хлопок; лишь оказавшись по другую сторону дыры, я убеждаюсь, что это был выстрел Порфирия – сетью, и, надо сказать, удачный…
– Хорошо, что попал с первого раза. – Довольно отмечает он. – А то пришлось бы стрелять по конечностям.
Я вижу, как на перроне, сбитая с ног и спутанная сетью, извивается молодая женщина в красивом повседневном платье, и понимаю, что это именно ТА, за кем мы пришли. Императрица – я не сразу узнаю её: глава государства никогда не поощряла внимание прессы к своей персоне и крайне редко разрешала фото- и видеосъёмку в своём присутствии, поэтому я видел её изображения нечасто – да и то лишь, когда целенаправленно искал их в интернете. Я вдруг понимаю, что само слово «императрица» у меня ассоциируется с образом этой женщины, и удивляюсь: сейчас она в нескольких метрах от меня – лежит на полу, пока Порфирий застёгивает наручники за её спиной и обыскивает; тем временем Григорий держит её на мушке, а остальной отряд осматривается и берёт на прицел двери лифта – на всякий случай. Едва взобравшись на перрон, я понимаю, что пользы от меня уже никакой, поэтому просто жду указаний и попутно осматриваюсь.
– В самом деле, лаборатория. – Тихо изумляюсь я, глазея на то самое цилиндрическое чудо, описанное в мемуарах Алевтины; хочется подойти и повнимательней рассмотреть столь загадочное устройство, но это было бы непозволительной, слишком опасной роскошью – поскольку времени у нас немного, чем раньше мы уберёмся отсюда, тем лучше…
– Отступаем, парни. – Вдруг командует Порфирий. – Не медлим.
Схватив концы сети, он тащит пойманную женщину к краю перрона, спрыгивает на железнодорожное полотно и, не беспокоясь о высоте, стаскивает пленницу за собой – то ли с чрезмерным хладнокровием, то ли с искренней жестокостью. От этой сцены мне стало не по себе, но не потому, что крепкий вояка так обращается с хрупкой женщиной, а оттого, как она ведёт себя при этом; я вдруг осознал, что наша пленница молчит – не кричит, не возмущается, не зовёт на помощь; вместо этого поджимает ноги, просовывает их через скованные за спиной руки и, обретя хоть какую-то свободу движений, хватается за рельс, не давая тянуть себя дальше. Когда Порфирий возвращается, дабы отцепить её, та вдруг вскакивает и бьёт его скованными руками, за что тут же получает сногсшибательную пощёчину. Похоже, такое поведение удивляет не только меня – все, кроме Григория, смотрят на развернувшуюся сцену, будто заворожённые! И вот опять: пленница встаёт и снова неудачно даёт отпор – вновь оказывается на шпалах, но уже с разбитым носом, а при попытке утащить себя опять хватается за рельс. Очевидно, пока она в сознании, волочить её в одиночку не получится, поэтому я проявляю инициативу: закидываю автомат за спину и хватаю её руки – ну, хоть на что-то я сгодился. Мы с Порфирием так и понесли её до машины – он за сеть, я за наручники; всё это время она смотрит на нас со смесью возмущения и злобы – вряд ли у меня вышло бы не прятать взгляд в ответ, не будь на мне скрывающего лицо шлема. Вернувшись в машину, Максим садится в противоположную кабину и резко газует, увозя нас отсюда. Тем временем Порфирий снимает с пленницы наручники и сеть, а затем закрывает её в вертикальной дезинфицирующей капсуле из органического пластика. Однако пленённая Императрица не сдаётся и будто из принципа пробует прозрачную стенку на прочность – сперва кулаком, потом ногой…
– А капсула выдержит? – Сомневаюсь я.
– Выдержит. – Кивает Порфирий, и снимает шлем. Едва увидев его лицо, пленница вдруг успокаивается – и впервые с момента нашей встречи говорит:
– Значит, это ты.
Удивление стирает злобную гримасу с её лица, и тут я понимаю, насколько оно красиво. Ранее, глядя на фотографии Императрицы, я не сильно размышлял над этим – да, конечно, считал её привлекательной, но, лишь воочию увидев это удивлённое лицо, задумываюсь: можно ли применить к его обладательнице термин «редкая красавица»? Даже жаль, что такое создание оказалось нашим врагом…
– Слава, ты мешаешь. – Вдруг слышу от Порфирия. Я оборачиваюсь и вижу, что он наводит лабораторную камеру на капсулу и, кажется, уже включил запись.
– Хотите снимать? – Удивляясь, отшагиваю я.
– Да, для Истории. – Порфирий подходит и вдруг нажимает на пульте управления капсулой кнопку подачи жидкости во внутренний душ – обычно, в этом случае с потолка должна разбрызгиваться вода или дезинфицирующий раствор, но сейчас заструилась сероватая жидкость, мгновенно плавящая дорогое платье нашей пленницы, превращая его в быстро опадающие на пол, густые ошмётки. От этой картины я изумляюсь ещё больше:
– Дестабилизатор неорганики? Зачем?!
– Была бы она киборгом, уже бы расплавилась. – Холодно подмечает Порфирий. – А эта запись докажет, что она – человек.
Почему-то мне не верится, что подобное доказательство так уж необходимо, и, едва задумавшись над этим, я начинаю подозревать, что Порфирий просто решил поиздеваться над пленницей – насладиться собственной властью и прилюдно унизить женщину, которую, похоже, искренне ненавидит. Без преувеличения, гнусный поступок, который наводит на мысль, кого стоит не любить больше: Императрицу… или же моего командира? Вопрос осложняется, когда наша пленница, полностью лишившись одежды, стойко переносит выпавшее испытание и даже не пытается прикрыть красивое тело, ныне покрытое лишь бегущими сероватыми струйками. Она смотрит на своих похитителей с непередаваемым презрением, всем своим видом намекая, что в её глазах мы просто ничтожества, с которыми не стоит считаться. И, если подлость Порфирия вынуждает питать к нему отвращение, стойкость Императрицы, вовсе, пугает. Да, я понял, что боюсь её – безоружную, голую женщину за прозрачной, но прочной стенкой! Императрицу или боятся, или уважают – третьего не дано; игнорировать Её не смеют. Это правда, подтверждённая историей, и сегодня я лично убеждаюсь в этом, отчего боюсь ещё больше, поскольку другая правда истории состоит в том, что враги Императрицы никогда не жили долго; а сегодня её врагами стали мы… В животе задавило отвратительное, тошнотворное предчувствие, что мы пока не победили, а сегодняшнее наглое нападение ещё аукнется.
***
Даже если Императрица носила на себе какой-то жучок на случай похищения, он, в любом случае, не перенёс душа из дестабилизатора. Но Порфирий не надеется на авось и, пока мы едем, приказывает Григорию просканировать тело Императрицы на возможное наличие подкожных жучков. Григорий слушается и, встроенным сканером осмотрев пленницу, отвечает, что жучки отсутствуют; все довольны – похоже, опасность позади, и волнения можно отложить на неопределённый срок, но… моё предчувствие не отпускает меня – не даёт вздохнуть с облегчением! Тем не менее, мы добираемся до особняка Глинина без всяких приключений, и, едва въезжаем во двор, из дома выбегают Диана с Наташей – очевидно, они ждали нас всё это время.
– Живы! – Радуется Наташа, снимает с меня шлем и бестолково целует в губы прямо на глазах у своей матери.
– Живы. – Подтверждаю я. – Всё в порядке, всё получилось.
– Где императрица? – Спрашивает Наташа.
– В машине… – За меня отвечает Порфирий; он подходит к нам и спрашивает, нет ли в доме какой-нибудь ненужной женской одежды, поскольку платье пленницы пришло в негодность из-за определённых обстоятельств. Диана с дочерью переглядываются – Наташа пожимает плечами и со словами «Может, что-то найдётся» уводит Порфирия в дом.
– А где остальные? – Спрашивает Диана.
– Григорий, Глеб и Максим в машине – охраняют императрицу. – Отвечаю я. – А Фёдор и Анастасия не приедут. Они устраивали отвлекающий манёвр и… теперь направляются к запасному убежищу.
– Чего? – Не понимает Диана; я пытаюсь объяснить:
– Чтобы проникнуть в подземелье, нам пришлось взорвать кое-что. Порфирий решил, чтобы никто не почувствовал этот взрыв, правильно будет скрыть его в череде других взрывов. Поэтому Фёдор обстрелял из шестизарядного гранатомёта дом императрицы…
– Чего?! – Пугается Диана; я договариваю:
– Ну, пока шла та бомбёжка, мы под шумок устроили нужный нам взрыв, и на него никто не обратил внимание.
– Надеюсь, никто не погиб? – Спрашивает Диана.
– Кто знает; сам сомневаюсь. Но Анастасия и Фёдор должны быть в порядке; Анастасия – хороший водитель, и смогла увезти себя и Фёдора из эпицентра проблемы. Хотя, после того, что они устроили, сюда больше не вернутся – в целях общей безопасности.
– А, ну, да. – Понимает Диана, и переводит взгляд на машину-лабораторию: – Можно посмотреть… на императрицу?
– Не знаю. – Задумываюсь я; Диана подходит к машине и задаёт тот же вопрос Максиму.
– Тут вам не зоопарк. – Отвечает он с нарочитой серьёзностью. – Ждите Порфирия.
Похоже, Максим на нервах. Может быть, у него то же предчувствие, что у меня? Или же он просто не хочет, чтобы кто-то видел пленницу без одежды. Вместе со всеми я жду Порфирия; когда тот, вернувшись с полотенцем, светлым платьем и тапочками в руках, позволяет пленнице одеться, мы все, наконец, идём в дом. Императрица не спешит, но уже не сопротивляется – и останавливается лишь, когда в холле нас встречает лично Глинин. Рядом с ним стоит Наташа и с интересом рассматривает пленницу.
– Вы тоже участвуете в этом? – Спокойно спрашивает Императрица. – Интересно, чем я не угодила вам, господин Глинин?
– Ложью. – Отвечает старик. – Я всего лишь решил вывести вас на чистую воду.
– Поэтому вы вступили в оппозицию? Вы знаете, что вам грозит пожизненное?
– Вообще-то, не вступал – просто помогаю. – Уточняет Глинин.
– Значит, казнь. – Уточняет Императрица, а старик чешет лысину:
– Странные же законы вы пишете: за членство в оппозиции – пожизненное, а за простую помощь – казнь. Разве это справедливо?
– А разве нет? – Переспрашивает собеседница; старик вздыхает, а Императрица уделяет внимание его дочери: – Кстати, что здесь делает это юное создание? Неужели вы и семью вовлекли в свою безумную затею, господин Глинин?
Наташа с какой-то опаской поглядывает на Императрицу, будто уже жалеет, что показалась той на глаза. Определённо, не я один чувствую некую угрозу от этой женщины! Тут я начал посматривать на остальных членов отряда – они до сих пор не сняли шлемы, поэтому не получается судить по лицам, но в их движениях и позах просматривается какое-то напряжение – возможно, мне уже просто кажется, но…
– Ладно, хватит болтать. – Вдруг встревает Порфирий, и говорит пленнице: – Час поздний, а я ещё должен показать вам вашу «комнату», дорогая гостья.
Глинин кивает и открывает дверь в подвал, затем говорит Григорию, что тот может остаться и переодеться, дабы вернуться к обязанностям дворецкого. Все остальные уходят вниз, сопровождая пленницу. Идя по коридору, у стен которого стоят привезённые оппозиционерами ящики, Порфирий достаёт из внутреннего кармана портативный компьютер.
– Знаешь, что это? – Спрашивает он у Императрицы. – Эта вещь принадлежала твоей дочери. И с её помощью мы узнали о твоей тайной лаборатории. Алевтина записала историю своей жизни – и тебя в ней не обделила вниманием. Если хочешь, почитаю на досуге.
– Спасибо, как-нибудь сама почитаю. – Самоуверенно заявляет Императрица. Порфирий смеётся над её словами, а мне почему-то не смешно – я будто уловил в них опасный подтекст, суть которого всецело известна лишь этой женщине – столь же пугающей, сколь красивой. Мы с Наташей переглядываемся; Диана же посматривает на Императрицу тем самым взглядом, каким однажды смотрела на меня – в тот самый день, когда её дочь решила пощадить меня. Нет, сейчас, точно, творится что-то неправильное! ВСЕ ощущают это! Я не вижу лица Глинина, идущего впереди, но готов спорить, он тоже чувствует что-то подобное. Даже Порфирий, который от души посмеялся над Императрицей, не выглядит полностью спокойным; помню, кто-то говорил, что смех – защитная реакция, помогающая сохранять самообладание. Относится ли это к данному случаю?..
– Прошу. – Порфирий театрально открывает дверь и пропускает пленницу вперёд – в то самое место, в котором однажды побывал я. Помимо предназначенного для расправ стула в центре и расположенного у задней стены стола для пыточных инструментов здесь находится закрытая холодильная камера, привезённая не так давно.
– Интересное место. – Отмечает Императрица.
– Надеюсь, тебе нравится. – Язвит Порфирий. – Потому что ты проведёшь здесь очень много времени – рядом со своей дочерью!
Он указывает пальцем на холодильную камеру, и Императрица как-то меняется в лице, словно не может или не хочет верить сказанному. Она осторожно подходит к камере, открывает дверцу и молчит – стоит и смотрит внутрь…
– Каково это? – Продолжает Порфирий. – Скажи, каково осознавать, что твоя дочь умерла старухой, а ты живёшь? Наверное, сомнительное удовольствие – пережить собственного ребёнка. И стоила ли твоя вечная жизнь такого момента?
– Да. – Вздыхает Императрица, и с грустным лицом поворачивается к нам: – Вполне.
– Каким чудовищем надо быть, чтобы говорить такое?.. – Тихо ужасается Диана, и замолкает под леденящим душу взглядом Императрицы.
– Но мне жаль. – Объясняет та. – Жаль, что всё так обернулось. Я надеялась, что мы с Тиной будем вместе – всегда…
– Не переживай, скоро вы будете вместе! – Вмешивается Порфирий. – После того, как я докажу ваше родство, ты мне не понадобишься. И я положу тебя рядом с твоей дочерью – в одном ледяном гробу.
– Подонок. – Презрительно выдыхает Императрица. – Я ещё тебя переживу.
Порфирий сомнительно заулыбался – и, наверное, опять засмеялся бы, если бы в следующее мгновенье комната не заполнилась ритмичным и до одури неприятным писком! Вдруг Глинин достаёт из кармана мобильный телефон и мгновенно потеет лицом.
– Сигнализация? – Пугается Диана. – Кто-то проник в дом?!
В руке Глинина телефон перестаёт пищать, и на экране появляется видео, где неизвестные люди в камуфляже под аккомпанементы из звона бьющегося стекла врываются в окна дома. Глинин хватается за сердце и пыхтит что-то нечленораздельное, а Порфирий с бешеным видом подлетает к Императрице и хватает ту за горло.
– Как?! – Кричит он. – На тебе не было жучков! Как тебя нашли, как?!
– Хватит! – Вмешиваюсь я. – Ты задушишь её!
– О, спасибо за наблюдательность! – Отвечает он. – Может, именно это и стоит сделать, пока не поздно?!
– Она пригодится нам, как заложник! – Кричу я.
– Он прав! – Поддерживает Глеб. – Пока она жива, у нас больше шансов выжить!
Порфирий смотрит на нас, затем на Императрицу, которая с трудом дышит, но не упускает возможности выдавить улыбку, за что тут же получает удар в лицо. Упав на пол, она зажимает кровоточащий нос и нелепо посмеивается; не знаю, почему, но я пытаюсь помочь ей – наклоняюсь и, взяв под руки, поднимаю. Самое поразительное, что Императрица не отвергает помощь и охотно опирается на меня. Сверху доносятся грохотания автоматных очередей, и становится ясно, что в перестрелку с неизвестными вступил Григорий; все стоят в молчании, и только Глинин, чьё лицо уже приобрело нездоровый оттенок, сидит у стены, одной рукой держась за сердце, а второй нажимая какие-то кнопки на телефоне…
– Что вы делаете? – Спрашивает Порфирий.
– В гараже есть несколько дронов-охранников на случай нападения, но активировать их не получается – сигнал не проходит. – Тяжело дыша, старик опускает телефон. – Похоже, их уже уничтожили… или взломали.
– Что делать будем, командир? – Спрашивает Максим, но Порфирий не отвечает. Вдруг я вижу, что наш прежде хладнокровный и расчётливый предводитель окончательно растерял самообладание, – в погасших глазах читается горечь поражения, будто главное сражение его жизни уже проиграно. И действия Порфирия лишь подтверждают это: в следующее мгновение он выхватывает пистолет и направляет на Императрицу, но я успеваю отвести его руку в сторону, и пуля уходит в стену.
– Не мешай! – Порфирий пытается сбросить меня с вооружённой руки, а я из всех сил пытаюсь не допустить этого.
– Мы привезли её не для этого! Её нельзя убивать! – Пытаюсь докричаться до него.
– Я не позволю Ей победить! – Гнёт он своё. – Это наш последний шанс, ты разве не понимаешь?!
Тут Порфирий опрокидывает меня на пол, но я валю его за собой, и раздаётся новый выстрел – пуля вонзается в бронепластину на моей ноге. Очевидно, Порфирий сильнее меня, и в рукопашной я долго не продержусь, поэтому резко вскакиваю и становлюсь между ним и Императрицей.
– Мы сможем сбежать, если возьмём её в заложники! – Твержу ему.
– Не сможем. Ты просто не знаешь, что это за монстр; если не убить её сейчас, потом будет поздно! Лови момент, парень, или словишь пулю! – Серьёзно говорит он, и наводит пистолет на меня: – В сторону, это приказ!
Чёрт, да что я делаю?! Он же пристрелит меня – он не шутит! Почему я просто… не могу отойти? Может, стоит дотянуться до автомата за спиной? Нет, тогда Порфирий, точно, выстрелит!
– Слава! – Кричит Наташа. – Отойди!
– Отойди! – Повторяет Диана, и нервно запускает руку в сумочку.
– Глеб, Максим. – Командует Порфирий. – Уведите его.
Но эти двое не слушаются – переглядываются, но не подходят. Похоже, они не определились, на чьей стороне хотят быть; если бы кто-то из них просто навёл автомат на Порфирия, это уравняло бы наши шансы! Но они сомневаются – не подчиняются командиру, но и перечить ему не осмеливаются…
– Эх, ни на кого нельзя положиться. – Отчаянно смеётся Порфирий, вздыхает и вновь смотрит на меня: – Ну, как знаешь, парень.
Доносится хлопок, а я отшатываюсь, зажимая пронзённое болью ухо. Вслед первому выстрелу раздаётся второй, но быстро становится ясно, что стрелял не Порфирий, поскольку сам он только что упал. Я смотрю на Диану, которая дрожащими руками держит свой миниатюрный пистолет и уже находится под прицелами Глеба и Максима.
– Хватит! – Вопит Наташа. – Не хватало ещё друг друга тут перестрелять!
– Он не стал бы!.. – Максим кричит Диане. – Не стал бы убивать его, дура ты этакая!
Наташа подбегает ко мне и осматривает кровоточащую рану; я и сам уже понял, что лишился верхней части уха.
– Как ты? Слава! – Со стороны спрашивает Диана.
– В порядке. – Отвечаю я, и смотрю на Порфирия, лежащего в алой луже, расползающейся от дыры в его голове. К телу подходит Максим, проверяет пульс и, ругнувшись, замахивается на плачущую Диану, но нервно выдыхает и опускает руку.
– Я же говорила, что тебя переживу. – Императрица довольно смотрит на тело Порфирия, чем ещё больше злит Максима:
– Заткнись! – Шипит тот.
– Сам заткнись, мальчик! – Отвечает Императрица. – Поскольку двое ваших товарищей уже мертвы, оставшимся предлагаю сложить оружие.
– Двое? – Спрашивает Наташа.
– Выстрелы стихли. – Императрица указывает в потолок. – Похоже, ваш друг-киборг тоже выбыл.
– Нет… – Наташа боязливо мотает головой. – Григорий… Он не мог погибнуть!
Императрица отвечает:
– Смирись, девочка. Отряд, что пришёл за мной, полностью состоит из киборгов. Ваш Григорий оказался в меньшинстве. Сожалею. – Попутно её словам раздаются гулкие звуки, будто в конце коридора кто-то пытается выбить массивную дверь в подвал. Слушая их, Императрица обращается к хозяину дома: – Долго вы не продержитесь, господин Глинин, поэтому предлагаю вам и вашим товарищам сдаться.
– Здесь не он приказывает. – Откликается Максим. – Поскольку я зам командующего, теперь решения за мной.
– Ох, и что же Вы решили? – Язвит Императрица.
– Сейчас узнаешь. – Максим берёт её за пояс и ведёт к дверному проёму, похоже, решив использовать пленницу, как живой щит. Встав у открытой двери, он оставляет автомат висеть на плече, вдруг достаёт гранату и, сжав предохранительный рычаг, выдёргивает чеку: – На всякий случай, дышите ртами, чтобы не оглохнуть от взрыва. Глеб, Слава – прикрывайте меня с боков; остальные – спрячьтесь.
– Глупец. – Смеётся Императрица. Мы с Глебом заняли позиции по бокам дверного проёма, а Глинин с семьёй укрылись у стен. Наконец, замок тяжёлой двери с грохотом ломается, и в конце коридора показываются незваные гости…
– У меня граната! – Кричит Максим. – Выстрелите в меня, и ваша императрица умрёт!
Спускающаяся толпа замирает на лестнице, как мы и надеялись. Я вижу – их много, и, даже если не все они киборги, шансов выжить в бою у нас не будет. Вся надежда на Максима – что он сможет договориться…
– Ваши требования? – Вдруг из рядов противника выходит боец без опознавательных знаков, в такой же форме, как у остальных; тем не менее, его поведение заставляет верить, что это их командир.
– Вы позволите нам сбежать! – Отвечает Максим. – А если попытаетесь напасть, я взорву гранату!
Быстро оценив ситуацию, вражеский командир кивает и приказывает:
– Отступаем!
– Они уходят… – Радуется Глеб. – Получилось!
– Все за мной. – Выдыхает Максим, и мы движемся вперёд. Миновав лестницу и войдя в коридор первого этажа, я удивляюсь, как же, чёрт возьми, их много; толпа солдат – возможно, киборгов, и каждый держит нас на прицеле! Дом Глинина сам на себя не похож: окна выбиты, стены изрезаны автоматными очередями, а пол усеян гильзами; местами лежат тела, нашпигованные пулями, и в одном из них Наташа узнаёт своего дворецкого:
– Григорий… – Шепчет она, подходя к останкам киборга, чья человеческая оболочка оказалась безжалостно стёрта только что прошедшим здесь свинцовым ливнем. Чёрный костюм дворецкого, простреленный везде, где только можно, казался единственной вещью, способной выдать нашего Григория в этих металлических останках. Жаль, что он успел переодеться перед нападением; возможно, выжил бы, будь на нём броня. Созерцая эту неприятную картину, Наташа плачет и рассыпается оскорблениями в адрес тех, кто посмел сотворить такое…
– Идём! Идём! – Говорит Глинин, сам уже с трудом держась на ногах. Никто не смеет задерживать нас, и мы покидаем особняк; но, лишь выйдя на улицу, осознаём примерный масштаб происходящего. Нас встречает целое войско. Ворота имения снесены армейскими броневиками, ныне использующимися в качестве укрытий многочисленными солдатами, а в воздухе висят боевые дроны. Однако никто ничего не предпринимает – очевидно, все следуют приказу не вмешиваться. Тем не менее, Глинину от такой картины становится только хуже – старик тяжело дышит, держится за сердце, и кажется, вот-вот упадёт.
– Быстрее. – Командует Максим, и ведёт нас к машине-лаборатории; его рука уже, должно быть, устала держать рычаг гранаты. Ещё немного – мы почти дошли; ещё метров десять, и мы сможем уехать отсюда! Но вдруг Императрица падает, схватившись за руку Максима, и не позволяет тому выпустить гранату… В этот самый момент я понял – всё кончено.
Раздавшаяся череда метких выстрелов сбивает Максима с ног, и несколько попавших в голову пуль не оставляют ему ни шанса на жизнь.
– Не стрелять! – Вдруг командует Императрица – и повторяет это невероятно громким голосом, дабы слышали все. И все слушаются. Она лежит на траве, на пару с мёртвым Максимом сжимая его гранату, и говорит нам: – Сдавайтесь! Это конец.
Конец? Похоже на то. Реакция у киборгов чудовищная – очевидно, только они могли сделать столь прицельные выстрелы, не задев Императрицу. Стоит мне приподнять автомат, и результат будет тем же. Я вижу, как они приближаются – не теряют времени… и очень скоро заберут моё оружие и повалят меня на землю. Стало быть, конец…
– Наташа, Слава… – С грустью вдруг говорит Диана. – Прощайте.
– Что? – Изумляюсь я – и в испуге кричу, когда она наводит свой пистолет на Императрицу и закрывает глаза. Наташа рвётся к матери, но я хватаю её, не позволяя угодить в образовавшуюся в воздухе мясорубку из пуль. Диана падает, уже не дыша; видящая это Наташа бьётся в истерике, а я держу её – держу, пока нас обоих не валят на землю. Я вижу, как Глинин поднимает руки и ложится сам; вижу, как Глеба кладут рядом с нами; вижу, как подоспевшие бойцы садятся возле Императрицы и пытаются обезвредить оставшуюся без чеки гранату; вижу, как заливается слезами Наташа; вижу, что Диана лежит в изорванной пулями и насквозь пропитанной кровью одежде; я смотрю на всё это и думаю, что всё было напрасно. Как я и опасался, судьба готовила подлянку именно там, где меньше всего ожидалось. Зря я пошёл за Порфирием, зря поверил, что его идея станет началом всего. Ибо это больше похоже на конец. И стоило ли всё, что я пережил, такого итога? Стоило?..
Глава 10.
Я уже устал думать. Но всё равно не могу заставить себя прекратить эти размышления.
Вот опять: я возвращаюсь к тому, с чего начал, и снова пытаюсь понять, почему, когда, казалось бы, победа была в руках, всё пошло не так! Почему я оказался в этих четырёх стенах? Ещё недавно я верил, что моя жизнь имеет некий тайный смысл, а теперь сижу здесь! Что это, неотъемлемая часть того же замысла судьбы или закономерный итог моих решений – наказание за то, что я соблазнился шансом добиться своих целей самым коротким путём? Если это наказание, то оно кажется пугающе справедливым: мне, правда, далеки идеалы оппозиции – её главным врагом всегда была Императрица, к которой лично я никогда не питал неприязни. Я знаю эту историю и давно решил для себя, кто в ней прав, а кто виноват: много лет назад группа чиновников, желая возродить демократическую форму правления, готовила покушение на жизнь Императрицы, вот только ничего не вышло – их раскрыли; большая часть заговорщиков отправилась в тюрьму, но некоторые успели сбежать, ушли в подполье и организовали оппозицию, намеренно не дав своей преступной организации названия, дабы само слово «оппозиция» у всех ассоциировалось лишь с ними. Таким образом кучка жадных до власти, бывших чиновников возымела статус истинных противников диктатуры и единовластия. Хотя основатели оппозиции давно умерли, их дело живёт, ибо установленные ими идеалы неизменно соблазняют как наивных, так и честолюбивых людей. Да, я ввязался в чужую войну, преследуя собственные цели, и пострадал ни за что; рискнул присоединиться к тем, с чьей правотой не был согласен, и проиграл вместе с ними. В этом есть пугающая справедливость, ибо раньше я поступал так, как считал правильным, и, наверное, поэтому выходил из ситуации победителем; а теперь всё пошло крахом, потому что я осмелился поспорить со своим внутренним голосом. Любопытно, как бы всё сложилось, если бы я удержался от того опрометчивого решения? Чем бы всё закончилось? Или же… это не конец, и то, ради чего я живу, ещё впереди?
– Да брось… Ты же не оптимист. – Твержу самому себе, и почему-то опять возвращаюсь к началу – вновь пытаюсь анализировать всё случившееся и окончательно понять, конец это… Или ещё нет?
Я уже устал думать. Но не думать не получается – едва закрываю глаза, и в памяти, словно символ моего поражения, мелькает Диана, вся в крови, лежащая на траве… Чувствую, это будет долгая ночь.
***
Открыв глаза, я лениво всматриваюсь в очертания комнаты и почему-то удивляюсь, что не нахожу в них ничего знакомого; лишь когда в памяти мелькнули события позапрошлой ночи, я подпрыгиваю на постели. Неужели это был сон?! Нет. Тот кошмар случился наяву; я никогда не путаю реальность с вымыслом, и, даже если бы на моём ухе не было подушечки бинта, закреплённой медицинским пластырем, я бы понимал, что всё случившееся произошло взаправду! К несчастью. Но где я теперь? Как здесь оказался? Это место, явно, не похоже, на одиночную камеру в тюрьме, где меня держали больше суток и никуда не выпускали – даже не допрашивали, что ещё страннее! Насколько я помню, на второй день заключения после завтрака меня необъяснимым образом потянуло в сон! И, судя по всему, я спал слишком крепко – настолько, что даже не почувствовал, как меня перевозили в это место и… раздевали. Да, я приподнимаю одеяло и вижу, что из одежды на мне только трусы. Я осматриваю приятную глазу комнату, освещаемую лишь настольной лампой у противоположной стены, и ничего не понимаю! Наконец, встаю с кровати и подхожу к лишённому какой-либо решётки окну – похоже, это не тюрьма! За стеклом поздний вечер или глубокая ночь – в общем, темнота, разрываемая лишь огнями фонарей и фарами вдали проезжающих машин. Территория вокруг ограждена высоким, но изящным забором, полностью лишённым колючей проволоки. Нет, это, точно, не тюрьма! А что тогда?..
Возле кровати я вижу туфли, а на стуле рядом нахожу рубашку, пиджак, штаны с ремнём и даже носки – одежда не моя, но единственная, что есть, и, уж точно, лучше тюремной робы. Всё выглядит так, будто её оставили для меня, однако я не спешу одеваться – сначала тихо подхожу к двери, которая оказывается незапертой, и выглядываю в неизвестность. Посмотрев влево, вправо, я узнаю, что комната выходит в какой-то коридор с обшитыми деревом, узорчатыми стенами, и слегка радуюсь: не тюрьма – уже хорошо. Я оставляю дверь приоткрытой, надеваю подобранную будто под мои пропорции одежду и обувь, а затем, ведомый любопытством, выхожу в коридор, правый конец которого упирается в одно огромное окно, поэтому я иду налево, заворачиваю за угол и оказываюсь в объёмной, но уютно обставленной гостиной. Здесь, на большом ковре возле камина сидит красивая женщина – столь же красивая, сколь пугающая; она сидит – и смотрит в экран портативного компьютера, на задней стороне которого выведены два неприятных слова…
– Перечитываю записи своей дочки. – Заметив меня, объясняет Императрица. – Я делаю это уже не первый раз; наверное, надеюсь найти в них… что-то.
– И… что вы ищете? – Осторожно подхожу я.
– Ничего, скорее всего. – Вздыхает Императрица, и откладывает компьютер в сторону. – Просто пытаюсь удостовериться, что правильно поняла все мысли и чувства Тины, вложенные в эти записи, и ничего не упустила. Даже не думала, что так мало знаю о собственной дочери. Я всё ещё не решила, как правильно поступить, – оставить этот компьютер себе или положить рядом с телом дочери, когда буду кремировать её. А ты как считаешь?
– Вы выбираете между моралью и безопасностью?
– Можно так сказать.
– Тогда из меня плохой советчик. Вам решать.
– Что ж… – Императрица встаёт, оставив компьютер лежать на ковре.
– Где мы? – Решил спросить, пока она молчит.
– В моём загородном доме. Я решила устроить небольшой сюрприз и перед завтраком в тюрьме подмешала снотворное в твой чай; пока ты спал, тебя перевезли сюда – в мой загородный дом. К несчастью, моё основное жилище сильно пострадало из-за устроенного твоими друзьями обстрела. Погибли люди, кстати. Невинные: из обслуги и охраны. Ты знал?
Я опускаю глаза:
– Нет. План придумывал Порфирий…
– Но ты подозревал, что будут жертвы, так ведь?
Я бессловесно соглашаюсь, а Императрица продолжает:
– В этом одна из главных проблем оппозиции – всех госслужащих они считают своими врагами и не задумываются о жертвах среди этих людей, когда возникает необходимость пролить кровь. Как по-твоему – это справедливо?
– Нет. – Нехотя признаюсь. – Просто эффективно.
– Уверена, ты не сказал бы такого, если бы в прицел оппозиции попала твоя мать. Она же полицейский следователь, правильно? Кого бы ты защищал – её или своих товарищей?
– Её. – Уверенно говорю я, и Императрица кивает:
– Что и требовалось доказать; везде есть исключения. В методах оппозиции тоже есть одно – есть госслужащий, которого они никогда не убьют. Ты понимаешь, о ком я?
Я насторожился, но не ответил.
– О шпионе в моём доме. – Уточняет Императрица. – Очевидно, самостоятельно твои друзья не смогли бы рассчитать подходящее время для нападения. Следовательно, за моими передвижениями по дому следил кто-то. Ты, случайно, не знаешь, кто это?
Я мотаю головой.
– Интересно, почему? – Удивляется она. – Оппозиционеров не так много осталось – ты мог слышать об этом человеке… хотя бы случайно.
– Я не так давно в оппозиции, поэтому не знаю, кто шпион; даже имя его не слышал.
Императрица неохотно подытоживает:
– Что ж, верю. Это совпадает с показаниями твоих друзей.
– Кстати, где они сейчас?
– А сам как думаешь? В тюрьме, конечно.
– Тогда почему Я не с ними?
– Хороший вопрос. Но, думаю, на него лучше ответить чуть позже. Я распоряжусь, чтобы нам доставили чай, а ты пока можешь сходить в уборную, умыться или даже принять душ, если есть желание. Что скажешь?
Я киваю.
– Хорошо. – В ответ кивает Императрица. – Идём, я провожу тебя. И ещё – может, мы оба перейдём на «ты»? Мне так будет удобнее.
– А это не слишком?..
– Не слишком. – Уверяет она, и протягивает ладонь для рукопожатия: – Тамара.
– Слава. – Стараясь дышать ровно, я беру её изящную, но крепкую на ощупь руку.
***
Спустя какое-то время я возвращаюсь в гостиную, в которой меня ждёт элегантный термочайник и пара ваз с разнообразными угощениями, подобных которым я не видел ранее даже по телевизору.
– Присаживайся. – Говорит Тамара, и разливает чай в две чашки.
– Так… зачем я вам?.. То есть тебе? – Я опускаюсь в одно из двух кресел у стола; Тамара садится во второе и вдруг отвечает вопросом на вопрос:
– Скажи: зачем ты вступил в оппозицию?
– Ну… – Задумываюсь я. – Захотел изменить что-то.
– Что именно?
С язвительной улыбкой я вспоминаю:
– Например, не хотел больше слышать вой сирены за своим окном. Осознание, что мой район превратился в какое-то гетто по инициативе старых, богатых ублюдков из правительства, заставило вспомнить о чувстве собственного достоинства. Поэтому я решил не сидеть, сложа руки.
– И ты надумал бороться… путём военного переворота?
– Это было самым удачным вариантом, …как мне казалось.
– Но, если ты интересуешься политикой, должен знать, что я не имею никакого отношения к появлению так называемых «гетто»!
– Знаю. – Неохотно соглашаюсь.
– Тогда почему ты подписался на моё похищение?
– Я просто знал, что в одиночку не добьюсь ничего, а Порфирий рассчитывал, что похищение должно стать началом… всего; поэтому я принял решение помочь ему.
– Значит, ты зря доверился ему. Похищение императрицы и обнародование откровений её внебрачной дочери сильно подкосили бы мои позиции в обществе, но не факт, что приблизили бы тебя к цели.
– А какая у меня была альтернатива?!
– Тогда – может и никакой. Хотя, возможно, именно сейчас она появилась.
– Чт… Т-то есть?! – Искренне удивляюсь я. – Что ты имеешь в виду?
Вместо ответа Тамара достаёт из кармана своего жакета небольшую баночку синего цвета, которую сразу ставит на стол.
– Ты ещё помнишь, что это? – Спрашивает она. Я понимаю, что вопрос риторический, – не нужно напрягать память, чтобы ответить, что продавалось в таких вот баночках ещё пару лет назад.
– «Стимул»? – Я беру баночку кончиками пальцев и уже по весу понимаю, что она не пуста. Но куда больше я изумляюсь, когда вижу дату изготовления: – Я думал, его больше не выпускают!
– Официально – да. – Уточняет Тамара. – Эти таблетки из крайне ограниченной партии, которую изготовили по моему заказу якобы в научных целях.
– А зачем… ты показываешь их мне?
Тамара будто юлит, продолжая отвечать вопросом на вопрос:
– Сначала скажи, как ты относишься к «Стимулу».
– Так сразу не скажу. Я знаю нескольких людей, которым он, точно, испортил жизнь, но насчёт себя не уверен.
– Почему?
– «Стимул» сделал меня преступником, но в то же время заставил… по-другому смотреть на вещи, на мир, на себя. Благодаря «Стимулу» я стал обращать внимание на такие детали своей жизни, которые раньше не замечал… или не рассматривал всерьёз. Честно, сам не знаю, принёс он мне больше пользы или вреда.
– Но ты бы стал принимать его, если бы у тебя появилась возможность?
– Наверное. Терять уже нечего – созданные «Стимулом» изменения в мировоззрении необратимы, а вот уверенность в себе при общении с людьми вряд ли будет лишней.
– То есть без «Стимула» ты… не всегда чувствуешь себя уверенно?
– Да. Поэтому я начал принимать его.
– И, если у тебя опять появится возможность принимать «Стимул», ты не проигнорируешь её.
– Да, но… почему ты спрашиваешь?
– Я хочу возобновить производство «Стимула».
Эти опасные слова, сказанные невероятно спокойным голосом, почти оглушили меня, – на несколько мгновений я теряюсь в мыслях, гадая, что ответить.
– Ты уже готовишь соответствующий законопроект? – Наконец, выдавливаю из себя.
– Нет. – Тамара объясняет тем же спокойным голосом. – Вообще-то, я подумала о… не совсем законном производстве (подпольном – иными словами).
И вот опять… я ничего не могу ответить; может, она хочет как-то подловить меня, проверить, …или это всерьёз?!
– Зачем тебе это? – Наконец, спрашиваю.
– Дело принципа, …в основе которого лежат мои собственные убеждения. Видишь ли, в отличие от остальных членов Госсовета, обозначивших создание «Стимула» Трагедией, я по-прежнему убеждена, что этот препарат позволяет людям быть честными с самими собой. А некоторым из них «Стимул» просто полезен, понимаешь? Как тебе, например; ты же сам сказал, что хуже уже не будет! Я хочу, чтобы те, кто, действительно, ждёт возрождения «Стимула», смогли обрести его.
– Но он же… делает людей преступниками.
– Не всех. Да, это негативные последствия, которые часто проявляются, но «Стимул»… не провоцирует агрессию или асоциальное поведение; он лишь расширяет человеческий кругозор – позволяет, как ты сам выразился, по-другому смотреть на вещи и видеть то, что раньше было незаметным или непонятным – как в себе самом, так и в людях вокруг. Именно это было изначальной задачей «Стимула» – расширение людского мировоззрение, дабы они больше не были заложниками самих себя. Отбросить стереотипы, поверхностное мышление, и пересмотреть «ценность» устоявшихся традиций – это то, ради чего изначально создавался «Стимул», и вряд ли стоит винить этот препарат, если моральные устои некоторых людей пошатнулись из-за него. Лучше спросить, а чего стоили эти устои? Может, они держались на банальном страхе перед наказанием и неуверенностью в себе? Как по мне, «Стимул» даёт исчерпывающий ответ на этот вопрос, и, если некоторые люди по своей природе лишь подлые твари, поделом им.
– А как же невинные? Что с теми, кто становятся жертвами?; некоторые из них не хотят никому вредить – просто живут… в мире, который ТЫ дала им.
Тамара скромно усмехается:
– Поверь, если бы эти «невинные» хотели исправить что-то, они бы сделали это! И я давала им не один шанс: было несколько гражданских голосований по поводу введения ограничений на торговлю «Стимулом», и результаты каждого нового голосования не сильно отличались от предыдущих. Вот тебе истинное лицо этих «невинных» людей, что раз за разом сами выбирали свою судьбу. Возможно, они желали мирной жизни, но… лишаться «Стимула» не хотели ещё сильнее. «Стимул» исчез из их жизни только, когда запрет на торговлю им был наложен непосредственно Госсоветом. Я оказалась единственной, кто высказался против, и оказалась в абсолютном меньшинстве; только поэтому законопроект прошёл.
– Неужели, кроме тебя, в Госсовете все были «за»?
– Не удивляйся. Большую часть нынешнего Госсовета составляют трусливые старички, которые имеют от жизни всё, что хотят, и трясутся за собственные жизни; им нужен мир и покой, а доступность «Стимула» в обществе противоречила этому.
– Ну, в этом я полностью согласен с тобой. – Приятно удивляюсь я. – Это старичьё бесит и меня!
– Можешь не верить, но когда-то они были смелыми, активными и инициативными людьми – когда ещё были молоды. – Ностальгически улыбается Тамара.
– А ты не боишься… вместе с ними?
– Я уже давно ничего не боюсь… – Вдруг замолкает Тамара. Несколько секунд мы проводим в молчании, и, наконец, я решаюсь вернуться к изначальной теме:
– Но зачем ты рассказала мне это?
– Как ты сам понимаешь, подпольное производство «Стимула» и его поставки на чёрный рынок – ответственное дело. Поэтому мне нужны надёжные, подходящие для этих задач люди, коих в моём окружении немного. Я хочу спросить: ты согласен заняться подобным для меня? Я даже могу освободить Глинина и его дочь, чтобы они помогали тебе!
– А как же Глеб?
– Ещё один оппозиционер? Подумаю, но пока не вижу в этом необходимости.
– А если я откажусь, вернусь в тюрьму?
– Ты же сам знаешь ответ. Так что?
– Но всё же – почему я? Ты могла бы предложить это кому-то другому!
– А я не хочу предлагать это кому-то другому. – Слегка улыбается Тамара. – Только тебе. Потому что только ты произвёл на меня такое сильное впечатление; там, в подвале ты встал на мою защиту и не дал мне умереть. Я, правда, думала, что Порфирий убьёт тебя; но рада, что ошиблась. Можешь считать, я просто проявляю к тебе симпатию и подчиняюсь эмоциям.
Вздохнув, я с трудом произношу:
– Ты знаешь, что я… убил твою дочь.
– Знаю. – Грустно говорит Тамара. – Глинин не упустил этот момент на допросе. А его дочь уточнила, что тебя шокировало то, что ты нашёл в компьютере Тины, и из-за этого ты решил даже пересмотреть свои взгляды на жизнь.
– И, даже зная это, ты предлагаешь мне свободу?
– Но ты же раскаялся в содеянном. Поэтому принёс её компьютер в дом Глинина – попытался сделать что-то, чтобы её смерть не была напрасной.
– Да, но!.. – Встреваю я, и тут же обрываю себя. Зачем я лезу? Она уже сказала, что хочет отпустить меня! Разве мне мало этого; что я ещё хочу услышать от неё?! Наконец, глядя на моё, должно быть, потерянное лицо, Тамара продолжает:
– Не беспокойся. Я мстительна, но не настолько. В конце концом, Тина сама выбрала свою судьбу, хотя у неё были все шансы избежать смерти. Единственный человек, которого мне стоит винить, это я сама; если бы не я… Если бы давным-давно я не выбрала себя вместо дочери, она была бы сейчас жива.
– Прости, что напомнил. – Говорю я, видя, как Тамара поникла головой. – И ещё, если можешь, прости, что убил её.
– Прощаю. – Вздыхает Тамара, и раздумывает: – Любопытно, что Тина не ждала от тебя раскаяния за то, что ты сделал с ней; она сама просила у тебя прощения… в тех записях. А насчёт себя я так и не узнала; всё думаю, смогла ли она простить меня за жизнь, на которую я обрекла её, когда выбрала себя, а не её. К несчастью, в записях Тины нет и намёка на это, поэтому, думаю, стоит отталкиваться от худшего…
– Но ты… сделала бы другой выбор? Я имею в виду, если бы знала, чем всё кончится, поступила бы иначе?
– Нет. – Уверенно вздыхает Тамара.
– Что? Почему?
– Потому что уже ТОГДА я трезво оценила ситуацию и поняла, что для меня важнее, своя жизнь… или жизнь дочери. В тот самый момент я сделала выбор – и, не сомневайся, если мне когда-то придётся выбирать снова, я не изменю решение.
– Неужели ты так сильно боишься смерти?
– Нет. Я не боюсь смерти; просто хочу жить.
– А это не одно и то же?
– Вовсе нет. Знал бы ты меня лучше, понял бы, что страх смерти и жажда жизни – совершенно разные вещи. Как по-твоему – боялась бы я смерти, стала бы делать то, что делаю? Нет. Если бы я боялась смерти, скорее всего, уподобилась бы старичкам из Госсовета, которые делают всё ради собственной безопасности. Они запретили «Стимул» и ввели комендантский час на окраинах города; если бы я боялась, поддерживала бы каждый их трусливый законопроект. Но я высказывалась против – пыталась бороться, потому что хотела не бояться, а жить полной жизнью, пока могу. Теперь ты понимаешь меня?
– Думаю, да. Но всё равно сомневаюсь…
– В чём?
Глядя на её невинное лицо, у меня с трудом получается говорить столь откровенные слова:
– Стоит ли твоя жажда жизни того, что ты делаешь, чтобы не умирать?
– Ты говоришь о моей секретной лаборатории, которая так напугала Тину?
Я киваю:
– Не то чтобы я был полностью согласен с твоей дочерью в этом вопросе, но… разве кибернетическое бессмертие не лучше? Не гуманнее?
Тамара с грустной улыбкой качает головой:
– Кибернетического бессмертия… не существует.
– Как это?
– Просто: мозг – это единственная человеческая часть любого киборга, но, как и любой человеческий орган, она подвержена старению; в кибернетическом теле мозг обслуживается нанороботами, которые сильно замедляют старение – и всё же неспособны полностью побороть его. В итоге, киборг живёт очень долго, но в том, что эта жизнь окажется вечной, нынешние учёные сильно сомневаются.
– Ясно. – Вздыхаю я.
– Не будешь упрекать меня в том, что я делаю? – Решает уточнить Тамара.
– Не думаю, что у меня есть право.
– Что ж, тогда ещё раз спасибо. – Она задумывается: – Что-то мы отошли от темы; пора вернуться к нашему разговору о «Стимуле». Итак, скажи: ты будешь помогать мне? Да или нет?
– Да. Буду.
– Спасибо. Мне, правда, приятно. О деталях ожидающей тебя работы расскажу позже – свяжусь, когда придёт время; все твои контакты у меня уже есть. Если у тебя есть какие-то другие вопросы, задавай их.
Недолго подумав, я намекаю:
– Всё ещё теряюсь в догадках, как твои киборги нашли нас.
– Телепатия. – Чётко говорит Тамара.
– Что? – Изумляюсь я.
– Передача мыслей на расстоянии. Иными словами, телепатия.
– Но телепатии не существует!
– Разве? А как же сон моей дочери, из-за которого она решила записать историю своей жизни? – Тамара посматривает на компьютер, лежащий на ковре. – Очевидно, то был телепатический сигнал. Я до сих пор не уверена, чей именно; но, факт фактом, когда Тина рассказала мне о своём сне, я поняла, что телепатия реальна. Мои учёные годами пытались повторить что-то подобное, но лишь, когда появились первые киборги, успех оказался поистине близок. Говоря кратко, обмен мыслями оказывается не таким уж сложным делом, если одним из «собеседников» является киборг, должным образом устроенный.
– Ты говоришь о… новых моделях?!
– Да. Можно сказать, слишком новых и слишком секретных. Такие киборги могут устанавливать мысленные контакты с любым существом, которое обладает человеческим мозгом, – будь то другой киборг или просто человек. Именно эти киборги подняли тревогу, когда ради безопасности связались со мной после устроенного твоими товарищами обстрела; с того момента они видели то, что видела я, и действовали так, как я приказывала им. Кстати, только поэтому ты всё ещё жив: командир отряда киборгов знал о моём намерении перехватить гранату, как и о том, что я хочу оставить тебя и семью Глинина в живых, поэтому распорядился стрелять по вам лишь в случае прямой необходимости. К несчастью, Диана Глинина навела на меня пистолет и…
Тамара вздыхает, а я, желая отвлечься от ужасной картины, снова всплывшей в памяти, уточняю одну деталь:
– А Глеб? Почему он жив?
– Сам понимаешь: если бы киборги продолжили расстрел после смерти того, кто держал меня в заложниках, вы бы открыли ответный огонь – и вряд ли, вообще, выжили бы.
– То есть, если бы ты не хотела спасти нас, мы бы все…
– Да. – Кивок Тамары подтверждает мои подозрения. – Извини, больше рассказать о телепатии не могу, да и тебе советую помалкивать о том, что уже узнал; сам понимаешь – государственная тайна. Это не угроза, просто факт: если будешь распространяться об этом, СБИТ навестит тебя.
– Ясно, буду молчать. – Задумчиво говорю; честно, хотелось бы подробнее обсудить эту тему, да, чувствую, никак не получится. – Значит, Порфирий не знал о… телепатии?
– К счастью, нет. Даже начальник СБИТ знает не все гостайны, а только те, с которыми сталкивается в ходе работы. Добавлю, что мне невероятно повезло, и ни одной утечки информации о телепатии пока не было. Надеюсь, и не будет.
– А зачем ты рассказываешь это мне, если не хочешь допустить утечки?
– Всего лишь демонстрирую доверие; нам же нужно будет работать вместе! Ты задал вопрос, на который искренне хотел знать ответ, поэтому я честно ответила, проявив доверие. Теперь хочу проверить, оправдаешь ли ты это доверие…
– Я… всё равно не стал бы распространяться о такой информации. Честно, самому с трудом верится в неё.
Тамара снисходительно усмехается:
– А если бы я сказала, что развожу единорогов, ты бы поверил?
Почему она спросила это? Созерцая её слегка похитревшее лицо, я начинаю сомневаться, что это была просто колкость.
– Правда? – Осторожно переспрашиваю и вдруг ощущаю себя глупо – будто уже осознал, что повёлся.
– Я не стану отвечать прямым текстом. Просто скажу: был бы ты генетиком, знал бы, что вырастить рог на голове у пони вполне возможно. – Тамара загадочно улыбается, наверняка зная что-то, чего не знает её собеседник. Я устало выдыхаю и подходящим тоном спрашиваю – то ли в шутку, то ли всерьёз уточняю:
– О единорогах мне тоже молчать?
– Как хочешь. – Не перестаёт улыбаться Тамара. – Может, если этот слух дойдёт до прессы, мне придётся показать их!
Полминуты я молчу, гадая, как мне реагировать на эти слова, и, не придумав ничего лучше, решаю сменить тему:
– Давай отложим в сторону разговоры о единорогах? У меня… есть другие вопросы.
– Как хочешь. – Тамара допивает чай.
– Это насчёт твоей лаборатории. – Осторожно уточняю.
– Тебя заинтересовало что-то там? – Легко говорит Тамара.
– Да. Я вдруг подумал, почему там не было никакой охраны – хотя бы дронов.
– Я не доверяю дронам.
– Почему?
– Ну, их довольно часто взламывали и использовали против тех, кого эти дроны должны были защищать. Возможно, такая осторожность излишня, но я решила не рисковать; если бы мои враги прознали не только о лаборатории, но и о тамошних дронах, я бы оказалась в ещё большей опасности. Конечно, робототехника не стоит на месте, и всё чаще появляются более надёжные модели, однако ни одна до сих пор не обладает абсолютной защитой от взлома. Поэтому я решила пользоваться тем, что никак не получится использовать против меня, то есть датчиками движений и сигнализацией.
– И кто же придёт защищать твою секретную лабораторию, если сигнализация сработает?
– А это ещё одна государственная тайна. – Тамара демонстративно качает пальцем из стороны в сторону. – Могу лишь добавить, что эти же люди устраняли нанесённый вашим отрядом ущерб моей лаборатории. И всё.
– Понятно. – Сразу соглашаюсь я. – Ещё я хотел спросить о Порфирии.
– О нём? Я думала, ты сам хорошо знаешь его.
– Может и так, но он стал каким-то… жестоким, когда поймал тебя в лаборатории. До этого я не видел его таким – он был спокойнее, а при встрече с тобой в нём будто… проснулось что-то. Почему так случилось?
– Не знаю.
– Правда?
– Ну, может, это из-за того, что я отвергла его чувства…
– Что сделала?! – Не могу сдержать удивление, а Тамара пожимает плечами и даже с какой-то неподобающей скромностью уточняет:
– Ну, для Порфирия я всегда была не только императрицей; он видел во мне ещё и женщину, которой хотел обладать. Но я никогда не отвечала ему взаимностью; он был хорошим служащим, но, как мужчина, не интересовал меня. Так продолжалось многие годы, и, наверное, я даже не знала, насколько сильно это било по его самолюбию. Однажды за долгую и преданную службу я решила сделать ему особый подарок и… предложила бессмертие. Это было большой ошибкой – к несчастью, Порфирий неправильно понял мой жест и понадеялся, что я, наконец, увидела в нём того самого мужчину, с которым хочу провести вечность; а, когда он осознал, что ошибся, это… просто добило его. Бессмертие без меня ему было не нужно, поэтому он поставил условие: или я отдамся ему, или все узнают о моём «Эликсире вечной жизни». Тогда-то я решила действовать: отправила в его дом солдат, но и тут не повезло – Порфирий успел сбежать. После такого мне незамедлительно пришлось обвинить его в государственной измене и объявить в розыск, а потом, дабы Порфирий не успел распустить ненужные слухи, я «призналась» обществу, что уже некоторое время имею кибернетическое тело.
Услышанное погрузило меня в лёгкую потерянность, из-за которой я отвечаю с определённым запозданием:
– Что ж, это… многое объясняет.
И вправду – если бы тогда в доме Глинина Порфирий признался, что желает отомстить женщине, которая отвергла его, это подорвало бы его репутацию, как командира…
– Вижу, ты не знал этого. – Замечает Тамара, глядя на молчащего меня.
– Да. – Я киваю, не скрывая изумления. – Не знал, что Порфирий решился на такой глупый шаг.
– Разве глупый? По-моему, просто отчаянный; представь, каково ему было: год за годом верой и правдой служить любимой женщине, а потом вдруг осознать, что мечте, которую он нёс с собой всё это время, попросту не суждено сбыться. И это притом, что я прекрасно понимала, какие чувства он питает ко мне, – по любому поводу Порфирий дарил мне цветы, дорогие украшения, красивые платья; он наизусть выучил, какие металлы, камни и даже ткани нравятся мне! Какая-нибудь другая женщина, точно, была бы счастлива с ним, но… не я. Эх, хоть книгу пиши!
Она сказала «ткани»? Значит, Порфирий неспроста надеялся, что дестабилизатор неорганики уничтожит платье Тамары; не то чтобы я сомневался, но это лишний раз доказывает, что её рассказ о Порфирии правдив! Недолго думая, я решаюсь на ещё один смелый вопрос:
– А почему он не устраивал тебя? В смысле, как мужчина…
Тамара опять задумывается:
– Порфирий был… властным. Предпочитал руководить во всём – наверное, даже в отношениях. Рискну предположить, ему нравились мысли о том, что сама императрица может оказаться в его постели; это непросто объяснить, но у меня были такие подозрения. В некотором роде он напоминал моего покойного мужа, которого я никогда по-настоящему не любила и оставалась с ним исключительно ради его положения в обществе, которое мне было необходимо.
– Не любила? Тогда почему ты не развелась с мужем, когда стала императрицей?
– Потому что императрица – это не титул, а всего лишь должность, после войны введённая мной же, – да, пожизненная и самая высокая в этой стране, но не означающая абсолютную власть. Императрицей я стала благодаря своему мужу; он же помогал мне оставаться ей в первые годы правления. Пойми правильно: я благодарна этому человеку за всё, что он сделал для меня, но… я просто не смогла полюбить его. Моё сердце всегда принадлежало другому – тому, с кем долгие годы я поддерживала тайную связь…
– Тот человек был отцом Алевтины? – Понимаю я.
– Да. – Кивком подтверждает Тамара. – Поскольку Тина оказалась внебрачным ребёнком, мне пришлось прятать её под вымышленной фамилией… и даже отчеством. Единственное, что у неё было настоящим, это имя – то самое имя, которое её отец дал ей. К несчастью, на момент зачатия Тины мой муж был в долгосрочной коме и в глазах общества не мог выглядеть её отцом. Поэтому, когда я узнала о беременности, решила исчезнуть и родить дочь втайне.
– Порфирий упоминал, что для этого ты подстроила покушение на свою жизнь, в котором якобы сильно пострадала и долго лечилась.
Тамара кивает:
– Всё так. Потом я растила Тину под видом приёмной дочери, но даже это делала вдали от ненужного внимания: моим слугам было запрещено распространяться о жизни членов моей семьи, так что о таинственной «приёмной» дочери императрицы СМИ знали позорно мало; даже в школу и университеты она ходила под видом дочери одной из служанок. И только на совершеннолетие Тины я рассказала ей правду – призналась, что она мне родная. – Тамара снова задумывается: – Странно всё это. Всю жизнь я любила Тину и считала, что это взаимно, а теперь вот гадаю, какое чувство Тина в последний день жизни питала ко мне – всё ещё любовь… или уже ненависть.
– Но она не писала, что ненавидит тебя!
– В том-то и дело! Она ничего не написала мне, будто не питала ко мне никаких тёплых чувств. Это не даёт мне покоя. Знаешь, любовь и ненависть – два чувства, способные свести человека в могилу, и я не могу понять, какое из них сильнее повлияло на Тину: любовь к умершему возлюбленному… или же ненависть ко мне и миру, который я создала вокруг неё?
Я так и не смог ответить – не в силах утешить Тамару, я решаю хотя бы не мешать её рассуждениям и продолжаю молчать.
– Любовь и ненависть. – Качает головой она. – Признаюсь, за свою долгую жизнь я потеряла всех, кого любила, …и уничтожила всех, кого ненавидела. А ты, Слава? Любишь кого-нибудь или, может, ненавидишь?
Я задумываюсь и нехотя произношу:
– Люблю. Есть пара человек; мама и… – Я замолкаю.
– И кто? – Тамара подаётся вперёд.
– Одна женщина. Она погибла, когда наставила на тебя пистолет.
– Диана Глинина? – Изумляется Тамара; я киваю:
– Мы были любовниками.
– Надо же. Не знала… Сожалею. – С грустью Тамара замолкает, и, будто вспомнив что-то, вновь продолжает: – Послушай, из показаний её дочери следует, что Диана не хотела убивать меня; она…
– Хотела умереть. – Продолжаю я. – Да. Когда это случилось, я вспотел за доли секунды, а внутри всё сжалось. В носу до сих пор стоит запах её крови… Отвратительное чувство. Наверное, я бы сам бросился к ней, если бы не схватил Наташу…
– Терять близкого человека поистине нелегко. Я знаю, каково это; мне, правда, жаль! – Искренне говорит Тамара, пока ещё не обращая внимание на мои слезящиеся глаза; скорее всего, если я заплачу, она предложит мне салфетку или платок, и всё-таки лучше не надо. Пытаясь сдержаться, я вдруг задумываюсь: а хотела ли Диана… просто умереть? Или же она, в самом деле, попыталась убить Тамару, прежде чем умрёт сама? Диана всегда казалась мне одним из самых мирных людей, каких я только встречал, однако… она была способна на убийство. Сначала она застрелила Порфирия, потому что испугалась за меня, а позже… наставила пистолет на Тамару. Чем она руководствовалась в тот момент? Решением умереть или не только? Вряд ли я когда-либо узнаю наверняка, но тот её поступок вполне мог быть настоящей попыткой убийства, спровоцированной желанием избавиться от женщины, вечная жизнь и вечная молодость которой были противны Диане; возможно, она попыталась положить конец одной жизни, основанной на миллионах чужих смертей…
– Вкусный чай, спасибо. – Я допиваю и оставляю чашку на столике. Тамара кивает, и мы поднимаемся из кресел; после беседы она ведёт меня в свой кабинет, где делает необычный подарок – специальный пропуск, позволяющий передвигаться по улице во время комендантского часа.
– Это, конечно, не вернёт твой район в нормальное состояние, но, думаю, твою жизнь немного улучшит. – Говорит Тамара.
– Спасибо. – Глядя на пластиковую карточку с печатью и подписью императрицы, мне очень хочется отблагодарить её, вот только чем? В данный момент есть лишь одна вещь – информация. К тому же, после всего, что я узнал о Тамаре, всё равно собирался поделиться этим перед уходом: – Думаю, я должен рассказать тебе кое-что.
– Слушаю. – Кивает Тамара.
– Это насчёт шпиона в твоём доме. Порфирий называл его ренегатом; тот человек много лет работал в СБИТ и несколько месяцев назад перевёлся в твою службу безопасности; когда именно – не знаю; но надеюсь, хотя бы это поможет тебе вычислить его.
Тамара улыбается:
– Так и знала, что твои друзья не были до конца откровенны; но благодарю, что сообщил. Значит, шпион – в охране?
– Да. Но это не просто шпион – изначально он должен был убить тебя, однако несколько недель назад Порфирий сказал ему, что планы меняются, и приказал добыть записи с камер видеонаблюдения в твоём доме. Когда записи оказались у Порфирия, он понял, что раз в четыре недели ты проводишь в лифте больше времени, чем обычно, а затем и вовсе исчезаешь из поля зрения всех камер. Так Порфирий рассчитал, когда ты снова появишься в лаборатории.
– То есть… у шпиона есть доступ к видеозаписям. Спасибо, тоже полезная информация. Что-нибудь ещё?
– Кажется, нет. Но я свяжусь, если вспомню что-то важное. Просто не забывай, что этот человек хочет убить тебя, – особенно, теперь, когда план Порфирия провалился.
– Хорошо. Пожалуй, я дам тебе свой номер на всякий случай. Ты очень помог мне – сузил круг подозреваемых; значит, тебе с оппозицией уже не по пути?
– Я понял это, когда лучше узнал тебя. – Признаюсь я, затем пишу её телефонный номер и готовлюсь покинуть этот гостеприимный дом. Тамара предлагает машину с водителем, который доставит меня домой, но я вежливо отказываюсь – слишком уж долго не гулял по ночной улице. Забрав подаренный пропуск и мои же вещи (телефон, кошелёк и удостоверение, которые хозяйка дома, как оказалось, хранила в своём кабинете), я выхожу во двор; Тамара провожает меня до ворот и обещает отпустить Глинина и Наташу, если они согласятся помогать в нашем деле; благо, обвинения им ещё не предъявлены. Очень надеюсь, что они согласятся. Наконец, я прощаюсь с Тамарой и иду своей дорогой. Если верить карте в телефоне, до города километров десять; я просто должен следовать по тротуару, дополняющему шоссе, пока не выйду к знакомым мне окраинам; а дальше сориентируюсь. Теперь я иду под оранжевыми фонарями на фоне тёмно-синего неба, манимый вдали горящими огнями моего города.
Наверное, я всё-таки нужен судьбе – хотя так и не понял, зачем именно. Вопреки всему произошедшему и собственным переживаниям последних дней, для меня всё закончилось хорошо. Но не знаю, имею ли право радоваться этому, – как только я остался один, голову охватили грустные мысли. Сейчас я дышу этой ночной свежестью и думаю; думаю обо всём, что случилось, и о том, что ещё ожидается. Пытаюсь понять, как сильно волнуется мама сейчас, и гадаю, как объяснить ей моё двухдневное отсутствие; скорее всего, стоит позвонить ей и сказать, чтобы она не волновалась. А ещё думаю о Диане; не даёт покоя мысль, что я никогда не увижу её, и каждое утро, просыпаясь, буду вынужден вспоминать, что её нет. Но разве могло быть иначе? Очевидно же, всё шло к этому – она бы не прожила долго, …в любом случае. Дурак; неподходящее время выбрал, чтобы привязываться к кому-то; совсем не подходящее. Не в силах избавиться от сопровождающей меня тоски, я пытаюсь хотя бы отвлечься от неё, потому достаю из кармана телефон и звоню человеку, который не менее важен для меня.
– Слава? – Взволнованно доносится из трубки.
Концепция Трёх. Часть Первая
© Copyright: Анатолий Зоренко, 2018
Свидетельство о публикации №218071800638
Свидетельство о публикации №218071800638
Рецензии