Жить запрещено. Отрывки из романа. Всего 299 стр

                ГЛАВА 1.

Начнём мы свой рассказ издалека ещё с тех на отлёте минувших лет – в начале двадцатого столетия, когда Россия стояла на пороге больших потрясений. Казалось – ничто ещё не предвещает того кошмара, который предстоит ей пережить в ближайшие десятилетия. Ну, идёт война с Германией и Австрией – так что из этого?.. впервые, что ли Россия воюет?.. Немногие на то время осознавали, что очередная смута на просторах Российских затянется на такой долгий срок.
И начнём мы свой рассказ с тех смутных дней, в действия которых вовлечены были персонажи романа, а события происходили на землях в Калужской губернии в начале зимы 1918 года.
Калужские земли всегда славились чисто российскими красотами природного окружающего ландшафта, ибо летом здесь кругом, как в раю: многочисленные реки, берега которые утопают в зелени, уютные поляны среди лесов, пение птиц, крик кукушки в тишине – и покой, который создавал в душе у каждого иллюзию земного счастья. Зимой, к сожалению: всё серое, мрачное, неприветливое к тому же непролазная грязь в распутицу, но в такой период года эти места мало кто и посещал.
Об этих местах в русской литературе писано-переписано, как и про все те беды и испытания, которые из столетия в столетие сваливались на плечи жителей этих мест. Кто только здесь не проезжал, кого здесь только не носило все прошли через Калугу и её земли. Приходил, наконец, день: и то плохое, порой страшное – отступало, а на смену приходили дни мирной жизни – упорного труда и творчества. Сюда устремлялись живописцы и писатели, поэты и композиторы все те, которые желали вдохнуть в себя саму атмосферу бытия, почувствовать вдохновение и создать очередное творение искусства. Здесь все побывали – как гении, так и менее знаменитые личности, вошедшие в золотой фонд русской классической мысли.
У самой границы Смоленской губернии расположился уезд Барятинский. Через Барятино – название в своё время произошло от имени князей Барятинских – проходила железная дорога, потому и сам населённый пункт назывался станцией Барятино. Если от этой станции ехать по дороге на восток – в сторону города Козельска, то уже через два десятка вёрст попадаем на земли, принадлежащие дворянской графской – одной из ветвей Гончаровых. Эти места так и называются: «Гончаровы Зеваки», почему именно – «Зеваки»?.. – сказать не можем: скрыто – там где-то – в позапрошлом веке. Наша главная героиня рассказа являлась продолжательницей и наследницей в свое время одной из ветвей Гончаровых – ветви московской – проживала с семьёй в Москве и лишь в летние периоды приезжая в имение – иногда на всё лето. Но в тот год, о котором пойдёт речь: начало декабря восемнадцатого года явилось вынужденным посещением своего имения, а точнее говоря переселением. Ещё летом, казалось, ничто не предвещало страшных событий, но уже с шестого июля в Москве начались беспорядки и боестолкновения между сторонниками эсеровской партии и большевиками. Вслед за этим последовал красный террор в отношении класса имущих слоёв населения, из-за чего многим пришлось покидать пределы города. Тот, кто предвидел, что всё это надолго, к тому же, имея за границей счета в банках и недвижимость, продолжали уезжать в Париж и Лондон, но имелась масса не очень богатых, а то и вовсе обедневших дворянских семей, которым бежать за границу было попросту не с чем.

               ____________________________________________



На дворе стояло 12 ноября 1945 года. После долгих пересадок и мучений в дороге, Павел наконец-то вышел из вагона поезда на площадку станции Барятинск. Станцию он не узнал: полуразрушенную и пропахшую горелым смрадом, изуродованную вокруг территорию строений, как и отсутствием даже деревьев, которых столько росло здесь до войны. Пять с половиной лет минуло с того дня как его отсюда ещё
совсем юным парнем отправили на службу в Армию – пять с половиной лет! А кажется, прошла целая жизнь: к тому же не его жизнь, а жизнь кошмара какой-то непонятной болезни. Сознание отказывалось верить в то, что ты после того что пришлось пережить – смог вернуться живым домой. Сейчас выйдя из вагона, он стоял в растерянности: у него в руках не было даже захудалого рюкзачка. Та одежда на нём, в которую его обрядили ещё на территории Германии: в разные цветом туфли, брюки, сорочка и пиджак – всё с чужого плеча, кем-то когда-то ношенное. Вещи тех несчастных, которых в печь отправили крематория, а немцы народ бережливый добро не выбрасывают у них любая грязная тряпка на счету: склады и сараи забиты под потолок вещами, сожжённых в печах. Сейчас ему, конечно, было не до этого в чём он одет – он жадными глазами смотрел вокруг на всё то, что увидеть уже не надеялся.
Страна всего четыре дня назад отпраздновала 28-ю годовщину Октябрьской революции. Всего лишь двадцать восьмую! А сколько горя, бед и страданий принесла эта новая власть за такое короткое время даже в масштабах одной человеческой жизни всего лишь срок, который требуется для взросления одного поколения. Те, кто родился в том штормовом семнадцатом году в большинстве своём сейчас лежа-ли в сырой земле на всей, Европейской части континента. На календаре было двенадцатое ноября. С неба сыпал мелкий снежок, было тихо и тепло. Он так и продолжал стоять по-среди перрона, сделав всего несколько неуверенных шагов по родной земле, отойдя чуть в сторону от двери вагона, чтобы не мешать пассажирам, садящимся в поезд. Поднял к верху голову, подставив лицо под сыпавшийся снег, как это делают во время дождя, тяжко вздохнул, опустив голову, окинул взглядом вокзал и всё то, что прилегало к нему – по-думал: «Не сон ли это?»
Минуло всего четыре дня, как Страна отпраздновала день революции: всюду ещё висели плакаты и транспаранты, на привокзальной площади из квадратной формы репродуктора гремели бравурные марши. Вокзалы в стране продолжали принимать возвращавшихся домой защитников по случаю массовой демобилизации. Приезжали и выходили из вагонов поездов прибывающих как с востока, так и с запада. Кругом куда не глянь – ходили военные: все в кителях, для того чтобы награды на виду были шинель или на руку накинута или с вещами где-то оставлена. Чувство непричастности к этой всеобщей радости в душе у Павла жгло нестерпимой болью обиды. Не торопясь перешёл на обратную сторону вокзала, и в эту минуту из репродуктора зазвучала песня, которой он никогда не слышал, и которая так брала за душу, что он отошёл дальше в сторону и став под дерево продолжал слушать песню, а слёзы невольно покатились по его щекам.
Синенький скромный платочек,
падал с опущенных плеч,
ты говорила, что не забыла
синий платочек сберечь…
….За синий платочек, строчи пулемётчик,
что был на плечах дорогих…
Слушая песню со слезами затмившими взор: он плакал по Родине, на земле которой сейчас стоял; за то, что живым остался, плакал по своим потерянным погибшим товарищам и по самой своей судьбе. Ещё там, по дороге домой в поезде он униженно смотрел в сторону тех много-численных пассажиров в военной форме, у которых вся грудь была в орденах и медалях, а он – сейчас получалось: «Изгой?.. Разве он виноват в чём-то? – спрашивал себя, – да он готов был два срока отвоевать, две такие войны пройти – пока бы не убило. Разве он добровольно сдался в плен?.. За четыре года узника концлагерей он насмотрелся на тех – с повязками на рукаве на прислужников в немец-кой форме, которые правили бал в лагере и порой жестче самих немцев были…».
Всё быстро пробежало в мыслях, пока звучали слова и музыка песни.
Откуда ему было знать, что эта песня, в которой была высказана вся солдатская боль души его – тяжкого ратного подвига и то за что каждый солдат воевал, о чём и пелось в этой песне, которая прошагала по всем фронтам до самого Берлина, как частица самого солдатского сердца. Павел тоже был солдатом и ничем не хуже остальных, хотя на эту минуту на груди его и не было наград, но те слёзы, которые сейчас ручьём бежали с его глаз, лишь лишний раз подтверждали, что эта песня и ему посвящена.
Адрес военкомата Павел знал: оттолкнувшись спиной от дерева, направился в город, выполняя напутствие капитана, который на прощанье там, в лагере сказал: «Не в пивнушку или под одеяло к Машке, а прямо в военкомат к особисту – понял?..». Павел ещё тогда, после слов капитана подумал: «Ну, теперь не отвяжутся пока и последний гвоздь в крышку гроба моего не заколотят!».
Легонько постучал в дверь кабинета, приоткрыв створку, спросил разрешения войти. В кабинете за столом сидел капитан, к которому, подойдя к столу, подал сопроводительный листок, отпечатанный на машинке той женщиной в лагере. Капитан долго читал, словно обдумывая содержание, наконец, поднял усталый взгляд, и впервые, внимательно посмотрев на Павла, равнодушно сказал:
– С прибытием вас Судариков на родину. Сегодня уже скоро конец рабочего дня, потому оставляйте свой сопроводительный документ и придёте, завтра с утра; всё оформим и выпишем вам паспорт, а прибытие ваше я внесу сегодняшним днём.
Распрощавшись с особистом, Павел вышел на улицу и направился в сторону вокзала, потому как идти кроме него было не куда, дорогой шёл и размышлял: «Странный он ка-кой-то особист попался, даже ни одного вопроса не задал. А я, было, собрался к длительному очередному допросу… – Домой ехать – смысла не было – утром надо быть у особиста, а значит, – подумал он, – и ночевать будем на вокзале – не привыкать, в худших в тысячу раз условиях годами жили». Рано утром, когда ещё служащие военкомата только сходились на работу Павел стоял в ожидании у главного входа. Спустя полтора часа, покончив дело с документами, он торопливо направлялся в сторону станции. Вскоре завидев пыхтящий паровоз с прицепленными товарными вагонами по-дошёл к машинисту паровоза и стал у того проситься, чтобы подбросил до Вяжичек, вкратце перед этим рассказав о своей незавидной доле.
– В паровоз тебя я взять не могу, – сказал машинист, – строго запрещено посторонним сюда подниматься. Садись на площадку пульмана… – возле Вяжичек я ход сбавлю – ты и спрыгнешь.
К родному дому оставались последние километры, которые, как он подумал, мог бы и ногами пройти. Вот в деревьях проплыли Гончаровы Зеваки, он наконец-то дома.
Он ещё не знал – жива ли его мать и братья с сестрой и если живы, то где они?.. жива ли сама Лена и не в Москве ли она сейчас у сестёр со своей матерью, которая, как помнил он, была настроена враждебно к нему. Если в Москве, то это на-много усложняло задачу, ибо в Москву ему въезд запрещён, о чём его не раз предупредили, а значит, пока свою невесту искать будет – патруль пять раз арестует. Мысли, думы, волнения предстоящего неизвестного ближайшего будущего.
Нет! Не судьба ему было сгинуть в нацистских лагерях или лежать в глухой тайге не похороненным – откуда бы тогда взялось то многочисленное потомство его, предопределённое в самом будущем, о котором он в эту минуту не то что не знал, но вряд ли и думал об этом. Была ли буйная радость в его душе от того, что вернулся домой? Нет. И радости тоже не было – печаль её подавляла в тумане неизвестности. На эту минуту он был одинок, как и там – в лагерях – предоставленный незримому потоку несущего смерча, который, возможно лишь на время затих, а спустя время, подхватив с новой силой, понесёт по просторам страны. Состав грузового поезда замедлил ход. Павел, держась за поручни, спустился на последнюю ступеньку вагонной площадки и спрыгнул на насыпь. Сделав несколько произвольных шагов по ходу по-езда, помахал машинисту рукой, который выглядывая из окна паровоза, смотрел в хвост состава; бегом спустившись с насыпи, не выбирая дороги, направился в сторону деревни. Чем ближе он приближался к окраине родной деревни, тем больше возрастало внутри беспокойство: появилось чувство той тяжкой доли скитаний, с которой так хотелось расстаться. Дорога от железки в деревню была всё та же, словно вчера он шёл по ней, но что-то и в душе происходило, о чём не мог сразу понять. Сложно было переоценить те чувства, которые он испытывал, подходя на околицу деревни. Прошло столько много времени с того памятного дня как он покинул родной дом, а теперь являясь по сути пропавшим – исчезнувшим из этого мира, возвращался будто непрошеный гость. Внутри бушевали чувства, несбыточность всех своих желаний за столь долгий период, путь к родному дому казался долгим – предолгим, который сейчас надо было преодолеть – последние метры его, для того чтобы выйти из забвения.

                ГЛАВА 7.

На окраине деревни Вяжички стоял сожжённый обуглившийся сруб дома. Павел как не старался вспомнить: «Чей этот дом?..» – так и не вспомнил. За этим домом немного дальше торчала печная труба – всё, что осталось от строения. Мысли о себе быстро покинули сознание, а на смену пришла озабоченность за тех, к кому сейчас он шёл. Неожиданно увидел вдали по улице идущего навстречу человека. Когда тот подошёл на близкое расстояние, удивлённо про себя за-метил: «Хоть убей – не помню кто он!..». Навстречу торопливо перебирая короткими ножками, почти бежал старичок: в армейской телогрейке не по размеру, в кирзовых сапогах, борода, свисавшая на грудь под стать шапке на голове его, ибо цветом мало чем разнилась. И возраст не совсем понятный: можно было дать ему все лет сто, и вполовину меньше. В руке старик держал посох-палку, которую при ходьбе так же быстро выкидывал далеко вперёд, как и ногами перебирал по дороге. Павел, приостановившись, немного посторонился на обочину дороги, давая старику свободно пройти, с любопытством стал рассматривать его, стараясь припомнить если не фамилию, то хотя бы в какой части деревни он жил. Старик проскочил мимо, не взглянув даже на стоящего чело-века, бурча что-то себе под нос, побежал дальше. Павел, пожав плечами, продолжил путь, когда неожиданно за спиной услышал голос старика.
– А ну погодь, касатик, – крикнул старик, – погодь, погодь!..
Павел остановился, повернувшись в сторону старика, молча, стал ждать, что тот скажет дальше.
– А ну иди сюда… так, так… да ты никак Тимохин сын будешь?! Соколик, да ты никак с того света возвернулся? А я это иду, всё о своих нуждах думаю, прошёл мимо тебя, потом – стоп!.. Никак Тимоха с того света прибыл? За тебя-то я и забыл – что ещё ты есть. А ты вылитый Тимоха – вот разве что худой очень – но тут же думаю – на том свете-то не кормят – вот и худой потому. А ты меня не иначе как не признал, что мимо прошкандылял и даже головой не кивнул?..
– Вспомнил я вас, Степан Алексеевич – вспомнил, по голосу признал, вы уж не обижайтесь, – громко, почти закричал Павел, хватая деда за плечи и тряся как подростка.
– Где же тебя нелёгкая носила соколик ты бедненький? – стал причитать старик, – война-то давно уж кончилась, поди тебя уже и схорони все, вон какой худющий, как с креста, будто тебя сняли.
– Степан Алексеевич мои-то хоть живые? Иду вот, а душа болит…
– Ой, соколик! Ой, Павлик да ты разве не знаешь, что твои ещё в начале войны деревню покинули. В эвакуацию они всей семьёй подались – в эвакуацию – ещё в сорок первом в июне, немцы тогда под Смоленск подбирались. Иван прибыл – всех и увёз. С тех пор и не знаем, живые ли и где прижились. Говорят, что от Калуги беженцев, которые из Смоленска повезли куда-то на юг – на Кубань. Так что нет твоих родных в деревне, а дом стоит, пустой стоит – война помиловала. Зарос, а так всё цело. В войну в нём немцы жили. Щас пустой стоит – как сирота казанская.
– Чигарёвы тоже эвакуировались? – спросил Павел, пом-рачнев на лице хриплым голосом.
– Катька-то?.. Егор её в ополчении под Москвой погиб ещё в сорок первом, а Катька с девчатами в войну тоже в Москве хоронились, потом снова вернулись сюда – там-то голод-но в городе, а мужа не стало. Фу ты! Да у них свадьба сегодня, чё там говорить! Ленка то заждалась уже, было тебя. Кто ж мог подумать, что ты явишься! От тебя-то ни слуху, ни духу, вот и решила, что хватит в девках сидеть; так и до старости досидеться можно. За Мишку Бахтина выходит замуж. Помнишь такого? Рыжий такой ходил по деревне, как боров. В Москве сейчас он прижился, вот явился на сватовство.
– Где свадьба? – облизывая пересохшие губы, хриплым голосом спросил Павел.
– Как где? Там же – сидят песни поют у Катьки, где же им быть.
– Прощай дед. Не время сейчас говорить с тобой, в другой раз как-нибудь.
Павел резко повернулся и скорым шагом пошёл вдоль улицы, а Степан Алексеевич ещё долго кричал ему вслед:
– Куда же ты Павел! Да не ходи ты туда от греха подальше! Поздно уже! Будь умней парень! Побьют или посадят тебя!..
Но Павел деда уже не слышал. В голове стоял шум, от которого даже в ушах звенело и в глазах темнело. Дойдя до очередного сруба сгоревшего дома – дальше срезая угол – ринулся через заросли бурьяна. Из-за угла сгоревшего дома выскочила собачонка, она видимо никак не желала покидать свой родной двор. Со злобным лаем кинулась под ноги, пытаясь ухватить за штанину. Павел со злостью, пихнул её ногой, отчего та, взвизгнув, скрылась за остовом дома. Проплутав между зарослями кустарника, выскочил в переулок, увидев вдали дом Чигарёвых – целым и невредимым устремился туда, будто на пожар.
На калитке стояли в это время две женщины пожилого возраста: подперев спиной столбы на калитке, тем самым перегородив проход во двор, вели непринуждённую беседу, обсуждая последние деревенские сплетни. Павел со всего разгона, словно таран ломает крепостные ворота, разбросав в разные стороны женщин, влетел во двор и почти бегом на-правился к крыльцу дома. В след ему послышались женские упрёки и возмущения:
– Свят… свят! Что за наваждение среди белого дня? Гос-поди прости мою душу грешную, откуда, только и берутся такие неуважительные люди! – крикнула одна из них.
– Да самогону с утра налакался, не видишь что ли? Мало показалось – сюда принесло чтобы добавить, – сказала громко вторая женщина, – Дунька, да он, кажется то, не из нашей деревни – с железки нелёгкая принесла. Видишь, как он одетый?.. будто из тюрьмы только выпустили. Ну, щас там ему нальют по-полной! Ты Даша не ушиблась?
– Да нет, слава Богу – живая. Пошли – посмотрим, щас там концерт будет. Не к добру, скажу я тебе всё это. Чего он тут забыл?
Женщины неторопливо направились к крыльцу дома, где уже скрылся за дверями Павел: шли, кряхтя и потирая ладонями ушибленные места. А тем временем события стали развиваться настолько стремительно, что спустя сутки о них станут вспоминать как о чём-то совсем невероятном, словно потустороннем, ибо последующие минуты говорили как раз за это – Павел будто и впрямь с того света свалился.
Заскочив с разгона в коридор, он машинально захлопнул входную дверь за собой, отчего в сенях темно стало, а в этом доме – ему так ни разу и не пришлось побывать из-за неприязни Екатерины Дмитриевны к нему. Пока нащупывал в тем-ноте следующую дверь – ведущую в дом – свалил какую-то лавку с вёдрами и кастрюлями, отчего по дому грохот пошёл. Наконец, в его руке оказалась дверная ручка – с силой дёрнул на себя и, сделав шаг, замер на пороге. В комнате стоял длинный стол торцом к входной двери: и так получалось, что жених с невестой сидели лицом прямо к входу – представ своим обличьем перед Павлом. Свадьба была скромная, не то время на дворе стояло, чтобы пышные свадьбы гулять. За столом сидело не более полтора десятка человек. Жених был, как и положено: в костюме и в галстуке – не откуда-то явился, хоть и деревенский был – из самой столицы. Невеста в обычном на-рядном платье и лишь подвенечный на голове её чепец – фата с длинной до пола гипюровой белой мантией выделяла её среди остальных за столом присутствующих. В тот момент, когда так неожиданно, вначале прогремело что-то в коридоре, и тут же на пороге возник Павел, в комнате установилась такая тишина, которой не бывает даже на похоронах. Все сидящие за столом не допив, не дожевав, вилку, ложку не донеся до рта – замерли и расширенными глазами, в которых светился – у одних крайнее удивление, у других животный ужас, у немногих любопытство – чем всё кончится. Павел стоял на пороге с тоской и жалостью в глазах смотрел на Лену и молчал. Что он думал в эту минуту?.. Вероятней всего он ни о чём не думал. Хотел на прощанье ещё раз посмотреть на ту, о которой думал, мечтал, вспоминал каждое её слово и движение, все эти адские мучительные пять с половиной лет, может быть благодаря этому он и выжил в той неволе, где гибли тысяча-ми. Длилось это секунды показавшиеся Павлу вечностью. Неожиданно Лена резко вскочила, как пантера бросилась из-за стола, стрелой подлетела с развевающейся свадебной фатой к Павлу и бросилась к нему на шею. В комнате продолжала сто-ять гробовая тишина. Павел, обняв Лену за талию, устремился на выход в коридор. Уже в коридоре Лена свободной рукой сдёрнула из головы фату и бросила её на пол. Фата плавно спланировав в воздухе, медленно опустилась на вёдра и кастрюли, валявшиеся на полу. Сбрасывая с себя фату, невеста, будто давала знать всем, что свадьба на этом закончилась как не состоявшаяся, и торжество закончено. Павел перехватил на лету её руку, потащил дальше на выход из дома.
В эту минуту Дунька с Матрёной стали подыматься по ступенькам крыльца, для того чтобы зайти в дом и убедиться в наказании виновника их оскорбительного к ним отношения. Только они преодолели последнюю ступеньку и ступили на
площадку крыльца: Дунька уже протянула руку к дверной ручке, чтобы дверь открыть, как в ту же секунду дверь сама с грохотом открылась, да так распахнулась, что краем полотна двери шарахнула Дуньку прямо в лицо, после чего та перелетела через невысокий заборчик крыльца – только ноги в сапожках да каблучки её мелькнули. Когда Дунька навалилась своим грузным телом на ажурный заборчик крыльца, который за древностью лет – в мгновение рассыпался в прах, а вслед за этим из глубины ямы, которая находилась с незапамятных пор в промежутке дома и крылечка, послышался женский вопль:
– Ой! люди… помогите!.. убил изверг!.. насмерть убил!..
Матрёна, на глазах которой в мгновение произошли все эти события, оторопело раскрыв рот, от страха не могла вы-молвить и слова, замерла посреди прохода со ступенек в дом. Сообразить и тем самым уступить дорогу Павлу не хватило у неё ни ума, ни времени на это. В ту же секунду, словно с моря ударная волна, Матрёна была выброшена ударом плеча Пав-лом на ступеньки. Прокатившись по ним как свёрнутый в рулон ковёр, со всего размаха грохнулась об столб, который подпирал крышу крыльца. Вслед за этим к первому воплю добавился ещё один пронзительный голос, который разнёсся на всю деревню, всполошив всех собак. Дед Степан в это время возвращался уже к себе домой, услышав женские вопли, на секунду замер на дороге, вытянув шею, как гусак стал вслушиваться, наконец, мгновенно приняв решение, крикнул на всю улицу:
– Как так!.. Мать вашу!.. Бойца Красной армии бить!.. Да я вас эксплуататоры – буржуи недобитые щас всех под ко-рень изничтожу! Скоро с Тимошкой на том свете увижусь, как в глаза-то смотреть ему стану, за сына его не постояв!..
Подхватив свою палку-клюку под мышку, пустился бегом по дороге. Только было, за угол свернул, как навстречу ему бежит парочка, которую он ещё издали признал. Подбегая к ним навстречу, ещё издали прокричал:
– Павка – никак украл невесту-то? Вот молодец!.. а я услышал шум – бьют, думаю, спешить на выручку надо. И куда же вы теперича… может помочь надо? А то не ровен час, вдогонку побегут.
– Спасибо дед, не надо, сами как-нибудь справимся, – смеясь и радуясь, прокричал Павел, – я дед ни у кого и ниче-го не украл, а своё законное забрал, что ещё с давних пор мне принадлежало. Понял дед Степан? Так и всем в деревне передай, чтобы зубы не скалили!..
Смеясь, они стали удаляться по переулку на другую ок-раину деревни. Он всё также продолжал держать Лену за руку, и та еле поспевала за ним. Столь отчаянный поступок Лены говорил о том, что она поистине была достойна своих предков Гончаровых. С той минуты, когда он влетел в комна-ту, а она бросилась ему на шею, они не обмолвились ещё ни единым словам. И вот теперь первым нарушил молчание Павел. Глядя ей в лицо и улыбаясь, он сказал:
– Слушай, невеста, ну и жениха ты себе нашла! Где ты его – этого рыжего Мишку откопала? Он, если не ошибаюсь, лет на десять старше меня, к тому же в армии не служил, болел чем-то – не взяли, а ты подобрала поганку. Я думал, он подавится: ел он что-то как раз в это время. Так с полным ртом и застыл, как бы в штаны не наложил. Стирать кому-то придётся. Почему ты молчишь Лена?.. Мы когда уже на пороге с тобой были, я оглянулся на всякий случай – вдруг со спины кто-нибудь набросится, так знаешь, что сразу бросилось в глаза мне, никогда не догадаешься. Сидят как памятники, даже глазами не хлопают словно заговоренные.
– Павлик, а куда мы идём... в лес прятаться?
– В лес ещё успеем Лена – туда никогда не поздно, – задумчиво сказал Павел, – пока поживём в моём родном до-
ме, а там видно будет.
Тем временем, пока молодые стремглав убегали по переулку, в доме Екатерины Чигарёвой гости стали понемногу при-ходить в себя: крики о помощи, доносившиеся со двора, со-всем привели их в чувство. Словно по команде вскочили из-за стола и бросились выбегать на улицу. Выволокли из ямы на свет божий Дуньку, вслед за этим прислонили спиной к столбу Матрёну, ибо попытка поднять её под руки успехом не увенчалась, слишком вес был не по силам гостям. Наталья, стоя на крылечке, закатывалась смехом: мать уже несколько раз пыталась оборвать её смех, который был не к месту, но та не унималась, продолжала бить себя по коленкам и хохотать до слёз. Екатерина Дмитриевна всё время плакала. Жених в это время собрал свой саквояж, который нёс в руке, во второй руке под мышкой тащил какой-то узел – видимо из Москвы с «Приданным» явился. Удаляясь по улице от двора своей не-состоявшейся невесты, всё время оглядывался, словно надеясь, что в последнюю минуту всё поменяется наоборот подобно тому, как несколько минут назад произошло за свадебным столом. Кто-то из гостей – мужчина уже изрядно выпивший, неожиданно на весь двор прокричал:
– Чё нюни распустили?.. горя-то нету!.. пошли дальше свадьбу гулять – жених-то никуда не делся: первый али второй – муж-то всё равно есть у Ленки, а кто?.. нам-то какая разница.
– Во-о-о залил зеньки!.. тебе лишь бы пить, а за здравие или за упокой тебе всё равно, – стала выговаривать мужчине, жена видимо.
– А правда пошли в дом, – сказала молодая женщина, – пусть молодые сами разбираются. Насильно мил не будешь.
Сидящая всё это время под столбом Матрёна, охнув для приличия и застонав, сказала:
– Подобного случая за всё время у нас в деревне отродясь не было. Мало того что нас, считай, поубивал этот ненормальный так ещё и невесту спёр. Такого нельзя прощать – заявлять надо куда следует. Вы как хотите, а я буду жалобу писать в ГПУ.
– Бабка Матрёна, – крикнула Наталья, подавляя смех, – какой там ГПУ, вы со ступенек кубарем полетели, потому что вас ноги не держат, а кто-то виноват в этом. Себя – то вспомните, говорят вы разов пять замуж выходили и в ГПУ на вас не заявляли…
– А ты бы помолчала вертихвостка, матерено молоко ещё на губах не обсохло, а она туда же нос свой суёт! Вот по-глядим, сколько ты раз замуж выходить будешь.
– Ладно, – сказала Екатерина Дмитриевна, – хватит скандалить и так всё сикось-накось пошло, возвращайтесь в дом, зачем тут на улице мёрзнуть и кричать на всю деревню и так смеяться все завтра будут.

                * * *
На самой окраине деревни ближе к железной дороге в поле зрения наших беглецов нарисовался дом Судариковых, когда-то ещё Тимофеем построенный. Заброшенное подворье, поросшее чертополохом в рост человека, без препятствий пропустило молодожёнов в распахнутую настежь калитку. Вошли в дом в такую же открытую дверь. В доме всё пространство затянуто многолетней паутиной, пылище кругом, остатки мебели, развороченная печь, с которой унесли всё, что было из металла и представляло хоть какую-то ценность. Посреди комнаты стоял разломанный без одной ножки топ-чан, как и стол в углу тоже без одной ножки. Напрашивался вывод, что кто-то умышленно их отломил. На окнах местами были выбиты стёкла, пройдясь по дому, и осмотрев всё тщательно, Лена спросила:
– Павлик, как же мы тут жить-то будем?..
– А я и не собираюсь здесь жить… так день, может, два… мы уедем отсюда Лена. Уедем туда, откуда нас сам чёрт, не достанет! Тебе-то опасаться нечего, а вот мне есть о чём поразмыслить. И лучше будет для нас, если мы с то-бой здесь долго не задержимся. Об этом мы потом обгово-рим, а сейчас давай какой-то хотя бы уголок себе под жильё приспособим.
Выбрав самую обустроенную комнату, принялись наво-дить порядок, а Павел стал ремонтировать топчан, сказав при этом, что стоя спать он даже в немецком лагере не научился. Завозившись с наведением порядка в комнате, не заметили, как и темнеть на дворе стало. Павел принёс подобие лучин, установив одну из них в ржавой жестяной банке, поджёг ве-точку, которая подымливая стала испускать подобие света.
– Свет в доме у нас что надо, – сказа смеясь, Павел, – дожились, что при лучине сидим, как и тысячу лет назад. Хотя, знаешь… – я с лётчиком с покойным Алексеем, который погиб когда мы бежали – застрелили его… – так вот, сидим это мы у бюргера немца в чулане, а кругом ещё похлеще тьма, сидим, будто в могиле только мыши под нами шуршат…
– Ой! Павлик, – крикнула Лена и в ту же секунду прижа-лась к нему, – я боюсь мышей! Может здесь и крысы есть, а?
– Крысы… – Лена, в лагере большим уважением пользо-вались, а знаешь почему?.. вкусные твари очень, пожалуй, будут не хуже кролика. Редко кому выпадало счастье пола-комиться этим блюдом, а так в основном брюкву грызли.
– Павлик, ну зачем ты меня всё время чем-то пугаешь? Я и так от той сумасшедшей свадьбы никак не отойду. Это мать настояла на ней. Как ты вовремя явился!.. представляю себе, если бы ты, хоть на день опоздал.
– Да хоть на год, всё равно забрал бы тебя. Не оставлять же тебя этому мухомору.
Неожиданно на входе в дом послышались шаги и тут же стихли где-то у порога. Павел, наклонившись к Лене, шёпотом сказал:
– По нашу душу кого-то принесло, случаем не мухомор твой свою невесту ищет?.. тогда лёгок на помине. Сиди тихо, если он, то я из него поганку сделаю, только ты не вмешивайся, хорошо?..
– Ой! Павлик, давай лучше спрячемся, я так боюсь этих скандалов!
В темноте неожиданно прозвучал голос Натальи:
– Вы тута?.. э-й-й… любовнички… а-у-у, где вы?.. Где вы там? Ваша мама пришла, молочка вам принесла, и покушать тоже…
– Наташка пришла, – сказала радостно Лена, тут же вскочила и ринулась к двери встречать. В сумраке комнаты спустя минуту появились сёстры: в обеих руках Наталья держала узелки, в которых вероятно и находилось то, чем она собиралась их кормить.
– Сейчас молодожёны я потчевать вас буду, притом от души и со свадебного стола как это и положено. Не пропадать же добру, да и вы голодные – небось, как волки. Что же это за любовь у вас получится, если вы о еде станете до утра думать.
Развязав узлы, расставила всё на отремонтированный Павлом стол, сказала:
– Вы приступайте к еде, а мне ещё пару рейсов сделать требуется. Не будете же вы спать на голом полу.
– Я могу и на голой земле, – смеясь, сказал Павел, – сколько лет спал и видишь – живой.
– Ну, это ты можешь где угодно спать, хоть стоя в углу как икона, а сестра у меня существо нежное, она привыкла спать на перине, – сказала Наталья и направилась к выходу.
Когда Наталья ушла, Павел сказал:
– Хорошая у тебя сестра, горой за тебя стоит.
– Я Павлик это знаю, она ради меня и в Москву до сих пор не уехала, куда мать её каждый день отправляет и сёстры зовут. Ради меня и живёт здесь в Вяжичках: я тебя всё это время ждала, а она получается, меня ожидала.
Пока молодые ели, разговаривали, и строили планы на ближайшее время, Наталья натаскала в дом: на чём спать, чем укрыться и во что одеться Лене. Наконец распрощалась, пожелав счастья в первую брачную ночь – ушла, напевая под нос какой-то мотив песни.
Рассвет они встретили пением птиц во дворе заросшей деревьями усадьбы. В доме было довольно холодно, но согревшись под одеялом, вставать, не хотелось. Павел сладко потянулся, зевнул, а Лена тем временем теснее прижалась к его боку и попросила что-нибудь рассказать про себя, за то время что был в плену.
– Нет Лена, за то лучше не вспоминать, а то и жить пере-хочется, я лучше тебе расскажу, что я думал, когда уже не так далеко от дома был. Добираюсь это я домой, – спокойным голосом продолжил Павел, – и думаю, гадаю, сколько за это время у тебя детей появилось на свет, пока меня не было. Стал считать на пальцах, – думаю, прокормлю или нет, многовато что-то получилось у меня при подсчёте. Потом стал заново пересчитывать. Когда снова пересчитал: туда, сюда, сроки, промежутки даже возрадовался – трое всего получилось. Ну, думаю с троими, как-нибудь справлюсь, не отдавать же детишек в детдом. А ты видишь, какой сюрприз мне преподнесла. У тебя-то и не было никого до меня – святая как дева Мария.
– Я Павлик все глаза выплакала за эти годы, и всегда сердцем чувствовала, что ты живой. И мыслей в голове об этих глупостях, о которых ты говоришь, никогда не было.
– Ладно, я пошутил. Лучше поговорим про другое. Скажи, где мне теперь искать свою мать и сестру с братьями, а?
Дед Степан говорил мне, что они куда-то на Кубань эвакуировались в сорок первом.
– После того как освободили эти места от немцев на имя Арины приходило два извещения: одно на тебя, что ты пропал без вести, второе на её мужа Ивана, что и он погиб ещё в со-рок втором где-то там за Ленинградом. Извещения эти долгое время находились в сельсовете, пока не пришло письмо в деревню от твоей матери, вот тогда и переслали оба извещения туда на Кубань. Я тогда ещё сходила в сельсовет, и адрес её записала, где-то он у меня лежит дома. Вот придёт Наталья, я попрошу её найти тот адрес и принести нам. Там станица называется, как у нас в Москве есть место такое: «Кущевская» – или что-то в этом роде. А ты что собрался ехать к ним?
– Сейчас, пожалуй, нет, но должен же, я знать, где они находятся. Если не надумают назад возвращаться, как-нибудь и мы с тобой туда съездим, позагораем и косточки заодно по-греем. Летом у них там жара несусветная, я это ещё по Украине знаю – тогда в сорок первом… – тут жара спасу нет, а тут немцы жизни не дают, а тут ещё как на грех почти половину ноги оторвало – хоть плачь! Иной раз жара эта так доставала, прости господи, говорил иногда, – хотя бы убило быстрей: всё равно же убьют, так хоть от жары меньше мучиться.
– Павлик ну что ты такое говоришь, разве можно такое даже произносить, это же грех перед Богом!
– Лена, там – в первый месяц войны мы не такое произносили: мать перемать – это ещё не грешные слова, если бы можно было словами немцев убивать, они бы впервые дни все передохли.
– Павлик, а почему бы нам сразу не поехать к ним на Ку-бань?
– Нет сразу нельзя; надо со следа их сбить. Этому меня один человек научил ещё в фильтрационном нашем лагере. Царство ему небесное – умный и хороший был мужик. А то подумают, подумают, да и передумают: жаба задушит, что живым выпустили. За шиворот и снова за колючую проволоку и снова собаки, часовые… я их ночами во сне вижу всё время. Как думаешь, пройдёт это у меня когда-нибудь?
– Думаю, пройдёт. У человека, говорят, с годами любые раны заживают…
Неожиданно, послышался скрип открываемой двери и тут же прозвучал голос Натальи:
– Молодожёны… а-у-у… вы тут живы?..
Подошла к их кровати-лежбищу, остановилась, положила узел, который в руках держала у своих ног, упёрлась ладонями в бёдра, прищурив глаза, сказала:
– На тебе!.. они всё ещё отлёживаются. А в церковь кто за вас пойдёт? Правда, она у нас развалилась давно и не работает, но при желании можно и в другую деревню к батюшке сбегать. Походит батюшка вокруг вас с кадилом – с вас не убудет, гляди, когда старыми станете и помирать надумаете – на том свете и зачтётся. А то как-то не по-людски у вас получается, сразу раз и под одеяло. Чего молчите, как воды в рот набрали?.. шучу я, делайте, что хотите. Это раньше было, как наша мать говорит, что вас бы уже четвертовали. Сейчас всё можно – потому как коммунизм: в обед сходил в сельсовет с молодицей расписался, ночь с ней переспал, а утром развёлся, к вечеру уже домой с другой женой спать явился – вот это я понимаю свобода, не то, что при царе батюшке. В сельсовете их спрашивают, – что за причина развода? А они говорят, – не подошли мы друг другу – потому как оскомина на зубах к утру появилась. Короче так. Ближе к делу, рассказываю вам всё как есть, что говорят о вас в деревне и чем это вам пахнет, а там уже сами решайте, что вам делать. Или вначале поедите, чтобы аппетит не портить? Тогда я отвернусь, а вы как-нибудь обрядите свои тела. Тут я принесла, опять кормить вас буду, так гляди и до старости докормлю.