Реквием сержанту Зябкину

РУССКИЙ ТОМАС МАНН ПАВЕЛ ЗЯБКИН
Смерть в Донецке: реквием без пафоса

Вероятно, кому-то такое сравнение покажется нарочито выделанным, чрезмерно натянутым или даже вопиюще претенциозным. Везде изгой Зябкин, как и Манн, всю жизнь блуждал по закоулкам собственной души, пытаясь отыскать прочную опору в жизни. «Смерть в Донецке» – парафраз манновской метафоры «Смерти в Венеции». Маловероятно, что в своем творчестве Павел Зябкин сознательно подражал Томасу Манну, однако жизнь распорядилась так, что Зябкин сам стал типичным героем манновских новелл.

Биографические сведения о Зябкине приходится буквально собирать по крупицам из немногочисленных источников в сети Интернет. Павел Владимирович Зябкин (10.01.1967 – 26.05.2014) – выпускник юридического факультета Воронежского университета. Участник чеченского конфликта в 1995-1996 гг. Также принимал участие в КТО в период 2000-2001 гг. На Кавказе дослужился до ст. сержанта: командовал отделением огнеметчиков мотострелковой бригады, во вторую кампанию довелось послужить в экзотическом взводе военной полиции при комендатуре. Награжден двумя медалями «За отвагу». С начала двухтысячных Павел активно занялся писательской и журналистской деятельностью: регулярно печатался в местных и столичных журналах и газетах. Член Союза журналистов России. В мае 2014 г. примкнул к ополчению ДНР. Погиб 26 числа в ходе операции по деблокированию донецкого аэропорта [1].

Практически все произведения Павла Владимировича автобиографичны.  Основополагающее (и единственное) произведение крупной формы – «Герой ненашего времени» – повесть на социально-военную тематику. Еще есть сборник рассказов «Солдаты неудачи», также ряд отдельных художественных зарисовок, эссе и публицистических очерков на общественно-военную тему [2].

Так кто же он, герой не нашего времени? Типовая литература по тематике «лихих 90-х» предлагает читателю в качестве главных действующих лиц безупречно крутых киллеров-профи, разухабисто-удалых братков-бандитов и удачливых коммерсов. Все остальные категории граждан здесь выступают серым фоном, удачно оттеняя своим блеклым присутствием деловую хватку и нахрапистость новых хозяев жизни. Небезынтересным в этом отношении будет сравнить книгу Зябкина с типовым произведением его фактического ровесника Владимира Колычева (род. 1968) «Я не бандит».

Герой Зябкина Володя – бывший следователь сельской прокуратуры, а ныне стремительно спивающийся неудачник – полный ноль с точки зрения господствующих критериев и требований, предъявляемых новоявленным буржуазным обществом. Лишенный пресловутой «предпринимательской жилки», Владимир оказывается абсолютно безынициативным в «новорусских» реалиях восторжествовавшей идеологии «золотого тельца», побуждающей бывших советских граждан к интенсивному обогащению: «заводы стоят, люди не получают годами зарплату, а с экранов звучат призывы жить красиво и обогащаться. Кто-то и следует этим призывам. Те, у кого локти покрепче и зубы острее».

Главная беда лирического героя Зябкина – неумение должным образом держать себя перед подлецами, нежелание бесполезно рисоваться, его неуместные в обстановке «первоначального накопления капитала» романтизм и сантименты. «У него просто выработался какой-то обостренный нюх на фальшь и бездушие. Очень нездоровый и ненужный дар. Тяжело жить с этим даром». Усугубляет катастрофическое положение Володи его усиленно рефлексирующее сознание. Несмотря на регулярную алкогольную анестезию, герой продолжает мучительно сознавать угнетающую безысходность окружающей обстановки: «Хорошо быть безмозглым ослом, ничего не замечать, что вокруг творится, верить в то, что все будет хорошо. А почему оно будет хорошо? Ну, скажите, что те, кто урвал все от жизни, возьмут так все и отдадут. Да полно, не для того хапали».

Бытовая обреченность и социальный детерминизм «задавленного» Володи («Ясно одно, в те, кто с ложкой он не попал и уже не попадет, а с сошкой много не наживешь») в конечном счете причудливым образом смыкаются с лермонтовско-печоринским фатализмом: окончательно осознав свою никчемность в обществе победившего капитализма, «лишний человек» решает отправиться на войну. Устав от житейских невзгод и романтических неудач, Володя в поисках утраченной маскулинности устремляется в охваченную боевыми действиями мятежную Чечню: «"Да что я, тварь дрожащая или право имею". В конце концов, сколько можно быть ничтожеством. Ну и пускай убьют, в конце-то концов. Какой от меня прок в этой жизни. Так мать сорок дней поплачет, а то сорок лет плакать со мной придется. Ведь впереди стена, тупик. <…> Если сейчас меня считают за ничтожество, только потому, что нищ, слаб физически, да еще и морально подавлен, то после войны, наверное, поймут, что у меня еще есть порох в пороховницах».

«Умеющим жить» в новой капиталистической России, где отныне царит непреложный закон - «каждому (с долларами) - по способностям», такие порывы покажутся довольно наивными и глупыми. Возможно, так оно на самом деле и есть, к тому же Зябкин сам отчётливо сознавал, что «слова о патриотизме и воинском долге смешны в условиях капитализма и наемной армии». Однако Володино утверждение мужественности через участие в боевых действиях посредством приобщения к воинскому братству выглядит на порядок более достойно («Мужчины испокон веков воевали, – думал он, – и это считалось их нормальным делом»), чем попытки высокооплачиваемых офисных клерков благодаря своему финансовому могуществу самоутверждаться в стриптиз-барах и борделях за счет несчастных проституированных нуждою женщин. Однако между строк заметим, что бравый Володя и сам был не прочь развлечься и не брезговал эскорт-услугами. Крайне болезненно воспринимая всякую пошлость, герой порою сам бывает поразительно пошл.

Зябкин не является мастером высокохудожественного слова, однако элегическая тональность его безыскусных, суховато-публицистических бытовых зарисовок позволяет соотнести его произведения с куда более стилистически тонкой литературой Томаса Манна. Манн, как и Зябкин, писатель одной, «генеральной» темы. Лейтмотивом через творчество обоих писателей проходит глубоко трагическое чувство социального бессилия с оттенком духовного превосходства над не столь сложно организованными, а потому и более успешными «бюргерами».

Однако созерцательно-мечтательный, мучительно рефлектирующий герой Манна в автобиографической новелле «Тонио Крегер», сам того до конца не осознавая, в тайне завидует полнокровному мещанскому благополучию. Комфортабельная жизнь Крегера безошибочно обнаруживает в нем знакомого обывателя, по ошибке забредшего в искусство. Не случайно художница Лизавета Ивановна аттестует Крегера как ординарнейшего буржуа: «Вы бюргер на ложном пути, Тонио Крёгер! Заблудший бюргер…» [3]. Томас Манн, сын зажиточного горожанина, откровенно признавался, что никогда не оставлял надежды и, в конечном счете, всегда намеревался подкрепить свое писательство респектабельным основанием в виде почетного звания [4].

Всем своим романтически-возвышенным существом Тонио по непостижимым причинам тянется к бесконечно пошлым, невообразимо ординарным, средним представителям почтенного бюргерства: всеобщему любимцу благовоспитанных горожан, ловкому и атлетичному Гансу Гансену, духовные устремления которого не простираются далее конноспортивного манежа и столь же пустой, томно-белокурой красавице с миндалевидными глазами Ингеморе Хольм. Магдалена Вермерен, сумевшая проникнуть в тонкую ткань крегеровских поэтических устремлений и всецело разделяющая возвышенные интересы Тонио, оказывается отвергнутой.

Скрытое духовное мещанство зябкинского Володи выдают многозначительные обмолвки героя, в достаточном количестве разбросанные по всему произведению. На одной из многочисленных квартирных попоек в компании своих вынужденных друзей Вовка наконец повстречал свою «Магдалену Вермерен». Работница военкомата Люба искренне заинтересовалась необычным молодым человеком, выгодно отличавшемся на фоне всех этих утомительных трепачей своей idee fix отправится на войну. Однако Вовка быстро пресыщается придуманной любовью стареющей 35-тилетней женщины, его начинают тяготить околодуховные разговоры бальзаковской дамы, за которыми ему мерещится все та же беспросветная социально-бытовая рутина. Владимира необъяснимо влечет к Наташке, молодой 20-тилетней девушке «легкого поведения», которая с изяществом колибри «перепархивает» из одной постели в другую, однако упорно минуя Володькину кровать.

На войне, среди повседневного смертельного кошмара, на героя внезапно нисходит благодать. Владимир начинает молиться Богу, его не покидает душевное равновесие, «комфортное ощущение душевного покоя». В этой духовной блажи смутно угадывается тоска немецкого лавочника Веймарской Германии по «сильной руке»: теперь Володе не надо «крутиться», дабы «зашибить деньгу» – военно-полевая жизнь в Чечне успокаивающе-размеренна, здесь за тебя все решают вожди-командиры:

«А те, маленькие, но такие желанные и иногда доступные радости, вроде баньки. Да она куда милее всех "новорусских" саун, в которых парятся как раки "хозяева жизни". А кружечка крепкого чая? Да та же водка. Это дома ее завались, а здесь редко да метко».

Эта тошнотворно-приторная апология окопного обывательского комфорта есть ничто иное, как вывернутое наизнанку духовное мещанство: отрицание общества «златого тельца» на словах на самом деле оказывается суррогатной продукцией больной, люмпенизированной души.

Предельно симптоматично в этом плане выступает символика сна главного героя рассказа «Реквием лейтенанту Трушкину»:

«И приснился ему дивный сон. Будто бы сидит он в роскошном офисе, вальяжно развалившись в кресле. А перед ним стоит, потупив голову Царьков, только не в полковничьем мундире, а в униформе частного охранника.
   - Я за что тебе "бабки" плачу? - строго вопрошает его Трушкин. И тут же отвечает за провинившегося. - За то, что бы ты мое добро стерег, а не спал. А ты?
   - Да я... - замялся Царьков.
   - Вот на полтинничек ты и влетел. Все. Свободен. - Подводит черту Трушкин.
   И Царьков покидает его кабинет. А Антон Васильевич велит подать ему машину. И вот машина, вот слышен звук мотора. Сейчас он поедет в сауну попариться».

Павел Зябкин был сторонником левых взглядов, впрочем, с довольно специфическим патриотически-религиозным оттенком. Его проза, отразившая трагический излом рубежа эпох 1990-2000-х сквозь призму восприятия рядового бойца-контрактника, фактически не имеет аналогов в современной России. Произведения Зябкина во многих отношениях самобытны.

Среди прочего, на страницах повести «Герой ненашего времени» автор попытался осмыслить довольно распространенное социально-бытовое явление бесполезной рисовки, пустозвонства (в простонародье - понты), художественно обрисовав типичный образ «сказочника» в лице «белобилетника» Сашки Агеева, нелепо изображавшего из себя «Рэмбо». Нагло рисующиеся трепачи не оставляют Володьку и на войне: герой ещё не раз повстречается со всевозможными «офицерами суперкрутых и сверхсекретных спецназов» и обладателями «донжуановской половой мощи» в пункте сбора перед отправкой и непосредственно уже в районе боевых действий.

Зябкин в своей прозе не преминул критически пройтись и по мещанской дури бывших советских обывателей, а ныне преуспевающих необуржуа, заключавшейся в иррациональном влечении к блатной романтике: отсидев под следствием несколько месяцев, очередная володькина "возлюбленная" Надя на полном серьёзе возомнила себя блатной воровайкой. В этом преклонении перед блатарями смутно угадываются нотки превратно истолкованной жалости ко всем гонимым и претерпевающим мытарства "сирым и убогим". Сам Владимир, готовящийся стать милиционером, на дух не переносил "крутых" и уголовный мир в целом.

Зябкин верно расставляет акценты, поднимая давно забытые социальные проблемы, например: почему в сущности не глупые бывшие советские учителя и врачи с лёгкостью купились на приманку быстрой наживы и массово понесли свои и без того оскудевшие после «реформ» сбережения в шарашкины конторы типа гербалайфа. Автор весьма удачно подметил господствующую идеологию найма в современной неолиберальной системе трудовых отношений, требующей от работника совершенно невероятных компетенций, в действительности не востребованых в узких рамках предлагаемой нанимателем квалификации:

«Ведь оно что получается, если место отличное, то и спрос никакой, а вот сторожить какую ни будь шарагу, так сто бумаг принеси. А ежели клерков той шараги так же протестировать? Может и половина не пройдет свои же барьеры».

Проза Зябкина довольно контрастна. Военные приключения контрактника Володи перемежаются описанием половых утех его гражданских дружков, разнузданных нахлынувшим либерализмом и рыночными свободами. Автор не впадает в натурализм и не смакует подробности, стыдливо опуская детали, однако ощущение физического омерзения от знакомства с этими отрывками вряд ли покинет читателя. Новоявленные хозяева жизни, возомнившие себя вершителями судеб, пользуясь невыносимой материальной нуждой ради забавы растлевающие тела и души за зелёные бумажки, вызывают неподдельную ненависть. Да и сам герой, несмотря на свои трогательные самокопания, далеко не благородный Ланселот: порой Володя сам принимает участие в откровенных мерзостях.

«Чертова жизнь. И как удается другим ни о чем не думать. Жить вот так, одним днем. Без всяких рассуждений о добре и зле».

Герой Павла Зябкина напоминает проповедника в борделе, который при этом не забывает пользоваться грешными телами заблудших душ по назначению. Впрочем, по такому случаю всегда имеется дежурное оправдание:

«Владимир с ясностью понимал, что не хочет чтобы чрево было его богом. Но жить то среди адептов этого идола».

Первоначальный восторг по поводу благостной военной службы постепенно сменяется у Володи горьким разочарованием: его боевые товарищи в большинстве своём оказываются все теми же наивно-циничными мещанами, отправившимися в горячую точку в погоне за длинным рублем. Володя приходит к неутешительному выводу, что в современных ему реалиях контрактная армия выступает в качестве своеобразного отстойника, утилизирующего неудачников и в буквальном смысле бомжей, не вписавшихся в красивую жизнь с её глянцево-притягательными вывесками. Однако парадоксальным образом эти самые бомжи при всей своей непритязательности оказываются во многих отношениях лучше и достойнее удачно усвоившей новую повестку успешной России респектабельной публики.

Гражданка настойчиво влечет героя обратно из действующей армии своими глянцевыми прелестями сверкающих столичных витрин, однако все сладостные мечты о красивой жизни разбиваются о неприглядную действительность, в которой Володя начисто лишен социальных перспектив:

«Самому придется пробиваться, а куда даже неясно. Нет, лучше уж здесь пока отсидеться. Может и пройдет дурное время. «Да нет, не пройдет», — нашептывал коварный внутренний голос».

В Чечне героя также угнетает отсутствие карьерных возможностей: «И вообще служить можно только со звездочками на погонах. Эту истину Вовка усвоил на своей шкуре. Без звездочек в армии делать нечего. Так и будешь быдлом». Замкнутый круг порождает порочную практику «духовного онанизма»: Володя увязает между мечтой и реальностью, пускаясь в философское богоискательство прямо под огнём вражеских ПТУРСов.

Мучительно переживающий свою социальную неполноценность зябкинский герой порой поразительно напоминает подпольного человека Достоевского. Заточенный в саркофаге своей самопоглощающей рефлексии Володя навсегда застревает между идеализированным представлением об армии, в которой герою все-таки не находится места и удручающей социальной повседневностью гражданской жизни с её пьяняще-недосягаемыми благами.

Кому-то невостребованный зябкинский герой может напомнить депрессивного клерка из "Бойцовского клуба" Паланика. Однако эпопея в поисках утраченной мужественности закономерно приводит в никуда: культивирование маскулинности лишь служит фундаментом господствующих режимов, будь то авторитаризм или так называемая демократия, которая, по-сути, держится на тех же авторитарных штыках.

Вернувшись со второй войны и неприкаянно помыкавшись в надежде восстановиться в прокуратуре или попасть в милицию, герой вновь оказался один на один с бесцельной действительностью и отсутствием возможностей для самореализации. Зябкин обрывает повествование на грустной ноте:

«счастливым концом для Владимира явился бы очередной военный конфликт, вновь вырвавший его из затхлости и ненужности».

Справедливости ради, следует заметить, что несмотря на невзыскательное художественное обрамление,сопутствующие шероховатости и стилистическую неровность порой многословной, неладно скроенной зябкинской прозы, «Герой ненашего времени» выглядит куда более философски глубоким и идейно насыщенным произведением, чем пресловутая прилепинская «Восьмерка».


Зябкин Павел: авторская страница на Проза.ру http://www.proza.ru/avtor/pawwel

ССЫЛКИ:
1. Святослав Иванов. Не вышел из боя солдат неудачи // riarus.ru

2. Владимир Прибой. Герой ненашего времени. Чеченские войны в прозе Павла Зябкина //
 lenincrew.com/hero-of-not-our-time/

3. Манн Томас. Тонио Крегер // www.rulit.me/books/tonio-kreger-read-29172-8.html

4. Глава 6. Томас Манн «Тонио Крёгер» и поэзия музыки / Галкин А. Рефераты для дурёхи // mirror7.ru.indbooks.in/?p=196904