Одуванчик

Единственная грунтовая дорога прорезала посёлок сов¬хоза «Кутузовский» пополам из конца в конец. Посёлок так всегда и назывался — Кутузовский — ещё до образования советского коллективного хозяйства. Начиналась она от пригородной автомобильной трассы, ведущей в город, а заканчивалась через пятьсот метров у стихийной мусорной свалки, сразу же за последним двухэтажным многоквартирным домом совхоза, что под номером восемнадцать. Круглый год дорога эта была изранена глубокими колеями от тракторов и грузовых машин. Жители посёлка называли её «жижей». Легковушки старались проехать дорогу по обочине. Люди, кто выходил на городскую трассу к остановке автобуса в райцентр, шли в резиновых сапогах, неся с собой в кульке сменную чистую обувь. Сапоги, как правило, оставались ждать возвращения хозяина под лавкой на остановке. По всю правую сторону от жижи, торцом к ней, вместо старых довоенных хат, тянулись в ряд однотипные дома в два этажа, по восемь квартир в каждом. Между ними образовывался своего рода небольшой общий дворик со стихийно и беспорядочно застроенными сарайчиками для хранения дров и угля, сарайчиками для крупного рогатого скота и всякой птицы, сарайчиками для свиней, коз и другой домашней живности. В центре каждого двора размещался, врытый в землю, большой стол с лавками по бокам — для игр в домино и частых всеобщих застолий. В дальнем углу неизменно присутствовал, почти незаметно, кирпичный туалет на два входа, мужской и женский, без надписи. Свои и так знали, где и чья сторона. Посторонние по совхозу зря не шатались, да и просто не шатались. Когда-то туалеты чистили каждое утро и посыпали хлоркой. Для этого был специальный работник, уборщица. Со временем стали убирать всё реже и реже, пока не дошло до одного раза в неделю и без хлора. «Не нравится — не ходи» было написано белой краской на дверях одного из них. У некоторых, самых обеспеченных, имелись свои личные семейные уличные уборные.

С левой стороны грунтовой дороги лепились частные гаражи, старые деревянные и поновее — кирпичные, вперемежку с палисадниками тех же жильцов. Каждый участок — размером в одну сотку. Самозахватом. На них каким-то образом размещались сарайчики, летние кухоньки, самые различные деревца, вроде яблонек и абрикосов или слив. У некоторых весь палисадник занимали кусты смородины или малина.

В конце «жижи», возле самой мусорной свалки, слева от неё раскинулась совхозная механизированная колонна со старой, вечно ремонтируемой и грязной, сельскохозяйственной техникой: тракторами и грузовыми автомобилями. Вся эта территория казалась беспорядочно заваленной всяческим хламом, разбросанной то тут, то там ненужной техникой. Так казалось непосвящённым. Любой механик и слесарь колонны безошибочно находил всё, что ему нужно в этой огромной свалке железяк.

В самом центре гаражной площадки возвышалась круглая водонапорная башня из красного кирпича. Она работала очень неисправно, с частыми ремонтами и заменами чего-то там, но всё равно снабжала рыжей водой несколько водяных колонок совхоза. Питьевую воду брали из двух пробитых скважин, обустроенных ручными насосами. Качнёшь двадцать раз обеими руками с немалым усилием за длинный рычаг насоса, пойдёт вода. Качнёшь ещё двадцать раз — наберёшь ведро чистой и вкусной водички. Местные, когда шли по воду, шутили, что идут на физкультуру.

Дома отапливались печами, у каждой квартиры своя. Печи располагались на кухнях, ближе к общей вытяжке, и в зиму дальние комнаты оставались холодными. Для их обогрева жильцы часто прибегали к помощи ворованной электроэнергии. Каждый житель совхоза хорошо знал физику электричества, умел ставить жучки, делать левые розетки, набрасывать временные провода на вход, пользоваться старой фотоплёнкой, останавливая электросчётчик. Самодельные плитки, «козлы» с нихромовой спиралью присутствовали в каждой квартире. Время от времени энергетики кого-то наказывали, время от времени кто-то горел «синим пламенем». Тогда его тушили единственной в хозяйстве старой пожарной машиной и всем остальным сов¬хозным миром. После этого разговоров было на неделю.

Но гораздо чаще люди «горели» и «сгорали» от самогона. Совхоз пил повально: от его неизменного директора Николая Степаныча, крепко держащегося за руководящий руль хозяйства более двадцати лет, до самого последнего и безнадёжного, в смысле поработать, скотника примака Соловья. В отличие от певчей птички, обладатель красивой фамилии мог заливать только за глаза и за воротник с утра и до утра. Когда его жену и хозяйку квартиры Зою спрашивали, зачем он тебе такой пьяница нужен, она, не раздумывая, отвечала, мол, у всех мужья есть, что она хуже остальных, или же «какой никакой — а свой», а ещё «нате вам», или «что б було».

Не пили спиртного только коровы на ферме, да бычки, которые на убой. Молодых бычков иногда подпаивали бражкой. Шутки ли ради или же кто-то придумал, что на браге бычки растут лучше. Неизвестно. Но бычков поили. И ещё не пили маленькие дети. Школьники, что постарше, лет с тринадцати-четырнадцати потихоньку приучали себя ко взрослой жизни. Начинали с пива вприкуску с «Ватрой» в тёмных палисадниках, затем втягивались самогоном на школьных выпускных и армейских проводах своих старших товарищей. Кончали по-разному. У кого как жизнь сложится, как она и обо что споткнётся, у кого на сколько здоровья хватит или мозгов. Пила страна, пили сельчане, пил отдельно взятый человек. Не все, конечно. Но многие, очень многие. Как говорится: с волками жить...

— Мать, а мать. Дайте воды. Воды дайте, чёрт вас побери!

Сашка тяжело приподнялся и сел в кровати. На нём тряпкой висела грязная рваная майка непонятного цвета, на ногах спортивные штаны с оттянутыми коленками. Он откинул замасленное ватное одеяло без пододеяльника. Скинул на пол ноги. Матрас наполовину сполз вниз. Простыня отсутствовала. Босые немытые ноги нащупали резиновые шлёпанцы под кроватью. После нескольких безуспешных попыток всунуть в них свои ступни, мужчина поднялся, постоял минутку, обретая равновесие, и босой медленно двинулся, придерживаясь руками за стены коридора, на кухню.

— Где ты есть, сволочь? Человек помирает, а тебя где-то носит. Гадина.

Перед входом на кухню старая облезлая кошка с перебитым и свёрнутым на бок хвостом жадно догрызала голову селёдки. Дверь в квартиру оказалась немного приоткрытой в подъезд. Сашка с размаху пнул кошку ногой. Сам при этом потерял равновесие, чуть не упал.

— Скотина. Пшла отсюда. Тварь.

Кошка крутанулась в воздухе, ударилась о входную дверь и выскочила в подъезд, но с селёдкой в зубах.

На кухне стоял терпкий кисловатый запах. В большой посудине, старой выварке, посередине помещения на полу грелась на электроплитке густая пахучая жидкость: смесь из комбикорма и разных объедков со стола. На маленьком столе, заваленном давно не мытой посудой, тарелками, вилками, ложками и разными кастрюльками, на самом краю дымился стакан с чаем. За столом на табуретках стояло два полных ведра с холодной водой. Мать успела наносить с утра. Сашка пробежал глазами по столу, схватил чашку с остатками засохшего растворимого кофе и зачерпнул воду. Раз, другой, третий. Свежая вода немного привела его в чувства. Он открыл ржавую, в замасленных пятнах дверцу низенького холодильника. Сосиски, яйца, майонез, кусок сала. Резкий запах чего-то протухшего. Того, что ему срочно было нужно в холодильнике не оказалось.

— Твою налево. Куда она её дела? Карга старая.

В этот момент открылась дверь и на пороге появилась низенькая пожилая женщина, сгорбленная в длинной тёмной юбке, в халате, сверху прихваченном в талии широким шерстяным шарфом, голова плотно укрыта тёплым платком. В руках у неё два пустых ведра с остатками корма в них.

— Чего? Проснулся? — Она проскользнула, не разуваясь, прямо в галошах, мимо сына к посудине с комбикормом.

— Где вы водку дели? Я вчера в холодильнике оставил. Точно помню. — Сашка встал в дверях, перегородив собой выход из кухни. — Не выпущу, пока не дадите. Слышите?

— На что мне твоя водка. Пусти. Скотину кормить надо.

Женщина быстро разлила содержимое большой посудины равномерно по двум вёдрам. Выключила плитку, вынув из розетки два оголённых провода.

— Пропусти, Саша, не дури. Не знаю, где твоя водка, в глаза не видела. — Она подняла вёдра и стала перед сыном.

— Мать, дайте водку. Мне плохо. Я за себя не ручаюсь. — Он по-прежнему стоял в дверях.

— Я тебе уже сказала, нет у меня твоей водки. — Мать оттолкнула плечом сына и выскочила с вёдрами на лестничную площадку.

— Сука, сука, старая жадная сука! — прокричал Сашка ей вдогонку. — Куда ж она её заныкала?

Он принялся лихорадочно искать по кухне бутылку, переворачивая всё, что попадается под руку. Поиски казались тщетными. После пяти минут бесплодных усилий, Сашка от досады смахнул рукой на пол стоявшую на столе посуду. Та с грохотом раскатилась по всему деревянному, в остатках красной краски, полу. Несколько чашек и тарелок разбилось. Остывающий чай разлился. Сашка обессилел. Поискал глазами стакан. Наклоняться было лень, и он припал губами к ведру с водой, сделал несколько глубоких глотков. Осторожно ступая, придерживаясь руками за стены, зашёл в большую комнату. На разложенном диване под толстым покрывалом спал его пятилетний сынишка Егорка. Вместо подушки под головой у него лежала сложенная пополам куртка. Жена Алла уже вторую неделю на заработках в городе. Какому-то дельцу бригадой женщин дом штукатурят. Потом ещё предстоят малярные работы, отделочные. Заработок неплохой привезёт. Но это будет через месяц, не раньше. Выпить сейчас надо. Денег нет.

Сашка сел на край дивана. Рука его коснулась головы сына, погладила. Глаза же осматривали комнату. Что придумать? Книг не осталось, да и было их всего два десятка из той, прежней жизни. Телевизор не работает, да и куда его? Комп нельзя, он ему самому нужен — время коротать. Игр разных вон сколько. Мать ни копейки не даст, до пенсии ещё неделя. Внезапно мысль посетила его. Он сполз на пол и на четвереньках подобрался к серванту. Открыл нижнюю дверцу. Порылся с минуту и достал маленькую коробочку. Открыл её. Медаль ветерану труда. Он улыбнулся. Есть.

— Зачем она ей нужна, лежит без толку. — Он повернулся и вроде как обратился к спящему сыну: — Папка сейчас сдохнет, а ей всё жалко. А, сына? Железяка ведь? Она ж чего-то да стоит? Так, так, сейчас посмотрим.

Егорка что-то сонно пробормотал и повернулся на другой бок. Покрывало ногой отбросил в сторону. Ребёнок спал в одежде.

— Спи, сына, спи. — Сашка тяжело поднялся и поплёлся в свою спальню одеваться

Мать тем временем покормила поросят. Вернулась в квартиру. Зашла на кухню.

— Ах ты, оказия! Что б тебя черти забрали. Вот горе мне на старости лет. — Она принялась убирать сброшенную со стола и разбитую посуду. Слёзы выступили у неё на глазах.

«Всю жизнь вот так. За что мне, господи, за что? За какие такие грехи, мои или не мои? Мало того, что муж пьяницей был. Столько лет с ним промучилась. Из дому всё тащил и тащил. Деньги прятать бесполезно, всё равно найдёт. По доброй воле отдашь ли, отнимет ли сам, всё одно побьёт. С топором сколько раз гонял по всему совхозу, перед людьми позорил. Помер. Думала, всё, отмучилась. Так нет же. И сын туда же. Не мальчик уже. Возраст то какой, знаменательный. Работать не хочет. Семья вроде есть, сын. Алла хоть и не пьющая, но безалаберная какая-то. Живут хуже свиней. Ни постирать, ни помыться. Ребёнка жалко. Что с него вырастет при таких родителях? Такое же и вырастет. Подобное. А мне самой нет сил за всеми убираться. Они и так из меня все жилы вытянули, все соки высосали. Они и так все моей смерти ждут не дождутся. И не скрывают этого. В открытую говорят. Что б у них языки поотсыхали так с матерью живой разговаривать».

Она вытерла краешком платка непослушные слёзы. Собрала всё с пола.

«Хотела чаю тёплого попить, на улице с утра сыро, да и тот перевернул. Ну как тут жить, за что не возьмись, всё через одно место, всё не в радость. Не жизнь — мучение».

Она включила электрочайник. Помыла себе стакан. Насыпала в него чайную ложку чёрного чая, две ложечки сахара, оставила ложку в стакане. Достала из холодильника две сосиски. Сняла плёнку. Оторвала кусок хлеба. Села на свободный табурет, стала тщательно жевать беззубым ртом. Закипела вода. Мать залила кипяток в стакан.

«Сейчас позавтракаю, надо что-то пацану сварить. Кашу гречневую сделаю. Сосиски поджарю. Покормлю и — на огород. Пора землю потихоньку готовить к посадке. Возьму Егорку с собой. Пусть лучше воздухом подышит. А то целыми днями за компьютером сидит. Никто им не занимается. Разве что иногда почитаю ребёнку сказки на ночь. Зачем рожали, спрашивается? Он только мешает им. Увези куда и не заметят. Только рады будут. Ради чего жить то? Что вообще им от жизни надо? Сами не живут и другим не дают покоя».

Мать отхлебнула горячий чай. Стало легче жевать. Послышались шаги. Появился Сашка в дверях. В джинсовых брюках с расстёгнутой молнией, в мятой сорочке.

— Куда намылился? Помочь не хочешь? — Мать жалостливо посмотрела на сына.

— Куда надо, туда и намылился. Не ваше дело. Зажали бутылку для сына.

— Тёте Тае помощь нужна. Пошёл бы. Глядишь, на свою бутылку заработаешь. Может и сыну на печенье какое денег останется.

— А что делать надо? — Сашка остановился и посмотрел сквозь мать.

— На летней кухне ящики ей прибрать. Навести там порядок. Старая она, тяжело самой. Пойди, поговори. Работы, может, на час-другой. Она заплатит.

— Пуская сама таскает. Старая! На ней пахать ещё можно.

Сашка вышел из квартиры. Мать, продолжая жевать, включила плитку. Она не сразу попала проводами в розетку, за разбитыми очками надо было идти на поиски в комнаты. Ополоснула одну из кастрюль. Набрала в неё на две трети воды и поставила под крышкой на плиту. Достала из кухонного шкафчика килограммовый пакет гречневой крупы. На край стола насыпала половину из пакета. Села перебирать. Лицо приблизила к гречке близко-близко. Так она видела. Её скрюченные болезнью пальцы плохо слушались.

Сорок лет, отданных тяжёлой работе на ферме, работе дояркой, из них половина, почти двадцать лет на ручной дойке, не прошли даром. Зато ветеран труда. Многочисленные грамоты и награды. Да разве премиальные холодильник и цветной телевизор, разные денежные поощрения, поездка в Болгарию по путёвке, теперь вернут ей утерянное здоровье? А со здоровьем у неё всё хуже и хуже. Много дней кашель душит. Особенно ночью. Похудела. Ослабла. Никому до неё из домашних дела нет. Только вот на саму себя и рассчитывает.

Вспомнилось ей. Тридцать три года назад умирал её новорождённый сынок. Врачи от него отказались. Безнадёжен. Она подписала какие-то бумаги и вышла из больницы с ребёнком на руках на свой страх и риск. Подсказали, ехать к бабке-ворожее в соседнюю область. Муж пьянствует. Денег на поездку нет. Собрала по соседям. Поехала, повезла маленького Сашку. Нашла бабку в глухом селе. Та ей и сказала, что ребёночек должен умереть. Что она может его спасти, но тогда он станет в будущем для матери настоящим проклятием. Превратит её жизнь в сущий ад и, в конце концов, сведёт в могилу. Какую мать такое пророчество напугает? Да и вообще, какая мать не примет любые условия, чтобы только спасти своё дитя? И она согласилась на всё. Не раздумывая. Жить, конечно же, ребёнок должен жить. И вот теперь она вспомнила древнюю бабку и её предсказание. Да, действительно, за последние годы особенно, чего только она не испытала от сына: неуважение, злобу, пренебрежение, унижение, откровенную ненависть и даже побои. Слёзы вновь навернулись на глаза и закапали на гречневую крупу.

Мать всё хозяйство тянула на себе. Раньше она ещё просила детей о помощи. На что ей Сашка всегда отвечал одно и то же, что оно, это хозяйство, эта картошка, сало и прочее, им сто лет не снилось, что вам только и надо что пахать на огороде и крутить свиньям хвосты. Вы, мол, без хозяйства жить не можете. Они, мол, люди современные и всё что им нужно могут купить в магазине, на рынке. Да и вообще, много ли им надо?

И мать скромно молчала, боясь упрекнуть их, когда они каждую зиму, на безработье, выживали исключительно на её картошке и на сале, и мясных закрутках от забитых, выращенных ею, свиней и птицы. Она сама, из года в год, высаживала картофель и прочее огородное на большом участке. Сама копала и собирала, и убирала огород. Опускала в глубокий погреб половинчатые, но всё равно тяжёлые, мешки. Сама покупала и растила поросят и кур. Таскала на спине ворованный комбикорм с фермы, по тридцать кило в мешке. И уже ни о чём никого не просила. Радости ни в жизни, ни от жизни у неё не было никакой. Егорка и тот, когда немного подрос, стал относиться к бабушке, копируя родителей. И хотя его детская душа была ещё беззлобной и глупенькой, бабушке было обидно. Она понимала, что через несколько лет подросток Егор будет так-же вытирать об неё ноги, как и его родители. А куда ей было деваться? Она жила в своём доме.

Проснулся Егорка. Горшка в доме не было. Мальчик сходил по маленькому в ведро. Бабушка его умыла. Включила компьютер. Пока мальчуган смотрел мультики, она приготовила кашу, поджарила на сковороде сосиски, порезанные кусочками. Покормила ребёнка, одела и повела с собой на огород, в пяти минутах ходьбы от совхоза, на общем поле, на свой надел. Её шатало от слабости. Егорка болтал, не умолкая.

— Баба, а где папа?

— Пошёл куда-то по делам.

— За пивом, да?

— Не знаю, Егорка.

— А он обещал мне игру новую купить.

— Раз обещал, значит купит.

— Да, купит. Папа хороший. Он всегда мне новые игры покупает.

— Хороший, хороший.

— А ещё он обещал мне пива дать попробовать. Я уже большой.

— Рано тебе пиво пить, внучок. Вредное оно.

— А вот и не вредное. От него только живот растёт. Оно питательное. Человек может на одном пиве жить. Год, два, всю жизнь. Папа так говорит.

— Ты вырасти сначала, Егорка, а после сам решишь, пить тебе пиво или не пить.

—А мама скоро приедет?

— Скоро, скоро. Дай руку, здесь канава. Осторожно.

— Баба, ты куда упала? Баба, баба!

Соседи привели мать и Егорку домой. Матери сделалось совсем плохо. Её уложили в кровать прямо в одежде. Вызвали скорую помощь. Егорка сел в большой комнате играть в компьютерные игры. Тётя Тая, сама старая и больная, осталась присматривать у кровати больной, ждать скорую. Через два часа в квартиру постучали. Зашли два фельдшера.

— Ну и грязюка у вас. Машина не доехала, застряла. Еле вытолкали. Стоит в соседнем дворе. Где больная? Вы больная?

Молодой, голосистый фельдшер подсел к матери. Померил давление. Поставил градусник.

— Что не так, мать, на что жалуетесь?

— Всё не так, сынок. Слабая я. Руку поднять не могу.

— И давно вы слабая?

— С месяц, наверное. Всё хуже и хуже. Сегодня утром ещё шевелилась по хозяйству, а потом... раз и покинули силы. Шла и упала. Вот спасибо, люди увидели, привели.

— Собирайтесь, мать. Повезём вас в больницу. Вам обследоваться надо. Причём срочно. Никаких возражений. Собирайтесь.

— А что собираться? Нечего собираться. Вот какая есть, забирайте. Нет у меня сил.

Принесли носилки. Мать бережно уложили на них.

— Тая, возьми, там у меня под матрасом немного денег. Может на лекарства или ещё чего. Достань, пожалуйста. Ребятам дать надо.

На выходе из квартиры столкнулись с Сашкой. Он был вдребезги пьян, еле держался на ногах.

— А это что ещё за цирк? Вы кто такие, чмошники в белом? Что вы в моей квартире делаете? Тётя Тая, кто это?

Мать молча вынесли и пронесли мимо сына к машине скорой помощи. Скорая уехала. Егорка продолжал играть в компьютере. Сашка пробрался в комнату, упал на диван.

— Ни хрена себе. Что мать сдыхать собралась? А где я денег возьму на похороны. Не могла пенсии дождаться. А, сынок, играй, играй. — Он отвернулся к стене и вмиг захрапел.

Всю последнюю неделю совхоз продолжал жить своей жизнью. Приближались майские праздники и трезвомыслящие жители посёлка своевременно заготавливали бражку, а кое-кто уже усиленно гнал первачок. С первого по десятое мая наступит жаркая пора и можно будет хорошо и быстро заработать.

Ночью какая-то чужая, «левая» машина, выгрузила по-тихому на совхозной свалке полный кузов бычьих голов. Что, откуда? Никто не знал. Скорее всего, какие-то городские. Частники. Мясокомбинат такого расточительства себе не позволит. Теперь у поселковцев появилась новая интересная работа. Головы собирали, чистили, вываривали. Снимали мясо. Использовали кто как. Одни скармливали своей скотине, птице и свиньям. Другие ели сами. Третьи продавали в городе пирожки с мясом. Четвёртые делали и то, и другое, и третье. Предприимчивый народец. Кому из них какое было дело до отдельно взятой больной пожилой женщины. А уж Сашке и подавно. Тут такие события! Заработать можно.

Мать лежала в реанимации. В городской областной больнице. У неё выявили целый букет болячек. От крупозного воспаления лёгких до, что самое непоправимое, почечной недостаточности. Она лежала, подключённая к самым разным аппаратам и с кислородной маской на лице. Большую часть времени она находилась или во сне, или в полном беспамятстве. Иногда приходила в сознание на очень короткое время.

Через неделю после её поступления в больницу приехал Сашка, в надежде взять у матери доверенность на получение пенсии. Врач его сильно расстроил, сказав, что мать безнадёжна, что ей осталось жить считанные дни, что она практически не разговаривает и даже руки поднять не может.

— В реанимацию мы не пускаем ни родственников, ни тем более посторонних, но... — доктор внимательно посмотрел на Сашку, — думаю, вам следует попрощаться с матерью.

— Да ладно. Не надо. Что там прощаться. — Сашка смотрел мимо врача. Его трясло после вчерашнего перепоя. Чувствовал он себя отвратительно.

— И всё же... Больше вы её живой не увидите.

Сашка кивнул головой:

— Ладно.

Поскорее бы отделаться и уехать домой. Алла должна вот-вот приехать на пару выходных. Она-то уж точно денег привезёт.

Доктор принёс халат и бахилы. Завёл его в отделение. Провёл Сашку по длинному белому коридору реанимацион¬ного отделения с настежь открытыми дверями и невероятной тишиной до одной из дальних комнат. Пока они шли, по коридору то и дело неслышно и быстро перемещались из помещения в помещение, словно белые феи-ангелы, медицинские сёстры. Сашка боялся смотреть по сторонам и тем более заглядывать в палаты.

В большом и светлом помещении, куда его привёл доктор, стояло несколько кроватей на довольно приличном расстоянии друг от друга. На всех на них лежали абсолютно раздетые немолодые женщины. Под простынями и так, нараспашку. Мать он узнал не сразу. Одутловатое, какое-то сине-жёлтое лицо под прозрачной маской, закрывающей рот и нос. Длинные седые волосы распущены по подушке. Он и не знал, что у матери такие густые волосы. Она смотрела на него, она видела его. Сашке стало не по себе.

— Я вас оставлю наедине. Вот стул. Присядьте. Пять минут, и я вас выведу.

Доктор развернулся и вышел из палаты быстрым лёгким шагом.

Сашка сел на твёрдый стул. Его трясло сильней и сильней. Ему всё это очень не нравилось. Он уставился взглядом на руку матери, на её скрюченные пальцы. Смотреть в лицо он боялся. Вдруг указательный палец матери шевельнулся. Раз, другой. Затем поманил Сашку. Настойчиво поманил. Он поднял глаза. Мать смотрела на него очень внимательно, и он понял. Приблизил своё лицо к ней. Тихий, гулкий голос спросил:

— Наверное, мне конец пришёл, скажи, сынок?

Сашка с трудом разобрал слова. Он кивнул. Мать снова задвигала указательным пальцем. Он опять приблизился.

— Я прощаю тебя, сынок.

Мать закрыла глаза. Сашку затрясло ещё сильней, перехватило дыхание, на узком лбу выступили капли холодного пота, он вскочил и кинулся к выходу. Ком стоял у него в горле. Он увидел тень смерти на лице матери, и она показалась ему страшнее самой смерти. Прочь, прочь из этого ужасного места.

Мать глаза больше не открывала. Спустя несколько дней она вдруг увидела бескрайний зелёно-жёлтый цветущий луг. Трава, сочная-сочная, ей по самый пояс. Тёплый приятный ветерок играет с её лёгкими пшеничными волосами на голове. Она звонко смеётся, поправляя волосы за уши, но ветер-шалун всякий раз скидывает их на лицо. В высоком чистом утреннем небе громко заливается пташка. Жаворонок. Группа женщин перед ней, чуть впереди, косит траву размеренно и слаженно. Одна из них останавливается. Оборачивается. Широкое, загорелое, доброе лицо. Мама, мама. Женщина улыбается. Она в цветастом платье и переднике. Красивые руки оголены до локтей. Мама отставляет в сторону косу, приседает и раскидывает свои сильные руки в стороны. Приглашает. Ждёт. Как приятно она обнимает, крепко и в тоже время ласково! Как надёжно и безопасно с мамой! Мама! Она срывает одуванчик. Он огромный, пушистый. Они вместе дуют на него. Пушинки-парашютики разлетаются далеко-далеко в разные стороны. Мама громко смеётся. Какая она красивая, сильная, надёжная! Какая она живая! Они смеются вместе. Женщины-работницы оставляют свою работу, они смотрят на них и улыбаются. Какое счастье! Какое вокруг счастье! Как хорошо!

Мать ушла. Мать вернулась. На её холодных губах застыла еле заметная улыбка. Она так давно не улыбалась.

По единственной грунтовой дороге посёлка «Кутузовский», который так всегда и назывался — Кутузовский, выбирается траурная процессия. Впереди медленно ползёт трактор с прицепом. В прицепе стоит гроб с телом матери, лежат венки. За трактором рычит на первой передаче, то и дело пробуксовывая, старый автобус, тот самый, который много лет возил доярок на ферму по три раза на день без выходных и праздничных дней. В автобусе полтора десятка соседей, в основном старухи. На заднем сиденье Сашка и Соловей разливают по одноразовым пластиковым стаканчикам самогон. Алла осталась дома. Она зла и раздражена. Весь её заработок ушёл непонятно куда и непонятно на что. А у неё были совсем другие планы. Вместе с несколькими бабами она готовит стол к поминкам. Егорка, чтоб не путался под ногами, играется в новую компьютерную игру. Скоро люди вернутся с кладбища, надо успеть наготовить всего. Старая тётя Тая, вся больная, но пока ещё в состоянии помочь, тут же, на кухне, чистит картошку. Вздыхает.

— Такая наша жизнь. А что поделаешь?

Такая жизнь. А что поделаешь.