О письме неизвестного автора неизвестному адресату

(неоконченное)

Нет, кое-что о Пицунде я всё-таки расскажу. Хотя скорее не о Пицунде и не расскажу, а, как и всегда, воспользуюсь этим рассказом для того, чтобы порассуждать о том о сём…

Это было в один из наших не совсем ранних приездов. Датировать его я затрудняюсь, а для избранной темы это, вообще говоря, небезразлично. С одной стороны, с нами тогда ещё точно отдыхал и папа, а в более поздние годы он уже в Пицунду не ездил. С другой же стороны, жили мы в тот – и только в тот – раз не в красивом основном корпусе Дома творчества Союза журналистов и Союза кинематографистов, в котором останавливались всегда, а в располагавшемся по другую сторону автодороги, ведшей в центр посёлка, невзрачном сером здании, служившем административным нуждам – там размещалась дирекция Дома творчества, но занимала она не всё внутреннее пространство, некоторые помещения были оборудованы под номера для отдыхающих. В одном из таких номеров мы и провели тот заезд – двенадцать дней, по истечении которых благополучно переселились в основной корпус, где жили во вторую половину родительского отпуска. Если бы не это переселение, то о том пребывании в Пицунде, обыкновенно пробуждавшей во мне фонтаном бившую радость, у меня остались бы не самые приятные воспоминания – невзрачный вид административного корпуса, его монотонная серая окраска, отсутствие внутри него и вовне, на крошечной отдельной территории вокруг здания, той атмосферы почти непрерывного праздника, которая столь восхищала меня тогда в самом Доме творчества, до известной степени превращали наши с братом каникулы вкупе с папиным и маминым отпуском в подобие почётной ссылки. Не самые приятные впечатления от тех двенадцати дней были скрашены только одним эпизодом, но эпизодом, память о котором сохранилась на всю жизнь. Да даже и не память здесь важнее всего, а нечто совсем-совсем другое…

Номер наш был темноват и по-директорски аскетичен. Что такое «директорская аскетичность», мне было бы затруднительно определить, но чувство от него в душе рождалось совсем не то, что от светлых и просторных номеров и широких коридоров основного здания с их развевавшимися от лёгкого летнего ветерка непритязательными и нежными газовыми занавесками. Как-то раз, не занимаясь ничем целенаправленным, я стал шарить по внутренним полостям некоего предмета мебели, стоявшего рядом с моей кроватью. Вполне может быть, это был небольшой секретер – предмет мебели, в конце концов, вполне директорский и заключающий в своей внешности немалую долю аскезы. Вскоре новонайденное занятие принесло плод – в одной из полостей мне попался сложенный вдвое бумажный лист. Внешняя поверхность его была чиста, но, развернув его, я обнаружил, что вся внутренняя поверхность кем-то исписана.

Приглядевшись, я увидел, что текст был на английском языке. Вначале я как-то опрометчиво расстраивался по поводу невозможности датировать наше тогдашнее пребывание в Пицунде. Я совершенно упустил из виду именно данное обстоятельство – я оказался в состоянии прочесть и вполне удовлетворительно разобраться в английском тексте, а значит, случай этот не мог иметь место прежде, чем я основательно поднаторел в языке, занимаясь с Мананой Георгиевной. Неужели это было году в восемьдесят четвёртом? Значит, мне было тогда шестнадцать лет.

Весьма скоро я понял также, что текст был стихотворным. В английском языке, разумеется, нет рода, и ни по местоимениям, ни по формам глаголов нельзя выяснить ни пол того, от чьего лица текст написан, ни пол его адресата. Из содержания стихотворения, однако, с совершенной несомненностью явствовало, что автором его была женщина, и обращено оно было к мужчине. К любимому мужчине.

Надеюсь, что тот, кто читает внимательно и находит в читаемом нечто сродное себе, уже ощутил, как рассказ о конкретном событии начал исчерпывать сам себя и перерастать в нечто иное. Из прочитанного тогда текста стихотворения я сегодня не помню ничего, решительно ничего дословно. Но кое-что память всё же сохранила, и это что-то намного важнее слов и оборотов речи. Вряд ли когда-либо в жизни, до описываемого случая или позднее, приходилось мне читать столь пылкое любовное послание. Признания цвейговской незнакомки, конечно, в своё – и тоже благодатное для этого рода переживаний – время немало поразили моё воображение, но пицундское письмо, по теперь уже смутным воспоминаниям, превосходило и их. Стих был белым, и отсутствие рифмы удивительно ему шло – будучи зарифмован, тот же самый по содержанию текст зазвучал бы, вероятно, приторно-пошло.

Тот, к кому речь женщины была обращена, был для неё совершенством, идеалом или чем-то к этому очень близким. Но совершенством отнюдь не бесплотным. Больше всего остального поразило меня и запало в память то, с какой откровенностью и одновременно – с каким целомудрием женщина говорила о своём желании соединиться с любимым телесно. Она желала этого страстно, не делала из этого никакой тайны, однако в её словах нельзя было отыскать ни крупицы нездорового смакования, ни намёка на какие-либо физиологические подробности.

На этом, собственно, и завершается мой короткий рассказ о письме женщины. Завершается вынужденно, так как бумаги той я не видел с того самого дня, как покинул «директорский» номер – по какой-то весьма странной и прочно позабытой случайности я не догадался прихватить её с собой, и сейчас уже, как говорилось выше, не помню ни единого слова из целого стихотворения. К кому оно было обращено? К реальному ли мужчине или к предмету романтического воображения? Строить предположения можно долго. Мне кажется равно вероятным и то, и другое. В любом случае – конечно же, не предмет страсти автора представлял и представляет для меня интерес, а сам автор.

Окончив рассказ о пицундской находке, я, однако, чувствую себя вполне в состоянии перейти к другому жанру, и ощущаю даже некий властный зов к такому переходу. Мечта всей моей жизни, мечта огромная и, думаю, неосуществимая – прийти в такое состояние души, при котором дарить любимому человеку своё тело так же естественно и радостно – и так же не постыдно, как дарить ему цветы и стихи, писать ему тёплые и добрые письма. Именно таким и было желание близости у женщины, в неведомое мне время гостившей в пицундском Доме творчества – по крайней мере, это с несомненностью можно было заключить из прочитанного мною.

Совсем не таким оно всегда было у меня. То, что я запомнил из ранней юношеской поры его пробуждения, удивительно хорошо ложится на дальнейшее развитие этого чувства в моей жизни, многое в этом развитии объясняя. Помню, что я одновременно (или примерно одновременно – сейчас трудно что-либо утверждать с несомненностью) стал проникаться особенными, дотоле неизвестными мне чувствами по отношению к двум моим одноклассницам, кстати, бывшим в довольно близких и хороших отношениях друг с дружкой. К одной из них я всегда ощущал очень сильное телесное влечение, неистово фантазируя на тему нашего сближения, но влечение это не только не соединялось даже с малой толикой интереса к ней как к человеку – оно этот интерес принципиально исключало. Я не испытывал ровным счётом никакого вдохновения или трепета от предвкушения встреч или разговоров с ней, открытия для себя того, чем жила она внутри, в глубине своего существа. Животная страсть – вот то единственное, что зажигало меня при виде её или воспоминании о ней.

Чувства ко второй из моих одноклассниц описать вовсе не так легко. То, что можно сказать сразу – она ничуть не привлекала меня в том смысле, в каком привлекала первая. Не был я, однако, и влюблён в неё – с влюблённостями, которые я в изобилии познал впоследствии, чувство это было совсем несхоже. Скорее, через неё мне впервые стал открываться образ женщины как таковой – не Женщины с большой буквы, не Прекрасной Дамы чересчур экзальтированных поэтов начала прошлого века, всего этого высокого возлетания от земли я не люблю и никогда не любил – а женщины как сущей здесь и сейчас, рядом с тобой и со всеми нами, и всё же – глубокой и в этой своей глубине не всецело проницаемой и познаваемой. Мир устроен так, что не тайна привлекает женщин в мужчинах, а что-то другое – во всяком случае, созданная женщинами литература и иные доступные вниманию источники не содержат никаких опровержений этого тезиса. Мужских же откровений относительно женской таинственности на свете хоть отбавляй.

К этой моей однокласснице я никогда не испытывал никакого желания быть близким ни в каком отношении – я просто смотрел на неё и слушал её, дивясь чему-то, имени чему я не ведал тогда, не знаю и сейчас, но удивление это было как бы приглушённым, не «бросалось» в сердце, не «забивало» его так, как забивала тяжкая страсть к телу её подруги…

март 2013 –