Школьные хроники

  В последнее время мне часто вспоминается школа. Она будто сама навязывается, вклинивается в мою жизнь, уже совершенно другую, совсем не школьную.
 Сегодня, когда я покупала в ларьке сигареты, я увидела Пашу Лозовского: он, как и тридцать лет назад, любезно подал мне «Яву», когда мы вдвоем, давясь от хохота, закуривали на школьном дворе. В тот день я проиграла пари Свете Носовой, поэтому и пришлось курить!
  Свету Носову я тоже недавно встретила: искала репетитора по математике своей дочери. Света была нашей гордостью: выигрывала олимпиады по математике, дразнила самых умных мальчишек из физмата, после выпускного поступила на мехмат в МГУ, а там и в аспирантуру. После падения Союза, она собиралась уехать в Америку, её даже приглашали, но что-то в её судьбе сломалось, и она, бывшая математическая звездочка, затерялась среди бесчисленной толпы репетиторов по математике, безликих и скучных. Мне было за неё обидно.
  За Пашу не было: он в Луну не метил, и, увидев меня, улыбнулся, спросил, как жизнь, а по поводу своей ответил, что совершенно доволен: у него жена, двое детей, недавно вон в Анапу ездили.
  Я была за него рада, но улыбалась почему-то сдавленно, болезненно: он обрюзг, распух, вместо рыжей шевелюры на голове лишь бледная залысина.
  И после этого разговора с Пашей, после горького привкуса Явы, вкуса дерзости и безрассудности, я вдруг вспомнила все: и наш дружный «а» класс, и скользкие полы на втором этаже, и просторный кабинет химии, в котором я любила мечтать, глядя в большое высокое окно, и наши выходки, и тихие разговоры после школы, кто кому нравится, и сама школа, низкое трехэтажное здание в гуще лип и кленов, опьяняющих нас своим ароматом весной и завораживающих пестрыми кронами осенью.
  Я вспомнила и себя, всегда пятнадцатую по списку, с обычной скучной фамилией Лаврова, к звучанию которой я никак не могла привыкнут и отчего-то стеснялась её. Всю школу я носила косички и все время сидела на третьей парте первого ряда, у окна, за которым шумели деревья. Я долго наблюдала за их беспокойно качающимися кронами во время уроков, думая о чем-то своем, юношеском и легком.
  Мои соседи постоянно сменялись: я сидела и с той же Светкой, у которой все время списывала алгебру и физику, и с Ромой Норманом, чей отец работал в Академии Наук, и с Диной из третьего подъезда (я все время забывала её фамилию), которая умела играть на гитаре и хотела стать певицей. Певицей она, конечно, не стала, но устроилась работать в «Аэрофлот» и теперь рассекает небесные просторы, но, наверняка, так же мечтает о гитаре и сцене.
  Дина нравилась мне своей мечтательностью и отстраненностью. Вот, могла схватить тройку по химии, а ей нипочем: она усмехнется, встряхнет мелкими кудряшками, выбивающимися из хвоста, и опять заладит про свое.
  Я мечтала так же отпускать все. В школьные годы я ужасно тряслась за оценки: каждый диктант становился битвой, а контрольная целой войной. Из-за троек я безумно огорчалась, а когда получала пятерку, даже самый дождливый день не казался таковым. Но получать хорошие оценки я хотела не из-за славы и всеобщего одобрения, этим болела Света и Аня, писавшая стихи для школьной газеты и мнившая себя новым Пушкиным. Я просто была добросовестной.
  С кем я дружила в те годы? С разными: друзей у меня было много, но сменялись они, словно калейдоскоп, да и сложно было выделять друзей, ведь весь класс был мне другом: неразлучный, сплоченный, с вечным девизом «один за всех, и все за одного».
  Удивительно, но именно такие разбегаются  быстрее всего, а скучные и разрозненные «б» и  «в» часто собираются до сих пор.
  Странная и непредсказуемая вещь судьба, ведь в те годы нам казалось, что наша дружба на всю жизнь, что последний звонок - такой же звонок, что звенит на большую перемену после химии. Только не знали мы, что после этой перемены в класс мы больше не вернемся.
   Однако то была прекрасная дружба, дружба которая встречается так редко во взрослой жизни или не встречается вовсе. Я могла назвать любого своего одноклассника своим другом, даже самого отъявленного троечника или задиристого хулигана, и это родство нас сплочало и вдохновляло.
  Когда я пришла домой, то достала из шкафа старый альбом с черно-белой фотографией нашего класса. Когда пальцы касались любимых лиц, губы трогала грустная улыбка.
  Я стояла в среднем ряду, с левого края: рядом со мной Света Носова, ужасно гордая, с распушившимися от дувшего тогда майского ветра светлыми кудрями;  над нами Паша Лозовский, с нахальной улыбкой и прилизанной челкой; Дина стояла в противоположном конце, как всегда рассеянная (смялся фартук) и улыбчивая, Аня-поэтесса, к которой я одно время ревновала Свету, была рядом с нашей классной руководительницей, Юлией Андреевной, Рома Норман, который мне давал списать физику, стоял по другой бок от неё.
  Однако Ромки уже не было с нами: приступ. У него всегда было очень слабое сердце и на уроках физкультуры он часто сидел на лавке, пока мы, визжа и резвясь, играли в волейбол или пинали по полю мяч. Мне было ужасно жалко его, но то была влюбленная жалость: Рома мне одно время нравился.
  Я ему, наверное, тоже: он провожал меня до дома, лепеча что-то о квантовой в физике, в которой я ничего не понимала, неумело шутил, а однажды даже поцеловал на прощание в подъезде. Но Ромку ревновала ко мне Света, всегда с ним пикирующаяся на уроках физики и «не выносившая его». Но за этой вспыльчивостью и неприязнью крылась обыкновенная школьная влюбленность, из-за который мы чуть ли не поссорились.
   Когда она ему призналась, Ромка-дурак, сказал, что ему нравлюсь я. Все внутри Светы вспыхнуло, и мы долго избегали друг друга, храня гордое молчание. Однако это прошло, как проходит насморк, как срастаются кости, как сменяются месяцы в календаре, и Света вновь вернулся к своей вечной влюбленности в учителя математики.
  За время «молчания» со Светкой я сдружилась с Ниной Цветаевой. Её отец работал в институте иностранных языков, а мать преподавала в МГУ, так что будущее Нины было предопределено: она тоже метила в МГУ - хотела пойти на географический. Квартира у них была красивая, богатая, с профессорским душком: длинные полки с пыльными книгами, карты, репродукции известных картин, - словом, жили они отнюдь не бедно. Но в Нине не чувствовалось эта учёность: она и в МГУ толком не хотела, просто знала, что так случится и все. Ей нравилось слушать новые пластинки, от скуки лениво рассматривать карту мира на стене, листать журналы с зарубежными звёздами, красить ногти и носить настоящие американские джинсы, подаренные ей одним папиным знакомым. Настоящие! У Нины было много «правильной» одежды: и кожаные куртки с молниями, и футболки с иностранными надписями, и джинсовые юбки по последней моде, и темные очки в причудливой оправе, - одни из них она мне из скуки отдала.
  Почему мы с ней сдружились? На литературе её как-то отсадили от говорливой подруги ко мне - так началась наша «дружба». Нина была интересной, забавной, но высокомерной и немного «неземной».
  Сейчас она, по слухам, работает маникюрщицей. И, знаете, я уверена, что она счастлива: ей всегда нравилось все красивое, изящное и женственное, да и сама она постоянно красила себе ногти. Даже мне предлагала, а я отказывалась.
  Мы с Ниной очень быстро друг другу надоели и разошлись, и я перестала бывать в их антикварной квартире, но зато вновь сдружилась со Светой.
  Света заслуживает особого рассказа. Она шла красной нитью через весь мой школьный путь: появлялись у меня новые друзья или нет, расставались мы или ссорились, а Света всегда была рядом.
  Мы с ней дружили с первого класса: посадили вместе, жили в соседних домах, носили одинаковые косички - стандартный набор, чтобы подружиться. К тому же, наши матери работали в одной и той же конторе - еще один бонус. Мне Света понравилась с первого взгляда: была в ней какая-то обаятельность, притягательность, улыбчивость, на которую велись все. Повелась и я. Однако все это было фантиком, фальшивкой, за которой скрывалась настоящая Света, тщеславная и высокомерная, терявшая свое наивное детское обличие с каждым годом.
  В шестом классе только я могла списывать у нее математику, а на остальных она ужасно злилась и недовольно шикала, когда те просили тетрадь. Правда, шикала она и на меня, но без злобы, по-доброму. Ей ужасно не хотелось, чтобы кто-то был лучше неё, так что для нас обеих тройка становилась сущей трагедией. Только по разным причинам.
  Из-за своей вечной погоней за лучшим она не выносила половину класса, у которых оценки, порой, были лучше, чем у нее. А что случалось, когда кто-то отвечал на пять по алгебре или физике!
 — Ненавижу! Ненавижу! - зло шикала она, провожая ответившего злым и отчаянным взглядом.
 Так она ненавидела и Рому Нормана, но то была совсем другая история.   Ромка ей нравился всего пару месяцев, и, признаться, не знаю, почему она его полюбила. Светке такие люди не нравились: он был тихим, невзрачным, отчужденным, с робким картавым голоском и круглыми очками. Мне он мог понравиться: в его нерешительности было что-то трогательное, нежное, поэтическое. А Света, по своей натуре, любила все грандиозное, лучшее и, непременно, талантливое.
 — Чтобы у человека талант был, яркий-преяркий! Такой, знаешь! - часто говорила она мне.
  Поэтому она была влюблена в нашего математика, доктора наук, выпускника мехмата. Он казался ей воплощением того заветного «грандиозного»: умный, ловко острящий, улыбчивый и ставящий пятерки.
 — Боже! У него такие глаза, такие глаза! Если бы ты все это понимала, Лавруша! - восхищенно лепетала она после очередной геометрии.
  Однако глаза у него были обычные, может быть, немного даже злые: карие, почти черные, с резким неприятным холодом.
  А эти её воздыхания я не любила, а особенно это ненавистное «Лавруша», которым она все время звала меня.
 — Лавруша, пошли!
 — Слушай, Лавруша, ты чего приуныла?
 — Да отстаньте от Лавруши!
 — Ларвуша, подожди!
  Я эту кличку терпеть не могла и много раз  говорила Свете, на что она обычно вздыхала и, помолчав, неизменно отвечала:
 - Да приелось, Лавруша.
  Ей было выгодно звать меня так. Лавруша Лаврушей на фоне прекрасной Светы, утонченной, эффектной и улыбчивой. Её считали красивой: у неё были чудесные пушистые волосы, ложившиеся густыми светлыми прядями на плечи и спину. Учителя шипели, чтобы она убирала их в косы, но она этого, конечно, не делала. Особенно в старших классах.
  К тому моменту она уже превратилась в настоящую женщину: надевала серьги, иногда красила губы, а на замечания учителей лишь снисходительно усмехалась, мол, что вы мне сделаете, я звезда вашей школы.
  За эту звездность её не выносили многие, а она себя за это только и любила, и я её за это любила.
 — Лавруша, скажи, а я звезда? Я ведь Света, а значит свечу. Звезда?
  Я кивала, и она, счастливая и радостная, вспрыгивала на бордюр и, смеясь и спотыкаясь, вышагивала по нему.
  Ради таких моментов она со мной и дружила. Другой бы лишь покосился бы на неё и назвал бы выскочкой, а я молчала - привыкла.
  Со Светой я дружила до конца школы, что меня, признаться, удивляло. Под конец учебы она совсем стала невыносимой: резкой, отчужденной, еще более надменной и нахальной. Даже Аня не выносила её и сблизилась с девчонками из параллельного.
  А Аня Шубина была такой же: только в ней была доля еще чего-то легкомысленного и детского, и все её чванство казалось нам напускным, театральным. Она сама была одним большим театром: то смех на весь класс, то слезы, то крик. Её отец, к слову, работал в театре Красной армии художником-постановщиком, а матери не было, да и отца, на самом деле, тоже. Он часто задерживался в театре, а на ночь уезжал с артистками на квартиры, где напивался и спал с ними. Об этом знали все, но Аня признавать этого не хотела - сразу скандал.
  Но скандалы она устраивала именно из-за этого - не хватало отцовского внимания, вот она и требовала его от окружающих. 
  Самоутверждалась она обычно за счет стихов, публикуемых то в школьной газете, то в не известном никому журнале. И если кто-то хотел печататься тоже, она ему устраивала такое, что у будущего поэта отпадало всякое желание писать даже для себя.
  Так она взъелась и на меня, когда я написала стихи и хотела опубликовать их в школьной газете. После того, как я отдала их заведовавшему по этой части, ко мне на перемене тут же подбежала Аня: покрасневшая, ужасно раздраженная и недовольная.
  Она подлетала к моей парте, хлопнула руками по ней, и грубо обратилась по ненавистной кличке, приевшейся у всего класса и школы.
 — Ну, что, Лавруша, в поэтессы метишь?
  Я растерялась, но кивнула. Аня тут же выпрямилась, громко хмыкнула, откинула со лба длинную темную челку и ответила:
 — Да сиди ты и не рыпайся!
  Я непонимающе взглянула на неё.
 — С чего это?
  Тут она вновь наклонилась, впилась в меня своими черными нахальными глазами и прошипела.
 — Не рыпайся просто, ясно?
 — Нет, - наивно, без задней мысли я.
  Аня вспыхнула, хлопнула ладонью еще раз.
 — Сейчас пойду, заберу твои стихи и порву.
  Тогда я испугалась, тут же вспрыгнула, не думая, побежала в пятьдесят пятый кабинет, спешно забрала стихи и вновь вернулась в класс.
  Аня проводила меня хитрым довольным взглядом и ласково протянула.
 — Вот и правильно. Ты не путайся, Лавруша, под ногами - раздавлю.
  На эту фразу рассмеялась Света, стоявшая рядом. Она одарила меня смеющимся искристым взглядом и повернулась спиной.
  Лавруша Лаврушей. Я привычно проглотила обиду сквозь сдавленную улыбку и вновь села за парту.
  Аня мнила себя Беллой Ахмадулиной, даже была чем-то на неё похожа на неё внешне: восточное овальное лицо, темные волосы и такого же цвета глаза, - поэтичность и загадочность. Свете она нравилась, и поэтому я её жутко ревновала к Ане. Глупо, конечно, но потом отпустило - повзрослела.
  К слову, жизнь Ани сложилась хорошо, славно: она вышла замуж, родила троих детей, сейчас работает в рекламном агенстве, а еще вяжет и продает свои изделия. На нашей последней встрече одноклассников, восемь лет назад, я её даже не узнала: не было той желчности, язвительности и нахальности. Она подобрела, стала снисходительнее и мягче. Потому-то и её высокомерие было таким легким и пустым, по сравнению со Светкиным. В ней это закрепилось навсегда, а из Ани выветрилось со временем.
  Света в конце школы уже совсем бредила: все говорила о мехмате, о предстоящих исследованиях и конференциях, воображала себя на каком-нибудь важном собрании ученых, а еще безумно хотела в Америку. И я не сомневалась, что у неё сложится. Никто не сомневался, но что-то сломалось. Правда, я не знала что.
  Дружили-то мы всю школу, но не всю жизнь. Интересно было бы позвонить ей, расспросить, как там она, как семья, как дети, вспомнить былое. А может...
  Я отложила альбом, прошла через коридор, мельком заглянув в комнату сына (как всегда сидел с ноутбуком и в наушниках), и прошла в гостиную. Подошла к столу, включила компьютер, нашла вкладку на сайте репетиторов, быстро пробила Светку.
  Напечатала её номер в телефоне и уже хотела нажать кнопку вызова, но замерла. Как все-таки глупо. Словно старая сентиментальная актриса погорелого театра: посмотрела школьный альбом, который многие, наверняка, давно выбросили, вспомнила события тридцатилетней давности, а теперь звонить воспоминанию. Да, звонить воспоминанию. Ведь нет, наверное, уже той Светки Носовой, с которой я дружила, нет той самой звезды, нет девочки, мечтающей об Америке, есть только Светлана Викторовна Носова - репетитор по математике с расплывчатой фотографией на аватарке.
  Я посмотрела на часы: было полдевятого вечера. Не поздно ли? Вдруг она сейчас ужинает с мужем, готовит обед на завтра, а я тут... Объявилась Лавруша! Я уже и забыла об этом имени, потому что не была больше глуповатой и покорной Лаврушей, а стала Маргаритой Лавровой, редактором «Московского комсомольца». Как скучно и взросло это звучит.
  Я еще раз взглянула на циферблат, а после на незнакомый номер, за которым стоял знакомый мне незнакомец. Невольно нажимаю кнопку вызова, прикладываю к уху трубку: а все внутри гудит, кипит. Я и жалею, и радуюсь. Сколько мы не виделись? Вроде двадцать четыре года. Господи, звучит как срок или приговор!
  Звонки долгие и длинные, как те годы, разделившие нас. Они все тянутся, тянутся, и кажется их мало, что это всего лишь цифры, но они все продолжаются, тянутся дальше, отчего сердце охватывает безнадежность.
  Внезапно трубку берут.
 — Алло, да? - раздался знакомый голос.
  Я вздрогнула: то была Света. Только голос стал выше, серьезнее, с хрипотцой.
 — Вы Светлана Носова, да? - словно в тумане, спрашиваю я.
 — Да, я. А что? Вы откуда звоните? С сайте репетиторов?
  Я усмехаюсь, прижимаю трубку ближе и шепчу.
 — А я из тридцать девятой школы звоню. Помните такую?
  Она удивленно ахнула и тут же рассмеялась. Голос изменился, а смех остался тем же: визгливым, искристым, заливистым.
 — Слушайте, вы же Рита Лаврова, да? Не ошибаюсь?
 — А кто ж еще, Светка? Кто ж еще? - захлебываясь, отвечаю я.
 — Лавруша, Лавруша, - неизменно протягивает она и смеется вновь.
  И я смеюсь в ответ, но внутри все сжимается, словно резко ударили, оттолкнули и я вновь очутилась в прошлой жизни, в тридцать девятой, в дружном «а» классе, со Светой за партой и детскими мечтами в сердце.
 — Ты как меня нашла?
 — Через сайт репетиторов.
  Она замолкла, издала сдавленный смешок.
 — Смешно, наверное, да? До чего докатилась.
 — Да нет. Это хорошо.
 — Хорошо, - проскрипела она. - А у тебя как?
 — Да у меня хорошо: вон, в издательстве работаю, в «Московском комсомольце», сын есть, дочь, вроде все в порядке.
  Светка хмыкает вновь.
 — А я продавала «Московский комсомолец», представляешь? Вот жизнь ведь, а?
  В голосе чувствовалась жесткость, грубость, злая насмешка.
 — Да как же так? - наивно спрашиваю я. - Я же думала, что...
  Она вздохнула.
 — Да, думала, аспирантуру закончила - в Америку уеду. А я не поехала. Замуж вышла. Ради мужа бросила все, а он пропил все, потом подох, оставил меня одну с кредитами, счетами, ипотекой этой чертовой.
  Говорила Света на удивлению спокойно, даже слишком обыденно о таких страшных вещах. Я охнула. Чтобы наша Светка, боевая Светка, отказалась от всего ради кого-то? Стало жалко её.
 — А сейчас что?
 — Да ничего. Подрабатываю репетитором.
 — Жалко с Америкой вышло. А я помню, как ты...
 — Не начинай вот это «я помню». А я не хочу помнить, - отрезала она.
  Внутри меня опять все сжалось, похолодела. Я была права: не было Светки, была лишь чужая мне женщина, обиженная на весь мир, озлобленная и покинутая. Теперь и правда было стыдно вспоминать Америку и её мечты.
 — Прости, Лавруша, не хотела. Не хочется мне вспоминать былое, - замялась она. - А ты там как, кстати? Чего звонила?
 — Да я альбом листала наш школьный. Пашу Лозовского сегодня видела.
 — Да я его тоже иногда вижу.
  Мы помолчали. Мне до сих пор было обидно и отчего-то горько, хотя я знала, что все будет именно так: отчужденно и  грубо. В духе Светы. Это то, что было и будет в ней вечно.
  В трубке послышались посторонние далекие голоса.
 — Вон пришли, - ответила Света. - Я пойду. Ты, кстати, чего все-таки звонила.
 — Да я же сказала: альбом листала и...
 — А-а, - бездумно протянула она. - Ну, иди вспоминай дальше.
  И бросила трубку.
  Мне стало совсем больно. Как низко и глупо вышла. Ведь мы чужие, а я... Ей-то альбом листать некогда, может, она его даже выбросила. Нет, точно выбросила. Это у меня есть время смотреть, грустить, рефлексировать, а ей некогда: и так еле-еле сумела построить что-то на обломках своих мечтаний, вот и держится, а я... А для неё я все-таки осталась Лаврушей.
  Какой короткий и бессмысленный разговор: сколько лишнего сказано, сколько недосказано, сколько пропущено, проглочено.
  Свету было жалко.
  Я вновь села рассматривать старые фотографии.
  Кто же знал, что так сложится судьба, что наши поезда разбегутся в настолько далекие края, что даже на одной остановке мы друг друга не узнаем.
  Точнее, я-то узнала, зацепилась за это короткое воспоминание, которое она просто стряхнула, словно снег с куртки.
  Я посмотрела в окно, за которым и правда падал снег. Некоторые снежинки прилипали к стеклу, расстраивали, превращались в капли и сверкали, словно звезды.
  Меня вновь охватили воспоминания. Как мы бежали всем классом после репетиций новогодних концертов, как стояли на морозе, как мы падали в снег, смеясь и толкая друг друга, и как я смотрела в то тихое синее зимнее небо, на котором сияли маленькие, но, казалось, такие близкие звезды.
  И Светка была рядом и так же спрашивала.
 — А я звезда? Звезда?
  И был Рома Норман, который стал рассказывать мне про созвездие, которое он увидел.
  И Паша Лозовский, доставший отцовские сигареты и пытавшийся закурить. И плевать Паше было на звезды: ему и на земле было хорошо.
  И Дина была, но она как раз говорила о звездах, что нужно обязательно загадать желание, и мы все знали какое.
  И была Нина Цветаева, которой было холодно лежать на снегу в своей новой, привезенной из Европы модной короткой курточке. Она все ерзала и бурчала, но все-таки была рядом и так же смотрела на небо.
  И Анька была! Но она сравнивала нас всех с Андреем Болконским, лежавшим на поле и переосмысливающим жизнь.
  Мы заговорили о жизни. Глупо, сбивчиво, очень по-детски и по-взрослому одновременно.
 — Моя жизнь в гитаре. Вы знаете, - дрожащим от холода голосом протянула Дина.
 — Ну и дура ты. Гитара гитарой, а если нет гитары, - передразнил её Паша.
 — А она всегда будет.
 — Нет не будет, что если струны отрезать, - съязвила Аня
 — Я стишки твои из газет вырежу!
 — Да ты!
  Они стали кидаться, запихивать друг другу снег за воротник. Ромка опять начал говорить про физику, про звезды, что хочет полететь к ним и узнать, есть ли там кто.
 — Нужны тебе эти звезды? Их и на земле полно, - фыркнула Нина.
 — Да где же?
 — А в Америке, например. Знаешь там, рокеры всякие, музыканты. Элвис Пресли, например.
 — А тебе только Элвисов Пресли подавай! - вновь подколол её Паша.
  Все засмеялись. Осталась я и Светка. Мы все еще молчали. Я, как завороженная, смотрела на снег, пушистый, мягкий, нежный, прилипающий к лицу, оседающий на волосах, варежках и сердце. Первая начала Света.
 — А я хочу быть лучше всех, - легко произнесла она. - Вот и жизнь - быть лучше всех.
 — Не будешь, - фыркнула Нина.
 — Помалкивала бы.
 — Ну, не будешь же.
  Мы помолчали. Все обратили взгляды на меня.
 — А ты, Рита?
   Я вздрогнула, приподнялась, обвела их взглядом: пришкольный пустырь, занесенный декабрьским снегом, мягкий свет фонарей, искристая корочка снега, лица ребят, застывшие в этом волшебном молчаливом очаровании. Я смотрю на них всех: на умного Ромку, на закурившего Пашу, на побледневшую Нину, на вечно улыбающуюся Дину, на Аню, лепившую снежок, и наконец на Свету, выжидающе смотрящую на меня.
   Я вновь обвела их всех взглядом и прошептала.
 — Да вы моя жизнь. Вы все. Чудно же, да?
  Никто не ответил, но все тут же заулыбались и, еще не окоченевшие окончательно, закивали головами.
  Да, то была жизнь, прекрасная, светлая и волнующая. Но, быть может, стоит отпустить её сейчас?
  На старой платформе никого нет. Лишь я одна стою, смотрю на тот же снег, но уже никого нет.
  Кажется, этот поезд больше не придет.
  Я закрыла альбом, положила его в тумбочку и встала.
  Отпускать - тяжело. Плохое, хорошое - плевать, все равно тяжело.
  Еще раз оглянулась: платформа по-прежнему пуста, и в сумраке времени одиноко блистают старые рельсы, по которым уже никогда не пролетит мой счастливый поезд под номером тридцать девять.
  А может и к лучшему?