…наконец то доехали до кладбища…Уфф! Проклятущая жара уже с утра. Только ненормальный может потащиться на кладбище в такой денек…
Первым делом сгрузили на землю тяжеленную сумку внушительных размеров .В ней размещался обыкновенный деревянный могильный крест, древком вверх. Чтобы не слишком шокировать пассажиров автобуса, его обмотали полотном. Перевели дух и осмотрелись. М-да-а-а! Растрескавшаяся земля загородного пустыря, обшарпанные кладбищенские ворота, и ни души вокруг! Даже жирных черных ворон, вечных спутников смерти, гроздьями экзотических плодов свисавших обычно везде, где только можно было поживиться, и тех не было видно ни одной.
Нестерпимый июльский зной, чем было на редкость богато это лето, уже к одиннадцати часам давал о себе знать. Надо было найти эту могилу без адреса, вот так, на ощупь, наобум. И- что самое интересное- она была точно уверена в том, что найдут… Они двинулись в путь по асфальтовой дороге, среди старых, заброшенных и новых – шикарных памятников из гранита и мрамора. В тени высоких деревьев покоились, иной раз, целые семьи и, по тем смутным временам- группировки людей, попавших волею судеб под обстрел обстоятельств неспокойных начала девяностых. Со всех сторон лица, запечатленные на долгие годы кладбищенскими художниками по камню, смотрели с огромных портретов, создавая странное ощущение присутствия- отсутствия .
За последние несколько лет кладбище увеличилось до невероятных размеров. Что поделаешь? Народ вымирал очень быстро, мягко говоря, просто катастрофически быстро. Кто то не выдерживал новых условий, продиктованных беспощадным временем, кто то становился жертвой многочисленных мошенников и убийц, появившихся рука об руку вместе с долгожданной свободой, кто то не смог приспособиться, найти в себе силы перестроиться на, так называемый - бизнес, а кто то просто от голода предпочел смерть, чем участие в этом неистовом Хэллоуине за выживание. В общем - конца и края не видать ни с одной стороны, ни с другой…Куда идти?
В самом начале еще можно было обнаружить тень от деревьев и кустарников, посаженных век назад родственниками усопших. И даже присесть на скамьи, заботливо врытые возле могил. Но они решили не делать этого. Времени могло и не хватить. Нужно было беречь время, собирать его по секундам, складывая впрок- а вдруг не успеем? Надо было успеть найти эту, неизвестно где расположенную, могилу, успеть вкопать не такой уж огромный, зато тяжелый деревянный крест, который Алекс нес на своем плече, истекая потом. Тем самым выполнить волю покойного, который хотел видеть на своей могиле именно такой деревянный крестик- и больше ничего! Надо было сделать это непременно до заката, чтобы успеть добраться домой и -Упаси бог!- не остаться ночевать на кладбище. В те времена автобусы ходили редко, мобильные телефоны пока еще только были предметом небывалой роскоши, так что даже такси с этого бескрайнего поля смерти было невозможно вызвать. Передышка была бы слишком большой роскошью. Коль уж они решились наконец то приехать, надо было именно сегодня разыскать его могилу и именно сегодня вкопать крест. Увозить его назад было просто немыслимо, не положено – примета уж о-о-о-очень плохая. Да и волю покойного надо было исполнить.
При жизни, как любой нормальный гениально талантливый человек,- он предчувствовал свою достаточно скорую и неминуемую смерть. Он говорил, что хотел бы видеть на своей могиле не дорогую мраморную плиту с портретом, а простой деревянный крест без всяких «выпендрежей». И установить этот крест выпало на долю ей, ибо сделать эту работу больше было просто некому…
Ни то чтобы у покойного не было друзей – не-е-ет! Друзей у него было предостаточно! Любая собака в этом провинциальном мегаполисе знала его, как говориться, по походке. Любая собака даже любила его за тонкую натуру, добрый нрав, чувство юмора и врожденную интеллигентность... Только вот, по всегдашней привычке людей, эгоистично пользовавшихся чужим интеллектом, любителей приписывать себе и силу, и восторг, и вдохновение иной души,- его забыли достойно похоронить. Забыли, где находится его могила. Но вспоминали добрым словом часто. И каждый считал, что уж он то сделал для него все. Но теперь взять с него было уже нечего. Чем может подпитать заброшенный холмик его останков? Какой крови можно было напиться у иссохшего источника отлетевшей в другие миры души? Кстати, уже в автобусе они поняли, что тяжесть этого креста еще даст о себе знать.
Чем дальше они продвигались в неизвестном направлении, тем сильнее становилась жара. Пустынный пейзаж, покрытый сплошными надгробьями, сливающимися у горизонта в черно-белую геометрию, придавал надежде осмысленную уверенность, что они находились здесь и сейчас в том месте, в котором нужно было находиться…Да, именно здесь и сейчас...
Кругом уже не было ни деревца. Нигде никакого намека на присутствие воды, земля под ногами превратилась в белую пыль, а кое где трещины были такие, что можно, казалось бросить туда топор- и он улетел бы в преисподнюю. Только на горизонте маячила, как мираж, и, как положено миражу- слегка подрагивала в раскаленном мареве огромная ржавая бочка, по всей видимости, наполненная водой для цветов, которые приносили посетители.
Да… Благоустройство здесь не проживало. Все, так называемые, удобства остались позади. Здесь хоронили тех, кто не мог купить себе хорошего места на кладбище, то есть бедняков. А где еще можно было искать могилу бедного художника, в генотипе которого самой природой было заложено отрицание.
Отрицание всего и вся. В конечном итоге- всяческого комфорта, а уж тем более уюта, отрицание всего, кроме жизненно важных, необходимых вещей, без которых просто нельзя обойтись, чтобы не засорять мозг всяческой мишурой, требухой, и дребеденью. Мысль должна быть светла и чиста от всего наносного. Может быть- это бунтовали гены его отца, который был сослан в далеком тридцать седьмом, как политический заключенный из родного Питера. Там жили его родители до его появления на свет. Но, волею судьбы оказались в далеком Магадане, без права переписки и возвращения в город с населением не более десяти тысяч человек, и тем более в Питер…
Быть может поэтому он всегда был в оппозиции к любой власти. Когда у власти были коммунисты- он был против системы. Когда перестройка делала свои первые смелые шаги, он сначала таки удивлялся прыти неведомо откуда взявшихся очень резвых юнцов, пооткрывавших тут же свои так сказать фирмы, надевших костюмы и малиновые пиджаки, так уверенно державших голову, так вызывающе вежливо демонстрировавших свое новоиспеченное превосходство! Но, подумав немного, Павел Андреевич решил, что он опять в оппозиции. Ничего доброго на его взгляд не предвещало модное слово бизнес, как ничего хорошего и не ожидалось оттого, что закрывались заводы и фабрики, сотни людей оставались без работы. Страна постепенно переставала производить свой продукт, и переходила на внешнеторговые отношения. Формула- «товар-деньги-товар» гипертрофировалась в –«купил дешево- продам дороже- перепродам еще дороже».
А люди, которые не захотели или не смогли?-оказались…- да вот здесь и оказались- во всяком случае те, кто хотел думать и работать. Но думать не над тем, что и где купить, а что то там про науку, что то там про знание-сила. Ну, конечно же- самые умные, весь цвет интеллектуальной мысли, вся квинт эссенция, сливки, так сказать, -все уехали за границу. А заграница такая умная была тогда - принимала всех с распростертыми объятьями! Ну, конечно же, ну конечно же ей нужны были наши мозги!
Не имея своей собственной аристократии- они обзавелись нашей- матерой такой аристократией, с корнями, с историей- чего же лучше?(так и хочется сказать- «свет решил, что он умен и очень мил»). О, как они были правы тогда!-при всеобщем дефиците личности в мире!- приютили нашу интеллигенцию!
Ну а русским мозг всегда только мешал…! У русского человека на первом плане всегда стояли эмоции (вот как не странно- казалось бы- не итальянцы, размеры не те, ан нет- эмоции, самость на уровне неандертальца). Ну и, конечно же лень- главная исторически сложившаяся черта разума, свойство натуры- хапнуть сразу и желательно много- и-и-и..-гори все огнем- отдыхать будем!
Хапнуть-_и в кусты, а позже уже- хапнуть- и замести следы, ну а еще позже(по мере развития главной извилины)-хапнуть на высшем уровне, где то на уровне правительства, так чтобы следы замело законным образом. А все бы кланялись и восхищались, и пели дифирамбы, и лавры сладкие несли….
Может быть поэтому ему- Павлу Андреевичу- так по душе пришлось движение хиппи, которое завладело сердцами многих шестидесятников…Движение хиппи пришло к нам, в свою очередь- с запада, как воляизъявление протеста. Протеста, прежде всего против разжиревшего класса буржуа. Протестовали, кстати- именно сыночки( в первую очередь)-этих самых буржуа, -так называемая золотая молодежь против золота…К движению примкнули тогда многие русские( и также в основном из тех, кому было что терять- золотой молодежи, сынков политработников, номенклатурная молодежь. Как раз те, кто мог думать и получать хорошее образование становились на дыбы и выражали свой протест.
Хорошее образование при сов. власти все таки было. Но опять же- не просто так …без денег могли пропустить только гениально талантливого ребенка…Но образование все таки было. И гениально талантливых детей было много. Не сравнить с нынешним образованием- это уж точно. Сегодня тот, кто при совке самостоятельно заканчивал среднюю школу на твердые четверки и пятерки, мог бы по знаниям автоматически приравниваться к выпускникам, по крайней мере, колледжа- это уж точно…
Автоматически считаться человеком образованным, а не просто гомосапиенс…….
А впереди простиралась жаровня из пыльных раскаленных холмиков. Трудно себе представить, что все они были когда то людьми… Многочисленных развилки дорог направляли каждая в свою сторону, то бишь неведомо куда. Архив не выдал им точного, даже приблизительного адреса. Идти приходилось по наитию, почти что на ощупь, в полном мраке виртуального лабиринта, царящей здесь молчаливой скорби и немоты...
… К полудню пот градом катился по спине, по шее Алекса, нестерпимым жгучим раствором соли заливал глаза, капал в жадную прорву сухой земли – месяц не видевшей дождя. Она шла рядом, не замечая жары вовсе, точно зная, что они найдут-найдут его- вон там- на горизонте… Его футболка была уже совершенно мокрая, и темные разводы вдоль спины и под мышками превращались в белые просоленные оазисы . Светлана лишь иногда пыталась отереть лицо Алекса платком, но он нервно отмахивался, словно лошадь от назойливой мухи – все равно это было бесполезно – лицо тут же покрывалось испариной, которая мгновенно собиралась в крупные капли пота, и все начиналось сначала.
И вот тут то и появилась та самая собака….
-псина, ты чего здесь забыла? Делать тебе, что ли нечего, как шляться в этакую сушь по пустырям и кладбищам?
…шла вдоль дороги, поросшей пыльным бурьяном, возникла из ничего, но все же живая душа. Вдруг остановилась, чего то выжидая, поймала взгляд… Светлана почувствовала, как пробежал слабый ток по венам
-Знаю точно- она нас выведет. Идем за ней.
Это была огромная черная собака из породы городских дворняг-акселератов. Ноги длинные- от ушей, худющая- мослы торчат, из тех, что стаями бегают, стучат когтями по утренним улицам в поисках «чем бы заняться». Она, похоже, так же изнывала от жары. Высунув раскаленный красный язык, она стояла, опустив огромную голову с торчащими в разные стороны ушами, время от времени стряхивая назойливых жирных мух, и смотрела прямо на них. Странно… Нормальные бродячие собаки пережидают жару где ни будь в тени, в городе, развалившись во весь рост по четыре и более. Она явно ждала, даже не виляла хвостом, будто пыталась что-то понять, смотря непосредственно им в глаза. Переложив крест на другое плечо, Алекс задумался, и сказал в смутном предчувствии
- «Пойдем за ней».
Собака закрыла пасть, замерла на мгновение, навострила уши, как бы что то понимая и вдруг двинулась не спеша, оглядываясь, идут за ней или нет. Они шли. Иногда ложилась в пыльную траву и, тяжело дышала, высунув красный язык отдыхала, поджидая, когда эти двое подтянутся поближе. За тем нехотя вставала и продолжала пробежку. Стало совершенно очевидно, что она идет с ними заодно.
Пальцы в ботинках уже изрядно натерло. Но чувствовалось, почему-то, что цель была близка.
«Там, где-то у самого горизонта, идти надо до самого конца» – вот единственное, что они знали наверняка.
Ей сообщили о смерти уже после всего. Даже здесь не обошлось без обычной мистики… - в силу многих причин- покойный не хотел, чтобы Светлана видела его в гробу, да и самой ей это было бы нестерпимо тяжело, так что пусть уж будет так, как все случилось – волею того, кто заправляет нашими судьбами.
Возможно, одной ей было просто не справиться с поставленной задачей. Просто физически это было тяжело, но она точно знала, что вдвоем, вместе с Алексом, они найдут его могилу. Случилось так, что за последние годы Алекс стал ее помощником и другом во всех делах. А так же мамой и папой в той степени опеки и заботы, которая возможна лишь у ближайших родственников. И, что бы она ни задумала, – вместе они всегда могли это исполнить, даже если задумка напоминала бред сумасшедшего. Видимо тот, кто заправляет нашими судьбами, решил послать ей Алекса именно в тот момент, когда была необходима поддержка. что то большее, чем просто человеческое, дружеское плечо…
Он послал ей в дополнение к самой себе, или продолжение самое себя. Хотя на самом деле Алекс являлся ее полной противоположностью. Но тот, кто знает все лучше нас смертных, рассудил как всегда правильно. Именно полная противоположность ее самой и могла воссоздать тот союз, который мог сдвинуть горы, даже если этот союз держался на постоянных спорах и противоречиях, в которых и появлялась истина. На огромной любви с его стороны, и на полном здоровом эгоизме пользоваться этой любовью с ее стороны.
Впрочем, он был добровольный пленник, и даже очень счастливый, не желающий обменять свое тайное богатство ни на что в мире. Не зря же он простаивал часами под окнами того, к кому они направлялись сейчас, и молил его, молил, как Бога: «Отдай мне ее, прошу тебя! Отдай мне ее!» Как не странно, но время сделало свое дело. Его магические мантры дошли до Павла Андреевича, который постоянно что то чувствовал, какой то дискомфорт, не понимал в чем, собственно говоря, дело, приоткрывал занавеску запыленного окна, с тревогой всматривался в досягаемость за пределами его убежища, закрывал занавеску, но все же был неспокоен. Это Алекс мучил его. И сейчас он был рядом с ней.
…Печально было созерцать эти воткнутые прямо в землю ржавые таблички, – пригодятся ли они кому ни будь?
…Павел Андреевич, Пол – так звали нашего героя, безусловно, не относился к категории бомжей или нищих по неволе. Еще бы! Он жил в самом центре города С. Занимал целую комнату и кладовку в бывшем купеческом особнячке, ставшем в последствии коммуналкой из четырех прилагающихся к нему старушенций. Причем прямо напротив здания КГБ, и горисполкома…Так что-увольте- под эту категорию он не подпадал. Все, что происходило в его жизни, и, конечно же, ее итог – было лишь его добровольной самоцелью, странной сверхзадачей, проверкой себя самого и своего тела на износостойкость, упрямою целью сознательного самоуничтожения организма.
-Мой организм был запланирован лет на триста- Я это точно знаю
- Но ты не представляешь себе как быстро можно согнуть человека…
- Нет, этот спектакль я досмотрю до конца!- говаривал он.
Что же так магически притягивало к нему людей? Это, скорее всего, невероятное сочетание черт его характера: с одной стороны это был твердый и чистый алмаз, позволяющий видеть человека насквозь и даже предсказывать события, просчитывать их вперед на десятки лет, пропуская чрез призму этого бескомпромиссного кристалла, с другой стороны это была совершенно мягкая и гибкая в своем стремлении к познанию мира душа. Как замечательно сказано в фильме «Сталкер» его любимого А. Тарковского: «Слабость велика, а сила ничтожна…Черствость и сила – спутники смерти. Гибкость и слабость выражают свежесть бытия». Вот это сочетание несочетаемого и было главным в его прижизненном портрете. На фоне всего своего многотонного опыта, когда уже много раз можно было сломаться, или перебежать на другую дорожку, переменить, так сказать, стезю – и жить себе дальше, поплевывая в потолок, – Пол был невероятно последователен самому себе, непременно оставаясь в душе ребенком. Каждый человек, еще не потерявший себя в руинах бытия, кто впервые оказывался с ним на достаточно близком расстоянии, мог почувствовать эту душевную гибкость. Этот человек пронизывал, как рентгеновские лучи, и сразу же располагал к себе собеседника какой то невероятной покладистой добротой. Но воспользоваться этой мягкостью, сыграть на ней как на слабости - он не позволял никому. Здесь его незримо защищал его алмаз, путем естественного отбора без труда отсеивая зерна от плевел. Поэтому для кого-то он мог показаться даже весьма колючим ежом.
…Самые отдаленные участки… Вот уже закончился асфальт..
. Небо у горизонта налилось свинцовыми облаками. Казалось, что к вечеру может разразиться гроза. В воздухе тяжело парило. Оглянувшись назад, они удивились масштабам зрелища. Город мертвых. А там, внизу, был виден город живых и он смотрелся отсюда - с горы, как не странно, маленьким и беззащитным, казался, почему-то, жальче, чем это грандиозное поселение отживших свой срок на этой земле людей. Зрелище поражало своей жесткой философией бытия. Чья то беспощадная рука пунктуально вычертила, весьма наглядно, мир малой архитектуры. Там – внизу- пчелиные соты домов, целый рой людей в беспрерывном движении, и здесь, где каждый имел собственное место под солнцем, правда, небольшое, зато обособленное и свое…
Сколько людей при жизни мечтало о своем месте под солнцем, о собственной крыше над головой, о праве на свободу. А когда эта свобода пришла, – многие растерялись и не смогли ей воспользоваться, упустили момент. И когда события начали развиваться с бешеной скоростью, не вписались в постоянно обновляющийся и движущийся с ускорением прогресс.
А что бы предпринял Пол, доживи он до этого времени – вот вопрос? Он, скорее всего, снова был бы в оппозиции. В оппозиции к любой власти. Поэтому он и выполнил свою сверхзадачу. И вовремя ушел. Потому как делать здесь человеку разумному, как это заложено самим Богом, было просто нечего. Работать «по большому счету»-как любил говаривать Пол, не давали…Поскольку не было этого самого большого счета вовсе. Может быть, когда нибудь и сформируется класс новой аристократии. Даже не интеллигенции, которая просто перестала быть в своем глубоком осознании того, что она делает и осознанности своей бескомпромиссности. Речь идет об аристократии до кончиков ногтей, которой никогда не было, скажем, у Америки, и которую она так жадно впитывала в себя, пока не всосала все остатки. Вряд ли после этого она стала богаче. Наоборот.
В мире стал ощущаться дефицит, видите ли, личности. А личность не может по настоящему развиваться и набирать жизненную энергию, потеряв свои исторические корни. Как растение, пересаженное не в ту почву – личность эта должна была переболеть или погибнуть.
Пол никогда бы не уехал за границу. Все его корни были здесь, и он прекрасно это осознавал. И даже то, что в далекие Сталинские времена его отца выслали в Магадан, объявив врагом народа – не могло перебороть в нем вековые пристрастия, пресловутую верность России-матушке. Рожденный в Магадане, он считал себя Питерцем. И это читалось во всем .
Его постоянно туда тянуло. Он знал об этом городе такие изумительные вещи, известные только коренным петербуржцам, которые с ностальгическим восторгом пересказывал позже ей- Светлане, как бы пытаясь вместе с рассказами сделать прививку. И постоянно мечтал, держа ее за руку, провести по местам, где сам Ф. М. Достоевский держался за ручку двери, по дому с лестницей, на которой можно было услышать голоса приведений, показать ей дом, где Раскольников, предположительно, убил старушку... И он, как дерево, столетьями питавшееся от родной земли, вцепившееся всеми правдами и неправдами в тот кусок глинистого обрыва, предоставленного ему судьбой, мог уйти, только если бы его срубили и пустили на щепки.
Вся Россия, с ее вечными, во все времена одинаковыми, причудами, с ее незатейливыми пейзажами, всегда украшенными парой тройкой перекосившихся изб, с ее церквями и могилами предков - была ему как ненавистна, как и безумно дорога.
Он знал, что жизнь в скором времени станет невыносимой. Он знал, что на пороге нового века, а уж тем более тысячелетия – будут происходить всевозможные катаклизмы, события исторических масштабов. А так же он точно знал, что будет война. «Непременно будет». Хотя о войне тогда еще не было и речи, – он говорил о гражданской войне совершенно убежденно. И ведь он оказался совершенно прав: неофициально объявленная война длилась уже многие годы, погибало огромное количество молодых ребят, не говоря уже о террористических актах, ставших почти привычными.
И поэтому его жажда знаний и чувство здорового любопытства заставляли машину его организма вновь и вновь запускать себя каждый день, чтобы «досмотреть» этот, как он говорил «спектакль» – до конца. Он всегда говорил, ухмыляясь в бороду, что хочет досмотреть и досмотрит эту «Божественную комедию» до конца и именно здесь, где Господь ниспослал ему почву под ногами.
… Внезапно появилось второе дыхание. Пробежав впереди и оставив без внимания сразу несколько свежих участков, собака остановилась как вкопанная, тяжело вздохнула, медленно уложила свои уставшие чресла на траву, а голову положила спокойно на лапы, всем своим видом показывая, что дальше она не пойдет. Это прибавило надежды нашим путникам, они стали тщательно прочесывать тот участок. Здесь росло невероятное множество колючек – и старые засохшие в метр высотой монстры, и их земное продолжение - молоденькая, но весьма цепкая и колючая поросль. Колкие шипы впивались в кожу даже через джинсы и множеством иголок осыпались в обувь, облепляя при этом носки, поэтому обходить могилы, читая воткнутые прямо в землю таблички, было просто очень больно. Но вот, кажется, мужественный Алекс , который стойко переносил неудобства и шел напролом прямо по бурьяну, в отличие от Светланы, старающейся не задевать вредные растения, что-то нашел. Но пока Светлана добиралась до него, – выяснилось, что это просто однофамилец. Тот, кого они искали, при жизни был большой шутник и любитель розыгрышей. Даже сейчас он явно подшучивал над ними, правда, почему-то злобно: на одном участке оказалось сразу несколько однофамильцев, и ровно столько же раз сердце Светланы падало в пропасть.
…Никакой надежды не осталось. Чертова собака. Кстати – где она? А она, резво размахивая облепленным репейником хвостом, убегала с этого гиблого места прямо через пустырь, кратчайшим путем по направлению к городу и даже не оглядывалась больше на, итак уже, изрядно досадившим ей компаньонам. «Сейчас придет домой – водички попьет» - предположил Алекс. Поставив крест на растрескавшуюся, как в пустыне, землю - Алекс сказал, что больше никуда не пойдет. Ну, конечно – больше никуда и не надо было идти – они стояли прямо возле могилы Павла, хмуро запрятавшего свою табличку в самых больших зарослях диких репейников.
…«Так вот ты где сейчас поселился, Павел Андреевич» - сказала Светлана, представив себе, как он там лежит в своем любимом красном свитере всего то лишь каких-то два метра под землей.
…Она помнила этот его красный свитер. Волею всеведающей судьбы именно в него он был одет в тот злосчастный и счастливый день, когда в очередной раз настало время уходить от него к себе домой. Он просто сказал голосом, исполненным такой отчаянной мольбы: «Останься милая», что все перевернулось в ее душе, и она уже почти знала, что вернется сегодня же к нему снова и навсегда. Если бы он сказал что-то другое – стал бы уверять или уговаривать - это бы не подействовало, возможно, как эффект шаманского заклинания. Она и так понимала, каким то седьмым чувством, что оставлять его нельзя, что если она уйдет – что-то может случиться сегодня. Но остаться не могла. Ее ждала мама, и в любом случае нужно было ее предупредить. Как не трудно было выпустить руки из рук, как будто перекрываешь сам себе кислород, как будто удаляешься от единственного живительного источника и с каждым шагом физически ощущаешь как возрастает расстояние, отделяющее тебя от твоих собственных жизненных сил - она ушла, впервые с тяжелым чувством, слыша в своем мозгу только одно – «Останься, милая…»
…Так оно и вышло. Придя домой, не находя себе места - сказала маме, что должна уехать немедленно, что, если она не уедет, может произойти непоправимое несчастье. Как это не покажется странным, но мама поверила ей. Мама говорила о своей дочери так: « Не понимаю, что ты за человек! Ты можешь быть безумно красивой, можешь быть страшной, можешь быть абсолютно разной. Я вообще таких людей не встречала. Но то, что ты женщина совершенно необыкновенная – это уж точно, я знаю наверняка». И поскольку Светлана давно уже была человеком самостоятельным, и ее действия не контролировались строгой домашней цензурой, и маме не приходилось краснеть за поступки и выбор дочери, – мать отпустила дочь без лишних расспросов. И тут же, наверное, на том же троллейбусе, она уехала навсегда из своей прошлой жизни в соблазнительно дикий, непознанный мир, почти не зная правил этой игры, но, интуитивно чувствуя, что всю свою жизнь она ждала именно этого момента. Все, что происходило с ней до этого, было совершенно не важно, и, даже, как бы не было вовсе. Вся ее прежняя жизнь была только предчувствием, ожиданием жизни настоящей, которая, когда ни будь, должна была наконец-то начаться. Она ждала этой своей новой жизни, чтобы не чувствовать, как каждый последующий день уходит безвозвратно в пропасть, не принося ей должного удовлетворения ни от трудов, ни от поступков, ни от событий. Потому что это не была еще сама жизнь. Это было мучительное ожидание жизни, которая, она знала точно, должна начаться. Ведь невозможно же всю жизнь прожить в ожидании жизни. Невозможно…
…Огромная полная луна, окруженная оранжево-красным ореолом с рваными из за набегающих туч краями, будто бы измазанными йодом, зловеще смотрела на погрузившийся во тьму город, заглядывала в окно пустого промерзшего троллейбуса, сопровождала, напутствовала. Ехать с окраины до центра пришлось минут двадцать. Мысли были какие то сомнамбулические, тревожные и в то же время обнадеживающе живые, ясные в понимании того, что она поступает верно именно сейчас, именно в этот момент. Как будто бы озарился внезапно разум, и стало вдруг все сразу ясно и чисто. То, что раньше не видели глаза – теперь видели, что не слышали уши – то начали слышать, и все ее существо превратилось как бы в четко отрегулированную воспринимающую антенну. Весь ее организм, все ее существо до мозга костей, стали наподобие натянутой струны, готовой в любой момент отреагировать на малейшее проявление внешних воздействий, оказаться в нужном месте в нужный час, при этом не чувствуя ни голода, никаких других естественных желаний и потребностей. Странное и непривычное, но невероятно приятное ощущение образовавшейся вдруг свободы пьянило ее, как будто бы жизнь началась вот только что, а все мучительные ожидания закончились. Почти что какое то волшебство. Тогда Светлана поняла, что «Вот оно – началось. Я живу, я, наконец то, живу и в этом нет уже никаких сомнений».
…Пройдя пешком кусок проспекта, по кратчайшей дороге обогнув городской рынок, она оказалась возле дома Пола, как звали нашего героя. Точнее это имя он выбрал себе сам, в честь великого Пола Маккартни, считая, что оно наиболее ярко отражает его сущность. Что ее сразу насторожило – это то, что света в окнах не было. Уйти он никуда не мог, а так рано спать он не ложился.
Быстрее, быстрее, бегом по парадной лестнице на второй этаж. Звонок – молчание. Опять звонок - уже к соседям. Осторожно по коридору, в предпоследнюю дверь – закрыто… Соседки скучковались и объявили, что его увезла неотложка в больницу с час назад, то есть сразу после ее ухода.
Каким разборчивым должно быть милосердие, чтобы пробивать закаленные сердца старых коммунисток в самые кровавые моменты. Наслаждаясь при этом своим пониманием людских душ и млея оттого, что уже ничего нельзя поправить, а их участие оказалось так вовремя и так кстати. Само время сделало их такими. Бесконечные скитания по всевозможным чиновничьим кабинетам, очереди, формальности и отказы в самых необходимых жизненных благах приучили их не просто выживать в невыносимых для нормальных людей условиях, но даже получать удовольствие от самого процесса выживания, мало того, стараться, чтобы это удовольствие не миновало каждого, кто оказался рядом, плечом к плечу, так сказать, в их плотных рядах.
-А что случилось? –Кровь горлом пошла. Испугавшись, что этот случай не подлежит разборке, соседки тут же объяснили где находится больница для туберкулезных больных. Чтобы перевести дух, она открыла кодовый замочек его двери (дата смерти его отца) и вошла. Огляделась и поняла, что все здесь ждало ее, все торопило, и будто бы еще присутствовало теплое дыхание в этой комнате и умоляло – «Быстрей, быстрей»…
На каких то трех трамваях она мгновенно очутилась у старых дверей заброшенного темного здания старинной постройки, и тут же поняла, что двери прочно закрыты изнутри на все семь запоров. Больница спала. Время было позднее для посещений. Кто она ему? Что сказать? Что придумать, чтобы хотя бы увидеть его немедленно? Как пройти в спящую больницу? - « А, может быть, он забыл выключить газовую печь, а ключи забрал с собой? И в пустой комнате при перегреве печи непременно мог случиться пожар?» - Это аргумент. Нажав кнопку внешнего звонка, она вызвала дежурного, и все это ему объяснила – мол, может случиться пожар… Довод был веский. И вот уже слегка пьяный, на полтора метра всего лишь, дежурный врач ведет ее по лестнице на второй этаж, где кровати с больными теснились прямо вдоль выкрашенных в светло бежевую, местами облупленную краску, стен.
…Она увидела его в конце правого крыла бесконечно длинного коридора, лежащим на белой подушке, в своем любимом, том самом, красном свитере. Стремительно шагая к нему, она замечала людей, о которых он неоднократно, будучи постоянным клиентом этой больницы, рассказывал ей. «А вот это, наверное, тот самый, - новгородский дедушка - белый как лунь, с окладистой бородой, сидит, свесив ноги с кровати, как с печки» – подумала она. Про него Пол говорил с особой любовью, как о вымирающем уже сословии людей, повидавших на своем веку немало, и только ожидающих случая, чтобы поведать миру еще одну, почти что былинную историю из своей долгой жизни. И все те детали, делающие его образ колоритным, были подмечены Полом и с особым чувством переданы Светлане. И как ему только удавалось находить таких людей? Другой бы побрезговал и не заметил того богатства личности, доживающей свой век в этом старичке. Не заметил бы и того, насколько оскудела его собственная персона от такого невнимания. В коридоре явно что-то происходило – какое то оживление. Сразу она не поняла в чем тут дело. Ее занимал только один человек в красном свитере в самом конце коридора. А происходило лишь то, что Пол увидел ее, и радость наполнила все прилегающее пространство, надеждой закралось в души больных.
Такой реакции на свое появление она не ожидала. – «Вот пришла моя Светлана! Теперь все будет хорошо! Я знал, я знал, вы же все слышали, что она обязательно придет. Я же говорил вам! Вот - вот моя Светлана! Я знал, я знал…» – говорил он лежащим на кроватях больным. И они ему верили. Мало того – они были за него безумно рады. Чувствовалось между ними какое то братское единство, что объединяет обреченных на муку людей. Кроме того, ощущалось - как его здесь все любили и считали каждый своим и только своим близким достоянием. Но ревностное отношение к «собственному достоянию» улетучивалось, как только они видели тревожный взгляд Светланы, ее необычайно волевой, несмотря на небольшой размер, округлый подбородок, ее стремительно летящую походку и, наконец то, как два человека объединились в одно целое, слившись в крепких объятиях.
…Подойдя к дежурному врачу –Пол объявил, что уходит домой, что теперь он обязательно выздоровеет, и что теперь вот кто, показывая рукой в сторону Светланы, его личный лечащий врач. Доктор отнесся к сему благосклонно, дав на последок какие-то напутственные советы, о чем-то пошептавшись с больным и, собственно, почти благословив. На всякий вот такой случай, Пол всегда держал в доме неприкосновенный запас соли: если выпить густой раствор - можно остановить кровь. А больше никаких правил он и не придерживался. Сам говорил про себя, что его организм был рассчитан на триста лет. Но сверхзадача всей его жизни состояла, казалось, в том, чтобы узнать износ собственного тела, эксплуатируя его на полных оборотах и во всех режимах. Так что ни кого он не винил ни в чем, а уж тем более творца, одарившего его от природы могучими силами. Но в этот раз соли под рукой не оказалось.
…Алекс посмотрел на Светлану. Солнце стремительно катилось к закату, и уже с горы было видно, как внизу город зажигает огни. Вряд ли в это время еще ходили автобусы кладбищенского маршрута. Поэтому было решено спуститься с горы, через пустырь, прямо по направлению к городу, следуя намеченному пути умнейшего животного под названием «пес», уже, наверное, давно шлындающего по улицам с непривычным для бродячей собаки чувством выполненного долга. Полив друг другу на руки водой из пластиковой бутылки, и протерев руки носовым платком, они разлили по рюмкам водку и помянули Павла Андреевича. Бросив последний взгляд на вкопанный крест и деликатно отвернувшись, пока Светлана что-то говорила, преклонив лоб ко кресту, прощаясь с могилой Павла, Алекс не спеша закурил и медленно двинулся в путь. Светлана быстро догнала его, и они, уже почти в полной темноте, видя, как маленький, такой кукольный с этой огромной горы, городок зажигает свои спасительные огоньки, поспешили к себе, в частный дом, который они вместе снимали в центре города С., деля пополам хлеб и кров, печали и радости…
…Много, много лет прошло с тех пор. Случилось, в принципе все, что только может случиться в этой жизни, как и прогнозировал всеведающий и всезнающий Павел Андреевич. Просто надо было жить. Жить во что бы это ни стало. А жизнь, почему-то, неизвестно почему, была тру-у-удная и дли-и-инная…
… А когда все это начиналось, – Боже мой, всего-то каких-то десять лет назад, а казалось, что прошла минимум вечность – так сильно, до неузнаваемости изменился мир и люди, живущие в нем. А, впрочем, тогда, когда все еще только начиналось, была, представьте себе – самая обыкновенная осень, а точнее бабье лето – прекрасная пора, когда на загорелое от непрерывного пляжа тело можно было надеть припасенный заранее новый свитер и уже знать, как будут восхищаться и завидовать некоторые. Еще только осень…
Та самая осень, которая выпадает раз в жизни. Деревья благоухали омытой дождями листвой, дожди не досаждали, как это бывает ближе к старости, когда несколько раз взглянешь на градусник за окном, прослушаешь с недоверием прогноз погоды в мучительных раздумьях – что бы такое одеть и брать ли с собой зонт или не брать. Не досаждала вообще никакая погода, будь то даже сам ураган, буря или наводнение. Наводнение в те блаженные времена означало ливень, потоком спускающийся по тротуарам, и служивший лишь поводом к тому, чтобы весело скинуть туфли и пробежаться по щиколотку в воде с детским восторгом ощущая босыми ногами асфальт. Все воспринималось как прекрасная природная стихия, а, поскольку Светлана была девушка стихийная, то даже сама земля, казалось, вертелась для нее, вся палитра красок жизни цвела разноцветной радугой только для нее. И все еще только предстояло. А неотвратимые силы судьбы уже натягивали нити, которые потом навеки вечные сойдутся в одной точке с одной лишь странной и упрямой целью – доказать миру, что ЭТО БЫЛО. Да. Это действительно было. Надо это кому или не надо, но эта история произошла неспроста, слишком уж большую цену пришлось заплатить за то, что это было.
…Он сидел на венском стуле рядом с кирпичной кладкой печи, местами покрытой штукатуркой, смотря на газовое пламя сквозь приоткрытую дверцу, мысленно перебирая длинные неоновые лепестки огня, желтовато-фиолетовые, так похожие на крупные осенние хризантемы, которые так любила она. Вдвоем они часто смотрели на пламя и Пол как-то раз сказал, что по тому, – как человек смотрит на огонь, например, свечи – можно прочесть его душу. Соседка по коммуналке жарила мясо. Кто-то варил щи. Вспоминались стихи Тарковского:
Кухарка жирная у скаред
На сковородке мясо жарит,
И приправляет чесноком,
Шафраном, уксусом и перцем,
И побирушку за окном
Костит и проклинает с сердцем.
А я бы тоже съел кусок,
Погрыз бараний позвонок…
Пол, как вы уже знаете, звали нашего героя, мысленно ухмыльнулся любимому поэту. Изображение ангела на сухой штукатурке полуразрушенной газовой убийцы было его единственной компанией. Привычно дотронувшись до кладки красного кирпича с целью определить ее температуру, он убедился, что она достаточно прогрелась и повернул крантик, перекрывающий газ. В противном случае печь могла перегреться и взорваться, или заполнить сквозь еле заметные щели комнату угарным газом. Поэтому хозяин, зная ее повадки наизусть, слишком то с ней не церемонился: верная его рука всегда знала критический нагрев температуры. Завязав длинные русые свои волосы в хвост на затылке, он пошел в таком боевом виде на общую кухню «пугать соседок». В то время носить длинные волосы считалось чем-то неприличным, осуждаемым всеми, а уж завязывать их немыслимым образом на затылке вообще дело почти что криминальное. Поэтому Пол всю жизнь носил длинные волосы, тем более, что они у него были действительно шикарные – светло русые, слегка волнистые, если, конечно, он не объявлял очередную войну и не мыл их по этому поводу неделями. На самом деле он просто направился ставить свой видавший виды чайник: прокопченный, вызывающе пыльный, вносящий надлежащий диссонанс и вызывающий чувство справедливого протеста у благородных матрон, особенно в среде любовно начищенных кастрюль и кастрюлечек среди многочисленных плит коммунальной кухни. Ему доставляло наслаждение снова и снова шокировать обитателей этой квартиры, вызывая в их заскорузлых умах хоть какие ни будь эмоции. Именно поэтому, когда Светлана однажды, по своей неопытной невинности, решилась таки почистить реликтовый чайник, Пол был очень огорчен, угрюм и сердит. Да что там говорить- он был взбешен! Больше таких попыток не предпринимала, во всяком случае, не посоветовавшись с ним. И еще она постоянно путалась в ключах: от входной двери и от кладовки, которые на вид были совершенно одинаковы, но различались функционально. Поэтому один ключ лежал на полке слева, а другой рядышком справа, и запомнить это было не в ее силах. Пол злился, что нельзя запомнить такую ерунду! На самом деле злился не серьезно. Это была как бы игра, правила которой нельзя нарушать, чтобы не разрушить совершенство гармонии продуманного хаоса, где даже горелой спичке места не было отведено в принципе-правила есть правила-и скажите «спасибо», что еще находилось место для всего остального-шкаф, сундук(он же стол и впоследствии он же гроб(так, по крайней мере-мечталось хозяину)и венский стул-вполне достаточно для разумного аскетичного существования, Ну а спать за шкафом можно было иногда-редко, правда-когда оставалось время на сон-там находилась раскладушка в собранном виде…На свободной от полок с кистями и красками стене, выкрашенной в естественно небесно-голубой цвет, была нарисована дверь(прямо как очаг в каморке Папы Карло). Нарисованную дверь загораживала нарисованная же фигура самого Пола, который изобразил себя в шортах и полосатых носках, с растопыренными руками и выпученными глазами эта фигура ни за что и никогда никого бы не пропустила в эту дверь…Никого и никогда!Мое-не отдам, все пошли ВОН!
…. Относительно одежды так же-консерватизм и минимализм-джинсы (обязательно фирменные, дорогие), куртка так же джинсовая или кожаная, свитер грубой вязки(но вот расцветка могла быть и яркой, необычного оттенка зеленый, или даже красный цвет-к ЦВЕТУ он дышал неравнодушно, как и к СВЕТУ… – и был до педантичности чистюля. Поэтому в продуманном хаосе(на взгляд обывателя) его обстановки наблюдался таки строго выверенный порядок вещей, продуманный раз и навсегда, так что любой нужный ему предмет он мог взять спокойно даже в полной темноте, на случай, если объявят воздушную тревогу, или придется сидеть без света по какой либо взявшейся причине-он мог в темноте с закрытыми глазами взять что угодно в своем продуманном мире.
… Завидев его на кухне, пригревшаяся на венском стуле змея из соседней квартиры сначала посторонилась, отторгая этим жестом свою высочайшую персону от входящего объекта, за тем осклабилась дырявым ртом и прошипела ласковое приветствие из нескольких ехидных слов: «Чайку надумали испить, Павел Андреевич?» Водрузив свой до фантастасмогоричного гротеска тщательно заросше-грязно-прослоенный водонагревательный прибор рядом с чистейше –годами-отшкуренно чистенькой кастрюлей со щами, объект удалился. Весьма довольный собой,он направился досматривать пламя. Ангел ждал.
На древнем, почерневшим от времени, антикварном уже сундуке, были разложены ватманские листы - заготовки для монотипий, типографская краска, кисти стояли в горшках вдоль стен на большой потемневшего дерева полке, опоясывающей комнату от окна, аркоподобного и узкого , упирающегося в высокий потолок ранее купеческого дома, до самой надтреснутой облупленной печи с нарисованным левым Рублевским ангелом. Вещи всегда были наизготове, всегда терпеливо ждали хозяина, ждали своего часа, когда вдруг из ничего начнут твориться чудеса, из растворенного в воздухе настроения, перемешавшись с мыслями и чувством вдруг начнут рождаться шедевры-старый город оживет красками, задышат древние лестничные пролеты, кованные решетки завяжут вязью душу навсегда, израсцовые фасады рук старинных мастеров обретут свое новое дыхание, городские деревья протянутся ветками затейливо вписываясь в городской пейзаж….Он особо любил городские деревья. Казалось-он понимал их, как иной раз люди понимают друг друга. Он знал их в лицо каждое дерево, растущее от набережной до самого старого центра, знал их в лицо. И показывал ей. И рассказывал истории про каждое дерево. Вот то нагнулось, раздулось, зимой под тяжестью инея обломились ветви, касающиеся витых чугунного лить балконов старинных зданий. Вон то вытянулось, как стрела, спеша навстречу солнцу, не замечая окружения, само по себе-вверх, быстрее, выше, убежать…. А вот это дерево любитель поговорить, и посмеяться-улыбается всей раздутой дуплом корой, здоровается со всеми вразбег-прикоснись-ветвями. Каштан под окном молоденький, совсем малыш- по весне растопырил ладошки, считает пальцы, зажигает свечи бело-желтые, воском капающие,….и сирень…во дворе буйство сирени сводит с ума запахами и вспышками ультромарина…..
Он всегда лучше рисовал по памяти, чем с натуры. Это была его индивидуальная особенность. Натура в его понимании, не могла передать те тончайшие моменты, ощущения данной реальности лучше, чем его память, улавливающая, как немыслимый и безотказный радар, все малейшие ощущения происходящего, всю уникальность данного, и как бы записывающая их на свой мозговой винчестер. Ухватить композицию сразу, целиком, выхватить из сумбура происходящего важное, отбросить все второстепенное, затаиться и выждать, когда волнующие детали городского пейзажа сами попросятся на девственный лист бумаги, поражая зрителя необычайной свежестью восприятия. Такое могла только память художника, мастера, который, даже
находясь один в пустой комнате - всегда был самодостаточен, благодаря не покидающим его образам. Самодостаточность – признак сильной личности, не нуждающейся лишний раз ни в чьей поддержке. Интуиция нащупывала невидимые глазу нити, ведущие к единственно правильному решению. Но как порой художник боится чистого листа бумаги! Как порой страшен в своей готовности принять чистый холст, на который предстоит выплеснуть то, что вынешь сам из собственной души, и выплеснуть правдиво и точно, чтобы холст ожил и заговорил, задышал так же, как дышит мастер…. ЭТО знает один лишь мастер.
Вынашивать свою работу как ребенка, постоянно находясь в состоянии предчувствия, созерцания , наблюдения – это и счастье огромное, и проклятие одновременно. Никогда художник не сможет смотреть на вещи и предметы, на все что его окружает, не сможет смотреть просто так. Глаз постоянно выискивает и анализирует, прикидывает, сопоставляет. Но самое главное-чувство- уловить мгновение, запечатлеть в памяти…Зато какой это был праздник, если все получалось так, как он хотел.
Однажды он сделал офорт, изображающий задний дворик его же дома, и растущий в нем тополь, накренившийся к лестнице черного хода и как бы подпирающий ее. Ему удалось передать это дерево, его кору, изломы ветвей, его характер и душу. Как же он был счастлив этим. И эти деревья постепенно стали мучить его. Деревья, которые он знал все, как говорится, в лицо- стали мучить его. Он все равно, как приговоренный следил за их скрытой жизнью, знал где и когда гроза сломала любимые ветки, какое дерево внезапно пошло в неистовый рост, будто опережая время…Следил, чтобы показать все ей- Светлане и рассказать простые и удивительные истории.
…Все это как в архиве для секретного пользования хранилось в памяти до конца ее дней.
…На сухой штукатурке печи, там, где не ободралась побелка, он нарисовал фреску - изображение левого Ангела из Рублевской «Троицы». Он общался с ним, разговаривал, советовался. Он даже иногда выпивал с ним свое любимое красное полусухое вино. Ангел составлял ему прекрасную компанию. Они подолгу молчаливо вели переговоры, обмениваясь мыслями, как словами.
Огромный древний сундук посреди комнаты, потемневший от времени, отполированный не одним поколением человеческих рук почти до блеска-служил хозяину и рабочим, и обеденным столом. На сундуке красовалась старинная керосиновая лампа- серебряная, работы какого то немецкого мастера. Лампу эту он откопал случайно, производя ревизию на общественной кухне. Как то ночью из за бессонницы полез на кухонные палати, куда не заглядывало ни одно поколение не раз сменившихся жильцов старой коммуналки - прямо в самом центре города С, напротив правительственного здания, в двухэтажном особняке купеческого стиля - как положено - с задним крыльцом, выходящим на небольшой дворик с покосившимися пристройками и соответственно парадным входом с бывшей когда то шикарной лестницей. И - о чудо! - никто не догадался выкинуть антикварную вещь на помойку. Теперь она, начищенная до определенных пределов, поблескивала и возвышалась, как королева, внося неповторимый исторически-временной декор, и позволяя хозяину по желанию воссоздать обстановку доэлектрического существования людей, почувствовать романтику вечеров, проводимых в неторопливых беседах, позволяющих достичь проникновенного взаимопонимания, как на картине Ван Гога «Едоки картофеля». Теперь в жилище городского отшельника поселилась еще одна маленькая тайна. Впрочем, отшельником его можно было назвать лишь номинально, если не учитывать разнообразие и богатство истинного мира, в котором он жил. Многочисленные образы, живущие в сознании художника, не позволяли ему оставаться одному даже в толпе. Образы абсолютной истины, тщательно отобранные из множества предлагаемой народу литературы, прессы, кинематографа и прочих утолителей интеллектуального голода, создавали некий незримый барьер человека самодостаточного.
…Захватив кипящий чайник рукавом своего растянутого свитера, он удалился в комнату досматривать пламя. Соседка напротив тут же двумя пальцами протерла хлорочкой все краны и предметы, к которым он прикасался. Это только во времена Достоевского туберкулез считался модной болезнью аристократии. Во дни сегодняшние это могло лишь послужить причиной для травли, ведь уже при жизни кое кто целился на несчастную комнатенку, в которой жил наш герой.
…Что-то работа не ладилась сегодня. Зато сами собой писались строки, видимо, давно и безнадежно истосковавшейся души-
«В паутине в углу жил седой паучок,
Но и этот не вынес кручины,
Я недавно нашел его тощий скелет-
Он висел на своей паутине.
Где же ты? Отзовись! - та, которую жду,
По которой скрипит раскладушка,
Мы с тобою вдвоем одолеем нужду-
И когда-нибудь купим подушку!»
…Он стоял возле окна, перекрестив руки на груди, характерным для него жестом. А внизу, на улице, возле телефона-автомата стоял Алекс и смотрел, не отрываясь, на него. И думал тогда он только об одном, мысленно обращаясь к Полу просил его: «Отдай ее мне. Умоляю тебя – отдай ее мне». Пол явно что то чувствовал, но не мог понять что именно его тревожит. Светлана не догадывалась об этих похождениях Алекса. Он расскажет ей об этом, конечно же, но горазда позже, когда она сможет понять природу этих чувств. А сейчас ей было бы совершенно не понять, что кто-то может любить ее сильнее, чем Пол, что вообще на свете могут существовать другие чувства, и уж тем более, что кто то мог осмелиться умолять Пола отдать ее, будто бы могли существовать на свете силы, способные расторгнуть их союз. Сама мысль об этом была возмутительна. Тем не менее в любви каждый борется за себя.
И бедный Алекс часами простаивал под окнами Павла и бесконечно читал свою мантру.
…Тогда в декабре она присела отдохнуть на парковую скамейку, бросив тут же, рядом с собой, огромную сумку с красками. Она расписывала витрины к Новому Году и жутко устала. Не радовали ни деньги в кармане, ни сделанная залихватски весело и неплохо работа. В голове звучала, даже не звучала, а выла, как сирена одна лишь дикая какая то по своему содержанию мысль: «Господи, прошу тебя, умоляю тебя, Господи, пошли мне Пола, но только в молодости…» Мимо пробегал какой то человек, который вдруг резко остановился, развернулся и подошел к Светлане, которая подумала: «Этого еще только не хватало!» Какой то человек вежливо попросил присесть рядом с ней, и она, тут же собравшись уйти, как только докурит свою сигарету, неохотно ответила, что скамейка, мол, не ее личная собственность. Человек достал из сумки книгу и радостно стал рассказывать, где ему удалось ее приобрести, при этом он держал эту книгу, как сокровище и в пальцах его чувствовался трепет. Из неожиданного любопытства Светлана взглянула на это сокровище и с удивлением обнаружила, что это были братья Стругацкие «Хромая судьба»…? Человек показался ей каким то необычным. Это явно был не приставучий мужлан, и не Казанова. Квалифицировать его сразу ей не удалось, хотя она почувствовала его энергетику – легкую и невесомую ауру, как бы не отягощенную ни чем земным. Уже когда они встретились с ним второй или третий раз, в основном в походах в кино – она отметила для себя, что не пыталась разглядеть его внешность. А человек этот был лет двадцати пяти, в свои молодые годы имел прекрасные вьющиеся волосы, но был почти полностью седой, имел узкое интеллигентное лицо, длинный нос, говорящий о высоком интеллекте и невинные голубые глаза с длиннющими ресницами, направленными к носу. Они стали встречаться регулярно, чаще всего в кино, куда ее приглашал Алекс, как звали этого человека, или в модных ресторанах и кафе, куда его затаскивала Светлана. Иногда они просто случайно встречались в городе, не назначая никаких встреч и это всегда было очень удивительно. Согласитесь, что тринадцать незапрограммированных встреч подряд говорят о том, что этим людям суждено было встретиться. Вот поэтому постепенно Алекс стал для Светланы родной мамой, папой, лучшей подругой и другом, а многие годы спустя и законным мужем. Правда, что ему пришлось ради этого вынести, и кто вообще способен был все это вынести – одному Богу известно. Светлана думала, что по мере временного удаления от предшествовавших их встрече обстоятельств, все постепенно выровняется, пусть не забудется совсем, но хотя бы притупится. На деле происходило все совсем наоборот. Осознание того, что никогда уже больше не увидит, не услышит, даже не вдохнет тот воздух, которым они дышали – приходило постепенно и неизбежно, доводя до полного исступления и безысходной истерики. Внутри ее поселился как бы маленький щенок, который скулил и скулил, не давая жизни требовал свое. Чем дальше – тем хуже и безнадежней.
…Пол стоял у окна, взирая на бесконечный поток прохожих, спешащих по своим бесконечным делам. Переплетя руки на груди, задумчиво размышлял о том, как вырос молодой каштан под его окном. Он помнил его еще совсем маленьким, тоненьким, так трогательно выпускающим по весне молодую изумрудную зелень почек - одним из первых деревьев в городе. Он рисовал это дерево бесконечное количество раз, пытаясь передать то упорство обделенной судьбой городской природы, с которым, каждый раз, весной, все живое приходит на круги своя, пробиваясь сквозь каменные джунгли, обособляя вокруг себя некое неприкосновенное пространство, в котором можно было существовать, выпуская новые ветви, обрастая порослью, выдающей возраст грубой щетиной колючих ветвей на серой коре, приводя в движение застоявшуюся городскую палитру, перемешивая по весне голубое дымчатое с салатно-зеленым, добавляя по мере надобности к зелени охру и по осени обогащая щедро, на последок долгой зимы, брызгами краплак-красного и оттенками от оранжа до светло лимонного тона. Как порой мучили его эти городские деревья – каждый раз новые в новом освещении, или неуловимом настроении дня, и как он любил и ненавидел их за это, считая, что каждый, на его придирчивый взгляд, набросок лжет. А больше всего на свете он не выносил всяческой лжи и чувствовал ее нюхом, как зверь. Зато, когда вдруг удавалось поймать истинный характер бытия какого-нибудь дерева, передать в рисунке корявого или стройного ствола, упорядоченного хаоса ветвей всю историю этого городского поселенца – какой же это был праздник, восторг!
…Начало восьмидесятых. Ностальгическое время для искусства андэграунда. Художники тогда собирались часто, то у кого-то в мастерской, то на квартире. Он часто заходил посмотреть на коллег по кисти, поболтать, пропустить стаканчик другой сухого вина или портвейна. В этот раз он появился, как всегда незаметно, в этой своей манере возникнуть вдруг из ничего и раствориться в пространстве совершенно гармонично и не мешая никому. В мастерской старого троллейбусного парка уже была достаточно разогретая атмосфера и дым стоял коромыслом среди старых плакатов и ободранных лозунгов, и беседовали все оживленно кто с кем. Проходя на свободное место в угол стола, приветствуя всех мимоходом кивком головы, он сразу почувствовал что-то неладное – как будто бы пришел он не на тусовку старых, изученных до дыр коллег, а, представьте себе, к себе домой, то есть туда, где находится твоя душа. Ощущать это было по меньшей мере странно, так как среди коллег по кисти были совершенно разные в его восприятии люди. Это не означало, что кого-то он любил больше, а кого-то предпочитал избегать, но среди них все равно надо было держаться соответственно обстановке и быть, что говориться, в форме. Поэтому то он и выбрал такую линию поведения, чтобы не встревать в неминуемые конфликты, а оставаться персоной «нон гранте». Откуда же произрастало это странное ощущение родного дома? Он тут же постарался разъяснить. Увидев прямо перед собой мандариновый нос сотоварища, пытавшегося нацарапать пером какую то гравюру, он уточнил с иронией – уж не офорт ли тот пытается изобразить…
И тут он заметил взгляд. Даже не взгляд, а скользящий мимо него зеленый луч света, направленный как бы сквозь него, пронзающий, но при этом не задевающий абсолютно ни его амбиций, ни преисподней его души, ни дырявых носков на его ногах, в общем луч был как бы невесомым, - такое бывает во сне, когда тебя посещает НЛО – ты уже в воздухе, но не испытываешь при этом ни тревоги, ни беспокойства, а даже наоборот – тебе очень хорошо и невероятно спокойно. Посмотрев как следует по сторонам - он понял сразу это, неуместное в данном случае, ощущение дома, именно твоего родного, настоящего дома, который ты искал давно и вдруг очутился непосредственно в нем. Какая то фантасмагория – кругом все по прежнему –дым, разговоры, но на самом деле ситуация совершенно иная. Что же преследовало его? Это была она. Женщина. Ни единого слова сказано не было, ни единого телодвижения. Они просто оказались рядом, очень близко, близко даже на расстоянии стола, разделяющего их, но незримые нити судьбы уже скрутили обоих мгновенно, как будто бы только и ждали улучить момент, хотя никто и не сопротивлялся, не зная пока, что все это значит. Просто ощущение родного дома, которого у него никогда не было, разве что в беззаботном далеком детстве, когда он хотел стать летчиком, а она балериной, что ей, оказывается, вполне удалось, как скажет позже Пол, имея в виду суть этой профессии. На самом деле твой дом находится там, где находится твоя душа, а душа его путешествовала в бесконечных лабиринтах жизненной нирваны и бывало последнее время так, что он сам не знал – где она сейчас. Улучая моменты, чтобы она не заметила его взгляда и не смутилась, он вскользь разглядел создание, излучавшее зеленый свет. Длинная зеленая юбка, прикрывавшая туфли на тонких каблучках, спускалась красивым шлейфом до самого пола. Красивые пальцы, держащие сигарету, рука, облокотившаяся о стол откидывала светлую упрямую прядь волос, прикрывающих чистейший, так что можно было пускать зайчики, как бы восковой лоб. Русые волосы до плеч. Лицо… Что-то было с этим лицом… Он никогда такого не видел прежде. Позже, когда он пытался ее рисовать, он говорил, что черты лица по отдельности даже не красивы, разве что упрямый округлый подбородок, лоб и слегка вьющиеся волосы. Нос с горбинкой длинноватый. Небольшие, далеко посаженные, зеленые глаза. Широкие монгольские скулы. Но все это вместе невероятно гармонировало друг с другом. И как бы переливалось разными оттенками ее настроения, создавая эффект фантастической, изменяющейся красоты. В общем – это была Она. Сомнений быть не могло. Потом уже он вспоминал, что удивила его тогда не столько внешность, которую с первого раза разгадать было невозможно даже опытному Дон Жуанну, а исходившая от нее чистота. Чистота настоящая, не подвластная ни времени, ни событиям окружающей действительности. В тот вечер, как, впрочем, и в другие вечера, возле нее порхал лысоватый, голубоглазый, светлоокий светский лев, впрочем, весьма талантливый и удачливый художник – Мефистофель. Слегка полноватый, лощеный, весьма манерный – Миф был обольщен по уши, находящиеся чуть выше уровня «невинных» глаз, прикрытых рыжеватыми коровьими ресницами, которыми он, как бы обмахивая глаза, тщательно создавал образ юного создания, но лысина и высоко посаженные уши выдавали признаки незаурядного ума и, увы – возраст, возраст... Вот такая смесь невинности и демонического «соблазна» вертелась сейчас около Светланы. И вообще, мужским вниманием она никогда не была обделена. Вот и сейчас Миф рассыпался в комплиментах, а так же был ее гидом, в том смысле, что разъяснял, советовал, предостерегал, огораживал, делал поправки на ветер, подливал вина в бокал и смешил, смешил, смешил. Миф обожал ее невыносимо, знал ей цену, и старался немного скрыть свою пылкость при помощи горького сарказма, впрочем, уже ставшего чертой его характера. Она пользовалась им как хотела, и даже ее издевки принимались им за милые проделки. Он казался себе неотразимым, а она всегда предпочитала умудренных опытом мужчин, нежели самовлюбленных занудливых отпрысков, еще держащихся за мамину юбку. Сама же она с детства была самостоятельна…и одинока. Одинока в толпе, одинока среди сверстников и подруг, коих, впрочем, у нее было немного. Поэтому так дорожила она общением с людьми старшего поколения, поколения шестидесятников – старых хиппов, битломанов, стиляг, да и просто интеллигентных людей того времени, когда еще были живы старушки, играющие на рояле, дымящие при этом беломор-каналом, и хохочущие гомерическим хохотом. Старушенции, азартно играющие в кинга и поощряющие проделки внуков рассказами о своей бурной молодости. Старушки дворянского или около того происхождения, так что им не нужно было объяснять себе, что есть настоящая свобода, свобода от Бога, кровь в их жилах бурлила сама и подсказывала где и как нужно поступать, а внуки получали этот бесценный дар по наследству. От одной такой внучки – своей лучшей подруги, Светлана получила подарок на день рождения в виде строчек, написанных «подругой подруги» ее родной бабушки, к сожалению, первые строки утеряны:
…О, скорбь тому, кому понятно
Все наслаждение тщеты!
В деревне хочется столицы,
В столице хочется глуши,
И всюду человечьи лица
Бесчеловеческой души…
Как часто красота уродна,
И есть в уродстве красота,
Как часто низость благородна
И злы невинные уста,
Так как же не расхохотаться,
Не разрыдаться?
Как же жить?
Когда возможно разлучаться,
Когда возможно разлюбить…
Согласитесь – кровь в бабушках была первосортной, бурлила и других заставляла бурлить, если человек, конечно, еще не превратился в подобие трупа.
В то далекое время шестидесятых Светлана только родилась, но непостижимым образом ее тянуло именно к людям того поколения, именно с ними ее объединяло практически все, во всем находилась та самая сермяжная правда, настоящая дружба, пленительно романтические отношения и бесценный опыт.
…Когда шумная компания выкатилась на освещенную редкими фонарями улицу, все разделились на пары-тройки – кому куда. Миф, Светлана и Пол оказались вместе, как не разлей вода. Вечер был великолепный, в теплом воздухе пахло нагретым асфальтом, и уже подкрадывался тот час, когда деревья начинают благоухать ночной свежестью, небо отсвечивает последними лучами заката, а в окнах домов загораются разноцветные огни, усиливающие ощущения предстоящих событий. Решено было продолжить встречу в ресторане, где уже давно было людно, но свободный столик все же нашелся. Миф привычно сделал заказ, по-барски развалившись в кресле. Музыканты играли что-то, танцевали пары. Глаза у Мифа блестели в полумраке, как маяки. Он был возбужден и разговорчив, читал стихи и абсолютно не видел, что происходит на самом деле. Вдруг Пол сказал ни к селу ни к городу: – Миф, я люблю твою девушку… Это, безусловно, было очень честно, но настолько внезапно, что Миф обратил все в шутку, сказав: – Ну…Хе-хе… люби, е-если сможешь…И захохотал, будто колокольчик прозвенел.
…Светлана поняла все и сразу. Да еще какая то боль засаднила душу, и что теперь с ней придется делать? Потом Павел испросил разрешения пригласить ее на танец. Танец оказался медленным, настолько медленным, что время как бы остановилось вовсе. Наконец то время остановилось. Представьте себе - все вокруг продолжало быть, а на самом деле прошла одна маленькая вечность… И она уже знала, что не сможет оставить его никогда. Поэтому, взявшись за руки, они пересекали площадь по направлению к дому Пола. Миф, конечно же, злился, не мог понять когда и что он просмотрел, не доглядел… А доглядеть было просто невозможно. Ничего не произошло. И все случилось. Чтобы все было понятно – Светлана заявила, что останется у Пола. Миф злобно удалился, говоря, что она одумается, что она сошла с ума, что она, в конце концов, будет раскаиваться…
…Она спала на раскладушке, которую ей предоставил Пол, за неимением ничего лучшего. Сам же он, похоже, просидел всю ночь на венском стуле, поджав под себя ноги, коим и застала его проснувшаяся Светлана. Он сидел, поджав ноги, и косился: –« Я птица. Я сижу на дереве» – вот были его слова. А в голове мелькали внезапно умудренные мысли: –« А вдруг…А, может быть…Нет, не может. Я то знаю.» –Так страшно стало, что вдруг кто-то отмоет его ископаемый чайник, вторгнется в годами сознательно разрушаемый быт, нарушит гармонию упорядоченного минимализма старого отшельника… Но в том то и дело, что Светлана будто бы знала все эти мысли и понимала, что иначе и быть не могло, ведь ее отшельник уже давно взошел на вершину своего Олимпа и слезать с нее не собирался. Она обращалась с этим его миром, как с хрустальной вазой, понимая, что здесь настолько все на своих местах, что даже горелая спичка будет выглядеть, впрочем, для спички уже достаточно того, что она как-то будет еще и выглядеть.
… Откуда произрастали корни такого бытия - выяснится в ходе истории. А пока скажу, что он не считал себя хиппи в том смысле, в каком себя считали дети цветов, проживающие коммунами и кочующие автостопом. Хотя он был отчаянным битломаном и носил длинные волосы со студенческой скамьи, за что и был изгнан директором художественного училища. Но он все же был нашим, русским хиппом, причем настоящим, поэтому и джинсы у него были настоящие - Ли Купер, и, Боже упаси, он не раздирал в них дыры специально, как это было принято у последователей золотой молодежи, да и сейчас вытворяют с джинсами что попало, лишь бы искусственно их состарить. Нет, такой ерундой он не занимался. Его штаны состарились сами и являли миру уникальный образец хипповых джинсов – в чем, впрочем, и заключается сермяжная правда этой идеи. Идеи старых, видавших виды джинсов. Поэтому, любая попытка продвинуться в этом направлении до уровня дизайна обречена, рано или поздно, на провал, потому что теряется философия данного предмета, в погоне за новой «фишкой» теряется сама идея и если из этого что-то получается, но только уже не джинсы, а поппури из джинсовой ткани, претерпевающей так же разнообразные изменения. Пожалуй, он был последним, а, может быть, и единственным в городе хиппи, который дошел до самого конца во всем, оставаясь честным, даже доходя до абсурда. Если вы захотите причаститься этой философии - подражать бесполезно, если только самому не пройти этот путь, надо сказать – очень не простой путь, до конца. А вот Светлана, неожиданно для самой себя, поскольку никогда не задумывалась над вопросом – кто она есть на самом деле, была коронована им однажды невзначай, когда они как раз обсуждали проблемы шестидесятых, сравнивая их с настоящим. Он сказал ей тогда: «Ты по своей сути больше хиппи, чем все мы вместе взятые». Это был почти что орден. Услышать такое из уст самого Пола, за которым следили и пытались ему подражать молоденькие мальчики, рвущие свои новенькие джинсы, это было не просто неожиданным комплиментом. Это было причастие, причастие всей жизненной позиции этих людей – шестидесятников, к которым ее так тянуло и которыми она так дорожила. Причастие их мировоззрения без особых трудов на его изучение. Это означало, что она рождена уже такой. И для этого ей просто надо было быть, не требовалось даже надлежащих атрибутов. Она это, конечно же, оценила.
…Однажды по осени Пол вышел прогуляться за сигаретами. Накинул джинсовую куртку, окно решил оставить чуть приоткрытым – и вышел прогуляться. Вернулся он только через год, найдя в своей комнате живописно раскиданные скелеты от съеденных кошками голубей и романтическое запустение квартиры, так долго и безнадежно ждавшей своего хозяина. Вот так бывало с ним. Ничто не могло удержать его необузданную натуру, если он что-то задумал. Он был свободен от всего на свете, от всего, что может сковывать в мимолетных или даже серьезных решениях простого человека. И эту свободу он выбрал сам, никого в последствии не виня даже в своих неудачах. Это же были его неудачи, равно как и удовольствия от этой своей свободы. Удовольствий, наверное, было намного больше, так что мелкие неудобства, связанные в основном с бытовыми условиями, не могли остановить мятежную его душу. В общем, как и подобает настоящему хиппи, он был свободен от всего. Зато за это время ему удалось проехать весь Псков и Новгород, по пути останавливаясь то там, то тут. Он зарисовал все псковские церквушки и монастыри, был поражен величием новгородской Софии, а уж иностранцы покупали его работы сразу, только успевай рисовать. Этим он и жил. Особенно он полюбил псковскую глубинку, где церквушки произрастали прямо из земли-матушки, словно грибы. И даже древняя архитектура этих церквушек, специально построенных так, чтобы создавалось впечатление падения и одновременно стремления ввысь, - напоминала растущие в лесу грибы.
…Больше всего на свете он бредил Питером. Если бы его отца, главного инженера одного из Ленинградских НИИ, не сослали во времена репрессий в Магадан, Павел был бы коренным петербуржцем. После амнистии отца, он был вынужден проживать в городе С. без права переезда. А в Питере у него были лучшие друзья – художники, работающие «по большому счету», как Павел любил выражаться. Там жил огромный доброжелательный Вик, гнущий одной рукой подковы и этой же рукой делающий бесподобные офорты с изображениями Питерских домов-колодцев и живущих в них людей, глядящих из окон, и здесь же обитающих котов – в общем его темой был любимый Питер с его внутренней, интимной стороны. И подача была трогательно- любовная, немного со скрытым юмором, понятным до конца лишь посвященным. Там же, в такой близкой от него дали, в городе Питере жила Алена, тоже художница, достающаяся в жены как переходящий вымпел всем художникам по очереди, и известная тем, как она била «антиквар». «Ах, как она била антиквар!» А в городе С., на самой окраине, жила его мать, которая очень любила отца, умершего уже здесь, прямо на операционном столе. Мать рассказывала, как дружно они жили, и что у нее было всего одно ситцевое платье, но всегда чистенькое и опрятное. Отец любил ее очень. Была одна фотография , где она стояла на крыльце в этом своем единственном платье, хрупкая, улыбающаяся, еще в ссылке – в Магадане. Видимо эта любовь поселилась в их ребенке еще в утробе матери, точно как и интеллигентность и порядочность, которые невозможно было вытравить никакими режимами …
…После того, как Пол закончил последнюю свою в жизни работу – расписал в соборе алтарь, Светлана часто заходила в эту церковь. Сначала просто заходила, чтобы постоять, поставить свечку, а потом стала ловить себя на мысли, что идет она, чтобы дождаться момента, когда распахивались алтарные ворота – святая святых храма, куда женщин даже не допускали, а допускали только мужчин, и снова и снова увидеть роспись алтарных стен. Она испытывала при этом миг единства и, чего греха таить – миг свидания с Полом. Эти недолгие моменты давали ей сил жить некоторое время спокойно дальше. Она не впадала в религиозный фанатизм, хотя тогда многие, увлекшись религией, впадали в крайности. Нет. У нее был свой путь в христианстве, который она хотела пройти шаг за шагом и постепенно вникая в эту такую простую, и такую сложнейшую философию веры. Но были, правда, люди, и дорогие ей люди, которые увлекшись, пытались учить других. А ведь здесь как у врачей – главное правило – не навреди. Тогда она, по совету своей весьма религиозной подруги, начала читать акафист Киприана и Иустины, направленный против нечистой силы – очень мощную по силе воздействия вещь, которую не подготовленным специально людям читать не рекомендуется. И вот какая штука получилась.
…Они жили тогда в частном домике, который снимали вместе с Алексом в центре города. Алекс был на работе, а Светлана занималась тогда живописью и ее работы успешно продавались в художественных лавках. Так же она расписывала пасхальные яйца, и ее очень увлекла древняя иконопись. Работы покупались в основном иностранцами. И когда в доме не было денег, приходилось разменивать валюту, а в те времена это еще пока было проблематично.
Как-то, подустав, она решила прилечь отдохнуть. Время было послеполуденное, и она решила устроиться в маленькой комнатке, куда плохо доходил дневной свет. Задремав, или находясь в состоянии тонкого сна – полудремы, хотя ей казалось, что она уже не спит, она, вдруг увидела явно руку, держащуюся за дверной косяк. Сначала она не испугалась, а лишь почувствовала негодование – это еще что такое? Но описать эту руку она могла детально – длинные пальцы с непомерно длинными фалангами и узкими длинными ногтями, покрытые жесткой черной щетиной. Она хотела встать, но тут поняла, что тело ее полностью обездвижено и сказать она не может ни слова. Тут внезапно появился второй – толстячок в сереньком костюмчике, широколицый, который произнес: « Ты думала – ты от нас избавилась? – ничего подобного». И исчез. За тем появилось первое существо – ростом под потолок, и набросилось на нее, вонзая когти под печень. Было очень больно. Светлана пыталась произносить вслух молитвы против бесов, но язык не слушался ее. И только когда у нее вместо слов стало получаться хотя бы мычание – существо вдруг стало подтягивать к потолку, как магнитом и оно исчезло вовсе. А вместе с этим исчезла обездвиженность и Светлана, выбегающая в зал почти кричала остаток молитвы. На всякий случай она осмотрела живот. Ей казалось, что должны были остаться раны от когтей. Но никаких следов не было, только остатки боли и возмущение: ну надо же – средь бела дня! Тут в окно постучали и она увидела свою подругу. Никогда она ей так не радовалась, как в этот раз. Впустив ее в дом, она, естественно рассказала ей о необычном посещении. На улице тем временем начало смеркаться, так как была осень. И ровно как Светлана закончила свой возмущенный рассказ – произошло короткое замыкание в сети и дико затрещала и засветилась розетка, так что подружка с криком: «Мамочка!», схватилась за полыхнувшие волосы и в воздухе запахло паленым. Сидеть в темноте в этом доме, и дожидаться прихода Алекса, было жутковато. Решено было выйти на улицу и там подождать. Выйдя на улицу, подружки заметили маленькую овчарочку, лежащую на снегу возле дороги прямо на перекрестке, упирающемся в угол дома. А рядом с ней небольшую капельку крови. Не раздумывая ни минуты, подружки осторожно подняли собаку, которая даже не заскулила, и перенесли ее во двор. Затем, найдя в сенях подстилку и сумку, девчонки поймали такси и отвезли щенка в собачью больницу. При поверхностном осмотре было выявлено несколько переломов, а что делать дальше они сказать не могли, потому что смена кончилась. Было велено поддерживать глюкозой насильно прямо в пасть из шприца и колоть обезболивающее. Когда Светлана привезла собаку домой, Алекс уже пришел и починил свет. Светлана всю ночь просидела рядом с собакой, а когда она давала ей глюкозу – пес лизнул ей лицо. На уколы собака не реагировала никак, видать и без того было очень больно. Алекс вспомнил, вдруг, что его бывший одноклассник сейчас очень хороший ветеринарный врач. И на утро, осторожно поместив бедного щенка в сумку с жесткой подстилкой, чтобы доставлять псу меньше боли при передвижении, они понесли его в ветеринарную клинику.
Врач осмотрел собаку очень тщательно и высказал свое мнение сначала Алексу, а уж потом, как факт, впечатлительной Светлане. Дело в том, что у животного было много переломов в тех местах, которые должны были усиленно расти. Можно было заказать специальный протез на заводе, который постоянно по мере роста животного приходилось бы менять, мучая при этом прежде всего собаку и себя в том числе. Но и в этом случае он не давал гарантии, что псина вырастет и будет ходить. Скорее всего она осталась бы уродом. Поэтому, отозвав Светлану в сторонку, он объяснил ей положение дел. Слезы покатились из глаз градом, но доктор настаивал, говоря при этом, что, если это и будет грех, то он возьмет его на себя. В общем, он предлагал усыпить собаку, уверяя, что она ничего не почувствует, и что такие случаи в его жизни случались неоднократно. Алексу пришлось за руку выводить Светлану из клиники. И вот они печально шли по аллее и вместе проливали слезы.
Внезапно они услышали звон колоколов, призывающий к вечернему богослужению. И этот звон как бы позвал их в церковь, ту самую, что расписывал Пол. Отстояв службу, Светлана подошла к батюшке с просьбой выслушать ее. Ей хотелось получить хоть какое ни будь разъяснение происшедшему и спросить, правильное ли решение она приняла. Предупредив его сначала, что история не совсем обычная, и что она не сумасшедшая, Светлана поведала ему о случившемся. Батюшка очень внимательно выслушал ее и, утешив, что греха за ней тут нет никакого, дал свои комментарии, отойдя в сторонку, чтобы не было рядом любопытствующих субъектов. Он сказал, что чтением акафиста Киприана и Иустины, она, как человек не посвященный достаточно глубоко, вызвала сильную агрессию и раздражение нечистой силы. Читая молитву, ей удалось прогнать эти силы из дома, но они тут же вселились в бедную собаку, которую тут же, на перекрестке дорог, как и положено в таких случаях, сбила машина. Так что пострадали в итоге и люди и животное. Но принимать это так близко к сердцу не стоит – он слышал еще и не такие истории.
…Было раннее утро нового дня. Они шли по самому центру проспекта,
против течения, как всегда.
Странно смотрелась эта парочка - красивая молодая девица в длиннющей зеленой юбке, почти подметающей асфальт, и немолодой уже, в потертых джинсах мужчина с окладистой русой бородой, похожий - прямо скажем, на сошедшего с древних икон всех святых. Не вписывалась эта композиция в общий экстерьер спешащих на работу полусонных граждан. И, чтобы усилить гротеск, Пол вообразил себя псом на прогулке, которого выгуливала молодая леди, издал еле слышное ворчание, “схватил” лежащую на дороге кость, погнав ее ногами со страшным грохотом, подхваченным эхом развеселившихся проспектовских зданий. Реакции с ее стороны не последовало никакой. Не могла же она сказать ему: «Фу, нельзя!» Только вопрос - “Где будем завтракать?” И ответ- “А что? Разве будет еще и завтрак?” Стая бездомных собак прошвырнулась мимо. Одна из них, особо большая, громыхала когтями по асфальту. В непривычной утренней городской тишине странно было слышать этот звук, не слышный днем, когда улицы погружаются в какофонию звуков и запахов земного бытия, когда невозможно уже ничего различить и заметить. Может быть поэтому люди так равнодушны друг к другу, что невозможно ничего заметить и различить. Может быть тогда мы превращаемся в толпу? А здесь просто собака шла по асфальту с таким грохотом, и это было очень смешно.
Отзавтракав, Павел огладил руками бороду и сказал фразу, ставшую потом
реликвией, бережно охраняемой тайниками души. Он сказал, огладив бороду-
“Спасибо, Светочка”.
…Давно уже стало приметой, что, если попадалась ей на пути собака – хромая, или увечная, то ждать беды. На этот раз, идя домой с работы, Светлана увидела мертвую собаку, лежащую возле дороги. Рядом с ней была еще одна собака, такая же большая, которая, вцепившись в шкуру окоченевшей собаки, с огромными усилиями пыталась перетащить ее от дороги подальше. Причем она постоянно заглядывала в морду первой и поскуливала, а потом начинала опять тащить. Картина была душераздирающая, не предвещающая добра. И поэтому, в предчуствии «ничего хорошего», решено было купить сухого вина пару бутылок. Алекс еще не пришел и она решила вдруг, что настал момент прикоснуться к вещам, столь дорогим ей, оставшимся от Пола. Разобрав в очередной раз негативные пленки, достав из закромов его старые исторические джинсы, она надела их на себя. Душа ее завыла и заскулила. Джинсы пришлось снять поскорее – пытка оказалась невыносимой. Тогда она взяла на руки кусок бревна, на котором был вырезан автопортрет Пола, причем его собственной рукой, и села с ним на диван, укачивая, наподобие младенца. Комната наполнилась кучей народа. Среди них оказался Пол. Он говорил ей, как хорошо у них там, знакомил ее с кем то, а она лишь - как во сне не могла понять - откуда он взялся. Он уговаривал ее идти с ним и торопил, говоря, что мало времени, слишком мало времени. И вдруг все исчезло. Перед ней стоял ничего не подозревающий Алекс с кошелкой еды. Она только спросила его: « А что, разве, когда ты вошел, в комнате никого не было?» Очень удивленный Алекс ответствовал, что нет – не было никого. Выпив вина, Светлана рассказала ему, что видела. Почему то его ничего не удивило, но он не осмелился пока еще ей сказать, чтобы не брала в руки эти вещи, и даже не хранила их в доме. Пока Алекс курил на кухне, Светлана сидела напротив старинного, в половину комнаты, зеркала и смотрела в него, как завороженная. Потом она вылила на деревянную поверхность зеркальной полочки пузырек со спиртом и поднесла зажигалку – не горело. Она упорно пыталась повторить поджег – ничего не выходило. Когда Алекс увидел это – он, конечно, мягко говоря, разозлился. А ей просто немедленно надо было попасть туда, и она, следуя своей цели не думала ни о чем и ни о ком, пока Алекс не привел ее в чувства, уложив при этом спать. Как же он не понимал, что ей непременно сейчас надо отправиться в путь, что ее ждут… Осталась досада, какое то смутное сожаление, что придется продолжать ждать дальше. Чего ждать? От кого? Где взять воздух, если нечем дышать, а то чем ты дышишь, отравлено навсегда ядом. Сладким ядом атмосферы жизни Пола, ядом его воздуха, вдохнув который однажды, она искала его даже во сне.
…Как- то он позвонил ей в мастерскую, где она работала художником-оформителем, в обеденный час и предложил встретиться. Накинув на себя пальто, поправив перед зеркалом прядь волос около лба, она побежала вниз на заиндевевшую первым осенним инеем аллею. Он ждал ее, бросив сумку на скамейку. И вся его фигура так четко прорисовывалась на белом фоне инея, что она на секунду замерла – запомнить… И снова ощущение дома, как будто ты отлучился ненадолго – и вот снова вернулся туда, где живет твоя душа. Как-то на вечеринке Миф сделал набросок лица Павла, очень удачный набросок. Миф был мастер линии и одним движением карандаша мог уловить главное и ничего лишнего. Потом она незаметно разыскала среди бумаг этот эскиз, свернула его и украдкой положила в сумочку. Потом повесила его на стенке в мастерской, где она тогда работала. Постоянно подходя к этому портрету, она общалась с ним. В этот раз она просила его – «Позвони…» И вот они вместе. Такая радость… Но по прежнему нельзя сказать о чем они говорили… Милые глупости, пустяки, может быть и ни о чем вовсе, но главное снова видеть это лицо, смотреть в глаза и понимать, что ты не хочешь отвести взгляд, наоборот – дорого каждое мгновение, причем дорого до физического ощущения близости этого человека, так что очень не просто уйти, попрощавшись. Но так оно и было. Разошлись не лобзаясь, назначив встречу вечером. И еще было постоянное чувство де жавю. Гораздо позже один астролог объяснит Светлане, что это был, скорее всего, человек из прошлой жизни, очень близкий ей человек, с которым пришлось расстаться и встретиться снова в этом времени, в этой жизни.
…Тогда была зима. Стояли трескучие морозы и приходилось постоянно топить газовую печь, хотя отопление в доме, который снимали Светлана с Алексом было паровое и в комнатах было достаточно тепло. День выдался черный с самого утра . Бродила из угла в угол, не находя себе места, хотя и было в тот день Рождество – праздник, который тогда еще не отмечался так широко как сейчас, только в кругу избранных. Но на душе, не смотря на праздник было очень холодно и одиноко. Тогда она приняла решение сходить не в обычную церковь, а в монастырь – недавно отстроившийся женский монастырь. Зачем – этого она не сказала, хотя Алекс и сам догадался – что могло ей понадобиться в монастыре, но перечить ей как всегда не стал и пошел вместе с ней, сказав, что подождет ее у ворот. Перекрестившись и переступив порог обители, Светлану вдруг стали душить слезы. Она подошла к батюшке после службы и сказала, что ей необходимо исповедоваться. Выслушав ее исповедь священник покачал головой и сказал сокрушенно: «Что за день такой – все радоваться должны, а приходят в основном со слезами. Пойди-ка ты, дитя, к матушке да расскажи ей все. И провел ее в дальние монастырские комнаты к игуменье. Матушка со строгим постническим лицом выслушала не перестающую рыдать Светлану, которая просила ее о том, чтобы остаться в обители, так как в миру ей стало невозможно, задала несколько вопросов, касающихся ее родителей, имущества и с кем она живет, и сказала наконец: «Двери наши всегда открыты, но ты еще слишком молода и к тому же у тебя есть человек, который тебя любит, не обижает, что будет с ним, ты подумала? Я советую тебе не спешить, походи на службу и если почувствуешь, что это твое – тогда приходи. Но, повторяю, что ты еще слишком молода». После этого Светлана опять пошла в молебный зал к иконам и, не переставая плакать, слушала, как поют монахини. Вдруг одна монашка в черных одеждах подошла к ней и спросила, что случилось. Светлана рассказала ей о смерти близкого ей человека и о непримиримости ее к этой смерти. «Да, да… Я просто чувствую, что этот человек действительно был очень духовно близок к вам. И вас я чувствую, как вам трудно в миру живется, ведь у вас очень тонкая душа, и она мучается и страдания ее бесконечны, поэтому то вы здесь сейчас и находитесь, вас сюда тянет. Но вы не стесняйтесь плакать. Сейчас это такая редкость – вот такие слезы, ведь каждая ваша слезинка полчища легионеров убивает, а это так много. Плачь, милая, плачь… А тому человеку закажи сорокоуст», - вот что сказала монашка Светлане и только после ее слов ей почему то стало легче. Может быть потому, что слезы ее были не пустые, а приносили хоть какую то пользу. Когда Светлана вышла из обители – уже смеркалось, потеплело, небо набухло рыхлыми серо-белыми тучами и уже начал падать мокрый тяжелый снег. Алекс стоял у ворот и ждал ее. Она посетовала на него, мол, зачем ждал – пошел бы домой, или бы зашел внутрь – постоял бы, послушал пение, но видно его одолевали свои тяжбы с собственной судьбой, и ему лучше было дождаться ее у ворот. Много расспрашивать он не стал. Она сама рассказала ему постепенно обо всем, что там услышала. Но больше в монастырь она не приходила, разве что поставить свечку.
…Чтобы часто не звонить и не назначать без того навеки запрограммированные встречи, Павел сказал ей номер кода своего дверного замка. Теперь она в любой момент могла войти к нему, даже если его не было дома, как правило, – недолго, потому что теперь то уж ему было куда спешить, идя домой. По дороге Светлана обычно забегала на рынок, чтобы купить лимон к чаю и сигареты. Трудно представить себе картину, чтобы Светлана уходила с рынка, таща необъятных размеров кошелку со всяческой снедью, или кусок мяса для бедного больного художника… Не было в том необходимости. К тому же нельзя было дать почувствовать Павлу, что к нему приходит в гости вся на свете служба милосердия. Он не нуждался ни в чьем милосердии. Раз и навсегда заведенный им устой не должен быть нарушен. Часто стоя у окна, всегда в своей любимой позе, в ожидании ее прихода, он смотрел на поток прохожих, переходящих дорогу у светофора. Как дорог был ему тот миг, когда вдруг появлялась она. Его поражало то, как она это делала – как это ей удавалось лететь. Именно лететь. На несколько сантиметров от земли. И почему никто кроме него этого не замечал, когда среди суеты людской это было так очевидно странно – видеть, как летит совершенно не обремененный заботами человек. Во всяком случае, эти заботы не оттягивали плечи до земли и не портили походку. А секрет был прост – она шла к нему, не замечая ничего и никого, даже если бы рядом что-то взорвалось – она бы только слегка посторонилась.
… Когда его вдруг не было дома, Светлана, уходя, оставляла на сундуке сигареты, чтобы он знал, что она приходила. Или ждала, сидя на единственном венском стуле с четырьмя ногами, у остальных было всего по три, и на них предпочитал сидеть сам Пол. Иногда она обнаруживала внезапно появившиеся надписи прямо на стенах: «света нет», «светопреставление», «ваша светлость», «светоносность» и другие производные от слова «Света». Однажды она обнаружила целый массив слов «нет меня», исписавших всю дверь, и стихи на клочке бумаги прямо на сундуке, заменявшем стол:
- Я сяду в кресло, возле печки,
- И делать ничего не буду,
- Уж третий день ты не приходишь,
- Устал я ждать тебя напрасно.
- Теперь тебя я проклинаю-
- Зачем опять с тобой связался?
- Ошибки те же совершаю,
- Так, значит, дураку, и надо…
- Однако плачу и терплю-
- Ее я, все таки, люблю…
Конечно же, его творчество всегда приводило ее в восторг. И даже эти стихи, хотя и коснулись легким холодком ее души, – все равно понравились ей своей иронической честностью. Потом Павел говорил, что просто забыл их убрать, что просто это была минутная слабость… Однажды, не дождавшись его прихода, она, повинуясь внезапному порыву, написала на стене его комнаты белой краской надпись «ТЫ ЕСТЬ», чем очень ошарашила Павла. Но так уж повелось, что в этом доме говорили даже стены.
...И надо было начинать все опять заново – в сотый раз сделать попытку досмотреть этот спектакль до конца. Но что то изменилось вдруг с тех пор, так что стало жить своею интересной жизнью все вокруг, включая даже домашние вещи – шкаф, сундук, керосиновую лампу, и конечно, же печь. Все имело свой особый смысл и ждало с радостью своего предназначения. Рублевский левый ангел, изображенный на штукатурке печи все знал.
-Входи- сказал он, пропуская ее вперед и включив при этом свет. Особый запах то ли красок, то ли старой почему-то церкви выхватило из недр комнаты вместе с электричеством. Она сделала глубокий вдох, стараясь как можно дольше удержать этот воздух в легких. Запомнить…
Никогда нельзя было понять - что они делали вместе? Все было настолько просто – смотрели глаза в глаза часами, сидели друг напротив друга, рассматривали сквозь пламя печи розовые на просвет ладони, перебирая как всегда нежные неоновые лепестки, похожие на огромные осенние хризантемы – знаете - такие фиолетовые или желтовато-белые цветы, которые она очень любила. И вправду – интересный характер у этих поздних, роскошных и сильных цветов – не боятся ни холода, ни мороза – а боятся удара – если стукнуть по ним – облетят…
Приблизив лицо так, что она почувствовала мягкость шелковистой русой бороды его, он заглянул ей в глаза и сказал – Пойдем домой.
…Та осень выдалась необычайно теплая, не промозглая, как это бывает в ноябре, и не сухая и колкая, когда долго нет снега. Осень была дивная, или им тогда все казалось дивным. Постоянно шел снег, обновляя пейзаж за окном, ухаживая за запасной деревянной лестницей черного хода. Она очень любила выходить, накинув на плечи шаль, или просто так выбежать через общую кухню на эту самую деревянную лестницу, чтобы подышать свежим туманным воздухом, стоя в туфлях, касаясь подолом длинной зеленой юбки чистого рыхлого снега, изучая хозяйский дворик, огражденный от загазованной улицы другими постройками прошлого века, и наслаждаясь своим королевским одиночеством в этом, как ей представлялось - «старинном посаде». Пол не раз предупреждал ее, чтобы была осторожней – лестница очень старая, может провалиться в любой момент. Но ей все это было смешно. Не он ли сам говорил ей о ее невесомости? Как же это она такая легкая пушиночка может провалиться? Это он – он сам говорил ей, что если смотреть из окна на бесконечный поток прохожих, ее можно было выделить сразу же, потому что все шли, а она как бы летела, причем на несколько сантиметров от земли. Так что лестница под ней, невесомой такой, провалиться ну уж никак не могла. Весело было готовить ему еду. Она варила вегетарианский борщ с таким видом, что важнее дела на данный момент не существует. Обязательно в небольшой кастрюльке, впрочем, другой и не было, а на один раз получалось восхитительно вкусно. Главное - тонко порезать свеклу и капусту, поколдовав, не забыть положить картошку и обязательно много зелени и чеснок в конце. А самое главное – вложить в это кулинарное произведение столько любви, сколько у тебя сейчас есть. Поэтому то все приходящие к ним в гости, и отведавшие супчик, считали его чудом кулинарии и спрашивали Светлану –
« как это ей удается?».
…Соседки закидывали по началу свои удочки, в надежде поймать в свои сети обыкновенную житейскую обиду или оскорбление, а то, глядишь и на настоящий скандал нарваться можно. В общем, искали повод для «боевого крещения», чтобы развязать настоящую войну. Вы не представляете себе – как трудно жить своею скабрезной жизнью, когда рядом кто-то по настоящему счастлив. И счастлив то тот, кого они мечтали извести со свету уже давно. А он, знай себе живет, да еще испускает нестерпимые для обывательского сердца флюиды счастья, так что просто жить тошно. Но, к сожалению, ничто не могло пробить это меланхоличное, задумчивое существо-сомнамбулу, поселившееся на их, представьте себе, кухне, и, к тому же еще, со странной такой манерой - видеть в каждой бабе по человеку – с этим бороться было невыносимо. Так что все изощренные ехидные попытки свернулись быстренько до одной фразы – «С добрым утром, милочка моя!» - что повергло Павла Андреевича в полный восторг. Правда, всезнающий арифметику коммуналок Пол, тут же предположил, что теперь можно ждать настоящего нападения. И когда пришел участковый милиционер - никто не удивился и не испугался, тем более. На вопросы о том, что в означенной квартире проживает гражданка без прописки, Светлана спокойно объяснила, что прописана она дома у родителей, а сюда приходит, чтобы ухаживать за больным человеком, готовить ему полезную пищу и следить за здоровьем, потому что этот человек ей очень близок и дорог, да еще к тому же и одинок. Такое объяснение привело в смущение даже видавшего виды мента, так что тот удалился, чуть ли не покраснев и пожелав им счастья. Происшествие это не вызвало в них никакого чувства мести или еще чего-нибудь. Посмеялись над невозмутимым спокойствием Светланы, да и только.
…Однажды Пол предложил сходить в гости, но не сейчас, а потом, когда придет время. Было у него припрятано на особый, одному ему известный, случай - одно местечко, тщательно оберегаемое, как последнее пристанище души. Знакомых у него было много – пол города, а вот друзей можно было сосчитать на пальцах одной руки. И особо дорогие ему люди почему-то ушли из жизни. Остался один верный и незаменимый. Его друг Иван жил там, где светлый горизонт высоченной горы, покрытой девственным снегом зимой, а летом изумрудной зеленью дубов, сливался с бескрайним куполом горизонта. Он жил в небольшом частном домике с крыльцом, ведущим в древние сени с остекленной верандой, откуда в ясную погоду был виден весь город, а в дождливую погоду или пасмурную – город покрывала голубоватая дымка и создавалось ощущение необъятного простора неисследованного пространства, заканчивающегося вдали еле светящейся серебристой полоской реки. Казалось, что если закрыть глаза и распахнуть руки, то можно было воспарить, как в детском сне и пройти прямо по воздуху, или пролететь над городом незамеченным никем. Хозяин дома редко спускался вниз. Он давно жил, как истинный горец: был привязан к этому клочку, почти нетронутой цивилизацией земли, на которой решил осесть до конца дней своих. Объехав перед этим решением весь мир, Иван был музыкант, он выбрал родной перекошенный забор, покой, тишину, лишь изредка нарушаемую звуками джаза или Лед Зеппелин, как тогда говорили – «Цеппелин», доносившимися из его окон. Ничего от жизни он не ждал большего, потому что нашел свою нирвану здесь. Вниз, в город, хозяин спускался лишь за солью, сахаром, махоркой, выбрав минимализм во всем – в этом, пожалуй, он был похож на Павла, которого очень любил. Да еще изредка навещал редких своих друзей, проверенных на всех режимах и оборотах. Навещал их, чтобы затащить к себе на гору и, как Барон Мюнхгаузен, рассказывать им небылицы, а то и прогнать кого-нибудь по лесу на лыжах по зимнему морозцу, чтобы развеять накопившуюся городскую дурь. Как тот же Барон Мюнхгаузен, он мог объявить для себя день или ночь, войну с Англией или перемирие. Весной устраивались веснячки, летом – летнячки, осенью – осеннячки.
…И вот настал тот самый день, когда Иван соскучился по Павлу, кубарем слетел со своей горы, по дороге купив где то живую рыбу, такой весь смешной в своей неизменной оранжевой шапке и куртке, но зато таких шапок и курток не было ни у кого больше, тем и ценна была эта одежда. Примчался на ночь глядя со своей рыбой, объявив, что на улице прекрасная погода, схватил Павла и «ту самую» Светлану в одну охапку, еще не разглядев как следует кто она есть такая, но поверив другу на слово, что она есть то, что надо, потащил всех проветриваться на свою гору. Пока они ехали в трамвае, Ванька заявил во всеуслышание, что если народ хочет видеть королеву красоты -–так вот она стоит перед ними, и что если они этого не замечают, то они все слепы. Может быть, счастье делает человека действительно красивым, но Ванька не мог отвести от Светланы глаз и все не унимался, пока не развеселил весь трамвай. Светлану он нисколько не смутил своими выходками. Она как то спокойно-снисходительно вела себя, как будто реплики были не в ее адрес. К тому же ведь с ней же был Пол, и можно было незаметно спрятаться за его спину и сделать вид, что ее нет. А дело еще было в том, что тогда только начинали проводить конкурсы красоты, и отношение у людей к ним было совершенно разное. Так вот Иван, наверное, решил пропагандировать красоту момента, которую подчас не замечаешь. А, может быть, он решил поделиться счастьем, внезапно свалившимся на его друга, а, значит, и на него тоже. А человек он был щедрый.
… Запорошенные снегом прохожие с интересом поглядывали на счастливую троицу, сначала счастливо ехавших в трамвае, потом счастливо, с задорным смехом переходивших дорогу. При этом щедрый Ванька продолжал свое обращение ко всяким встречным и поперечным. Он кричал: «Люди, если вы хотите видеть по настоящему счастливых людей – посмотрите на нас!» И что-то еще в этом роде. Люди, как не странно, реагировали добрыми улыбками, и, казалось, им действительно передавалась часть настроения этой странной троицы, и вечер переставал быть для них скучным. Затем они долго сбирались на гору по девственным сугробам, меж частных домов, перебудив при этом всех местных цепных псов за заборами, которые разлаялись друг перед другом в лунной ночи кто фальцетом, кто басом, кто сопрано, переходящим в истеричное завывание. Темно синие, голубые, фиолетовые тени домов и деревьев глубоко залегли при лунном свете меж искрящихся хрустящих сугробов. Вот тот секрет: как еще можно было мгновенно переместиться из города в деревенскую провинциальную тишь, где кончается всякая суета и начинается таинственный лес. И веселая троица с наслаждением перевалила порог хозяйского дома, где встретил их кот Василий. Оценивающим взглядом раскосых зеленых глаз он уяснил для себя ситуацию. А рыба, которую моментально очистила Светлана, подогрела его интерес к новой персоне, объявившейся в его владениях, так что он любовно терся об ее ноги, сгорбатившись и задравши хвост почти к ушам, перебирая лапами, собранными в единую кучку. Этого кота Ваньке принес Павел, сняв маленький мокрый комочек шерсти с забора. Он сам еле добрался тогда под дождем и по грязи до Ванькиного дома. Орущее не своим голосом мокрое существо он засунул за пазуху, а пришедши домой вытащил и отдал Ваньке. Животное припало к хозяйской груди, потом быстро освоилось, и так и осталось жить в доме, заслужив со временем звание духовного гуру. Красное вино в бокалах преломляло игривые блики, исходящие от свечей, полыхало пламенем на щеках. Свет живого огня таинственно, как в театре, выхватывал из полумрака домашнего тепла деревянные срубленные стены с развешенными на них странными предметами деревенского быта: то ли сито, то ли подкова, то ли красные рябиновые бусы рядом с пучком травы душицы. Из всего этого выплывали в разгоряченном ее мозгу, почему-то стихи Пастернака:
«…И это был пруд,
И было темно,
Пылали кубышки с полуночным дегтем,
И было волною обглодано дно,
У лодки,
И терлися птицы о локоть…»
…Разбушевавшееся пламя в печи прогнало остатки холода в доме. Пол предложил надеть ей наушники, придвинул маленькую скамеечку и попросил прослушать небольшой эпизод, как он сам выражался кусочек Джима Моррисона лидера группы “Дорс”. Никто кроме него не мог так точно и вовремя показать невидимый ранее мир. И именно “кусочек” Джима был нужен в сегодняшний вечер, чтобы загореться желанием слышать его еще и еще, полюбив сразу и навсегда. Потом поехали за водой на санках. Точнее это Ванька поехал, водрузив огромный бидон на санки и лихо отталкиваясь одной ногой, засвистел с пригорка в лесок к колодцу, только ветер в ушах да рыжая шапка замелькала средь деревьев. А Светлана с Полом пошли не столько за водой, сколько окунуться в прелестную запущенную глушь зимнего леса - по тропинке, с горки, к заброшенному колодцу, огражденному странного стиля сооружением с четырьмя арками и небольшим круглым куполом. Само сооружение колодца находилось, как объяснил Иван, в заброшенном саду, в небольшой низине, куда не задувал порой ветер. Светлана прислонилась спиной, а потом щекой к дереву, пытаясь слиться с ним в одно целое, замереть и почувствовать всю его спящую душу, прочитать сны, которые оно видит. Иван объяснил, что это была, оказывается, груша. Но как же красиво смотрелась вся композиция заброшенного сада с еще кое где сохранившейся желтой охрой листвой, и сооружения колодца в рассеянном лунном сиянии! Ради этого зрелища стоило подниматься на эту гору, и чесать на пролом мимо всех местных собак и придти, наконец, на улицу со вполне логичным названием, представьте себе «Братский тупик». Потом, после лесной прогулки, Светлану уложили спать в смежную комнату, а друзья еще долго сидели при свете свечей, и Пол не раз выходил обратно к колодцу, чтобы сделать зарисовки необычного лунного пейзажа…
…Как-то вечером, Пол и Светлана сидели друг напротив друга за старинным сундуком. Была зажжена керосиновая лампа, та самая, которая освещала лица так, как это сделано на картине Ван Гога «Едоки картофеля». Такая обстановка уводила в мир иной – они сидели в полумраке, наслаждаясь покоем и осязаемой тишиной. Поднеся руку к лампе, так что она стала видна на просвет и засветилась алым цветом, Пол сказал: «Теперь, когда я умру, ты, по всем правилам, должна будешь выброситься из окна, как это сделала жена Модильяни.» Фраза прозвучала слегка иронично, но Светлана восприняла ее трепетно, как что-то серьезное и, увы, неизбежное. Печаль на мгновение омрачила ее лицо. Приблизив лицо так, чтобы оказаться глаза в глаза, она заглянула ему в самую душу, пытаясь без слов сказать, что она думает по этому поводу. И тут Пол опять слегка даже напугался: зеленый луч засветился в ее глазу и пронзил его насквозь. Он только сказал: «Вот это да! Слушай, ты, наверное, действительно ведьма! Я сам видел, как только что светились твои глаза зеленой проникающей пустотой». Она не представляла себе, что будет, если он умрет. Так же она не представляла, как будет бросаться из окна, разве только что-нибудь другое, менее кровавое. Утешало лишь то, что этого не может быть, потому что быть этого не может, если только не в этой жизни, в другой…Но пока она с ним – этого не произойдет. Ведь сказал же ему врач, что не понимает, что происходит – за последнее время Павел поздоровел необычайно. Он даже спрашивал его чем он лечится и что принимает. Но ничего такого особенного из лекарств Пол не принимал, разве что попросил как-то Светлану сходить в аптеку и купить десять пузырьков эвкалипта, чем вызвал недоумение и тут же объяснил, что ему, дескать, десять штук не дадут – блюстители нравственности, а ей дадут непременно, потому что она молодая и хорошо выглядит. Просто человеку хотелось выпить, а водка была по талонам, а кроме водки в магазинах ничего не было. Светлана с интересом наблюдала, как Пол сначала вытряс изо всех пузырьков зеленоватую панацею, – получилось почти ровно стакан, потом, огладив бороду, он залпом выпил темную пенистую жидкость с пузырями и сказал: «Спасибо, Светочка.» Впоследствии он долго источал по всей комнате запах эвкалиптового дерева и это смешило Светлану. Чтобы она не очень то озорничала, – Пол с важным видом рассказал, как один человек вылечился от пневмонии вот точно таким же способом.
…Как-то в ближайшем, к счастью, кинотеатре, так и хочется сказать – «Давали Тарковского!» Была ретроспектива показов фильмов Андрея Тарковского. Естественно, Светлана слышала, и даже много, об этом режиссере, и даже видела один его фильм – «Зеркало», что вызвало туманную реакцию целой гаммы ощущений. Но как радовался Пол такому подарку судьбы – он был вдохновлен, взволнован, счастлив вдвойне, что смотреть они будут вдвоем со Светланой, и он, как знаток Тарковского, сможет ей кое что сокровенное показать, натолкнуть, в общем, – разделить с ней и подарить ей то, что выносила его душа, как бесценный плод долгих размышлений и страданий, все, что сконцентрировалось странным образом и переплелось с миром Тарковского. Как он ждал каждого показа! С каким волнением сосредотачивался на очередном фильме! Правда перед показом «Страсти по Андрею», причем не вырезанного его варианта, Павел попросил купить ему бутылку сухого вина, сказав, что иначе это будет слишком волнительно для него. Во время просмотра он сидел, не шелохнувшись, только иногда дотрагивался до ее руки и шепотом говорил: «Сейчас смотри», или даже ничего не говорил, не комментировал, а просто слегка сжимал ее локоть в нужные моменты. У него был поистине дар божий. Всего лишь находясь рядом с ним, можно было прочувствовать все тайны вселенной, открыть глаза на то, чего раньше видел, но не замечал. Он был как бы катализатором, усилителем, и те, кому посчастливилось присутствовать в эти минуты откровения – уже никогда не оставались прежними. Порой даже казалось, что можно задохнуться в сладостно жгучей атмосфере его ауры, но потом понимаешь, что другим воздухом дышать ты уже не можешь. И это была своего рода ловушка. Ты уже никогда не смог бы быть прежним. С одной стороны это было хорошо, с другой стороны все вокруг менялось со сказочной быстротой, а ты оставался в том времени, и в том пространстве навсегда. Время было не властно изменить твое отношение к миру, а мир не всегда принимал тебя таким, каков ты есть.
…Придя, как-то домой после очередного просмотра фильма, кажется, это было «Зеркало», Павел заприметил по дороге большую черную собаку и позвал ее с собой домой. Собака пришла, отогрелась, поела и, тяжело, как-то не по собачьи, вздохнув, улеглась возле печки в тепле, положив голову на черные когтистые лапы. А когда все улеглись спать, расстелив постель прямо на полу, потому что от раскладушки болело все тело, выключили свет, собака начала очень громко грызть кость, причем, я не скажу, что Светлана была от этого в восторге, потому что при всей ее любви к животным спать рядом с собакой ей было, мягко говоря, неуютно. Собака же попалась умная, видимо поняв, что причиняет кому-то неудобства, через некоторое время сама попросилась на улицу, скрябая когтями по дверям и тихонечко поскуливая. «Какая чуткая собака. Жизнь на улице приучила ее улавливать малейшие импульсы, исходящие от человека, чтобы сработал инстинкт самосохранения вечно гонимой дворняги – «надо бежать»…» – подумала Светлана, хотя на самом деле опасности для собаки здесь не было никакой. И Павлу пришлось таки выпустить пса на улицу, правда, с комментариями, что, мол, вот всю жизнь он хотел завести собаку, а завел кошку – это был камень в Светланин огород, уж очень его согревало присутствие зверя. Но спать на полу рядом с собакой – это было уж слишком…
…Потом гуляли по заснеженному городу, и Пол показывал ей места, которые нормальному человеку не придет в голову рассматривать, а уж тем более запоминать. То были переулки и улочки с еще сохранившимися старыми домами, судьба которых была приговором под снос. Это были небольшими дворики, застроенные постройками специфического назначения. Он объяснял ей, где сушили белье, откуда гоняли голубей, показывал дома бедноты, и во всем этом он находил красоту, уходящую в прошлое сермяжную правду прошлых веков, которой жили наши предки и которою были живы их души. Сколько любви было вложено в резные деревянные ставни окон, как продуманно и не похоже друг на друга выстраивались навесы над крыльцом. Все это Пол хранил в своей душе, как целебный источник творческих сил. А наступал момент – и все эти впечатления оказывались на холсте. Держа ее за руку, одетую в мягкую пуховую варежку, он провел ее по всем самым колоритным местам. В конце этой странной экскурсии он показал ей чудесные старинные особнячки и сказал, что потом покажет еще и лучше. Зная город как свои пять пальцев, – Светлана поняла, что ничего о нем не знала, и как теперь обогатилась ее душа. Сколько сокровенных тайн открыл ей город, такой, оказывается, живой и трогательный, со своею древней душой, живущей в потаенных уголках.
…Придя домой после прогулки, покрытые свалявшимся шарушками снегом – как это бывает в детстве, после катания с горки, когда мама веником счищала вмерзшие неподдающиеся комки мокрого снега со штанов и валенок, они внезапно обнаружили, что проголодались. Подсчитав мелочь на ладони, они убедились, что денег хватит как раз на батон к чаю, сахар и сигареты, что и решено было незамедлительно купить. Обычно, когда нужны были деньги, Пол звонил знакомому еврею – военному врачу и почитателю его таланта. Он тут же с радостью прибегал и покупал предложенные ему работы, чем неоднократно спасал Пола от «голодной» смерти. Но в этот раз они сидели, пили свой счастливый чай и весело рассуждали о том, что скоро Новый год – великий и ужасный праздник, сметающий все на своем пути, как ураган и что неплохо было бы на этом заработать – весело и непринужденно, вдвоем расписать витрины продовольственных магазинов, тем более, что платили с удовольствием, оказывали теплый прием и приглашали нарасхват. Роспись витрин, действительно, оказалось очень веселым занятием. Светлана была, оказывается, незаменимым партнером в работе. И получалось все у нее очень быстро и красиво. Конечно – ведь на нее смотрел сам Пол. И он был очень доволен.
Заработав таким образом денег можно было безбедно существовать некоторое время, тем более, что деньги для них не являлись самоцелью. Важно было, чтобы они просто были.
Однако вернемся немного назад в нашем повествовании и попробуем понять, что же нового появилось в отношениях наших героев за недолгое время, проведенное вместе. Это просто необходимо, чтобы понять мотивы дальней- ших, весьма странных, поступков наших героев. Неустроенность быта, похоже, только добавляла романтизма в их отношения. Трудности жизни в коммунальной квартире развлекали. А когда они спали вдвоем на одной раскладушке и Светлана трогательно охраняла его сон, стараясь не шевелиться, прислушиваясь к его дыханию, казалось, – не было в мире большего счастья и дела важнее. Как- то во сне Пол ясно проговорил фразу о том, что зря они сажают в городе тополя методом клетчатого пересечения, мол, вырастут много бед натворят. Что нужно сажать дубы. Эта тирада произвела на Светлану сильное впечатление и она рассказала об этом Павлу. Тот долго дивился, что мог этакое завернуть во сне, заявил, что ничего не помнит, но, проанализировав полночный «бред», они пришли к выводу, что Пол таки был прав. Действительно – для города лучше подошли бы не тополя, на пух которых у половины города аллергия, а в больницах в самую духоту вынуждены закрывать окна, чтобы опять же не убирать вездесущий пух, и больные люди вынуждены были мучиться от жары, введу отсутствия кондиционеров. Вот дубы, скажем, для города подошли бы идеально - дающие так много кислорода и так дивно пахнущие по утрам. Кроме того, энергетика дуба подзаряжала бы усталых горожан природной силой.
Но речь сейчас не об этом, а о том, что Пол начал хандрить. Он как бы проснулся и понял, что Светлана молодая красивая девушка у которой все впереди, а он, видите ли, сорокалетний смертельно больной человек, и что в конце концов она может заразиться и заболеть, что у них нет будущего и т. д. Кстати, на счет «заразиться» – у Светланы не было даже мысли об этом, а уж если суждено было произойти чему ни будь такому – значит так и должно быть. Кроме того, она считала бы честью заразиться его болезнью, хотя, конечно же, с точки зрения здравого смысла это было весьма неразумно. Но ими руководил не здравый смысл, которого валым вало кругом. От здравого смысла люди не помнили кто они есть, забывали свою суть. Ими руководила сама любовь, спорить с которой было бессмысленно. Поэтому мысли Пола о какой то там нормальной жизни ее даже немного обидели. Но только совсем немного. Она знала, что чтобы там не произошло – она останется с ним. На счет будущего он, конечно, напрасно волновался. Ему удалось проникнуть во все уголки сознания бедной девушки, так, что хотела она этого или нет – он присутствовал в ее прошлом, настоящем и, главное, будущем - независимо от того - хотела она этого или нет. Воздух его мастерской-квартиры, казавшийся кому-то, может быть, ядом – был для нее упоительным елеем, без которого просто можно задохнуться, но не сразу, а медленно и мучительно…
То ли продавцы магазинов подействовали на него так отрицательно, да и соседи по коммуналке достали своей хлоркой, но …В один прекрасный, совершенно обычный вечер, они сидели перед сундуком, на котором красовалась целая россыпь мандаринов. Светлана очищала мандарин себе и, конечно же, ему. Тут Пол внезапно схватил мандарин и стал жевать его вместе с кожурой. Она не поняла этого жеста. Последовало объяснение, что если она думает, что у него нет зубов, то он может есть мандарины прямо так – с кожурой. Обиды не последовало, просто мандарины были задвинуты в дальний «ящик» и к ним больше не возвращались. Потом Пол ходил туда-сюда по комнате в какой то тревоге. Светлана не вмешивалась. Она поняла, что есть вещи, не доступные ей, во всяком случае пока. Она знала только одно – что бы он ни сделал – она будет на его стороне.
Однажды, это случилось внезапно, после того, как ему не доплатили в магазине за какие то оформительские работы: просто толстая тетка – директор, по всей видимости, решила, что с него и столько хватит, а уговор у них был на конкретную сумму. Пол спорить и выбивать из нее денег не стал, но, видимо, это послужило последней каплей отчаяния, или ,говоря проще: просто достали…Вдруг Пол взял железный лом, прошу отметить – железный лом, стоящий, почему-то в углу, глаза его помутились, и он объявил, что сейчас он им всем покажет. После этого он стал крушить все вокруг: полетели глиняные горшки с полок, отлетел кусок кирпича от печи, на полу тут же образовалась свалка из штукатурки, стекол и кирпича…Пока он все крушил, Светлана сидела посреди комнаты на стуле, не чувствуя совершенно ни страха, не предпринимая никаких действий. Правда, мысли, что же делать, чтобы остановить происходящее время от времени появлялись, но не страх – нет. Затем Пол обратился к Светлане с просьбой: «Беги – сейчас сюда придут менты». Перечить ему она не стала. В этом не было смысла. Однако не ослушалась и схватив полушубок, надевая его на ходу по лестнице, бежала вниз к телефонному автомату напротив, откуда просматривалась половина комнаты и прекрасно была видна фигура буйствующего Пола. Она звонила близкой своей подруге, которая была в курсе всех дел и приехала незамедлительно по первой просьбе Светланы. Они вдвоем стояли напротив его дома, наблюдая, что происходит в комнате. Вдруг Пол внезапно выглянул из окна, увидел Светлану, распахнул с грохотом обе ставни, вскочил очень прытко на подоконник, присел, собираясь спрыгнуть вниз со словами: « Я иду к тебе, Светочка…» Ночная улица уже была полна зевак, ахающих от экстримального зрелища, а Светлана думала как бы лучше подставить руки, чтобы хотя бы смягчить падение, если ничего другого не останется делать. «Павел, не прыгай, я сейчас войду через дверь». Уговоры подействовали, во взгляде промелькнула ясность, и, используя этот момент, Светлана мигом оказалась в разрушенной комнате. Подруга уехала. А Светлана долго вытирала слезы со ставшими вдруг старческими щек. Зная, как утешает его ее рука, гладящая мягкие шелковистые волосы, она гладила и гладила его по голове, говоря, что это все ничего, что все обойдется, что все уже прошло…
По настоянию Павла, который решил все кончить сегодня же, разом и навсегда, Светлана все-таки ушла ночевать к той самой подруге. Что она чувствовала в ту ночь – первую ночь без него –трудно выразить словами. Ей казалось, что жизнь кончена. Она не могла понять, как Пол мог подумать, что она должна жить без него. Ведь было же оговорено, что пусть болезнь, пусть смерть, пусть что угодно – только вдвоем, только вместе. Это была ночь бредовых горячечных мыслей, когда действительность настолько не совпадает с действительностью реальной, что это по настоящему сводит с ума. Впервые в жизни она почувствовала, как внутри ее как бы что то оборвалось. Впервые в жизни она осознала, как человек может сойти с ума. Впервые, не зная еще, что процесс этот долог и мучителен. А тогда она была молода и, что там не говори, полна и сил, и здоровья.
…Все что ей удалось придумать в этой ситуации, чтобы оставаться рядом с ним хотя бы в пределах близкой досягаемости, необходимой просто физически, чтобы не нарушать неприкосновенностть тех невидимых нитей, скрутивших их вместе – это снять небольшой частный домик неподалеку. Чтобы было понятно о каких нитях идет речь, упомянем один эпизод. Друзья Светланы как могли старались отвлечь ее от смурных мыслей. Но самое привычное и приятное для нее время провождения было сидеть в темной кухне возле печи, занавесившись от дневного света плотной холстиной. При этом горела свеча перед его фотографией, которую она захватила с собой. И смотреть на нее до бесконечности. Как то ее близкий по художественному училищу друг, очень трезво мыслящий человек, предложил ей уехать на денек за город, на дачу, где она сможет развеяться, забыться, хоть немного не думать о нем. Из этого вышло вот что. Как только Светлана почувствовала определенное расстояние между Полом и ей – расстояние, повторяю, физическое – ей тут же стало как бы не чем дышать. Проревев целую ночь из за этого немыслимого вдруг отдаления, промучившись, будто бы из нее выкачивали кровь – утром ее друг был вынужден признать, что стандартные меры в этом случае не просто непригодны, но даже и вредны. Светлана оказалась опять со своей фотографией в темной кухне при горящей свече.
…Иногда она выходила из дому и дорога сама вела ее к окнам Пола. А Пол тем временем выискивал ее следы повсюду и находил их под своими окнами, и безумно радовался, обнаружив отпечатки ее сапог на белом снегу. Дело в том, что у Светланы были особенные сапоги, которые она купила давно на базаре, а на базаре в те времена трудно было отыскать одинаковую пару сапог, все были привезены в нескольких экземплярах, а то и в одном, поэтому и отпечатки на снегу были уникальны и он их знал и очень радовался, обнаружив, что она приходила в своих уникальных зелененьких сапожках с такой рифленой подошвой.
…Иногда они, конечно же, встречались, но теперь она всегда уходила. Уходила к себе… в свой придуманный и такой реальный мир. Однажды, когда они в очередной раз встретились, очень светло и радостно, Пол, вдруг, обойдя вокруг сундука, оказался перед Светланой. Я объясню – не просто перед ней он оказался, а как перед Богом. И настал миг. Один из тех, ради которых стоит жить. Глаза окунулись в бездонную вселенную. Тогда внезапно их души объединились в смертельных объятиях и несколько секунд существовали вместе, нераздельно. Руки обняли плечи. Они вдруг вместе услышали биение как бы одного сердца, потому что двух сердец не существовало в тот миг. Что то похожее на невесомость овладело ими, что то такое, что невозможно точно описать словами, разве что попытаться проанализировать. Возможно, это было чувство абсолютного единства. Ведь с самого рождения до смерти нас преследует в той или иной степени чувство полного одиночества в этом мире. Человек рождается один и умирает тоже один, даже если его окружает толпа верных друзей. Но перейти рубеж от жизни к смерти все равно придется одному. Все равно придется одному. Так вот то неведомое, что ощутили наши герои, возможно, чувствует мать, когда появляется на свет долгожданное дитя ее, точно сказать не берусь. Но это был миг абсолютного счастья и слияния. Мудрый Пол, придя в себя, мгновенно вычислил важность этого момента, и сказал очередную фразу, ставшую в последствии исторической. Он сказал: «Светлана, я хочу, чтобы ты запомнила эти слова. Знай. Чтобы бы там дальше не происходило, а произойти может все что угодно, ты должна знать только одно, что ЭТО БЫЛО. Это было. Помни об этом всегда. Главное, что ЭТО БЫЛО». Да, действительно, это было. И спорить со свершившимся фактом, равно как и забыть его – невозможно без ущерба для здоровья. То абстрактно-реальное видение мира, ощущения которые остались в памяти навсегда и навсегда захватили мертвой хваткой два несчастных человеческих существа, которые все таки добились того, чего искали всю свою жизнь. Но можно ли спокойно продолжать жить, зная, что это было? Учитывая, что ты простой смертный человек, которому положено знать только то, что положено, а чего не положено – того знать не желательно. Я подчеркиваю – не желательно, хотя выбор всегда остается за тобой. Будешь ли ты всю оставшуюся жизнь смотреть в лица людей и знать, что не найдешь среди них того лица? Будешь ли ты ненавидеть весь белый свет за то, что они не могут дать тебе его – и именно его? Хватит ли мужества полноценно существовать в этом мире, познав реальность, как она есть в Абсолюте? Хватит ли мужества? Выбирай. И эта Божественная шутка, пронзившая все твое несчастное человеческое существо энергией внеземного происхождения - потом будет, вопреки ожиданиям, расти в тебе, как раковая опухоль и отравлять существование каждый день, каждый час, каждую минуту и даже во сне, пока ты не сойдешь с ума. Не смей познавать то, что знать не положено! Строго наказуемо счастье. Так было всегда.
…По весне Павел нашел себе работу, которая захватила его до такой степени, что он признался, что впервые в жизни идет на работу, как домой. Работа эта заключалась в том, чтобы расписать собор и восстановить алтарь по живописи прежнего мастера в одной церквушке, которая раньше была на этом месте, а теперь ее надо было почти заново отстроить, ведь сохранились только стены, и то частично. Батюшка, который возглавлял строительство собора, дал Полу библию, чтобы тот не просто работал, но и осмысливал то, что ему поручено. Теперь Светлана приходила на строительство собора, и это тоже было огромное счастье. Пол, почувствовав, что она пришла – оборачивался. Делал жест рукой, чтобы она тихонечко его подождала, затем осторожно спускался с лесов, на которых приходилось стоять с кистями и красками и, спустившись, вытирал руки тряпкой. На улице уже была весна. Яркое солнце беспощадно обнажало все появившиеся за зиму морщины, нездоровый цвет кожи и худобу. Сам Пол знал, что эта работа – последнее, что ему выпало сделать в этой жизни. Он доставал откуда то из под куртки розу и дарил ее Светлане, говоря при этом, что чувствовал ее приход. Они прогуливались по аллее, Пол отдыхал, дышал свежим весенним воздухом и говорил ей о том, что надо, оказывается, читать библию. «Там ты найдешь ответы буквально на все интересующие тебя вопросы. Читай библию, Светлана». Удивительно – как легко и просто он воспринял такую серьезную и для не сведующих во многом противоречивую книгу. Любитель Ф. М. Достоевского и братьев Стругацких говорил теперь о том, что ничего другого читать, в общем то, и не надо. Он был рад, как продвигалась работа. Алтарь, который был расписан прежним мастером, очень легко ему давался. Павел с восторгом говорил, как он чувствует руку и настрой того прежнего художника, его манеру, кисть, и как ему приятно осознавать, что он именно восстанавливает разрушенное прежде и делает это в полном соответствии с задумкой иконописца. А Светлана с удивлением замечала про себя невероятное сходство святого старца, которого писал Павел с самим Павлом. Это было не просто сходство, а сходство портретное, то есть каким был изображен старец на всех иконах. И было в этом что-то мистическое.
…Когда однажды днем к Светлане заглянул приятель, назовем его так, и сказал совершенно спокойно: « А ты знаешь – Павел умер.» Светлана сначала не поняла о каком Павле идет речь, а, поняв, к своему великому удивлению, не стала биться в истерике, рвать на себе волосы, она просто попросила приятеля уйти, извинившись за не гостеприимство в этот раз. Новость была такая, как будто ты уже давно знал, что живешь без рук, но в тайной иллюзии своей надеялся, что это неправда. И вот тебе приходит официальное письмо о том, что рук у тебя действительно нет и иллюзий по этому поводу тоже нет. Все.
…Сколько лет может человек осознавать и не признаваться себе? Очень долго. К счастью, Светлана узнала эту новость, когда его уже схоронили, иначе ей пришлось бы еще хуже. Произошло все очень быстро, без помпез, плачущих родственников и стайки бывших жен. К тому времени ему удалось порвать отношения буквально со всеми. Десять лет минуло с тех пор. В душе, точнее в том, что от нее осталось, постоянно ныл и поскуливал маленький щенок, и не было никакой возможности его утешить, прижать малыша к груди, обласкать, почувствовать теплый шершавый язык на своем носу. Нет. Светлана старалась, чтобы этого воя не замечали. Она даже стала привыкать, и в ее душе вместо чудесного целителя рос жестокий садист. Постепенно щенок вырос в огромного пса и сдерживать его на цепи становилось все труднее. Выбрав момент, когда по случаю чудесного вечера за рюмкой чая у своей единственной, на тот момент, подруги все перепились и пошли во двор кататься на качелях – Светлана легла на снег, зная, что никто не заметит и не поймет, и под веселый хохот и всеобщее веселье – завыла. Просто завыла. Сначала тихо, потом громче, и уже не сдерживая себя, билась в настоящей истерике, а над ее головой проносились ноги ее лучшей и единственной подруги, которая с визгом, самозабвенно крутилась на каруселях.
Стало просто не чем дышать, душа просила встречи хотя бы с чем-то, отдаленно напоминающим ей о Поле, тем более с Иваном, где все было пропитано той атмосферой, до сих пор ничего не изменилось в Абсолюте, она была уверена, и уже готова, готова за многие годы принять этот дар судьбы достойно, готова к этой встрече, чего бы она ей не сулила.
… Дом она нашла не сразу. Слишком много новых коттеджей понастроили, изменив при этом милый сердцу старый деревенский пейзаж до неузнаваемости. Очень уж жаркий для начала сентября день раскалил дорогу, превратив пыль в белую муку, разлетавшуюся под ногами, оседавшую тот час на обуви. С заборов свисали тяжелые ветви деревьев, загруженные в основном красными яблоками. И уже тронутая осенней желтизной листва напоминала о скорой поре сырости и непролазной грязи. Черный виноград с лиловым отливом тяжелыми гроздьями нависал, ожидая в истоме хозяйских рук. Вокруг все будто повымерли. Жарко – и никого. Спросила у пары расплавленных на скамейке старушек, которые пожали плечами, не желая даже рта раскрыть. По вечерней прохладе они будут куда более разговорчивыми. Спросила у достаточно резвого, в панаме и шортах, местного малого, который с не наигранным интересом поинтересовался, а не доктор ли она. На что она ответила: «А он что – болен?». И вот он – дом. Тот самый. На удивление ни в чем не изменившийся дом, с которым было связано столько приятных воспоминаний. Почему же она не приходила сюда раньше, ведь это так просто… По всей видимости не чувствовала потребности разделить с кем то, тем более с таким близким к Полу человеком, свою непомерно тяжелую ношу. Ноша эта легче бы все равно не стала, и перевалить часть ее на могучие, пусть даже, плечи было невозможно. Единственное – что она могла уже хотя бы просто говорить об этом, разговаривать о том, о сем с человеком, так хорошо знавшим Павла.
…Прошла в калитку, постучалась в окно. Пыльная занавеска слегка приоткрылась в знойном мареве, и Светлана не сразу узнала Ивана в неприветливом человеке с клочковатой, то ли седой, то ли давно немытой головой, похожего на древнего старика или бомжа, доживающего свой век в своей перекошенной избе и не желающего принимать каких то там гостей. Только после первых слов Светлана поняла, что это Иван. После короткого молчания - Иван спросил: «Что нужно?» И на неопределенное пожатие плечами открыл дверь. Войдя в кухню, служившую и приемной, и гостиной – Светлана разглядела его как следует. Вместо приветственных слов и объяснений – они обнялись, как старые давно не видевшиеся друзья. И объятия эти были похожи на железные объятия дровосека, привыкшего валить деревья, нежели приблизить к себе человеческую плоть. При ближайшем рассмотрении - это был вовсе не старик, каким показался ей из окна. Ясный взгляд его обнаружил молодость души, не собирающейся стареть еще, по крайней мере, лет триста. А клочковатую прическу пришлось все-таки остричь. Волосы действительно были какими то пегими от седины. Ничего не осталось от светлых богатырских его кудрей, которые в лето он брил наголо, а в зиму отращивал. Зато лоб стал выше и умнее от образовавшихся залысин, а подбородок стал уже совершенно квадратным и упрямо тяжелым. Живя в крайней бедности, ему, как она и предполагала, удалось сохранить человеческий облик, в том смысле, что время не коснулось его исполинской души. Перенес тяжелую операцию, работал сторожем. Несколько лет жил без света, его отключили за неуплату. Все так же ходил по грибы и за травами по утренней росе, а на вечерней заре собирал вызревший за лето, ярко алеющий на склоне горы шиповник. Сушил собранные на Троицу березовые, а чуть позже дубовые веники для бани. И при всем своем катастрофическом старении сумел сохранить те же самые – большие детские глаза с азиатской, какой то, мудростью и хитрецой. Правда, кот Васька помер и пришлось завести другого кота, но в точности такого же окраса – зеленого в мелких пятнышках русского «камышового кота», самой распространенной и выносливой породы . Как сказал хозяин – это его духовный гуру. Вот только в колодец за водой он больше не ездил. Там в крещение нашли обезглавленный труп человека. Поэтому ходил он за водой на родник, либо в лес, либо к монастырю. Сам было хотел уйти в монастырь. Долго жил как мирянин среди монастырских братьев, но, по его словам: «Не прижился я там. Чувствую – не мое это.» А то прекрасное сооружение, в котором находился раньше сам колодец, и которое так полюбил рисовать Пол – разрушилось. Как-то ночью в него ударила молния. Поэтому на просьбы Светланы сходить к колодцу он ответил решительным отказом.
…Светлану всегда удивляли такие люди. Как можно прожить, к примеру, на такие мизерные деньги? Причем ты не просто банально не можешь их заработать. Это жизненный принцип, кредо - не следовать всеобщей деньгомании, круша все на своем пути, идя по головам других людей, вопреки всяким правилам и нормам приличия, вопреки здравому смыслу и собственной совести. Поэтому Ванька работал то сторожем, то дворником, хотя был прекрасным музыкантом. Чувство справедливости не позволяло ему устраиваться рабом на двенадцати часовой рабочий день с зарплатой едва позволяющей свести концы с концами, да еще унижаться, работая и в праздники и в выходные. Поэтому ему отрубили свет за неуплату и он несколько лет жил в темноте, как наши давние предки, привыкнув к режиму естественного освещения. Грозились отрезать газ, и тогда человек просто замерз бы холодной российской зимой, или пришлось бы, как в блокаду мастерить печку буржуйку. Из всех благ цивилизации он не смог отказаться от радиоприемника, постоянно покупая к нему батарейки, чтобы быть в курсе всех событий, происходящих в мире и делать выводы. Итак, наш барон Мюнхгаузен мог объявить после обеда войну с Англией, а утром ночь, если ему этого хотелось. Единственное о чем он искренно горевал – было то, что он не мог себе позволить съездить на концерт, скажем «Лед зеппелин», и послушать звук на хорошей аппаратуре. Раньше – в советские времена это было невозможно, а теперь недоступно для него. И точка. Правда, злоба дня коснулась таки и его – Ваньки. Во время операции ему, ввиду отсутствия у него денег, дали местный наркоз, и он услышал фразу, произнесенную хирургом, делавшим операцию: «А органы то все какие хорошие.» Ванька тут же съехидничал по этому поводу: «А что, доктор, может быть, возьмете что ни будь лишнее – денег то на оплату у меня все равно нет.» После таких слов этот хирург обходил его стороной, даже не интересуясь, как протекает послеоперационный период. Или - на предложения Светланы пойти поработать там, или там – он заявил: «А, может быть, мне пойти торговать наркотиками? Хочешь, я пойду торговать наркотиками?» Вот и весь сказ. Но факт есть факт. Этакие монстры есть на земле русской. И я, пожалуй, приписала бы их к разряду русских йогов, к которым надо бы ходить учиться, когда чувствуешь, что собственный промозгло-практичный ум не просто стал тебе досаждать, а даже мешает тебе жить, так что и деньги перестают иметь свою первоначальную весьма радостную значимость, а что то внутри тебя сидит и требует – «Еще! Еще!».
…Сидели, разговаривали, пили предложенный Иваном чай из трав, собранных им самим на своей плодоносной горе. Светлана смотрела на него, наблюдала с сожалением, замечая как ностальгия прежних дней подкрадывается все ближе и ближе, и вот уже почти превращается в реальность. Иван все больше молчал, иногда разжимая исполинские деревянные губы, чтобы произнести что-то, что останется в памяти уже навсегда. Люди, прожившие в одиночестве много лет и привыкшие к молчанию и раздумьям – ничего не скажут вам просто так. У них появляется какое-то седьмое чувство мироощущений. И уж если он скажет обычную фразу о погоде: «Сегодня будет туман.» – например, то туман заволокет весь город, только удивишься. Так же чувствительны эти люди и к словам других, интуитивно улавливая в них весь смысл сказанного , подуманного и то, что действительно хотелось сказать. Поэтому говорить надо очень осторожно, чтобы, к примеру , не обидеть чем-нибудь. Если не нести, конечно же всякую милую чушь, просто расслабившись, не думая о страшных последствиях, просто развлекать себя, а заодно и его. Слава Богу, с чувством юмора здесь было всегда все в порядке.
…Смотрела, наблюдала и не верила своим глазам, как во сне, во внезапно сгустившейся реальности начало что-то происходить. Эта реальность обступила Светлану со всех сторон, облепила ее до оцепенения, так что она почувствовала ее кожей и оставалось только смотреть: постепенно привыкнув к присутствию рядом человека, освоившись в разговоре, исподволь разглядев Светлану он разжал опять губы, чтобы выразить свое удивление: «Какая молоденькая! Такая же, как десять лет назад, ничуть не изменилась …» И вот в этот-то момент Иван вдруг как то не так сел в своем кресле, как то обернулся не тем плечом и вдруг, совершенно преобразился: сквозь физическую оболочку Ивана на нее явно смотрел Пол… Он не только смотрел на нее своими глазами, которые она, уж поверьте, не спутала бы ни с какими другими, он сидел в той же позе, как Пол, он говорил так же, как Пол, теми же словами, с той же интонацией, и сквозь все это явно просматривалась еще пока еле уловимая ирония, а точнее сказать - плохо скрываемая злоба. Светлена смотрела спокойно, хотя внезапно пробудившиеся чувства окутали ее дурманом. Но она уже имела опыт общения с «духами», или назовите их как хотите, но суть останется та же, и не обольщалась по поводу дальнейших событий, зная, что ничего хорошего это не принесет. Странно было то, что Иван ничего не замечал.
…Когда она входила в дом, в сенях заметила огромный топор, воткнутый с размаху прямо в деревянный сруб стены. Так вот, если бы, казалось, ей сейчас встать да уйти – этот топор полетел бы ей прямо в спину. От этой мысли было слегка жутковато просто спокойно сидеть и продолжать разговор. Быть может, это ее бредовые домыслы рисовали ей жуткие картинки, но… Что-то здесь было не так. И это что-то выяснилось позже. А пока Иван-Пол побросал в рюкзак несколько картофелин, налил родниковой воды в бутылку, насыпал соли, нацепил на плечо чехол с гитарой, и, как ни в чем не бывало сказал: «Пойдем прогуляемся…»
…Иван выбрал место на пригорке рядом с лесом, где они с Полом проводили свой последний пикник. Молча разведя костер, он уселся прямо на опавшие, уже сухие листья, в позу лотоса, взял в руки гитару и стал наигрывать что то из «Цеппелин». Все происходило сейчас молча, загадочно, и не весело. Общение складывалось из косых взглядов, жестов и все понимающей лесной тишины. Птицы, почему –то не пели. Только когда возвращались вниз, в город - Иван, вдруг, повернулся назад к горе и сказал так, как мог бы сказать только наивный Иван: «Красотища то какая! А? Здесь, наверное, писали картину «Три богатыря?» А и, действительно, было очень похоже. Такая же развивающаяся на ветру сизая ковыль-трава, покрывающая крутой бугор и закрывающая своим хребтом край леса, сливалась в красочном экстазе с бескрайним небесным сводом. Создавался тот же панорамный простор и тот же размах подразумеваемого холста. Не хватало лишь богатырей. Они тоже подразумевались. Обходя крутой спуск, Иван шел по давно знакомой ему узкой тропе. Вдруг Светлана слегка оступилась и чуть не поехала вниз, как почувствовала, что крепкая рука держит ее за кожаный ремень джинсов. Было ощущение, будто набросили аркан и она аккуратно освободилась от этого крючка. «Крючек» развеселился и весь оставшийся путь следил, чтобы она не упала.
…Придя домой, Иван почувствовал, что Светлана собирается уходить. А уходить ей действительно было пора. Да, честно говоря, даже уносить скорее ноги. Но не из того теста она была сотворена, чтобы впасть в бегство. Ей было страшно любопытно – что же будет дальше, следуя правилу «досмотреть этот спектакль до конца». Только вот если бы она могла знать какие последствия будут от этого всего для Ваньки…
… И тут началось… Он осыпал ее проклятьями, он уговаривал ее остаться, он умолял. Он издевался над ней. И делал он это в манере Пола, даже в точности как он. Добродушный Иван просто не способен был на такую отборную язвительность. Светлана, почувствовав неладное, обратилась к Ивану, именно к Ивану, а не к Полу в его лице, с просьбой разъяснить… И тут Иван, как-то очень странно присел, хлопнув себя ладонями по коленям и даже слегка подпрыгнув при этом, что означало, по всей видимости намерение удивить внезапно чем то неожиданным, и притащил из второй комнаты старую свою гитару. Не ту, что брал с собой в лес, а другую. Когда-то было модно наклеивать на свои гитары различные переводные картинки с изображением разнообразных смазливых бабенок. Когда-то в молодости Иван тоже облепил свою гитару бабами, по дурости, а потом взял да и покрасил гитару черной краской. Теперь он, зачем то, выволок ее на кухню и с возбужденным видом тыкал пальцем во что то там на ней, точно это был скорпион или тарантул. Приглядевшись, Светлана не поверила своим глазам: черная краска облупилась на одной из картинок, и, причем, так хитро, что явила на свет божий точную копию Светланы. Это был ее фотографический портрет, но только в молодости. Черная краска облупилась именно там, где нужно. И хотя раньше на гитаре не было никого, похожего на Светлану – теперь это была именно она. С чувством глубочайшего удивления она не долго разглядывала новоявленный шедевр неизвестного мастера, уж слишком очевидным было сходство, наводившее, почему-то ужас, а потом попросила: «Убери». Было жутковато. «Теперь ты понимаешь хоть что-нибудь?» – спросил Иван. «Хотя бы что-то тебе ясно?» Но Светлана не ответила. Надо было срочно уходить. Почему-то вспомнился топор в сенях. А вслед ей опять посыпались проклятья и мольбы. На улице тем временем начался сильный дождь. Светлана под зонтом быстро спускалась вниз по многочисленным лестницам. Ванька с рыданиями бросился на свой диван, уткнувшись в спасительную свою подушку, но Светлана не хотела утирать его мокрое разгоряченное лицо, отрывать его от подушек и тем самым приближать его к себе на очень опасное в данном случае расстояние. Но не успела она спуститься вниз, как вдруг - словно из под земли вырос перед ней Иван. От слез не осталось и следа. Он сел, прищурившись и слегка улыбаясь глуповатой такой улыбочкой, у забора на корточки – типичная поза для Ивана, Пол так бы никогда не сел, в крайнем случае, прислонился бы к забору, и то вряд ли. Шутливое: «Женщина, огоньку не найдется?» – вывело ее из состояния остолбенелого шока. Она дала ему зажигалку, так и не поняв - как это он умудрился спуститься быстрей, чем она, да еще по той же дороге, потому как другой не было. «Иван, как же ты мог наговорить мне таких слов? » – «А что я тебе сказал?» – «Разве ты не помнишь?» – «Мм-у-ку.. Ну, Свет, ты же знаешь, что Он еще и не то мог сказать. Не обижайся, Свет. Приходи. Я ведь совсем один». Только одна просьба немного удивила ее. Он попросил принести бумагу, краски и кисть, хотя никогда ничего не рисовал в своей жизни и не имел к этому пристрастия, разве что неплохо разбирался в работах Пола, и на стене в его комнате висел очень приличный офорт руки самого Пола, изображающий питерский двор-колодец с котом и старушкой, выглядывающими из окна, и натюрмортом с яблоком и ножом на переднем плане. Остаток дня она вспоминала и анализировала слова –«Свет, ты же знаешь, что Он еще и не то мог сказать…» И внезапная догадка пришла к ней о том, что Иван не сопротивлялся, когда Пол вошел в него. Чувствуя перед ним какую то вину, он сознательно впустил его, а себя оставил как овечку на заклание… Эх, Иван, Иван…
…В следующий раз Светлана принесла все что он просил – краски, кисти, ватман, а так же кое что для косметического ремонта его апартаментов - хотя бы белой краски для оконных рам и голубой для дверей.
…Ну а в другой свой приход она почти что потеряла дар речи. Ванька изрисовал всю бумагу, да не просто каракулями, нет – это была живопись, представьте себе. И рисовал он в основном городской пейзаж, заметьте – излюбленная тема Пола, и церквушки в которых удалось побывать, а так же монастырь, в который чуть было не ушел. На вопрос: «Как ты это делаешь?» – он просто ответил : «По памяти.» То есть в точности как это любил делать Пол – по памяти.…Одна церковь заинтересовала ее, и она спросила что это такое. Это оказалась та самая братская обитель, куда Иван однажды пытался уйти, но, вроде бы, там ему как бы и понравилось, но в то же время не прижился он там. «Как-то не прижился я там, не совсем это для меня». С тем и уехал. Разглядывая рисунки и чувствуя явно руку Пола, но какую-то не совсем умелую, не поставленную руку, Светлана поймала на себе все тот же взгляд – пристальная, плохо скрываемая злоба, перемешанная с сарказмом, не присущим Ивану и решила уйти и больше никогда не возвращаться. Уйти было сложно. Были опять слезы, уговоры, поэтому пришлось убегать. Убегать, чтобы снова пережить все заново. Убегать не от него, а, скорее от себя самой. Убегать, чтобы пытаться вновь и вновь упрятать в подсознательные тайники памяти то, что не давало ей спокойно жить все эти годы. Убегать, чтобы не видеть жалкую пародию на Пола, зная, что не войти в одну и ту же воду дважды и не поддаваться искушению общаться с оборотнем, хотя бедный Иван ничего об этом и не подозревал. Он просто жил. Жил своею жизнью и жизнью невзначай поселившегося в нем друга. «Господи, сохрани мне разум, чтобы помнила я каждый миг, ниспосланный тобой. Господи, позволь мне жить, помня каждый миг, ниспосланный тобой».
…Проходя частенько мимо бывшего дома Павла, Светлана тайком поглядывала на те два окна, за которыми раньше творились неведомые миру события. Сейчас за этими стеклами протекала совсем иная жизнь. Квартира досталась какому-то военному с женой, вопреки жаждущим этой жилплощади соседушкам. Когда Пола не стало, Светлана приходила к этим новым жильцам, не разу не застав их дома. Она оставляла в дверях записку с просьбой забрать вещи, принадлежащие Полу, даже просто ничего для них не значащие мелочи, объяснив, что для нее это очень много значит. Но просьбы ее были не расслышаны. Кому могло придти в голову, что может понадобиться всякий, на их взгляд, хлам вроде глиняного горшка или керосиновой лампы. Поговорив с милосердными соседями, Светлана узнала, что Пол скончался внезапно в больнице от полного, как они сказали, истощения сил. Вещи же, интересовавшие Светлану нашлись в кладовой у лестничного входа. Это были старые фотографические пленки времен его молодости, где можно было видеть Пола в армии, Пола с бородой в дорогом кожаном плаще на фоне Питерского аэропорта распивающего с кем то водку, видимо по случаю приезда в любимый город. Там же была его первая жена со стильной гладко зачесанной прической на фоне питерских кованных оград и многое другое из прежней жизни Пола. Все это Светлана знала из многочисленных рассказов. Особенно ей понравилась причина развода сего первой женой. Она была пианистка. И играя, кажется, лунную сонату – в одном месте всегда фальшивила, пока в конец измученный Пол не взял и не сыграл для нее, как это надо делать. У него был абсолютный слух, и поэтому фальши он не переносил.
…Так вот Светлане достались эти пленки с дорогим ее сердцу человеком, а так же его старые джинсы и еще кусок бревна. Да, бревна, точнее – среза бревна, на котором Пол почти закончил свой собственный автопортрет.
…Так вот проходя под окнами их бывшего убежища, Светлана испытывала чувство какого-то запертого пространства. Хотелось хотя бы на миг оказаться за этими стеклами. Но –увы…
…И вдруг по теленовостям она услышала сообщение, что дом, в котором проживал Пол треснул и развалился пополам. Жильцы были срочно эвакуированы, и, слава Богу, обошлось без жертв… Но дома этого больше не существовало на свете. Пространство его распахнулось, не выдержав, по всей видимости, той сумасшедшей энергетики, заключенной в нем все эти годы.
…Пол, когда был жив, вообще то обещал, что он будет сначала просто Пол, потом ИнтерПол, а затем и КосмоПол. Шутки шутками, но свои обещания он всегда выполнял. Так вот на месте освободившегося пространства теперь красовался огромных размеров рекламный щит, с которого смотрел исподлобья молодой парень, без бороды, в синих джинсах с голым торсом, сидящий прямо на полу, облокотившийся о собственное колено и устремив пристальный взгляд серых своих глаз сквозь длинные свесившиеся светло русые волосы на прохожих. Когда Светлана это увидела – можете себе уже представить – кого она узнала на рекламном плакате. Да. Это был он – Павел. Точнее его, конечно же, двойник. Увлекшись мистикой, Светлана даже не разглядела, что рекламировал Пол.
…В другой раз она увидела на том же месте другой плакат, но с тем же персонажем. Он, похоже, просто прописался на этой площади, или не собирался с нее выписываться, просто расширил свое жизненное пространство до желаемых пределов и уходить отсюда не собирался. В этот раз парень был в космическом шлеме, как вы уже догадались – КосмоПол, и рекламировал он в окружении очаровательных молоденьких девиц, какую то супер обувь. При жизни, своей земной жизни, Павел очень любил шутить, и если чего-то вдруг не хватало – он всегда говорил: «Я понял! Юмора маловато.» Как выяснилось, – не разучился он шутить и после жизни. Как это ему удается? Вот в чем вопрос!
…Как не зарекалась Светлана не ходить больше к Ивану, все равно пришло время и ее потянуло к нему, как в аэродинамическую трубу. Иван всегда ждал ее. У него больше не было никого. Только там, в этом маленьком деревянном домике на горе, откуда в ясную погоду был виден весь город – она могла перевести дух и почувствовать на какое то время ту внутреннюю свободу, которую дает ощущение самодостаточности и которой ей так не хватало, ведь жить приходилось… Да, в общем то, приходилось жить – и все. А здесь все тот же пейзаж за окном – весь город как на ладони, а во дворе еще зеленая трава торчит из под первого раннего снега, и запорошенная яблоня китайка, которая никогда, почему то, не сбрасывала яблоки до конца, и они красно-желтыми вкраплениями оживляли вид из окна и радовали глаз наивной своей простотой. На яблоне висела кормушка и прилетали синицы и воробьи. В доме было чисто, прибрано, как будто бы хозяин ждал гостей. В этот раз у Светланы была просьба. Однажды она вспомнила, что когда-то они втроем читали книгу Германа Гессе «Степной волк», и спросила у Ивана – нет ли у него этой книги сейчас, чтобы перечитать ее в новом видении. «Степной волк» была культовой книгой всех настоящих шестидесятников, но у Ваньки был ее журнальный вариант, который куда-то делся. И, как не странно – Иван, который вообще не ходил по магазинам тут же посоветовал ей, где в городе она точно может приобрести эту книгу, на какой улице, в каком из многочисленных книжных ларьков. В тот же день она уже была около той самой книжной лавки, но стоял там не обещанный хмурый тип, а весьма веселая разговорчивая бабулька, торговавшая безумно дорогой книжной классикой. Бабулька объяснила ей, что продавец этот «бедненький» опять попал в больницу с желудком, и что у нее Гессе нет, но что «Волк» есть на соседней улице, где оставил свои книги на время болезни продавец. Светлана пошла и без труда купила собственного «Степного волка». С гордостью принеся домой книгу в красивейшем зеленом переплете с золотым теснением букв, она с наслаждением вдыхала аромат свежей типографской краски, который сулил невероятное наслаждения общения с автором и собственных воспоминаний, принялась тут же ее читать. Да.. Гессе оправдал ее надежды. Так она себе все и представляла. Когда она через несколько дней пришла опять к Ивану, тот первым делом спросил: «Ну, как книга?» Он даже не сомневался в том, что она ее уже купила и прочла. Поговорили о Гессе. Но Иван сказал, что ему гораздо больше нравится «Игра в бисер», чему Светлана не поверила, зная наверняка. Кстати, когда она пыталась прочесть «Игру…» – так и не поняла в чем здесь смысл. А, может быть смысл и был в самой игре в бисер….
…Как то, когда она уходила, Иван дал ей одно яблочко со своего дерева, сказав, что больше нечего дать. Она с улыбкой положила его в сумку, зная, что это не просто знак внимания, а своеобразный подарок-напоминание о нем. Несколько дней оно так и пролежало у нее в сумке, пока она не решила вытащить его и положить вместе с другими яблоками в ведро, думая, что если ты хочешь спрятать дерево, то спрячь его в лесу. Придя с работы, Алекс тут же обнаружил яблоко и спросил: «Ты была в лесу?» Светлана ответила, что, мол - нет. «Но ведь это лесное яблоко?» - не унимался Алекс. Тогда ей пришлось сказать, что она ходила к Ивану. Алекс никогда ей ничего не запрещал. Он доверял ей во всем, зная, что если уж она что-то делает – значит это действительно нужно. Но в последнее время заметил он, что даже после одних только разговоров о Поле случались неприятные истории – в основном со Светланой, они вместе это заметили, но не говорили друг другу, пока случай не столкнул их лицом к лицу с фактом. И тогда Алекс сознался, что боялся сказать ей об этом, а она удивилась его проницательности. Когда дело коснулось непосредственно здоровья, и все было как нельзя более серьезно – они решили, что лучше эту тему не затрагивать вовсе. Так вот яблочко оказалось не яблоком раздора, а яблоком разоблачения. Как известно «они» любят себя выдавать. Но это был не тот случай, потому как разоблачение состоялось уже давно, и в данном случае не столько удивило, сколько раздосадовало. Это был как раз тот самый факт, после которого ставятся точки над «и», и открываются все карты. Алекс только сказал «Смотреть ужасники – это одно, а в жизни все гораздо страшнеее, гораздо…» Подкидывая на ладони то самое яблочко, Алекс задал страшный вопрос: «А тебе не кажется, что ты стала ходить к Ивану, чтобы увидеть там Пола?» Что она могла ответить на это – «Ну, конечно же, нет…», - в душе при этом сильно сомневаясь, а уж не прав ли он?
…Это была их, казалось, последняя встреча. Ей не хотелось, чтобы кто-то, пусть даже невольно, пользовался ее памятью, как игрушкой. А уж если это заметил Алекс – ее страж, ее ангел оберегающий, обладающий железной логикой и здравым, в отличие от нее самой, смыслом – тем более. Нельзя было идти на компромисс с самой собой, тем более на такой опасный, как выяснится, компромисс.
…Можно обозначить еще несколько любопытных моментов этой истории. При жизни Павел как-то сказал ей: «После моей смерти, пожалуй, есть только один человек, известный, по крайней мере, мне, которому я смог бы тебя доверить – это Иван, хотя и в нем есть что-то такое, чего я не могу объяснить тебе.» И вот это «что-то» не давало покоя Светлане. А так же то – почему Пол смог воспользоваться после смерти телом своего друга, ведь для этого должна быть в человеке, которого используют, какая-то брешь, какая то дыра, позволяющая на время забыть свое собственное «я». И Светлана решила это выяснить.
…Была весна. Светлана снова поднималась в гору, ведущую в «братский тупик». Дороги, спускающиеся сверху, размытые весенним паводком, еще не успели просохнуть и были покрыты следами неудержимых потоков воды. Прошлогодняя трава, подмятая вдоль перекошенных деревянных заборов, выглядела аккуратно причесанной в одну сторону, вниз, будто бы огромной расческой. После этой зимы Иван выглядел похудевшим, осунувшимся и как будто стал выше ростом. «Та вот приболел немного…» Выспросив его о здоровье и посоветовав как лечиться, она старалась не забывать истинную цель своего прихода, чтобы не упустить момент расслабления, когда происходил переход от Ивана к Полу. Поэтому она сразу задала ему несколько вопросов, которые могли спровоцировать Ивана не впускать в себя на этот раз Пола, отпугнуть его откровенным знанием дела, обескуражить, но ,не дай Бог, не разозлить . И это удалось. Иван, правда, сам все понял и сказал, что он уж давно не рисует. Расположившись на сей раз во дворике, куда были вынесены стол и старое кресло, Иван поставил на стол первоцветы, собранные накануне в лесу. Это было, безусловно, было очень трогательно. И Иван тут же застенчиво и как-то обреченно сказал: «Как будто бы ждал тебя, да?» Изумрудная весенняя травка, ждавшая момента пробиться самой первой, была залита неистовым солнцем. После долгой зимы было приятно подставить буйным лучам побледневшие щеки. Они беседовали о том о сем, как вдруг Ивана что-то внезапно пробило и, совершенно не к месту он сказал: « Моя мать покончила с собой, когда я был еще мальчишкой. Этого никто не знает…» «Но, как же так, Иван? Почему ты никогда не говорил об этом раньше? Ведь это многое могло бы объяснить…» Иван смотрел в лазурное небо, и ей показалось, что глаза его подернулись белой пеленой, а, может быть, это были слезы. Столько лет эта тайна разъедала серной кислотой душу бедного человека. Страшно представить такое терпение. Почему так случилось? Он не знал до сих пор. Знал только, что однажды бедная женщина, поддавшись, видимо внезапному порыву, выбрала для себя страшную смерть. Схватила на кухне уксус и выпила его. Наверное, наступил миг, когда очень уж невыносимой была для нее ее жизнь. Это ее бусы весели все эти годы над кроватью Ивана. Уже одного этого было достаточно, чтобы понять причину, ту самую брешь, дыру в душе, казалось бы такого цельного, исполинского человека. Но, как известно, у каждого есть свои скелетики в шкафу. Как не циничным покажется разбор по косточкам Ивана, но иначе невозможно понять механизмы психологии, следуя которым мы совершаем поступки, иногда весьма странные. Так вот, нетрудно теперь догадаться о мотивах его отношений с отцом, с которым он почти не виделся, и после смерти которого квартира отошла государству. В этой квартире позже поселился священник, что тоже не безынтересный факт, согласитесь. С другой стороны, можно понять, как эта тоска прожигала душу человека, который не с кем не делился своей бедой, ребенка, которого бросила мать, чьи бусы всегда были у него на виду, как напоминание о ней. И тут же его отношение к женщине – двоякое, размытое и странное. Женоненавистником он не был. Первая жена его – редкая красавица. Он разошелся с ней практически сразу. Причина была не в измене как таковой с ее стороны, а в подозрении на то, что она собиралась изменить. На мой взгляд - совершенно не обоснованном подозрении. Пока Светлана размышляла над этими фактами, Иван, похоже, решился исповедаться до конца. Незаметно они оказались на кухне – Ванька с вилком капусты и кастрюлей между делом, чтобы заполнить не совсем приятные для него паузы, как бы готовился варить щи. Увидев в его руке нож, Светлана сказала: «Давай лучше я…» Сидя в кресле Иван наблюдал, как лихо расправилась с овощами Светлана, но спросил на всякий случай: «А цианистый ты захватила?» « Я думала у тебя есть»- многозначительно взглянула в его сторону Светлана. Она присела на стул, а Иван уже держал на коленях красную папку с надписью «Дело № ». Тесемки на ней были завязаны грязным тугим узлом намертво. В папке были фотографии. Доставая через щелочку по одной – Иван рассказывал кто и как умер. Там были в основном друзья, одноклассники и знакомые. Все почти одного года рождения с ним. И почти все они умерли. «Кстати – почему ты меня не поздравляешь? Все таки семь седьмиц! Семь ю семь – сорок девять – вот и считай - наше поколение пошло…» На одной из фотографий была собака. Иван так и сказал: «А это моя собака.» «Разве у тебя была собака? Я думала у тебя только коты. Расскажи мне про нее.» «Она умерла.» «Как умерла? А что с ней сталось?» «Я не хочу об этом говорить.» «Ну все таки, Иван, расскажи, ведь это твоя собака.» «Она замерзла.» «Как замерзла? Неужели был такой сильный мороз?» Иван сказал, будто в омут прыгнул: «У нее была течка. Она скулила. Я прогнал ее на улицу. Она забралась в соседский сарай и там замерзла.» Вот это да! Угадывалась в этой истории что-то недосказанное или крайне странное. Неужели его вторая сторона неприятия отношения с женщиной – распространялась и на собак? Но ведь собаку и женщину он все-таки заводил для чего-то. Мог бы завести кобеля. Промолчала. Смотрели дальше. «Вот моя вторая жена.» – сказал Иван, показывая на женщину рядом с ним на фотографии: у него поджатые губы, как у деревянного истукана, взгляд не потухший, а как бы извиняющийся и в то же время хитрый. От доброго молодца с золотыми кудрями здесь не было ничего. Только немного глаз. А вот она, извините за откровение, но это действительно так – вылитая его собака – маленькая, коренасто-кудрявая, глазки преданные, веселенькие, носик пуговкой, даже, кажется двухцветная. Опять же – выбирал сам. И выбрал не случайно… А Ванька тем временем уже притащил свою новую гитару, приспособил к ней на палочке губную гармошку, чтобы можно было сразу играть и на том и на другом инструменте – и сидел себе наигрывал что-то из «Битлз» - довольный, глаза умасленные в потолок.
…Да, жизнь намного, намного страшнее, чем любой ужасняк – как говорил Алекс. Как далеко можно зайти, копаясь в дебрях человеческой психологии. Может поэтому и рассорились два друга. Чувствовал старина Пол, что что-то здесь не так. Таким образом, становится понятна эта странная брешь, о которой не знал даже самый близкий друг, но которая интуитивно послужила лазейкой для него же, или того, кто выдавал себя за него.
…Если ночью одеть черный костюм, чтобы тебя не было видно и залезть на крышу, ну скажем сарая, и лечь там, совершенно расслабившись, и смотреть в темное небо с пробегающими по нему редкими облаками, то в один момент можно почувствовать вдруг, как твое тело становится невесомым, ты как бы поднимаешься все выше и выше, и вот уже облака приблизились к тебе так близко, что можно дотронуться рукой. Но сколько раз она не пыталась подняться выше облаков – ей это не удавалось. «Где ты там, Пол? Слышишь ли ты меня? Видишь ли ты, как я тоскую, или тебе уже все равно? А, может быть, ты рад моим мучениям? Но ведь я помню все, что ты говорил: « Светлана, помни, чтобы там ни было дальше, а быть может все что угодно – знай только одно, что ЭТО БЫЛО.» Ты же говорил мне это сам, Пол. Дай мне жить, или уйди из моей памяти, превратив меня при этом в простого монстра, но не испытывающего боли, пусть монстра, но не испытывающего боли. Лучше я буду толстокожей слонихой, чем оголенными проводами под током, которые убивают и других, и сами не выдерживают напряжения, превращаясь в обугленный кабель.» – так думала Светлана, пытаясь дотянуться до звезд, таких далеких и загадочных, таких близких и дорогих теперь, когда ее Космопол, возможно, витал где-то среди них, или у него были какие-то другие, неведомые миру дела.
…«Встать! Суд идет» –прозвучало как гром средь ясного неба. На скамье подсудимых сидел Иван. Ровно день в день – 14 ноября. В этот день ровно десять лет назад, точнее в ночь с тринадцатого на четырнадцатое Светлана пришла к Павлу в больницу. По странной иронии судьбы спустя десять лет после смерти Пола в этот день с Иваном случилось нечто…
…Звонок по телефону. Молчание. Затем потусторонний низкий голос в трубке: «Свет, приходи. Сможешь?»
«Хорошо, Иван, я приду.»
На столе лежала повестка в суд. «Виновен в совершении преступления.» - так было написано в повестке. Со слов Ивана произошло вот что. Дом его был с соседями, которые проживали снизу. Соседка гнала самогонку, с чего имела стабильный хороший доход. Но через двор Ивана постоянно ходили «пьяные рожи», которых Иван терпеть не мог. Сам он не употреблял уже давно по состоянию здоровья и из религиозных соображений. Хотя и раньше таких пьяных он недолюбливал. «Нажрутся, рогами вперед, устраивают пьянки, потом дебоши» - а, главное, норовят пригласить Ивана, чтобы он сыграл им на гармошке, а тут уж и подлить ему покрепче. Пришлось ему – Ивану, огородить свою землю от соседской крепким забором, так что пьяницы вынуждены были ходить в обход по бугру, а в их состоянии это очень непросто. Вот и окрысилась на него вся округа. В тот день Иван пришел после службы в церкви и находился в благостном расположении духа. Часов в десять вечера начался внизу очередной дебош. А потом они надумали долбить стену под кабель. Так как Иван жил без света, он рано ложился спать. Шум снизу его начал доставать уже серьезно. Он взял швабру и постучал по полу, чтобы, мол прекратили, и вышел во двор по нужде. Возвращаясь в дом, он услышал у себя в комнатах смех и ругань. Разъярившись, Ванька схватил что попалось под руку… А под руку ему попался железный лом – помните? Да точно такой же, каким Пол разгромил свою квартиру. Когда Светлана его увидела – обомлела. Откуда он здесь взялся? Это что – переходящий вымпел? Так вот этим ломом он с размаху в темноте заехал соседке по спине, остальные увернулись, а потом – когда увидел, что в калитку входят еще двое – запустил ломом, как копьем в этих двоих. Хорошо, что не попал. А если бы в голову?
…Как рассуждал сам Иван, конечно, он перегнул палку. Но в тот момент ему казалось, что это «бесы». И он решил, не щадя живота своего, с ними разделаться. По большому счету это, конечно же, и были «бесы», но закон есть закон. И, хоть и говорят, что «против лома нет приема» – в данном случае поговорка работает в обратную сторону. Именно против данного, конкретного лома - приема, действительно, не оказалось. И шарахнул он прямо по Ванькиной башке. Остается только удивляться пунктуальности событий.
…Соседка, не будь дурой, тут же купила себе инвалидность по почкам. А в наше время инвалидность можно получить, если ты совсем уже одной ногой в могиле и осталось тебе увидеть ровно три заката. Свидетелей, естественно, не оказалось. И на адвокатов у Ваньки денег не было. «Не выдержу я там, Свет. Не смогу перенести замкнутого пространства и темноты, совсем ослепну, я уж и так ничего не вижу. Гармонь вот только нужно отдать Женьке. Больше ценного у меня ничего и нет.» Так сетовал Иван и каялся, и не каялся. Так вот - по, опять же, Божьему промыслу, Ивану дали два года условно. Без всяких адвокатов, без денег. Сказали на суде, что приговор провозгласят завтра и чтобы приходил один. Соседка рванулась: «А как же мне?» «А вам приходить не надо». Вот и не верь после этого в чудеса.
Давно уже известно: тем, кто бежит от мира и кается – дьявол уделяет особое внимание. Ведь говорили же Ваньке монахи, чтобы с женщинами он больше дел не имел. Но нет ведь. Мы, к сожалению, состоим из плоти и крови, и даже если терзать себя голодом и третировать свое тело морозом, почти изничтожив плоть – ветхий Адам все равно найдет повод для искушений, а уж лазейка найдется.
… По сути, если поразмыслить, заглянуть в архивы истории – человечество давно повторяет свои ошибки, называя их разными именами, видимо, чтобы казаться мудрей, а, по сути, переливая из пустого в порожнее. Исключение составляет разве что наука. Я имею в виду нищую, непонятно как еще сохранившуюся науку бескорыстную, которая, как путеводная нить Ариадны, еще способна вывести человечество хотя бы к точке отчета. И вера. Без веры человек ничто. Вот только путь к вере у каждого свой. И свобода выбора тоже своя. И сколько не живи среди людей, а смерть придет к тебе и потребует своего. Вот тогда останешься поистине наедине с собой и со всем, что свершил в этой, а иногда еще и в другой жизни.
… Медленно надвигалась громада падающего снега. Казалось, что огромные серые хлопья берут в плен, с неодолимой силой пытаясь увлечь за собой вниз, вниз - к земле. Кружились в хороводе мысли - улетая, цеплялись друг за друга, уносимые теплой волной тающих на лету хлопьев. Что-то происходило, преображалось в этой движущейся массе живого снега, увлекающего небеса вниз, вниз за собой... Очистить пространство, сделать черное белым, а белое серым... И что-то еще сотворить было Его страстью, прихотью, желанием. Сухие кожаные плети деревьев равнодушно свисали, сбрасывая в слякоть последние, жухлые листья. Им было все равно. В наивной доверчивости надвигалась вселенная. Ничто не ждало ничего. Мокрый асфальт недолго держал отпечатки серых вороньих лап, тут же поглощая их в месиве тающего снега. Она хотела пройти точно след в след. Белое выхватывалось из массы, перемешивалось и снова создавало силуэты домов, на миг обнажало обрывки рекламы, являло миру разношерстных кошек, любимых хозяевами собак в комбинезонах, восковые лица прохожих, бомжей, колоритных старух, машин разнообразных стилей и направлений. Следы вели куда-то, но точно в одном направлении, одному Богу известно в каком, да, может быть еще воронам и ей. Круги постепенно сужались, сужались, создавая единственно верный путь, по которому неизбежно следовало пройти…
Черновики неизданное
© Copyright: Светлана Щербачева, 2018
Свидетельство о публикации №218072001438
Свидетельство о публикации №218072001438
Рецензии