СВВ. 22. Незнакомец в поезде

Обдав перрон горячим дыханием и гудками, празднично отмытая «сушка»[1] неспешно отчалила с Саратовского вокзала, волоча за собой вереницу спальных; нырнула под гремящий путепровод, минула склады, бараки, иглу котельной, и уже пошла сквозь поля, когда Москву накрыл жесточайший ливень.

Все перевернулось вверх дном, земля и воздух вскипели в струях. В сохранившемся с обезьяньей поры рассудке, более надежном, чем знание логарифма и устава КПСС, горожанам мерещились мангры, тени голодных хищников и хотелось залезть на пальму. За ее отсутствием – на липу или березу – подальше от жутких тварей, стерегущих жертву в траве. Еще лучше – забраться скопом в пещеру, завалив камнем вход, прижаться друг к другу молча, ожидая, когда солнце разгонит тьму. Скорлупка рационального разлетелась, бразды взял древний как звезды ум – наследие пращуров столь далеких, что не были допущены на Ковчег.

Хлопали окна, бренчали запираемые щеколды, срывало белье с веревок. Бухгалтеры, швеи и профессора, и даже сотрудники, обремененные до ноздрей гостайной – все искали себе убежищ, не желая стать щепкой в водовороте. Продлись такое бедствие месяц-два, мир бы снова скатился в хаос, кроме, разве, высокогорных монастырей, да какой-нибудь арктической экспедиции с запасом спирта на пятилетку. Того гляди, понадобиться еще Ковчег – новый, дизельный, украшенный портретом вождя, населенный сугубо членами профсоюза.

Скорый, несущейся через тьму, резал плотный пирог воды, увлекая пассажиров, хмелеющих от «Арагви» и самогона, рассовавших наскоро вещи и едва успевших распорядиться закуской.

Делегация МИМа, заняв секцию в центре вагона, сидела на нижних полках, двинув под песий хвост мысли о работе и доме, наслаждаясь мимолетной командировочной свободой.

– Подтянем индустрию, и эх! – мотнул кудрями парень-провожатый, присланный заводом в Москву, чтобы без задоринки доставить «культрабов» на торжество. – Трактора! Танки! Я вам говорю! У-у! Такой завод открываем! – развоевался он, опрокинув стопку – третью за три минуты, не считая вокзальной подготовки.

Умный Кудапов сделал страшные глаза и шикнул на молодца: мол, лишнего не болтай – повяжут, с поезда не сойдешь, и нас с тобой, дураком. Что – танки? Ну, танки… Зачем про них расфуфыривать?

Парень махнул на него рукой, но все же осекся и продолжил гораздо тише, распространяясь в пределах плацкартной секции:

– Вы не представляете в своих там… театрах-библиотеках… какой это завод! Копаетесь в старье как… Да ну! Будет новое все, с прокатного стана, огненное, круче, чем у этих! Внуки будут гордиться, – и уже криком на весь вагон: – Наливай за рабочий класс!

На боковушке в проходе с хрюком повернулся толстяк, уронив на пол газету. Ее подобрали, но тот уже спал. «Звезду» подоткнули под матрац.

– Молодец, – похвалил толстяка Нехитров, явно раздраженный компанией, и пренебрег искусительно-румяным томатом, поднесенным Асей.

– Это надо видеть, девушка… Как зовут вас?

В глазах прыткого парня загорелось, он двинулся было к ней, но отъехал куда-то вбок, удивившись, что чудное создание не достигнуто, а за плечи его держит похожий на быка Порухайло.

– Да Ася же, – обиженно сказала она – видно, не в первый за вечер раз.

– Ах, да-да, Ася… Там у нас будет, Ася, увидите… Вы враз останетесь в Сталинграде, это я вам гарантирую! Останьтесь, Асенька, а?

– Больно шустро, – сердито отворачивалась девица, ни на секунду не теряя парня из виду.

Может и остаться, кстати, а что? Ведь остаются? И парень видный, с перспективой.

– Ну же, я вас прошу! А когда передовик просит…

Никто не узнал, что бывает от просьбы передовика, потому что явился контролер со щипцами и попросил предъявить билеты. Командировочные дружно зашарили по карманам, а красавица Ася отворила сумочку-пенал шириной в ладонь, вмещавшую чулки и червонец.

Когда формальности были утрясены, первая бутыль опустела, вторая не почата, а курица, лук и яйца должным образом оформлены на столе, разговор пошел о другом. А именно, о любви, депутатом которой выступил луноликий Яков Панасович, не сводящий глаз с Асиных коленок:

– Любовь – это светлейшее чувство, она движет всем, если прицельно смотреть. Факт! Наука, искусство, инженерия – все, что мы делаем, мы делаем ради женщин. Мир дан нам женщиной, Ася! И вы – главное оно есть.

Илья поморщился от банальностей, забытых со студенческих вечеринок. Воистину, старик Фрейд вооружил мужчин на все поколения шикарнейшим арсеналом глупостей – главное не смущаться, смакуя дурь с умным видом.

Ася сказала: «Хм…» – и одернула юбку ниже.

Порухайло ей определенно не нравился. Не то, что этот парень-волжанин (где он, кстати?). Трепло, конечно, но тем не менее. Может, он вообще из-за нее петушится? Такой оборот ее устраивал. Женятся, получат квартиру, все дела…

Дородная проводница в синем фартуке принялась раздавать пассажирам чай, и компания тут же заказала себе – святое дело, побаловаться чайком в подстаканнике, слушая стук колес.

Открыли туалеты (извечная мука пассажира и предмет его пристального внимания). Тут же начались очередь, хождение взад-вперед терпельцев – с мылом, полотенцами, порошками и какими-то подозрительными кулечками, которые следовало открыть в клозете. Дети щемились пролезть в нахалку – во избежание конфуза их пропускали. Старика с недержанием, критически осмотрев, также пропустили вперед, сурово добавив от коллектива, чтоб не саботажничал, и в минуту валил обратно.

Где-то рядом громко крикнули тост. На героя весело зашикали дамы, чтоб не бузил на людях. Раздался смех. Дети тут же устроили потасовку – на них тоже шикнули, но построже. Несущийся в ночь вагон жил по полной.

Скоро передовик, вернувшийся и твердо решивший быть первым во всяком деле, в рекордный срок напился до изумления, уронил гривастый капитолий на грудь, и был отбуксирован к своей полке, располагавшейся, благо, через две секции. Не считая прекрасной дамы, о нем с облегчением забыли, ибо сил никаких не было дальше слушать про перспективы советского машиностроения и его геройское в них участие. Люби, как говориться, индустрию в себе, а не себя в индустрии[2].

На очередных восклицаниях о заводах-народах-всходах Илья невольно переносился мыслями в родную эпоху – время, счистившее тонны прожектерских иллюзий как кожуру с гнилого банана. По всей земле русской растеклось его неприглядное содержимое. Новых бредней тоже, правда, хватало – про свободный рынок, партнерство с Западом и тому подобное… Куда не кинь – всюду клин! Он задумчиво выпил и, йошкин кот! – тоже уставился на Асины загорелые коленки. Все в этот вечер были в нее влюблены, отчего бы и ему, страннику, не быть со всеми?

«Ничто не ново под луной»[3], – брякнул кто-то небрежно и гениально. Не ново, не ново – поддакнем мы согласным гуртом. Еще как не ново.

Вагону не спалось в эту ночь. То ли пассажиры подобрались как на заказ, то ли так стеклись прихотливые обстоятельства, но люди шарахались из конца в конец, знакомились и мешались. Воздух наполнился густо дымом. Гоняя облака полотенцем, проводница увещевала граждан курить в тамбуре. Ее шутливо приглашали за стол, и она отмахивалась от загулявшей паствы, устало улыбаясь, и все разносила, разносила чаи в ненавистных ей подстаканниках, сгубивших ее молодую жизнь…

Во всей этой сутолоке в проходе то и дело образовывался затор. Один такой, хвост которого пришелся на занятый музейщиками отсек, вынес из людского потока худого бесцветного человека с тревожными глазами, в байковой мышиной сорочке, черных штанах и бумажных шлепанцах, какие надевают на процедуры. Человек стоял и смотрел молча на Порухайло, усталую красавицу Асю, Нехитрова, Гринева, Кудапова с его «кудаповщиной» нескончаемых анекдотов, на дренькающие окна вагона, ломившегося в черную бездну ночи – словно все это было где-то далеко от него. Правой рукой незнакомец держал за горло пузатую бутыль в четверть, под мышкой левой –книгу в потертой коже, мокрую, с которой по сорочке расползалось темное, казавшееся кровавым, пятно.

– Эк ты, мил человек, попортил свое имущество, – закивал ему Порухайло, взглядом указывая на томик. – В клозете уронил что ли?

– Нет, – ответил тот, сунув книгу поспешно за ремень, будто что-то стыдное было в том, чтобы стоять на публике с мокрой книгой.

Находчивый и нетрезвый Порухайло вдруг потянул к нему лапищу и бесцеремонно взял за рукав:

– Слушайте, уважаемый! Что стоять как статуя в больничном дворе? Давай-ка к нам в санаторию! – Ася хихикнула, раззадорив приунывшего завотделом. – Входной билет, вижу, есть, – кивнул он на объемистую бутылку. – Давай, давай, не отказывай труженикам культуры. Ты, я вижу, по библиотечной части. Мы тоже не салом по сусалам намазаны. Флакончик сюда пожалуйте, мы ему место знаем. Не купорос в нем?

Незнакомец, как стоял, сел на край нижней полки и вновь пробежал глазами по лицам в секции.

– Нет, не купорос. Коньяк. Хороший. Берите.

– Был один, и вот – не один! Человеку главное что? Именно! Ночью не оказаться без коллектива – волки пожрут! – пророкотал Порухайло, хлопая незнакомца по плечу. – Наш стол – ваш стол! Вагонное братство.

Приняв от новоприбывшего бутыль, он тут же открыл и разлил по кругу. Прогорклую вонь плацкарта перекрыл дивный аромат коньяка – и не какого-то «из тятина погребка», а старого, цвета крепкого чая. Зря говорят, что коньяк, мол, должен пахнуть клопами – не пили эти горе-знатоки настоящего, с духом зрелой лозы, сгорченного благородным дубом коньяка, каждая капля которого – в цену золотого рубля.

Кудапов, устроившись у окна, вертел в руке оловянный стаканчик, вдыхая из него с наслаждением:

– Амброзия! Нектар богов олимпийских! Кстати, анекдот про Геракла, слушайте, – и тут же, плеснув в глотку и не дождавшись ответа публики, затараторил: – Поймали как-то Иолая и Геракла, заперли обоих в сарай. Через неделю смотрят – они сбежали. Их опять поймали и спрашивают, мол, как сбежали-то? Иолай говорит: сидим день, сидим другой, а на третий Геракл заметил, что у сарая одной стены не хватает.

Ася из приличий хихикнула, спросив, кто такой Иолай[4], остальные промолчали.

Гроза все не унималась. За окном бахнуло так, что на пару секунд перекрыло даже грохот поезда. Казалось, вагон от одного звука снесет в кювет. Но не снесло.

Из дарованной бутылки снова разлили. Прервавшийся разговор пошел дальше. Поговорили коротко про искусство, про велоспорт, про Америку (тут Илья «отличился», чуть не выдав себя, будучи единственным из компании, кто в ней действительно был), про полеты в будущем на ракетах (тут уж он выдержал фасон и вставил недоверчиво: «Заливать!» – с ним поспорили на «полбанки», что человек полетит к Луне до сорокового года). Доложили соображения про женщин – присутствующих и вообще. Асе досталось произнести тост, и она сказала, как должно, «за любовь», подняв стопку левой рукой. Порухайло с ней чокнулся, усмехнувшись, и подмигнул весьма определенным манером, каким мужчины за пятьдесят пытаются охмурить студенток.

– Какой вы пошлый, Яков Панасович, – отмахнулась она, расправляя юбку, которая словно специально была скроена, чтобы открывать сокровенное.

– Старый конь борозды не портит, – парировал Порухайло, лапая Асю за плечо. – Как ты, камрад? Что молчишь? – переключился он на пришельца, так и не обронившего ни слова. – Ты закусь, закусь бери!

– Что вы, Яков Панасыч, к нему пристали! У человека, может, печаль какая-нибудь, а вы его беспокоите, – заступилась Ася, пересев на другую полку. – Не слушайте его. Не желаете яичко с солью? Вот, держите.

– Всегда дело в бабе, – Порухайло подмигнул незнакомцу и, не найдя руке применения, вновь переместил ее к пузатой бутылке, брошенной на алтарь беседы. – Ну, раз печаль-тоска, тогда надо еще по маленькой.

Выпили по маленькой, и еще. Гроза наконец отстала. Кудапов, хрустя огурцом, разразился очередным анекдотом, на сей раз действительно смешным – про старого еврея, сотворившего коту обрезание. Ася, жалея очень кота, заливалась смехом до слез, и петрушкой бросала в юмориста, чтобы перестал изображать в лицах.

Поговорили о пользе чтения и о том, какие книги следует читать, а какие нет. (Выяснили, что лучше никаких не читать.) Тут же приплели древних викингов, ничего из Пушкина не знававших, однако грозных, от которых многогрешный Порухайло вел свою родословную, о чем немедленно доложил, сделав геройский вид, которому очень мешал живот. Секция вновь покатилась со смеху, кроме незнакомца и молчавшего до того Нехитрова, который вдруг разозлился и отчитал коллегу за вранье:

– Нынешним любителям викингов, – плевал он словами ему в лицо, – настоящие викинги наваляли бы по первое число, не вынимая из ножен. Одно дело – жрать коньяк в вагоне, а другое – драться насмерть по пояс в болотной жиже!

Кудапов согласно закивал и уже собрался рассказать про Илью Муромца и Поганого Царя, но тут вагон качнуло на входной стрелке, поезд со свистками вкатился на станцию и начал резко сбавлять скорость. Илье всегда казалось в такие моменты, что многотонный состав – это гигантская стальная сороконожка, которая поджимает лапы, садясь всем весом на брюхо. Обычный спальный – старая, неповоротливая, выползшая из чащи, новенький «Сапсан» – редкой породы, молодая и шустрая, готовая проскочить станцию насквозь, если вовремя не спохватиться.

Мне б мультфильмы снимать. Паровозик из Ромашкова, часть вторая, в главных ролях Джонни Депп и Светлана Ходченкова, подумал он. Да этот еще с книжкой, блаженный – взял бы его в команду, писать сценарий.

– Пойду, разомну задние ноги, – возвестил Нехитров и вскочил с сиденья болванчиком, вынимая из пиджака папиросы. – А историю вы свою приберегите для газеты «Школьная правда», – прошелся он еще раз по «викингу», поправляющему штаны в проходе.

Актив секции вышел на перрон, чтобы насладиться ночной прохладой. Остались Илья и таинственный незнакомец, так и не назвавший себя.

Странник этот начал утомлять Илью. Веяло от него какой-то душевной мукой. Да еще усталость навалилась, и алкоголь… Чувство было такое, будто напился в физтеховской общаге после экзамена. Хотелось быстрее отделаться от мешавшего гостя, завалиться на полку и урвать хоть пару часов покоя. Хотя, чем именно мешал гость, непонятно – сидел тихо, не трепался, не требовал, не хамил. Только напряжено смотрел.

Еще бы Порухайло угомонился, старый кобель. Зачем вообще взяли эту Асю – с ее ногами, губками и всем прочим? Житья нет на нее смотреть! А как не смотреть? – модель! Оттого, наверное, и взяли, чтобы пофлиртовать в дороге. Не думаю, что кому-то из нас обломится… Вот и сам подумал: «из нас» – по Фрейду, мосье Гринев, оговорочка! Тоже ведь навострился! – с раздражением заключил Илья и решил забраться на верхнюю кудаповскую полку, не дожидаясь конца банкета: пусть эти внизу шебуршат, а я посплю.

Тут незнакомец преобразился, вздохнул, налил себе до краев из случайной рюмки, резко встал и тоном отнюдь не робким подвел черту:

– Ладно! Интересно, конечно, с вами, но мне пора. Да и вы, гляжу, устали, Илья Сергеевич. До свидания. Спасибо за компанию и за все.

Илья удивленно посмотрел на него, но тот уже развернулся и сгинул в вагонном чреве. Странный какой-то человек, юрод, Пьеро из сказки.

Кто такой? Может гэбист, за парнем этим приставленный? К хренам собачьим! Спать, спать, спать!

Подумал, хорошо бы умыться, но воля растеклась по суглинку – остался лежать на полке, поджав колени. В вагоне сделалось холодно.

Послышались знакомые голоса. Дурным колоколом бубнил Порухайло, на него шипели, чтоб не буянил. Ася, совершенно измученная дорогой и липким к себе вниманием, пожелала спокойной ночи и мгновенно устроилась напротив на верхней полке, укрывшись с головой одеялом.

Поезд мягко тронулся от перрона. Илья, посмотрев в окно, с удивлением обнаружил за ним странного попутчика, который стоял, как был – в тапках, сорочке и без вещей, под желтым фонарем станции. За ним, за деревянным вокзалом чернела роща и ночной туман свивался клубами.

– Мы в вагон, а чудик этот, смотрю, выходит. Вроде не пил особо. Или до того нарезался?

– Он, может, сюда и ехал. Нам-то что.

– Да не, вроде, без вещей вышел. Псих какой-то.

– Пациент, точно.

– Пациент-то, конечно, да, а только коньячок у него отменный. Такой и в Торгсине не отхватишь, уж не говорю – в бакалейке.

Порухайло покачал в ладони бутылку. В ней уютно плеснуло темным.

– Этикетки, кстати, нет. Самопал, что ли? Не может быть, не тот класс.

– Дай-ка ее сюда.

Завладев сосудом, Нехитров опрокинул его, протер дно ладонью.

– По-французски… Шато де коньяк, тысяча семьсот…

Все склонились над перевернутым дном бутылки.

– Ладно, Аркадий, мало ли что напишут. А коньяк забористый. По одной?

– Приберегу для науки, – сказал Нехитров и со скоростью змеи сунул бутыль в портфель, щелкнув как зубами замком. – Все, спать, спать! Давайте уже…

Порухайло дебиловато моргнул, открыл рот на такую наглость, но, посмотрев Нехитрову в лицо, возражать не стал.

– Спать, – повторил тот как вожатый в пионерлагере и споро улегся на своей полке, вытолкав с нее постояльцев. – Согласно купленным билетам, товарищи.

Илья вертелся и еще долго думал обо всем этом, а когда начал засыпать, за окном уже был рассвет и поезд гарцевал между дачами, стоящими в зыбкой дымке.

_________________________________

[1] Прозвище советского пассажирского паровоза серии Су, выпускавшегося с 1924 по 1951 гг.

[2] «Любите искусство в себе, а не себя в искусстве». К.С. Станиславский.

[3] «Опытная Соломонова мудрость, или Выбранные мысли из Екклесиаста». Н.М. Карамзин.

[4] Для любопытных: Иолай – сын Ификла и Автомедусы, возничий и сподвижник Геракла. Ну а сам Геракл – герой, сын бога Зевса и Алкмены – жены героя Амфитриона.