свобода внутри пустоты

А спонсор этого утра — гильотина.
Гильотина — миг, и голова не болит.
— Как самочувствие, Виктор?
Глаза от недосыпа болят, в последнее время он пахал как папа Карло. Это всё ерунда.
— Всё в порядке.
По-прежнему путает часы и недели. Жизнь проходила в автономном режиме. Как в чёрно-белом немом кинематографе, однотипно и однообразно... Мусорок так и шил ему срок мук адовых на земле.
— Ну, и что я здесь делаю?
Мысли о самоубийстве уже не казались такими странными и страшными.
— А ты не помнишь?
Виктора этот ответ не удовлетворил. Хотелось перевести стрелки жизни назад.
— Тебе нужно что-то делать с твоей мигренью, — подойдя к окну, вымолвил доктор. Полусладкий чифирь уже начал остывать, хотя пар от него всё ещё рвался со дна гранёного стакана.
— Тебе нужно перестать учить меня жизни, — огрызнулся Виктор. — Курить хочу.
— Рано ещё... И таблетки...
— Просто дай мне сигарету.
Счастье он высасывал из дыма. Мужчина, тяжело вздохнув, достал из кармана широких штанин портсигар и протянул его комку нервов. Тот слабо кивнул в знак признательности за почти мгновенное повиновение.
— Расскажешь кому-нибудь — убью, — прошипел Виктор, похожий в больничной робе на маленького злобного котёнка.
— Угу, — подтвердил мужчина, — помню-помню. А ты совсем ничего не помнишь из вчерашнего инцидента?
— А есть что вспомнить? — чиркал «вдовушкой» брюнет.
— Кого, — поправил доктор, — того, кто не дал тебе свалиться прямо посреди улицы.
Виктора перекосило от услышанного, флэшбэки ретроспективой демонстрировали зрителю по неволе кадры, которые он считал игрой больного воображения.
— Заключённый один, в темноте не разглядел особо. Но вроде светловолосый.
Виктор поперхнулся дымом и нервно закашлялся, доктор еле пересилил себя не похлопать его по спине. А то бы Рихтер его сам похлопал как следует — мальчик прикосновений, да ещё и от кого попало, не любил. Взгляд — пустая ледяная сталь. Холод так и сквозил. Чёртов космополит.
Он нервно соскочил с койки, торопливо застёгивая пуговицы кителя. Мужчина в белоснежном халате с интересом наблюдал за метаморфозами его, как-никак, пациента. Хотя тот и был тем ещё гусём лапчатым, но отказать ему в помощи не представлялось возможным.
— И всё же, перестань травить себя, — с нотками притворного волнения проговорил врач. — Так и помереть недолго.
— Русские и так перебьют, когда прорвутся. А они прорвутся. Так в чём смысл?
— Если смотреть на всё с твоей точки зрения, то смысла жить и вовсе нет.
— Именно, — ехидно ухмыльнулся парень и скрылся из палаты.

***

От боли скорчивши лицо, пришлось лезть в эту грязь. В такие моменты проще быть подлецом, наивно и смеясь. Протухший воздух ловит сеть рисунков на стене. Маленькое отребье снимало с себя затёртые до дыр тряпки под надзором Сатаны. На столе под мигающей лампочкой накаливания лежало тельце со вскрытым брюхом. Кровавый паштет с кусочками кешью и сухофруктов из внутренних органов. Ищи, ищи здесь выход. Бежать некуда.
— Послушай, как скребутся мыши у тебя над головой, — пискляво захихикал «Доктор Смерть». Виктор машинально поднял голову к потолку, но не увидел там ни одного живого существа. Снова глюки?
— Думаю, предварительную проверку лаборатории можно считать оконченной?
— Да, — бросил Рихтер, желая поскорее убраться из этой пыточной камеры, кою величали лабораторией. Невидимая пропасть разделяла его с выходом, он не мог пошевелиться.
— Менгеле вот собирается публиковать одно из своих главных наблюдений относительно человеческой крови, — хвастливо проговорил доктор, заполняя фразами нависшую паузу. — И даже присмотрел подопытного.
Хищный оскал исказил тонкие черты лица. У Виктора появилось новое сиюминутное желание: содрать с него кожу и натянуть на козлиное чучело.
— Кого?
— Того мальчишку, светленького.
Мыши с большей прытью цеплялись за извилины. Катастрофический сон.
— Нет, — с подчёркнутым равнодушием бросил офицер.
— Что «нет»?
— Хватит с Менгеле за этот период, — презрительно фыркнул брюнет.
Доктор лукаво хохотнул, а глаза блеснули янтарём. Он видел этого парня насквозь.
— Я и не сомневался.
— Не знаю, в чём ты там не сомневался, но я поделюсь с тобой своим личным наблюдением.
Пол скрипнул под медленно передвигающимися сапогами.
— Кровь у всех красная.

***

Гриша с Денисом искали разные пути выживания: то сигареты на кусок хлеба меняли, воровали порой. Ботинки с шерстяным подкладом на зиму, по мелочёвке чего. Скотское по всем меркам существование стирало границы дозволенного. Иначе никак нельзя было. Этот урок парни хорошо усвоили.
На месяц давали маленький кусочек мыла. В помывочный день одежду отбирали, ее пропаривали в печах, а людей мазали какой-то жёлтой дрянью смердящей. От этого раствора кожа трескалась и покрывалась пузырями — это от блох. В подобии общественной парилки с заплесневелыми стенами Гриша, шмыгнув носом, ступил под шквал с натугой сочившейся из крана ледяной воды. Руки, ноги и туловище закоченели, но парень упорно стиснул зубы. Это не фешенебельный отель, об удобствах облачённых в полосочку животных никто не беспокоился. Даже странно стало, а чего он не болеет. Все температурят, соплями на пол капают, а часики-то тикают. Сидит со своими извечными 36,6 да давлением как у космонавта и ничего. А кому-то на его месте под этим самым морозным ливнем из грязной лужи бог как дал голову, так и переохлаждение даст. Просто с ним сработало правило 21-го дня. Стоять и мёрзнуть время от времени тупо вошло в привычку. Возможно, до предела истощенный организм был слишком бесполезной пищей для бактерий.
— Ну что, как водичка? — усмехнулся Денис, глядя на съёжившигося на холоде блондина.
— Парное молоко, — съязвил до предела взвинченный Гриша. Окраина недосягаемости, с пылью растоптанных надежд вприкуску. В сухомятку.
— Ванька, поди сюда! Ай, Ванька!
Нервы, такие шаткие ведь, как петли у тех самых дверей на задворках. Немецкие басы всё неумолкали.
— Эти уроды всех русских Ваньками кличут, — сквозь зубы процедил Денис. — Фрицы поганые.
До одури продрогший от солоноватого ветра Шахтарин чувствовал нарастающую тревогу от неизбежной стычки. Снова ввязываться в разборки, которые обязательно кончатся прилюдной казнью, никаких сил уж не было. С пониманием того, что нищебродская реальность реально давит, начинаются зажигательные пляски с бубном.
— Вано, песню затяни!
— А «Катюшу»-то ты знаешь хоть?
В зависимости от того, на что ты готов пойти, чтобы пережить произошедшее с наименьшими психологическими потерями для себя, можно поступить совершенно по-разному. Ты можешь прекратить злиться, отпустить ситуацию, перестав подпитывать ее отрицательными эмоциями и обвинениями. А можешь...
— Я вам не шут, понятно?
— Ну что ты мнёшься-то как баба? — заржал немец и впихул ему в руки буханку хлеба. — Хочешь же, вот и отрабатывай.
Мысли о смысле происходящего давно уже канули в лету. Короткая песенка его так рано оборвётся.
Тень прожжённого циника и просто злого человека откликнулась сама собою на чьи-то причитания и желание посмотреть на синие трупы. Ультранасилие сочилось из него как пятно нефти в океан. Солдаты ахнули и одновременно отдали офицеру честь. Тот брезгливо отряхнул безоружные, к несчастью, руки в кожаных перчатках.
— Вам заняться нечем больше, что ли? — забранился Виктор. — Живо за работу, кретины!
Как показала практика, на деле все эти «хомо сапиенсы» оказались злыми глупыми обезьянами.
Взгляд скользнул по стоящему поодаль блондину, который не успел сбежать из этого места — ноги оказались словно прикованы к земле. Один солдат хотел было выхватить крепко сжимаемую буханку хлеба, о существовании которой уже забыли, но Виктор надавал ему по рукам перчаткой.
— Идиоты... — фыркнул себе под нос офицер. Ладонь холодком повела по кипящему как масло в казане лбу. Голубые моргалы на выкате метались туда-сюда, силясь припомнить причину своего нахождения в этом питомнике. Виктор устало посмотрел на него:
— Свободен.
Пребывание в прострации улетучилось само собою и Гриша испарился вместе с восточным ветром.

***

Минутная стрелка допотных столовских часов погрязла в патоке томительных минут. И белый свет не мил, и харчи в тарелке задарма поплыли в кипятке. Найти причину ковыряться в плошке с гулькин нос в богом забытой «чайхане» Рихтер не брался. За завтраком клячи глохали не первой свежести чай а ля рюс вместо нормальной еды. Жалкое зрелище.
— Разрешите присесть?
Виктор исподлобья глянул на источающего какую-то агрессивную энергию, лучами позитива исходящими от доктора. Менгеле, не дожидаясь ответа, уселся напротив. Время всё ещё было врагом, тихо утекающим вон.
— Эх, вредная здесь жратва, жареное портит желудок...
А потом он начинает смеяться, прям очень хорошо смеётся, аж кровь из ушей, все в шоке, голуби перестают двигать шеями и начинают креститься, господи, как же дико звучит этот смех. Галюны красной плесенью расползались по стенам, они сжимались.
— Зачем вам номер 89872? — офицер пытался отвлечься от сводящих с ума гипнотических «урлурулрулр». Осталось прилечь в гроб и там разложиться в паштет. Под грузом нескончаемых проблем мозг слетел с катушек, а внутри началась борьба двух личностей. В уме крутилась только одна идея фикс — где взять морфин.
— Простите? — чуть не подавился своим пережареным кормом костолом.
— Парень, русский, — уточнил Виктор, захотев ложкой вскрыть вены мужику. — Которого вы присмотрели.
— Это очень глубокая тема, которая требует времени и понимания...
— У меня их нет, — резко оборвал его Рихтер. Вылить на голову ведро клея, обсыпаться зерном и выбежать на улицу, чтобы голуби, вороны и соседские дети заклевали до смерти. Рецепт избавления.
— Понимаю, — вздохнул Менгеле. — На вас столько забот возложено, господин Рихтер. Не каждый способен вынести подобное и остаться при этом в здравом уме.
Офицер прыснул — он и не остался.
— Но всё же: что вызвало у вас столь ярый интерес к моей работе?
— Не из научных побуждений.
Вот, револьвер, давай, выстрели в висок, он готов, просто нажми на курок.
— Военная тайна?
— Не-е-ет, вы что! — торжественно воскликнул Менгеле, хлопнув кулаком по столу, после чего глаза его маниакально заблестели от обдумывания деталей своего гениального эксперимента. Обедавшие обернулись и посмотрели на него как на вконец сторчавшегося на медузьем желе из местной кастрюли. Истинный же торчок сидел рядом и осатанело морщился.
— Видите ли, — затворнически начал доктор, до минимума понижая голос, — я хочу попробовать сделать ему пересадку кожи, а потом, по мере возможности, и некоторых внутренних органов, в том числе и половых. Мы наблюдаем за заключёнными и их индивидуальными свойствами, которые могут оказаться полезными. У него поразительно быстро заживают повреждения. Было бы интересно изучить болевой порог этого мальчика, и ещё у нескольких заключённых. Представьте себе, какой это будет прорыв в науке!
Далёкий от медицины и науки в целом, Виктор подавился ядрёным пойлом из марочного шкалика. Менгеле удивлённо распахнул глаза, топорно хлопая ими. По спине себя постукать Рихтер в который раз не дал: бросил озлобленный взгляд, красноречивее самого отборного мата.
— Ой, господин Рихтер, а вы курите? Рак лёгких же...
— Спасибо, что предупредили, — язвительно бросил парень, но светило науки, вроде бы даже не обратил внимания на этот тон. Офицер же, не мешкая, встал из-за стола.
— А вы ешьте, ешьте. Организм молодой, да ещё и измотанный, нуждается в заправке.
— Аппетит пропал. Мальчика не трогайте того, — отчеканил брюнет и удалился с бутылкой из общепита.
Менгеле проводил его вопросительным взглядом, после чего пожал плечами, наконец-таки принимаясь за наваристый хаш.

***

— Хера себе они балаган устроили! — залился смехом Денис. Бульдожьей хваткой весь барак вцепился в опротивевшую Грише буханку собачьей еды.
— Денис, и я там был, — буркнул блондин.
— Мёд-пиво пил? — уссыкался от смеха Черчесов. — Чего это садист сменил гнев на милость? Ты точно не будешь хавать, Гринь, а то я уже уминаю остатки.
Гриша отрицательно мотнул головой, уперевшись глазьями под ноги. Обезумевшие от голода люди несли всякую чепуху, не веря, что чувствуют на языке вкус настоящей еды. А в голове крутился вопрос о том, зачем всё это Рихтеру, зачем?
— Авось, в публичном доме остыл, — тявкнул кто-то и в бараке послышались смешки.
— Навряд ли. Такая привилегия есть только у заключённых, — вставил другой, — чинам СС его посещать запрещено. Вот невезуха-то!
Лицо Гриши то краснело, то чернело, превращаясь в студень. Из глаз будто выползали паразитические черви. Голова раскалывалась напополам, а из неё был готов вылезти огромный гусь, который орал и издавал мучительный ультразвук. Он тоже сходил с ума быстрее, чем снег с крыш на детских рисунках. Молодого мальчика охватывал сонный паралич, в который не дал провалиться рокочущий там и сям голос немецкой солдатки.
Их погнали за барак, на луг. Шли километра три без передышки. Большим крюком огибая поле, они разделились на группы. Срезали дёрн на лугу возле картошки. Длинная вереница людей в полосатом неподвижно стояла возле чёрного земляного вала. Время от времени дрожали лопаты, кто-то нагибался, замирал на секунду, медленно выпрямлялся, приподнимал лопату и надолго застывал, полуобернувшись, не закончив движения, как зверёк, прозванный сусликом. Гоняли капусту какую убирать, но они уже там, конечно, наедалися ей до отвала, пока дурно не станет. Бывало, прятали под рубахи листья, а если находили, то били их, чтоб не таскали.
Хотелось запомнить этот момент призрачной свободы, насладиться им до отвала, до самого предела содержания воздуха в лёгких, такого чистого и не опороченного дымом труб крематория. Несколько раз Гришу преследовали мысли о побеге, пересекаемые страхом массового повешения всего барака. Так по-скотски поступить со своими товарищами он не мог.
Вокруг рдело маковое поле. Существует поверье, что эти цветы вырастают на местах сражений — там, где была пролита кровь. Зелёные луга сплошь покрыты алыми крапинками. Они источали невероятный аромат, от которого буквально валишься с ног. Дурманящий маковый опий въедался угольной пылью в ноздри Гриши и тот устало распластался на росистой траве. Загорелой ладонью он провёл по влажному от пота лбу и вылитой илистой воде на оголённых плечах. Будто парил в вечности, но всё ещё мог испытывать эмоции.
— Сбежать хочешь? — разрушил идиллию низкий с хрипотцой уже не раз проигравшийся в голове голос.
Это было его место. Виктор привалился к широкому стволу одинокого дуба, ожидая, что слишком часто маячивший перед глазами заключённый вот-вот исчезнет. Однако тот никуда не девался, назойливой мухой обитая где-то поблизости. Излюбленная порция раздражения лезла в глотку абсолютной пустотой.
— Я тоже, — не дожидаясь ответа, с грустной усмешкой добавил Рихтер.
Парой фраз немцу удалось разбередить старые раны, вырывая из глубоко прострации. Гриша как ужаленный подскачил на месте. И шок, и замешательство, и испепеляющий гнев потонули на дне суетливых зениц. Мир, в котором он живёт, называется мечтой. А тут его будто в живот пырнули раз двадцать восемь ножом. Когда весь смысл брошенных на ветер слов достиг адресата сквозь непробиваемую броню из недоверия, Шахтарин поднял вопросительный взгляд на острый профиль. Невыносимый пазик бытия проехался по неизлечимому морфинисту. Агатовые очи всё ещё были устремлены в сторону горизонта.
— Ты можешь сделать это, — продолжил монолог офицер, — бегать умеешь ведь.
Бескровные губы растянулись в усмешке.
— С той лишь оговоркой, что весь барак в газовую камеру затолкают или повесят в назидание. Что не сделаешь ради спасения своей шкуры, да?
— Я не поступлю так, — процедил сквозь зубы Гриша. Искры сыпались из глаз. Брюнет отлипнул от дерева и сел супротив него. Хотелось стать безногим, убежав от реальности. Между ними с лёгкой руки Виктора на траву легла фуражка, служившая неким разделением границ. Руки нужно было оставить только потому, что ими можно дрочить. Ан нет. Рихтер вспомнил о своей страсти к курению. Ему она определённо нравилась. Он курил сигарету, и она повторялась.
— Зачем ты здесь?
Гриша же устал ненавидеть всё, что носит на левом плече свастику. Пачка сигарет отражалась в свете звезды по имени Солнце.
Пародируя шовинизм, Виктор покосился на блондина так, словно секунду назад его не существовало в его мире.
— Думаешь, мне нравится смотреть на всё это?
Тот свет плакал по нему. Все они чего-то ждали. Свидетельство о рождении, свидетельство о браке, свидетельство о расторжении брака... Их каким-то чудом не обошло хотя бы первое, но последняя инстанция в виде свидетельства о смерти не обойдёт никого.
Кабельтовый зюйд-ост открыл взору наивных голубых глаз тонкий белёсый рубец, рассекающий смоляную бровь до самой скулы. Он уродовал это лицо, будто слепленное мастером из мрамора. Война терзала острыми когтями не только душу...
Виктор ощутил на себе этот взгляд, так яро, что резко обернулся к нему и начал метать громы и молнии. От встречи с прекрасным блондин чуть не провалился сквозь землю.
Увидел. Мерзкое клеймо, которое Рихтер всеми силами старался спрятать от любопытных глаз. Досадная оплошность в виде порыва ветра стёрла напрочь все его рачения. Поджав губы, парень намеревался встать и уйти, но мелькнул тихий голос отвернувшегося от прошивающего взгляда Гриши.
— А если бы ты не досмотрел за мной, и я сбежал, тебя расстреляли бы?
От глуповатого простодушия вопроса по полю разнёсся искренний смех, весело-играючи вырвался из апатичной бездны, где страшно, холодно и одиноко. Вокруг были лживые и непонимающие люди. Они были марионетками в его руках, а он опытным кукловодом, заставляющим плясать одним лишь взглядом. По-детски наивное выражение на смуглом лице не погибло даже в стенах фабрики смерти. Степень искренности никуда не пропала. И это застало Виктора в расплох.
— Ага, — спокойно ответил офицер, а потом жутковато оскалился, — но не меня.
— Типа из влиятельной семьи?
Важна лишь степень искренности.
— Типа да. Хотя... есть вещи, за которые и меня могут отправить на плаху.
Эти глаза преследовала тень смерти. Оставались только воспоминания.
— И за что же? — неосознанно вырвалось у него.
— Если покажу — возненавидишь меня ещё больше.
Хайло немца скривилось в сумасшедшей гримасе. Лампочки замигали из глубин души. Всё, что успел Гриша, — обескураженно насупиться. А потом невольно зажмурился от неожиданности, когда холодные пальцы жёстко ухватили за челюсть, притягивая к себе. На собственных губах почувствовались чужие, испещренные трещинками, обдавшие крещенским морозом. По телу пронеслась нервная дрожь, на щеках заалела краска румянца.
Мягкое, почти невесомое прикосновение к плотно сомкнутым губам заставило застыть Шахтарина, не зная, куда себя деть. Виктор прихватил их зубами, не позволив отстраниться. Ядовитый смешок раздался над самым ухом. Жар острыми иголочками пронзил каждую клеточку тела. Пульс бешено заскокал как цирковая обезьянка на привязи. Гриша сильнее сжался, будто бы его не целовали, а били со всей дури ногами и руками по дурьей же башке.
Это действо прекратилось так же быстро как жизнь мотылька. Темнота и сырость, вечный механизм. С хладнокровием питона Виктор отпустил из удушающего захвата свою жертву, даже не взглянув на неё. Щелчок зажигалки и звук тлеющей сигареты оборвали пытку тишиной.
— Один из бесконечного множества смертных грехов Ваффен СС. Тебя теперь, кстати, ждёт та же учесть, — пояснил офицер, притворившись, что ему всё равно. — Если узнает кто, разумеется.
Брюнет незаметно косился на меняющего своё выражение лица со скоростью света парня. Круги под глазами в малиновом закате становились печальнее трагедии всей жизни. Клёкот птиц шатал голову как вагоны в метро. Старательная рефлексия по поводу ничего не значащего жеста доброй воли вызывала у него истерический смех. Гриша видел в нём не человека, а чудовище, которое не даст в обиду, но обидит само. Настолько пугающего, что этот короткий обмен телами заставил смотреть на мир циничным взором агатовых глаз.
— Ты...
— Я?
— Ты... — тупо повторял Шахтарин.
— Уже было. Ну?
— Псих!
Размазанное по лицу свекольным смущение выдавало с головой его ускоренно колотящееся сердце.
Курение, конечно, вредит здоровью, но недосып, стресс, плохая погода и тупые люди, о, в особенности они, вредят ему гораздо сильнее. Вот и сейчас Рихтеру хотелось курить безбожно. Зато паренёк недалеко ушёл от правды.
— Ты спросил — я показал. Что не так?
— Я не просил меня целовать! — слишком уж по-детски возмутился Гриша. Забавно.
— Детям нужно наглядно показывать.
— Я не ребёнок!
— Да? А ведёшь себя как целка.
Не выдержав издевательств, Гриша вскочил с травы, сжимая и разжимая кулаки. Ярость закипала в котлованах ангельского терпения. Ему пришлось бы убить его, чтобы знать наверняка, что между ними ничего и никогда уже не будет возможно. А в металлических зенках снова равнодушие. Ему по душе больше была улыбка до ушей. Этот никогда не сумеет превратится в таких вот отвратительных взрослых. В него, к примеру.
— Знаешь что? Иди к чёрту!
— Только что оттуда.
— Вот и почапаешь обратно.
— Со мной не желаешь?
— Да бесишь ты! — раздражённо буркнул блондин, плюхаясь обратно на траву. Виктор ржал как конь в яблоках.
— Сам наведался сюда, — пожал плечами злобный оппонент святой Гришиной невинности в ненавистной беседе.
— Я ж не знал, что ты здесь будешь.
— Спешу сообщить, теперь в курсе.
— Обязательно быть таким засранцем?
Мертвенная бледность застывшего лица оживилась искренне поразившим его удивлением.
— А как давно ты знаешь меня?
Ничего не изменилось. Толпы чужих людей вокруг, и все учат тебя, что делать. И все при этом лгут. Маэстро, сыграйте что-нибудь печальное. Правда освободит, но сначала она уничтожит. А Грише недостаточно твердили в детстве, что каждый выбор имеет последствия. Очередная пробоина в воспитании.
На плечи свалилось знакомое одиночество, на минном поле красных цветов послышался тихий шорох. Это нулевая тишина, грызущая изнутри. Офицер спешил закрыться, снова стать плохим. Вера, любовь и надежда — трижды поломанный стержень. Он никогда и никого не забывал. Просто со временем перестал думать о том, что исчезло из его жизни. Но стоит об этом напомнить, и вернётся каждое воспоминание.