Ко дну

 Иногда хочется просто лечь посреди дороги и никогда не вставать. Но цель ведь уже близко. Она обязана быть близко. Я ведь уже так долго к ней иду.

Там, за горизонтом, меня дожидается моё счастье.

Но вдруг это лишь сладкая иллюзия, и меня ожидают гнилые остовы домов и припорошенные землёй черепа? Нет, этого не может быть. Я ведь так долго туда иду. Так долго...

Ветер дул в спину, словно подгоняя меня. К моему дому. Дом. Как он там? Воспоминания о нем размылись, остались лишь смазанные образы. Недавно я не смог вспомнить имя своей жены. Её зовут... Как? У неё красивое имя, в этом я уверен. Оно мне нравилось. Но я не произносил его уже несколько лет. А, может, только месяцев? Или недель? Она далеко от меня... Нет, уже рядом, я ведь почти дошёл. Я приду к ней, войду в свой дом и... не смогу позвать её по имени. Это ужасно. Какой же я дурак.

Я не смогу вспомнить её имя, и мне будет ещё более стыдно. Моё имя навсегда покроется клеймом позора. Возможно, меня прикажут повесить. Я заслуживаю смерти за все, что я сделал и за то, чего сделать не смог. Господин. Мог бы я спасти его? Мог бы я помочь ему? Неважно, что я могу. Важно лишь то, что я должен. Я должен был погибнуть за него, а в случае неудачи сделать сэппуку, смыв позор и очистив имя. Но перед кем очищать имя? Перед скамом, который меня тогда окружал? Нет, я должен убить себя публично, показав свою отвагу. Я должен вернуться.

Те дни я помню отчетливо. Последние дни. Вот я сижу у двери в комнату господина. Мы остановились на ночлег. Уже должно было смеркаться, но тогда уже долгое время никто не видел звездного неба. Днем и ночью все было освещено нездоровым оранжевым светом, словно предвосхищая ожидающий нас всех ад. Предметы отбрасывают длинные густые тени. Лица в этом свете стали похожими на физиономии южан с их густым бронзовым загаром, который можно получить только в какой-нибудь пустыне; морщины и впадины, казалось, углубились, и повсюду ты видел вокруг себя эти загорелые черепа, глядящие на тебя из зияющих глазниц блестящими огнём очами. С севера тогда светило будто замершее во время заката второе солнце. Оно медленно увеличивалось — особенно заметно это было после сна, когда ты просыпаешься и понимаешь, что надвигающаяся беда стала ближе. Астрономы утверждали, что всё будет хорошо. Тогда любой бродяга считал своим долгом поговорить об этом. Я слышал, что они собирались взорвать это солнце. И они взорвали.

После этого вся северная часть неба заполнилась большими звёздами, словно кто-то запустил целую тучу фонариков. Этим фонарикам суждено было обрушится на наши несчастные головы.

Несмотря на то, что все знали, что это рано или поздно произойдёт, все произошло очень неожиданно. Вряд ли мы были первыми. И уж точно мы не были последними.

Господин разговаривал с местным лендлордом, как они себя называли (мы остановились у него на ночь), прохаживаясь по внутреннему двору его отвратного замка. Я шёл чуть позади, чтобы не подслушивать разговор господина, и подмечал новые поводы для ненависти к этому нагромождению небрежно обтёсанных камней, приютившему грязных дикарей с гнилыми зубами. Я тогда думал: «Неужели их король такой же дикарь? И с ними мы будем заключать какие-то соглашения?»

Мои зубы теперь тоже гнилые — я мог в этом убедиться, когда один из них выпал. Я в ужасе держал эту словно обугленную частицу моего тела на ладони, отказываясь верить в произошедшее. До сих пор я помню то чувство обреченности, которое долго меня не отпускало после каждого прикосновения языка к зияющей дыре в ослабших из-за недостатка зелени дёснах.

Силуэты голых деревьев чернели на фоне серого, затянутого угнетающими тучами неба. Если пойдёт дождь, идти станет невозможно. Хотя дорога здесь и сохранилась, её сильно размыло, и даже при нормальной погоде идти по ней пешком было неудобно. Дождь же превратит дорогу в бурлящее болото и в придачу сильно снизит видимость, что крайне небезопасно. Скоро придётся опять ставить свою никчемную палатку: положить на сложённые домиком палки пропитанный жиром плащ из грубой ткани, с бурыми пятнами чьей-то давно засохшей крови. Кровь на плаще. Кровь на камнях. Кровь на окоченевших пальцах.

Мощный толчок унёс землю у всех из-под ног. Часовые с удивленными вскриками падали с внешней стены. Тех, кто был внизу, с огромной силой отбросило к камням самого замка. Небо поменялось местом с землёй, и я ощутил, как что-то ударило меня по голове. Реальность затянулась пеленой всепоглощающей боли. Я с трудом раскрыл глаза и понял, что к моим ногам скользит тень — смотровая башня медленно накренялась с жутким скрежетом. Моя голова освободилась от мыслей, контроль над телом захватил страх. Я ринулся в сторону сквозь крики, стоны и грохот камней. Спиной я ощутил порыв ветра, и легкие заполнила пыль. Я упал навзничь, уставившись на свои упирающиеся в землю пальцы. Они поглотили все моё внимание, в то же время не позволяя сфокусировать на них взгляд. Я наклонялся к ним все больше и больше, но так ничего и не разглядел, в итоге зарывшись лбом в землю. Последнее, что я помню, — это как кто-то, пробегая, наступил мне на спину.

А потом, выбравшись из-под обломков, я увидел кровь. Она уже начала засыхать, присыпанная пылью, как и все вокруг. Лужица была двухцветной — в ней соединялись, частично смешиваясь, алая и бордовая жидкости. Часть её стекла с камней, между которыми торчала чья-то кисть с тонкими белыми пальцами, тянущимися к небу. Кто-то начал стаскивать с одного из пальцев перстень, в котором я с ужасом узнал фамильную печать господина.

Как я и ожидал, пошёл дождь. Вода стекала по покатой «крыше» моего скромного убежища, под которым я старался укрыть как можно большую часть своего тела. Дома редко бывали дожди — только когда жара настолько утомляет, что ты начинаешь мечтать о прохладной влаге, освежающей твоё лицо, а здесь он, наоборот, почти не прекращался, порой не оставляя возможности даже для того, чтобы высушить одежду.

Раньше я не замечал враждебности местной погоды. То есть, до Ударов. Теперь я знаю, что такие удары были во многих местах. Люди умирали тысячами, а поля, на которых взращивали зерно, превращались в огромные воронки, обещая голодную смерть и мучения ещё большему числу несчастных обитателей этого потерянного мира. Не так давно я встретил одного бывшего дворянина. Он подметил, что я выгляжу голодным, и предложил разделить с ним скромную трапезу. Все время косился на мой вакидзаси, заткнутый за пояс. Неужели я настолько пугающе выгляжу? Этот дворянин рассказал мне, что астрономы лишились своей силы. В мире не осталось чудес. Лишь неизбежная смерть.

Но я дойду. Я не сдамся. И посмею умереть лишь после того, как меня публично осудят. Я этого заслуживаю.

Но разве недостаточно я наказан? Я остался один посреди чужой страны в разгар конца света. Без каких-либо причин на существование. Один на один со своими демонами и суровой местной природой, приправленной падающими с неба звёздами. Под холодным проливным дождем. Со мной были только крохи еды и иллюзорная цель. Теперь еда уже закончилась, а цель стала ещё более размытой и недостижимой.

Кажется, я задремал. Проснулся от хруста веток. Оказывается, в дюжине шагов от моего ночлега упало дерево. Мне повезло — оно могло сломать и соседние стволы, и тогда я оказался бы опутан бесчисленными черными щупальцами, навсегда оставшись в их объятиях. Начинало светать: тучи на востоке стали светлее и приобрели желтоватый цвет, скрывая за своими пухлыми телами робкое солнце, которое до сих пор не отчаялось освещать путь таким бродягам, как я. Уже можно было видеть на две дюжины шагов. Пора было выдвигаться. Дорога была к юго-западу от места ночлега. Я вновь вернулся на путь домой.

***

К полудню лес мертвых деревьев, которые нагоняли уныние своим мерным колыханием, наконец-то кончился, уступая место безжизненному полю, серой и сухой пустоши. Земля, покрытая трещинами и хаотично расположенными бороздами, а сверху застеленная сухой поникшей травой, простиралась до горизонта. Насколько я помню карту, скоро я должен дойти до поселения. Интересно, живет ли там кто-нибудь сейчас? Тропа по мере продвижения все больше сливалась с твёрдой мертвой почвой и в конце концов окончательно исчезла, так что я шёл скорее ориентируясь по небу, нежели по некогда проложенным людьми дорогам.

Если бы мне встретились здесь разбойники, то я даже не смог бы спрятаться, так что я начал хотеть снова оказаться в лесу, под покровительством узловатых пальцев скрипящих деревьев с облупившейся корой. Словно опасаясь, что такого рода мысли и правда могли призвать беду, я начал оглядываться и заметил, что от того, что я принял за булыжник, отделилась фигура и начала двигаться в мою сторону.

Медленно приближавшийся силуэт принадлежал ссутуленному мужчине, волочащему за собой прямо по земле полуторный меч. Я скинул с плеча мешок и нашёл в нем свою катану в ножнах темного дерева, которую я заматывал в кусок ткани. Раз уж этот человек идёт с обнаженным мечом, мне не стоит от него отставать. Я немного постоял и решил двинулся навстречу незнакомцу, попытавшись окликнуто его:

— Эй! Я вооружён! Что тебе нужно? — я осознал, что это было первым, что я произнёс за последние 4 дня.

Ответа не последовало, я ускорил шаг и, приблизившись до расстояния в пять вытянутых рук с мечом, положил мешок на землю, бросив сверху уже пустые ножны катаны. Направив острие вниз, я снова попробовал заговорить:

— Стой! Мне не нужны...

Пока я говорил, человек остановился, глядя себе под ноги. Он был одет в потертую кожаную куртку, штаны из грубой ткани и поношенные сапоги. Моя катана без проблем прорезала бы его насквозь в любом месте. Руки облачены в перчатки, которые, впрочем, не смогут защитить от удара. Медленно он взялся за меч обеими руками, посмотрел на меня из-под криво обрезанной челки и стал приближаться рывками, одновременно начиная удар из-за плеча, который, возможно, смог бы рассечь мою голову надвое.

—...проблемы... — закончил я одними губами.

Он двигался как кукла на ниточках: провисал телом во всех местах, которыми не нужно было шевелить; зависал, а потом резко дергался. Клинок сначала медленно разгонялся, но когда человек приблизился, то лезвие набрало скорость и размылось в тусклую серую полосу, направляясь прямо к моей ключице.

Уже ощутив движение яростно рассекаемого воздуха, я увернулся в сторону, сделав большой шаг и хотел было уже контратаковать, но обнаружил, что такой сильный удар не вывел моего противника из равновесия, и тот уже бьет снизу, направляя обоюдоострый клинок почти вдоль моего тела и разгибаясь вслед за ним. Я шагнул назад и отклонился, прикрывая лицо и шею катаной, а потом, когда сталь уже пронеслась мимо меня, рванул вперёд, огибая незнакомца с открывшейся стороны и почти без замаха, но с прошагиванием рубя его в живот. Заточенное лезвие, которое я от скуки постоянно полировал, почти не встретило сопротивления, вспарывая бок через кожу его куртки.

Он стал заваливаться вперёд вслед за своим оружием, которым пытался отмахнуться от меня, но вдруг на развороте сделал быстрый выпад прямо мне в грудь, который пришлось принять на мой клинок у самого основания. Удар был такой сильный, что, кажется, меня отодвинуло на полшага назад, и я прочертил своими сапогами борозды на сухой земле. Руки заныли. Но сейчас это отходило на второй план. На секунду мой враг, которому, кстати, полагалось истекать кровью на земле, утратил равновесие, и я воспользовался этим, отбрасывая острие его меча в сторону и обратным движением проводя по его горлу самым кончиком своего. Я был готов ощутить тепло его крови, брызнувшей из перерезанных жил, но вместо этого по шее незнакомца лишь потекла густая чёрная жижа, а он сам вновь поднял одной рукой свой полуторник, который, отброшенный моим ударом, грубо вспорол серую почву, и попытался рубануть. Но я, не находя времени на удивление, выставил перед его предплечьем локоть, выбив у него меч, а сам прильнул к нему вплотную, пронзая насквозь шею чуть выше ключиц. Послышался пробирающий хруст перебитого хребта. В нос ударил сладкий тошнотворный запах гнили. Облачённые в перчатки пальцы, выпустив глухо стукнувший меч, заскребли по моей спине. Я вытащил катану и поспешил отстраниться, толкая мужчину на спину. Тот попятился, а потом упал на колени, но не сдавался и тянул руки к моему горлу, блеща исподлобья мутными глазами.

Я вдруг понял, насколько это безумно: этот изрубленный кусок плоти, которому полагалось чуть ли не на части разваливаться, до сих пор стремится утолить свою яростную жажду убийства. Так не должно быть! Я ударил по одной из тянущихся ко мне рук, в сторону отлетели два крайних пальца и половина ладони — это зрелище заставило меня замереть на какое-то мгновение, но затем злость полностью поглотила меня. Злость на то, что он никак не хотел умирать, несмотря на все мои усилия; на то, что мне вообще пришлось тратить силы, столь необходимые мне на моем пути; на то, наконец, что на меня напали, даже не объяснив причины. Мне захотелось уничтожить этого человека. Разрезать на малейшие, невидимые для глаза частицы. Один из ударов раскроил череп, пересекая лоб. Глаз дернулся на какой-то жиле и стал стекать по скуле. Другой удар наполовину отрубил руку выше плеча — под хруст ключицы она плетью опустилась на землю. Я рубил его несколько минут, до боли сжимая катану обеими руками (на меня даже прилетели несколько капель этой чёрной жижи, которая его наполняла), чавканье обмякшей плоти и треск костей заполнил мои уши, заглушая вырывающийся из моего перекошенного рта хриплый рык, а потом ещё минуту я стоял над безжизненным завалившемся вперёд телом, пытаясь восстановить дыхание.

Я, наконец, осознал, как много сил отнял этот порыв гнева. С трудом отдышавшись, я вытер лезвие катаны трясущимися руками, стараясь не смотреть на мертвое тело. Мне потребовалось время, чтобы придти в себя и спохватиться. Ссутулившись в страхе, я стал пялиться на коварный камень, — уродливый изгиб горизонта, который, должно быть, рожал из себя кровожадных безумцев. Ничего не происходило. Теперь, когда кураж боя спал, я снова стал ощущать сосущее чувство голода, почти беспрерывно сопровождавшее меня уже около недели. Я не мог противиться желанию поискать еду в этом лагере — если там был лагерь, — так что я направился в сторону камня. Сквозь истертую подошву я ощутил какой-то бугорок. Пальцы. Серые, с черными ногтями. С бурым пятном, похожим на засохшую кровь. Гнилые. Не могли же они так быстро сгнить. Труп лежал недалеко — только повернуть голову немного налево. Поколебавшись несколько секунд, я решился вернуться, снова забыв про свой голод, взволнованный новой догадкой.

Кожа мертвеца была в худшем состоянии, чем та, из которой была сшита его куртка. Иссохшая плоть, сочившаяся похожей на смолу жидкостью с тошнотворным запахом из нанесённых мною ран, была чем-то похожа на вяленое мясо, которое я выбил из жителей того замка, в котором лишился будущего. Это было так давно, но я до сих пор хорошо все помнил, потому что часто прокручивал в голове эти дни, пытаясь придумать, как бы можно было всех спасти. Я поразился, как далеко могут летать мои мысли, когда я рассматриваю гнилой труп. Зрачок его оставшегося целым глаза был затянут серой пеленой, будто у слепого; волосы редкие, в некоторых местах даже с проплешинами; в распахнутом рту не было видно ни одного зуба. Складывалось ощущение, что этот человек был уже мертв задолго до встречи со мной. Я встал, не в силах больше выносить запах, от которого у меня уже выступили слезы. Вяленое мясо. Да.

***

Над трупами теперь не жужжат мухи. Эти двое в былые времена полностью были бы облеплены этими тварями. Ребята тоже были давно мертвы, но, в отличие от их друга, соответствовали своему положению. У одного из них отсутствовали все конечности и верхняя половина головы (серые мозги частично вылезли наружу); у второго все туловище было разрезано вдоль: из лежащего на боку тела вывалились на землю кишки и другие потроха, а так же, видимо, вытекло много крови, которая полукругом темнела на впитавшей её земле. Меня согнуло в приступе тошноты, но вырвало меня только небольшим количеством горькой желчи.

Я снова оглядел это проклятое убежище мертвецов. Давно потухший костёр. Сломанное оружие. Палатка, которую я издали принял за булыжник, стоящая на вонзённом в землю копье и закреплённая колышками (Интересно, чьё это копье? Ведь его не было бы удобно носить ни с топором дровосека, ни с дубиной, ни, тем более, с полуторным мечом, которые принадлежали этим троим. Может, четвёртый убежал от этого гнильца или умер ранее?). Сваленные в кучу мешки. Я решил поискать еду в них. Нашлось немного солонины в одном мешке, неизвестный мне фрукт или овощ в другом и понемногу жаренного мяса в каждом из них; бурдюки с водой. Также я обнаружил добротное одеяло, которое было в разы лучше, чем моё, старое и истёртое. Ещё я взял маленький ножик, которым из старого одеяла я собирался вырезать себе что-то вроде портянок, чтобы согревать ноги. Сапоги у обоих трупов были истертые, как и у меня; целого плаща ни у кого не оказалось; палатка была слишком большой и громоздкой, чтобы брать её с с собой, но колышки я присвоил.

Присвоил. Что я делаю? Обираю мертвецов! Причём одного из них убил сам! Кто я такой, чтобы наживаться на их гибели? Они бы не пожелали такой судьбы своим вещам. Но я наплевал на все человеческие нормы, забыл про всякое уважение к умершим. Хорошие люди так не поступают. Кем я стал? Во что я превратился? Разве для этого я до сих пор жив? Неужели я скоро и сам стану такой же гнилой развалиной, кидающейся на первого встречного? Мне нужно домой. Пока окончательно не стал монстром. Скорее.

Мне нужно уйти от этих мертвых тел, вопрошающих небо своими зияющими ранами о том, чем заслужили такое надругательство. Как можно дальше.

Я побежал прочь.

***

Наверное, я уже около мили пробежал. Куда я несусь?

Я остановился, тяжело дыша и уперевшись руками в колени. Я ведь не взял свою сумку! Может, бросить её? Со мной ещё остался вакидзаси. Что-нибудь ведь можно было придумать.

Медленно развернувшись, я стал высматривать палатку, надеясь, что её не унесло ветром без колышков. Наконец, мой взгляд сконцентрировался на маленьком треугольнике, в котором узнал злополучный лагерь мертвецов. Мне вновь предстояло туда попасть, встретиться лицом с плодами моей алчности, с вывернутыми наизнанку мешками, с ногами, с которых я едва не стянул обувь, с укоряющими взглядами мертвых невидящих глаз. Я не мог оторваться от этих глаз. «Посмотри на мои вывалившиеся кишки, — словно говорили они — разве я заслужил того, чтобы лежать здесь, обдуваемый колючим ветром, поливаемый ледяными дождями? Заслужил ли я быть обворованным каким-то оборванцем?» Но ты ведь уже мертв! Ты уже в лучшем мире, а может, и вовсе перестал существовать! Зачем тебе вещи? Зачем тебе тепло и уют, зачем еда, зачем кров? Тебе все равно!

Я стал смотреть на тяжелый топор, тщательно изучать зазубрины на металле, трещины в дереве. Внимательно вгляделся в щель между топорищем и лезвием. Должно быть, он расшатан. Не встанет ли лезвие крепче, если постучать верхом обо что-нибудь твёрдое? Действительно, это помогло. Нет, я не мог их просто оставить, не мог уйти и жить с этим. Я должен отплатить им за все, что они мне дали.

Земля была твёрдая. Я бил её топором, рыхлил, а потом поворачивал лезвие боком, брался за обух и копал. Когда уже светало, была вырыта яма лишь для одного из них. Того, гнилого, я хоронить не стану. Он не заслужил. Но кто я такой, чтобы решать, кто заслужил что-то, а кто нет? Что даёт мне право судить, кто достоин лежать в земле, а кто — гнить на солнце? Это я должен лежать в этой могиле. Да я и сам ни что иное, как большая яма с истерзанными трупами моих былых идеалов, дном которой является беспробудное отчаяние. Какой же я жалкий. Нужно было позволить тому гнильцу порубить меня на части — я этого заслуживаю. Мне хотелось лежать со вспоротом животом, с разрубленным черепом вместо этих людей. Хотя, быть может, они сами ещё хуже меня? Что они здесь делали с такой кучей оружия? Наверняка они были теми ещё негодяями. Да. Право решать, кто заслужил быть похороненным, мне даёт то, что именно я их хороню. Они будут лежать, засыпанные землёй, а я пойду домой. Я ведь обязан им, в конце концов.

Того, что без рук и без ног, дотащить было легко по понятным причинам. Не нужно ли найти его конечности? Я огляделся, прикинул, сколько времени это займёт, и пришёл к выводу, что покойный был бы благодарен хотя бы за захоронение туловища. Пока я тащил его по земле, мозги сначала оставляли шлейф какой-то тошнотворной жидкости, а затем окончательно вывалились. Поколебавшись, я подобрал отрубленную часть черепа и стал ботинком заталкивать туда выпавший орган, согнувшись пополам. Как нелепо я, должно быть, выглядел. Пытаясь держать этот «сосуд» подальше от лица, я донёс его до ямы и с каким только мог почтением положил к остальному телу.

Второй оказался гораздо тяжелей. Я потащил его за ноги спиной по земле, надеясь, что по пути ничего не потеряется. Я чувствовал какой-то нездоровый прилив бодрости и даже немного повеселел. Мне подняло настроение осознание того, что я делаю что-то доброе, мне хотелось созидать; я готов был броситься зашивать им раны и сколотить гробы, но усталость все-таки давала о себе знать. Я тащил тело, как лошади раньше тащили плуг, вспахивая плодородную почву, чтобы потом с этой почвы можно было собрать обильный урожай. Я сбросил его в яму, но обнаружил, что тело прилипло к краю могилы, доставая до дна лишь одной бледной рукой. Подняв взгляд, я увидел растянутые на несколько футов кишки, которые и удерживали тело в подвешенном состоянии. Оказалось, что они зацепились за торчащий из сухой земли корень давно не существующего дерева. Как я мог сразу не заметить? Мне предстояло распутывать этот бурый канат, натянутый, словно струна, под весом того, что находится на другом конце. Я пнул корень. Потом ещё раз. Но тот оказался крепкий. Со вздохом я снова подобрал топор, примерился и рубанул по корню.

Лезвие соскочило, удар пришелся на сами кишки. На сапоги брызнуло что-то вязкое и коричневое; кишки дернулись и из ямы донёсся шлепок. Я осмотрел свою обувь — кажется, её только что забрызгало мертвячьим дерьмом. Я выругался сквозь зубы и пнул эти проклятые потроха (на землю опять брызнуло из обрубка). Потом я вспомнил, чем вообще занимаюсь, и мне стало немного стыдно. Древком копья, которое поддерживало палатку, я подтащил кишки к яме и сбросил вниз клубком, похожим на змею без кожи. Закапывать оказалось почти так же трудно, как и выкапывать. Вся моя одежда покрылась пылью. Под ногти забилась грязь. Я немного постоял, глядя на плоды моих трудов — невысокую горку рыхлой почвы, а потом решил воткнуть в качестве надгробия копье. Хоть я и устал, на душе было спокойно, голова была свободна от мыслей. Удовлетворённый, я решил уйти подальше от этого места, а потом, наконец, поесть, но не пройдя и 50 шагов, я бессильно опустился на землю, чувствуя, что не смогу сделать больше ни шагу.

***

Я что, отключился? Рука, которую я под себя подмял, затекла и теперь настойчиво ныла. Сильно же я устал после похорон.

Немного подкрепившись (не съедать все запасы сразу стоило немалых волевых усилий) и отдохнув, я стал чувствовать себя немного лучше и продолжил свой путь. Со временем братская могила осталась далеко позади, а на горизонте стал медленно расти по мере моего приближения дом.

Стоит ли туда пойти? Там может быть полно припасов, но, с другой стороны, меня там могут коварно поджидать враги. К счастью, недалеко от меня оказалось какое-то возвышение, укрывшее меня от возможных наблюдателей из этого дома. Я решил последить за ним некоторое время, и если ничего не увижу, то можно будет наконец переночевать под настоящей крышей.

От лежания уже затекли конечности; спина ныла; шею ломило. Я так и не обнаружил никаких признаков жизни в этом доме и в конце концов решил выдвигаться в его направлении.

При ближайшем рассмотрении дом оказался заброшенной, хорошо сколоченной, но сильно истрепавшийся халупой, испуганно глядящей во все стороны своими черными дырами окон. Задний дворик когда-то был огорожен деревянным заборчиком, теперь являющим собой несколько торчащих из земли гнилых палок. По соседству располагались руины, должно быть, таких же хибар, к которым звездопад оказался менее милосерден.

Кусок черепа с носовым отверстием и верхними зубами зашуршал о земляной пол, сдвинутый входной дверью, которая, несмотря на тесноту, открывалась внутрь. В доме было темно и сыро. Заваленный вперёд амбар оказался пустым (я убедился в этом, посмотрев в зияющую на задней стенке дыру). Кровать прятала в углу свою наготу, стоя на сломанных ножках. Одна из стен обильно поросла мхом. В наполовину зарытом в землю глиняном стакане ютилась плесень. Сквозь большую дырку в крыше пробивался слабый свет. Все внутреннее убранство указывало на то, что хижину обобрали несколько раз, унеся все, что только можно было взять.

На кровати спать было невозможно, поэтому я решил расположиться прямо на земле. До заката оставалось ещё пару часов, но я готов был пожертвовать ими ради ночёвки за закрытой дверью. У одного из разрушенных домов я нашёл остатки плетёного забора, которые разложил перед входом в своё убежище — так я рассчитывал услышать, как забор трещит под ногами у того, кто подойдёт к двери. Саму дверь я решил на ночь подпереть амбаром (то, что она открывается внутрь, оказалось невероятно полезно).

Я лёг в дальнем углу, положив перед собой свой дайсё. Заснуть не получалось, и это неудивительно: мой комфорт граничил с опасностью, ведь этот дом так и манит всех, кто проходит мимо. И конечно же, в эту ночь хижина заинтересовала не только меня.

Хруст возвестил меня о приближающейся угрозе, но за ним последовала тишина. Мне послышалось, или, возможно, нарушивший мой покой незнакомец понял, что выдал себя, и замер, скованный страхом? Этот хруст мог быть вызван разными способами, но я решил выждать и посмотреть, что будет дальше. А дальше, к моему удивлению, послышался тихий стук в дверь. Я притаился, сжимая в правой руке вакидзаси. Опять тишина. Я оглядывался, пытаясь услышать хоть какой-нибудь шорох, и внезапно встретился с бледным худым лицом с испуганно раскрытым ртом, которое заглядывало в окно. Видимо, увидев, что я вооружён, лицо нырнуло вниз. Надеюсь, это всего лишь какой-то бродяга. Если так, то он уже бежит, бросая назад пугливые взгляды, чтобы убедиться, что на него не несётся такой негодяй с большим мечом, как я. Удивительно то, как таким людям удаётся выживать. Откуда они берут еду? Такие бродяги составляют сейчас нижний класс общества. Они совсем беззащитны перед другими людьми и способны соперничать только с такими же босяками. Над ними стоят такие, как я. Вооружены, могут за себя постоять, но едва ли они долго проживают в одиночку. Чаще они предпочитают присоединяться к банде. Это высший класс, правящие верхи. Объединённые в стаи звери, которые уничтожают все живое, что не состоит в их банде. Господство над миром захватили жестокость и кровожадность. Некоторые из этих ублюдков не брезгуют утолять голод не только собранным с трупов своих врагов, но и самими трупами.

—У вас... нет еды? — робкий голос не громче дуновения ветра донёсся до меня из окна. Тот бедняга до сих пор здесь?! Неужели он не боится, что я выйду и убью его. Должно быть, он так долго не ел, что ему в любом случае осталось недолго. Моих запасов хватит с натяжкой на пару дней. Я не могу позволить себе угощать кого-то. Почему я должен давать ему еду? Он для меня никто, его жизнь для меня не должна ничего значить! Я ничего ему не должен!

—Пожалуйста... — снова этот тихий шелестящий голос.

Я ненавидел этого человека. Он не смел у меня ничего просить, но тем не менее сидел под моим окном и требовал сочувствия. Он плакал, он умолял меня, он рассказывал о том, как долго уже не ел, говорил, что умирает, что ему без еды не протянуть больше и пары дней. Я молчал; мне хотелось сказать: «Проваливай,» — сказать: «У меня нет для тебя еды, я тебе ничего не должен!» — но я молчал. Мысли роились в моей голове: я говорил про себя: «Игнорируй его!» — и в то же время осуждал себя за это; спрашивал себя, правильно ли я поступаю; мне хотелось убить его и хотелось отдать всю свою еду, пустить его в дом и залить его глотку водой из бурдюков. Но я молчал. Молчал и слушал его мольбы.

Вдруг бродяга наконец отчаялся упросить меня и затих. Но вскоре он начал скрестись в дверь, потом стучать в неё и, наконец, стал бить её — должно быть, пинал или даже таранил плечом. Я не отрываясь смотрел на этот хлипкий прямоугольник дерева — единственное, что отделяет меня от безудержного, отчаянного безумия, — забыв обо всем, кроме этого стука. Я боялся, сам не понимая, что меня так пугает. Как далеко отчаяние может завести человека? На что ты будешь готов, когда в паре шагов впереди тебя с безразличным терпением ждёт смерть? Страх перед ней стирает все границы между зверем и человеком, засыпая могилу рассудка инстинктами. Давление обстоятельств вытесняет из нас всю человечность, оставляя только страх смерти и злобу. Отчаяние приходит тогда, когда ты теряешь все. А когда теряешь все, уже не за что бороться, ты подходишь к границе, ты уже не жив, но твоё тело продолжает бороться за то, чтобы оттянуть своё гниение как можно дальше. Что есть отчаяние, как не смерть души?

Стук продолжался, амбар уже начал отодвигаться, освобождая все больше и больше места для открытия двери. Я не мог пошевелиться (у меня и мысли об этом не было), замерев перед чудовищной силой и бесстрашием, которые освобождает в нас утрата всякой надежды на спасение. Есть ли силы у умирающего бродяги сдвинуть тяжелый амбар? Нет. Но вот у зверя, в которого его превратил голод и страх перед смертью, сил может хватить и на то, чтобы смахнуть весь дом, как карточный домик.

Когда дверь смогла открыться настолько, чтобы в отверстые могла протиснуться тощая рука с серой кожей, которая в сумерках была похожа на голую кость, беспамятство наконец отпустило меня. Я вскочил на ноги с обнаженным вакидзаси, а рука ощупала косяк и, воодушевленная успехом, залезла обратно в щель, чтобы продолжить освобождать себе путь. Я медленно подходил, а дверь открывалась все шире и шире. Наконец на меня посмотрело это лицо. Ужасное лицо. Отвратительное лицо. Безумное лицо. Кожаный мешок с громыхающими внутри зубами. С тонких потрескавшихся губ нитями свисала тягучая слюна. Только глаза, безумно вращающиеся в своих орбитах, казались живыми. Но этот человек был уже мертв. Это всего лишь груда костей и мясо, которые хотят протянуть как можно дольше, не имея никакой для этого причины. Зачем этому жить? То, что мертво внутри, должно быть мертво и снаружи!

Я рубанул это лицо. Из тонкой полосы, проходящей от левой брови до правой щеки, пересекая нос, потекла кровь. Лицо удивилось, потом испуганно отшатнулось, повернулось, чтобы бежать, упало, но быстро поднялось и растворилось в темноте, оставив меня один на один со своими мыслями.

Только когда все закончилось, я понял, как сильно был взбешён. Сердце громко стучало, дыхание сбилось, руки сильно тряслись. Я опустился на землю и долго сидел, уставившись на полураскрытую дверь, полностью освободившись от мыслей. Для меня в тот момент существовала только эта дверь. Я рассматривал все её трещинки, все дефекты дерева. Глубоко внутри меня зарождалось какое-то горькое чувство, полностью обездвиживающее, высасывающее из меня все чувства, кроме печали. В глубине души я понимал свои чувства. Я видел в этом безумце себя, боялся, что стану им. В конце концов, что нас разделяет? Бурдюк воды и немного солонины? Неужели голодное урчание живота и вид обвисшей на моих костях кожи превратит меня в такое же ничтожество? А может, я уже им стал? Обирающий трупы бродяга, рубящий мечом просящую о помощи руку, убийца, позор своего рода — вот, кто я такой.

Наконец я опомнился, задвинул амбар на место и лёг в бесплодных попытках заснуть.

***

Крепость была надежной. Да, это самое подходящее слово. Я не мог её хорошо разглядеть, но даже с такого большого расстояния было видно, что те, кто её построил, знали своё дело. Конечно, в этом замке не найти украшенных балконов, фронтонов или изящных шпилей. В нем вряд ли были великолепные фрески и словно оживающие статуи едва ли смотрели на всех своими серыми глазами с крыши. Нет, все было выполнено с геометрической сухостью, и практичность преобладала над эстетичностью. Высокие зубчатые стены со сторожевыми башнями по углам так и излучали неприступность, а за ними едва виднелось основное здание с такими же правильными углами и маленькими квадратными окнами.

Несмотря на то, что замок сумел сохранить былые грозность и грандиозность, он мог таить в себе самых опасных и кровожадных ублюдков, каких я только мог встретить. С моей стороны было бы большой ошибкой дать себя заметить. При текущих обстоятельствах с припасами они могут не погнушаться охотой даже на таких бедных одиночек, как я. Удивительно, что я не наткнулся на какой-нибудь патруль или что-то вроде того. К счастью, меня услужливо укрывала реденькая рощица иссохших деревьев. Это не было надежной маскировкой, но на таком расстоянии для того, чтобы спрятаться, должно было хватить и этих испуганно сжавшихся в кучку растений.

Из-за холмистой местности я не мог заметить крепость раньше, и поэтому появление этой словно монолитной громады было для меня очень неприятной неожиданностью. Теперь придётся снова спускаться назад, в низину, и делать большой крюк.

А может, в замке все-таки сидит какой-нибудь благородный синеглазый дворянин, готовый гостеприимно найти для путника место за своим столом? Об этом глупо даже думать. Нужно возвращаться.

Мне предстоял бесконечно долгий поход по уже успевшей надоесть пустоши. Далеко впереди тонкой линией чернел очередной лес — мне нужно добраться до него, а потом двигаться вдоль границы, пока не удалюсь от замка на достаточное расстояние.

С каждым шагом я уставал все больше. С каждым привалом еды оставалось все меньше. Каждый глоток воды сопровождался все более гулким и далеким плеском в бурдюке.

Лес медленно приближался, а вместе с ним становились все ближе и тяжелые тучи, которые нависли над ним, готовые в любой момент утопить его в холодной влаге.

Что я буду делать, когда все закончится? Когда вытряхну из сумы последние крохи, когда на язык стекут последние капли воды — как мне выживать? Едва ли по этому лесу бегают жирные кролики и вряд ли там течёт река, полная лениво плавающей рыбы. И что же останется? Грызть кору и ловить ртом капли дождя? Набивать желудок опилками? Я не хочу умирать так — в лесу, от голода или жажды, забытый всеми. Меня ждёт иная судьба. В конце концов, мне ведь уже приходилось голодать, но я все ещё жив, ведь так? Вот и сейчас я выживу.

Все будет хорошо.

Сапог прохудился. Подошва отошла прямо на носке. Земля, несмотря на то, что давно засохла одним огромным потрескавшимся пластом, то и дело зачерпывалась, а ледяной ветер, словно насмехаясь над моей новой уязвимостью, норовил пощекотать холодом мои и без того окоченевшие пальцы.

У меня нет даже ниток, чтобы хоть как-то подлатать этот сапог. Наконец, не выдержав после очередной зачерпнутой порции земли, я остановился, достал из сумки ножик, стянул злополучный сапог и отрезал тонкую полоску с верхней его части. Это называется «полумерой», но ничего лучшего, чем обвязать эту полоску вокруг носка, чтобы она поддерживала хоть какое-то подобие целостности, я придумать не смог.

Вот из таких мелочей и складывается настоящая, непреодолимая усталость. Та самая, которая опускает твои руки, подгибает твои ноги, опускает твои веки. Маленькие, но навязчивые проблемы, которые раздражают тебя настолько, что хочется закатить глаза, в следующий раз — грязно выругаться, а потом уже трястись всем телом от отчаянной злости, бросать вещи о землю и свистящим шепотом, словно мантру, сквозь зубы выдавливать из себя проклятия в адрес всего живого и неживого. Но вот ты берёшь себя в руки, глубоко вдыхаешь и переживаешь это, справляешься и идёшь дальше. Но как долго это может продолжаться? Насколько меня хватит? Увидим, когда я умру. Когда неряшливо брошу свои пожитки, лягу на землю и буду смотреть в небо, пока мои глаза не сомкнутся навсегда от усталости. Когда последний прутик с векового дерева проблем опустится на мой многострадальный хребет и сломает его с сухим печальным хрустом.

Так ведь и проходит жизнь человека. С самого детства на нас начинает низвергаться бесконечный поток неприятностей. Мы морщимся и терпим, сначала стараясь хоть ненадолго разогнуться, затем стараясь не согнуться пополам, а в конце уже лишь молимся о силах на то, чтобы устоять на ногах. Иногда поток ослабевает и мы можем стряхнуть часть груза, немного распрямиться, вознамериться, может быть, осмотреться по сторонам, но нас снова заваливает, ещё сильнее и безжалостней. Иногда вес груза так велик, что, кажется, все кончено, тебе конец, но ты пыхтишь, силишься и все-таки выстаиваешь, твои уже полусогнутые ноги вновь распрямляются и ты стоишь дальше.

Но в чем смысл? Зачем нужны эти старания? В итоге всех нас завалит, переломает нам кости и навсегда погребет в беспроглядной тьме. Что же заставляет нас стоять? Как будто все время у нас над ухом кто-то обнадеживающе шепчет, что вот-вот все кончится, уже скоро нас наградят за наши труды. Но в последний момент они разворачиваются и молча уходят, а мы кричим им вслед, плачем и опускаем руки. В глубине души мы, конечно, понимаем, что на самом деле никто с нами не говорил, и все наши надежды придуманы нами самими, но принять мы это можем лишь перед смертью, когда места для иллюзий уже не остаётся.

Мои же иллюзии все ещё при мне. У меня ещё остались силы преодолеть все это, пережить. Надолго ли их хватит? Не знаю. Лучше не думать о таком, не создавать лишние преграды, пусть даже только мысленные.

Лес уже близко — думаю, к вечеру я уже дойду до него. Тучи уже висели у меня над головой, почти не оставляя солнцу возможности осветить путь усталому бродяге. Спеша наконец дойти, я даже не стал делать дневной привал и, когда тучи из стальных превратились в почти черные, я уже стоял, оперевшись спиной о шершавую поверхность одного из сотен или даже тысяч голых деревьев.

Теперь мне нужно углубиться в лес, а потом, стараясь не потеряться, долго двигаться вперёд и надеяться, что меня никто не найдёт.

***

Это что, снег? Я шёл по затвердевшей земле, хрустел замерзшими лужами и опирался время от времени на оледеневшие стволы деревьев уже третий день. Все это время тучи тяжелели и будто опускались ниже, а облачка пара, вырывавшиеся изо рта и из носа при выдохах, становились все гуще. Я видел снег всего пять раз за всю жизнь. В наших краях зимы были тёплыми и грязными — не сравнить с этим обеззараженным морозом лабиринтом. Снег. Разве такие резкие перемены погоды возможны? Несколько дней назад я переживал из-за возможного ливня, а теперь с ветки дерева мне засыпалось снега за шиворот. У меня нет достаточно тёплой одежды. Я не могу развести костер, потому что меня могут увидеть. Что же мне теперь делать? Ждать, пока мои пальцы из лиловых станут синими, а снег завалит меня по пояс? Мне нужно согреться, и выбора нет. Если я не хочу умереть сейчас, я должен развести огонь.

Сырые от снега ветки никак не хотели заниматься, и на костёр у меня ушло даже больше времени, чем на поиск подходящего места. Еда закончилась ещё позавчера утром. Голод терпеть не было сил, живот время от времени сводило. Но что мне здесь есть? Вокруг только снег и голые деревья. Деревья, да? Неужели я готов на это? Я нашёл нож, выбрал дерево поаппетитнее и стал дергаными движениями уставших и замёрзших рук соскабливать обледеневшую кору. Либо жевать это, либо умирать с голоду — вот, что мне остаётся. Я не хочу умирать. Полежав у костра, кора немного оттаяла, так что при желании я мог прожевать кусок. Вкуса я почти не чувствовал, но жевать было очень сложно. Я с трудом заставлял себя проглатывать кусок за куском в надежде хоть чем-нибудь заполнить зияющую впадину моего живота. Слюны во рту почти не осталось, и мне пришлось сильно облегчить свои и без того почти пустые бурдюки. Хотя, к счастью, от недостатка воды я теперь страдать не должен, ведь можно пить растаявший снег.

Теперь, когда я немного согрелся и насытился, я не мог думать ни о чем, кроме того, что кто-то меня непременно заметил, и охота на усталого бродягу объявляется открытой. Но, как это часто бывает, усталость пересилила страх, и в конце концов мне даже удалось немного поспать.

К удивлению, снег закончился. То есть, едва ли он закончился, и ещё тонны этого белого проклятья ожидает своей очереди где-то на небесах, но на какое-то время снегопад остановился, возможно, решив сжалиться надо мной. Воодушевленный этой передышкой, я шёл все дальше и дальше. Конечно, сугробы заметно меня притормозили, но дней через пять я рассчитывал закончить крюк и выйти на прежнюю дорогу.

Шаг за шагом я приближался к своей цели. Вот уже прошёл и ещё один день пути. Вот я перешагнул через торчащий корень, вот я проверяю, не растаяла ли очередная порция снега во фляге, которую я нёс за пазухой, вот я прошёл мимо толстого ствола какого-то старого дерева. Вот я увидел чей-то след.

Меня нашли. Теперь мне конец. Нужно бежать назад, как можно дальше и искать другой путь. Я не успею. Они найдут меня. Я уже покойник. Я подписал себе смертный приговор, когда развёл огонь. Нет, кого я обманываю? Я уже был трупом, когда впервые увидел этот замок. Да, если у меня и был шанс добраться, то теперь он точно упущен. Что мне делать? Бежать? Зарыться в снегу и ждать? Я не знаю!

Я вдруг понял, что до сих пор стою, как столб, уставившись на этот проклятый след. Неужели они не могли его замести, чтобы я умер в неведении от удара в спину ржавыми вилами? Сколько часов нетерпеливого предвкушения встречи с безумными головорезами я ещё должен провести? Я побежал. Точнее, я не мог быстро бежать сквозь чащу леса, но я пробирался так быстро, как только позволяли мне мои окоченевшие ноги. Я нёсся вперёд, не разбирая дороги, спотыкался, падал, валялся в снегу, поднимался, снова бежал, царапая лицо о жесткие ветки. Куда?

И тут мое сердце едва не остановилось. Прямо у моих ног я увидел аккуратную цепочку свежих следов, уходящую за куст. Одна пара. Может, такой же путник, как и я? Может, мне нечего и бояться? Я думал об этом, доставая свой вакидзаси — места среди деревьев было мало, и орудовать катаной было бы неудобно. Вот за припорошенным снегом кустом мелькнуло серое одеяние, и вот я уже вижу человека, поправляющего свои штаны. Он что, ходил отлить? Сейчас, перед боем? Похоже, он совсем не ждал этого. Он не был готов сражаться. На его поясе был пристегнут только нож. Это все, что у него есть? Или он оставил меч в лагере, который разбит в начале этой цепочки следов? Значит, это все-таки за мной. Тем временем, человек хмуро посмотрел сначала на меня, потом взглядом дошёл до кончика вакидзаси и, наконец, потянулся к своему ножику.

С каждым шагом я ускорялся в несколько раз. Я уже видел, как отрубаю своему врагу голову, а затем присыпаю её снегом — его движения показались мне непозволительно медленными и небрежными. Увидя, что человек ждёт моей атаки, я, вместо того, чтобы рубить его сходу, замедлился на подходе, сделал ложный выпад справа, а затем горизонтально ударил слева. Но мой удар был принят на перекрестие ножа, а сам мой противник отступил назад и отпрыгнул так, что между нами оказалось дерево. Кажется, он хотел уже было позвать на помощь, но я уже приблизился к нему, плавно, но решительно сокращая расстояние между нами. Я дернулся вперёд, провоцируя его, и он, сначала порываясь прикрыться от меня, попытался ударить меня в грудь, но я отбил его ножик и атаковал сам. Мой прыткий противник снова отпрыгнул назад, махнул своим оружием перед моим лицом, словно отмахиваясь от мухи, а потом скакнул влево, где я был защищён лишь своим плечом, намереваясь, видимо, успеть задеть меня ещё до того, как я поменяю стойку. На мгновение я уже подумал, что на моей изношенной куртке появится новая дырка, но внезапно сделавшееся удивленным лицо моего врага упало куда-то на уровень пояса. Я успел заметить, что его нога провалилось по колено под снег, перед тем, как выбил у него нож и рубанул его в плохо прикрытую шею. Голова дернулась вбок, и на снег брызнула тугая струя алой крови, запачкав ко всему прочему и мою штанину. Конечно же, он сразу стал судорожно зажимать шею руками и нелепо корчить лицо, пытаясь вдохнуть столько холодного воздуха, чтобы заместить им выплеснувшуюся кровь. Но после таких ран не живут, у меня была возможность в этом убедиться. Сквозь пальцы ещё раз брызнуло и стало стекать по плечу и груди под тихие хрипы. Вот он уже лежал, и я мог видеть, как в его глазах гаснут последние искорки жизни. Багровая лужица приближалась к моим ногам, немного подтопляя снег и постепенно впитываясь в него.

Итак, сейчас мне хоть немного повезло. Их уже на одного меньше, и они ещё не знают, что я их нашёл. Но неизвестно, как много их ещё осталось. Судя по тому, что я наткнулся на писающего идиота, а не на дозорного, людей у них не так много, и они решили сплотиться вместе, понимая, что даже если их застанут врасплох, все равно шансов у них будет больше, чем если бы они рассредоточились и остались по одному. Мне нужно было решить, что делать дальше.

***

Они умрут. Либо они, либо я. Вот все, что у меня осталось. Простой выбор из двух вариантов. Жизнь или смерть. Убить или умереть. Больше нет смысла бежать. Это вызов. Они пришли за мной. Я иду за ними. Других путей нет. Только узкая дорожка следов, которая приведёт меня к моему последнему испытанию. Сейчас все должно решиться.

Вот они. Я лежу в снегу, прячась в сухих мертвых ветках. Я смотрю на эти лица. Лица моих убийц. Гнилые зубы, желтые белки глаз, жесткая щетина, поношенная одежда. Оружие. Их четверо. Пятый лежит там, с дырой в горле, в темной луже посреди белизны снега. Его стеклянные глаза смотрят вверх, на едва приглядывающее сквозь деревья уныло-серое небо. Куда смотрят их глаза? Они ещё не направили взор в сторону трупа их друга, да? Они сидят в неведении. Что они будут делать, когда поймут, что за то время, пока их приятеля с ними нет, можно было бы уже высрать всю еду, которую он когда-либо съел за свою жизнь? Они пойдут за ним? Все ли?

Возможно, среди них есть следопыт. Он наверняка должен быть, они ведь пошли на охоту. Тогда пойдёт он. Я не знаю, смогу ли я застать его врасплох. Если нет, то мне конец. Он закричит, и мне конец. Тогда что же, напасть на остальных? Я ослаб, я изголодал, я едва держусь на ногах. Да что уж там, я не знаю, смогу ли справиться с хотя бы одним противником. А трое сразу? Возможно, я должен их растянуть? Да, рассредоточить по лесу. В чаще численное преимущество не так важно. Я убью их по одному. Тогда, если пойдёт один, это будет моей победой. Я наступал точно в старые следы, а когда повернул, то заметал свои собственные. Один из них пойдёт по следу. Я перехвачу его. Я обсыплю себя снегом с ног до головы, и он меня не заметит.

Да. Вот и эти взгляды. «Сам этот придурок так не задержался бы». Надо проверить, где он, вам не кажется? Да. Вот один из них встал. Да, то, что нужно. У него кривой меч. Нет, он из тех, что называются прямыми, но кузнец, который его изготовил, вероятно, скорее занимался подковкой лошадей, чем оружием. Он пойдёт по следам с его паршивым мечом, а я двинусь наперерез, перехвачу его и убью.

Я пробирался по снегу как можно более тихо и незаметно. Нужно все правильно рассчитать, а это непросто, потому что найти в этом, кажется, бескрайнем лесу какое-то определенное место почти невозможно. Мне пришлось оставлять зарубки на деревьях, едва различимые пометки для того, кто знает, где их искать. Вот и уже успевшая надоесть мне цепочка следов. Одна пара, значит, я успел. Теперь нужно спрятаться и ждать.

Я достал из ножен вакидзаси, лёг на живот, держа его в руке. Потом обсыпался снегом, размазал его по всей одежде, буквально закопался в него. Руку с оружием я зарыл поглубже. Надеюсь, он придёт раньше, чем я замёрзну насмерть, лёжа здесь.

Кроме снега меня скрывал сухой кустарник, и я был достаточно далеко от следов, чтобы меня можно было заметить, но я все равно словно сжался внутри, когда услышал осторожные, поскрипывающие снегом шаги. Вдруг он меня заметит? Тогда мне конец, всякое преимущество будет утеряно. А что, если я не справлюсь, если я слишком ослаб? Да что со мной, в конце концов? Я ведь закаленный боями воин. Мне не подобает так трусить. Сейчас я убью его, а потом и всех остальных. Расправлюсь с каждым из них. И меня не остановят. Я сильнее, чем эти ублюдки, гораздо сильнее. Больше нет времени на сомнения. Пора.

Он довольно быстро обернулся и схватился за меч, когда я резко поднялся и устремился к нему, до боли сжимая вакидзаси. Его лицо было почти таким же, как и у первого. Неподдельное удивление, смятение, немного испуга, увеличивающиеся с каждым мгновением. Только в этом лице немного больше разумности, уверенности. В какой-то степени он даже был готов к этому, как мне кажется. Он уже вытащил меч, когда я подбежал к нему. Опешив, он не додумался закричать. На что я надеялся? Вот на такой испуганный ступор опирался весь мой план? Как я мог быть таким безрассудным?

Он уже вытащил меч, но не успел ещё поднять его, как я ударил по его руке, выбив из неё оружие, а потом с силой ткнул цукой прямо в раскрывшийся рот. Он отшатнулся, из разрубленной кисти брызнула кровь, запачкав уже упавший на снег меч. Я использовал это образовавшееся мгновение, чтобы как следует замахнуться, а затем, чуть ли не пролетев вперёд, ударил прямо по горлу ещё не успевшего оправиться противника. Но в последний момент он зачем-то попытался пригнуться.

Меч прошёл в рот прямо между зубов, с хрустом прорезал кость и увяз за ухом. От удара мой противник завалился назад, увлекая меня за собой вместе с застрявшим мечом. Я упал прямо на него, поднялся на четвереньки и потянул за цуку вбок. Пришлось несколько раз с силой дернуть, прежде чем вакидзаси вышел с хлюпающим, тошнотворным звуком. После этого я завалился в бок, откатился и стал подниматься. Уже стоя, я увидел как убитый мной мужчина с почти отрубленной половиной головы вдруг начал вставать, силясь поднять своё тело дрожащими, уже отнимающимися руками. Ему удалось встать на одно колено, но после этого он тут же поскользнулся на собственной крови, которая выплескивалась из него несколькими слабеющими струйками. Упав, он издал какой-то нечеловеческий звук, булькающее подобие отчаянного, испуганного стона. Из того, что раньше было ртом вырвался целый фонтан крови, забрызгавшей меня по грудь. С тихим хлопаньем выпал кусок языка. Нижняя челюсть отвалилась и нелепо болталась на лоскуте кожи. Глаза, словно затянутые какой-то пеленой, смотрели прямо на меня обезумевшим, глупым взглядом. Они спрашивали меня, за что я так поступил, почему обрёк на это.

Бедняга неуклюже завалился вперёд, потом кое-как развернулся и лёг на спину, вновь попытался встать, уже почти сел, и тут остатки его шеи не выдержали, затылок сложился пополам, и верхняя часть головы отвалилась назад, стукнувшись макушкой о спину. Брызнул очередной поток крови и, кажется, наконец упокоившееся тело завалилось на бок, дрыгнув ногой.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы принять то, что произошло и придти в себя. У него отвалилось полголовы. И он при этом был ещё жив.

Так, нет времени тут стоять, пора продолжать исполнение моего плана.

Я подобрал меч своего противника, положил его под мышку, а собственно владельца я взял за ноги и потащил в чащу. Один из них пойдёт по этому следу, кровавым полосам в широкой неглубокой борозде. Я взял меч, чтобы они подумали, будто он сам уполз, прихватив своё оружие. Потом я вернулся, таща за собой размашистую ветку, чтобы замести следы, и пошёл из того же места в другую сторону, испачкав ноги в уже впитавшейся в снег крови, чтобы увести остальных по этому пути.

Спасать раненого можно и в одиночку, так что, скорее всего, двое пойдёт по моему следу, а один — по кровавому. Там я и буду ждать.

Это бесчестно. Сидеть в засаде, как разбойник. Разве так поступают самураи? Но я уже не самурай, я всего лишь жалкий ронин. Гадкий, подлый и трусливый. Вот, до чего я докатился. Вот, до чего меня довела эта ужасная жизнь.

Идёт. Главное — действовать быстро и без сомнений. В этот раз я спрятался под кучей веток прямо рядом с местом, где оставил труп. Он полусидел, прислонённый спиной к стволу дерева, меч лежал у него на коленях. Так я его оставил. Верхнюю часть головы пришлось поставить на место, иначе будет издали понятно, что сам он досюда бы не дополз.

Сквозь укрывающие меня ветки я разглядел, как к телу подходит фигура. А рядом с ней становится ещё одна. Он же должен был ползти в лагерь! Ну конечно же. Зачем ему было ползти в лес? Они раскусили меня. Они поняли, что это засада, и пошли вдвоём. А почему не втроём? Третий, должно быть, где-то прячется или ищет меня вокруг. А возможно, они решили, что в схватке победил их товарищ и, отделавшись малой кровью, пошёл восвояси. Следы сначала ведут в сторону лагеря. Да, они подумали, что это я полз сюда израненный. И на всякий случай пошли вдвоём. Значит, они все-таки ещё не поняли, что это засада. Справлюсь ли я с двоими сразу? Нужно быстро убить одного, пока они ничего не поняли, а затем уже заняться вторым.

Я встал, откинув назад ветки, подскочил к одному и рубанул его в спину. Вакидзаси почувствовал небольшое сопротивление, и один из моих врагов упал с пронзительным криком. Второй, вооруженный топором, среагировал быстро и без промедления ударил сбоку, целясь мне в голову, но я уклонился, и топорище лишь прорубило сухую обледеневшую кору дерева справа от меня. Он сразу же отступил на шаг и ударил снова, сверху вниз. Я отразил этот удар, но получил толчок плечом в грудь и отшатнулся, чуть не потеряв равновесие. Тут же на меня обрушились ещё несколько быстрых ударов: сначала в живот снизу, от которого я едва успел отскочить, рискуя упасть назад, затем справа сверху, который мне удалось принять и даже перехватить его за запястье левой рукой, но удары кулаком в живот, а затем в лицо меня опять отбросили. Мой противник дрался умело, напористо и бесчестно, а мои силы были уже на исходе. Под глазом пульсировала боль. Дыхание сбилось.

У него совсем не защищены руки. Топор уже был занесён, чтобы окончить мою жизнь прежде, чем я успею оправиться после предыдущих ударов. Я взялся за вакидзаси двумя руками, ударил его по запястью руки с топором и повернулся вокруг себя так, что оказался сбоку и врезался во что-то твёрдое и холодное. Дерево. Боль растеклась по плечу и отдалась в руку. В глазах ненадолго потемнело. Где-то далеко, кажется, в другом мире, кричал изо всех сил, держась за культю, воин с топором. Вдруг последовала новая вспышка боли. Острая, пронзающая, она проходила сквозь мою грудь холодной струёй. Я, наконец, смог сосредоточить взгляд на новой фигуре, которая стремительно ко мне приближалась. Третий? Он же должен был уйти в другую сторону! Наверное, крики... А, не важно, у меня же нож торчит из груди — вот, что сейчас важно. Третий кричал какие-то незнакомые мне слова. Скорее всего, грязные ругательства, которые я не знал на этом языке, а может, просто я позабыл всякий человеческий язык. В руках у него блестел металл. Я вырвал нож с хриплым вскриком, кровь тут же хлынула из открывшейся раны. В иной ситуации его, возможно, было разумнее оставить, пока не будет возможности тщательно заняться раной, но это сковывало мне движения. Я подобрал вакидзаси. Последний шаг. Ещё одно усилие — и я победил. Ещё только немного постараться. Кажется, он кидает в меня ещё один нож. Я ушёл в сторону, нож пролетел мимо. Я вспомнил, что у меня тоже теперь есть, что кинуть. Я метнул нож, залитый моей кровью, чтобы смочить его снова, но промазал. Моя последняя угроза вытащила какой-то кинжал, что-то вроде кортика. Похоже, бой будет тяжелым. Было ясно, что он обращается со своим оружием очень хорошо, и сил у него при этом было намного больше, чем у меня. Он ударил. Потом ещё и ещё. Я машинально отбивал, каждый раз морщась от боли. Но сделав очередной неуверенный шаг назад, я почувствовал, что упёрся спиной в дерево. Я понял, что отступать больше нельзя. Руки, сжимающие меч, поднялись, из горла раздался дикий хрип, и я пошёл в отчаянную атаку. Лезвие вакидзаси было уже прямо перед лицом моего врага, но меня вновь прошила боль, дыхание перехватилось, и я отлетел назад к дереву, ещё раз больно ударившись о довольно узкий ствол. Он пнул меня в живот. Вот мне и конец.

Это что, пошёл снег? Мне припорошило ноги. Я поднял взгляд выше и увидел, что лицо моего убийцы тоже обсыпало, ему пришлось прервать удар, который бы меня пригвоздил, чтобы отряхнуться. А что это за треск? Он все усиливался и усиливался, а потом вдруг прекратился. На голову моего убийцы с шелестом опустилось какое-то скопление черных щупалец, погребая под собой всю его голову и прижимая к земле. Кажется, одно из них с хрустом воткнулось ему в лоб. Это была огромная ветка. Её широкая часть упала прямо у меня между ног, а разветвляющаяся накрывала моего несостоявшегося убийцу. Откуда-то из глубины вытекал слабый ручеёк крови. Я победил. Они все мертвы. Нет, ещё нет. Один ещё был жив. Лишенный руки, он уже успел понять, что защитить его больше некому и начал убегать, оставляя за собой багровую дорожку. Сделав около десяти шагов и в очередной раз обернувшись на меня, он споткнулся, видимо, упал прямо на культю и заорал. Я уже подошёл к нему, когда он начал вставать. Либо я, либо они.

Вакидзаси проткнул его спину и пригвоздил к земле.

***

В моей груди была дыра. Нет, наверное, это уже скорее плечо. В моем плече была дыра. Небольшое отверстие, по форме сравнимое с моим узким глазом, из которого непрерывным потоком лилась кровь. Я сидел с оголенным плечом посреди припорошенного снегом лагеря моих преследователей и надеялся, что моя рана просто замёрзнет. Нет, нужно найти какой-нибудь кусок ткани. Грязные портки того ублюдка, который воткнул в меня нож. Да. Он ведь должен отплатить за это.

Я нашёл в одном из мешков что-то серое, старое и достаточно большое, чтобы хватило на перевязь. Ещё когда я не успел все как следует завязать, сквозь ткань проступило багровое пятно. Вряд ли это действительно остановит кровь. Такие раны нужно зашивать. Может, я уже покойник? Правая рука висела безжизненным отростком, каждое движение отдавалось резкой болью. Похоже, мои преследователи добились цели. Они достали меня.

Но я не буду сдаваться, нет. У меня ведь есть цель. Я ведь должен дойти. Как я могу вот так сдаться здесь, в забытом всеми лесу? Нет, мне нужно согреться, отдохнуть, перекусить, и тогда я смогу. Я все смогу.

В неровном круге погасшего костра был присыпан снегом холодный пепел. Рядом осталось немного хвороста. Я левой рукой кое-как выгреб из костра снег, обнажив смешанную с пеплом задубевшую землю, срезал кусок коры, выбрал веточку поровнее и, уперев её в кору, стал крутить. Одной рукой это было невозможно. Онемевшие пальцы отказывались подчиняться мне и едва шевелились. Мне очень нужно было согреться.

Боль теплом разливалась по телу. Боль, к которой просто невозможно привыкнуть. Я крутил палку двумя руками. Сквозь стиснутый зубы вместе со стонами вырывалась брызгами слюна. Я терпел и крутил. Меня ждет моя цель. Сквозь оставленную ножом прорезь в одежде проступала кровь. Я выживу и пойду дальше. Из глаз брызнули слезы. Кора, наконец, задымилась. Я раздул пламя и положил кору в заранее приготовленную ямку с хворостом. У меня есть костер. У меня есть тепло. Теперь я дойду.

Дойду куда?

***

Кажется, я отключился. Потерял сознание. Костер уже потух. Зачем мне это костер? Здесь ведь так жарко! Кажется, на лбу у меня выступил пот. Мне жарко, и я хочу есть. Я обшариваю мешки. Я ем. Что я ем? Возможно, это даже не еда. Но кого это волнует, если я так голоден? Как жарко. Но снег не тает. Почему он не тает? Мне хочется содрать с себя всю одежду, а снег лежит, как при морозе. От снега идёт холод, так что придётся остаться в одежде. Лучше попить. Фляга у меня за пазухой. Хорошо, что она не выпала. Воды осталось немного, я выпил всю. Фляга пуста. Зачем мне пустая фляга? Я бросаю её через плечо, с глухим шорохом она пропадает в снегу. Жарко.

Но мне пора идти. Я помню, что мне нужно идти. Я здесь не просто так. Я на пути к своей великой цели. Она просто грандиозна. Но эти мысли ни к чему, лучше идти, а не думать.

Я пробираюсь в снегу. За поясом — мой верный вакидзаси, мой любимый вакидзаси, на котором засохла кровь. Такая же кровь, как и на моем плече, как и на снегу в том месте, где я спал.

Кроме моего меча и крови, мне ничего не нужно. Зачем я столько носил? Ведь мне это не нужно. Мне нужно только жить и убивать. Я убил четверых, а теперь буду жить сам. Я не буду оглядываться на трупы, либо они, либо я. Все-таки пришлось оглянуться. Но где они? Никто не лежал у меня за спиной, ведь я уже далеко ушёл. Что за глупость? Пора идти.

Я шёл, изнывая от жары, среди снега и деревьев. Лес кончится ещё не скоро. Надеюсь, хоть немного похолодает. Рука по-прежнему очень сильно болела, но мне это не мешало. Мешали тяжесть в ногах и тихий гул в голове. И жара. Но нужно идти дальше. Удивительно, как прояснился мой разум. Теперь все было понятно. Я знаю, что мне нужно делать, куда мне нужно идти. И я шёл, и шёл, и шёл. Солнце было ещё высоко, насколько я мог увидеть сквозь нависшие надо мной ветви, так что у меня было много времени, чтобы дойти. Только вот я не мог точно вспомнить, как далеко мне нужно дойти. Но ничего, я уверен, что пойму, когда буду на месте.

Внезапно что-то вцепилось мне в ногу, повалило на землю. Из-под снега торчал какой-то корень. Но ничего, я немного полежу и пойду дальше. Надо же мне когда-то отдыхать, да? Мне не хотелось ни о чем думать, так что я просто лежал и смотрел на место между моими руками. Ах да, у меня же болит рука. Теперь, когда я вспомнил, боль пронзила плечо так сильно, что я даже вскрикнул.

Меня кто-то услышал? Вдруг меня кто-то услышал? Я ведь не могу сражаться, моё плечо проткнули ножом! Кто-то ко мне подошёл. Это девочка лет 9. Без одежды. Хотел бы я тоже сбросить с себя всю одежду и насладиться свободой, но снег слишком холодный. Как ты не замёрзла, девочка? Я не говорил ничего вслух, но был уверен, что она меня поняла. Кого этот ребёнок мне напоминает? Как будто я уже давно её знаю. Как будто я давно её жду...

Девочка не ответила, почему она не мёрзнет. Она молча стояла и смотрела мне в глаза. Я хотел, чтобы она помогла мне подняться. Она должна была знать, что я этого хочу. Но она все ещё стояла и смотрела на меня. Её силуэт подсвечивался заходящим солнцем. Растрепанные черные волосы блестели.

Я хотел бы спросить, что она от меня хочет. Но мы оба молчали. Я с трудом поднялся сам, и девочка развернулась, направившись вглубь леса. Не было сомнений, что я должен следовать за ней. Куда? Она приведёт меня к моей цели. Ну конечно же. Зачем ещё она могла сюда придти? Я уже близко. И это последний шаг.

Но вот девочка остановилась. Её безучастный взгляд сменился обиженным — она надула губки и смотрела исподлобья. Затем ее рот медленно раскрылся, обнажив маленькие белые зубки, и она спросила у меня, куда я иду.

Куда я иду? Я ведь... Она не должна была этого спрашивать! Зачем она это спросила? Она что, не знает? Я ведь иду к своей цели! Она ведь ведёт меня! Ну зачем, зачем она произнесла эти слова?

А может, это и не она была вовсе? Может, я сам задал себе этот ужасный вопрос? Почему?

Потому что я не знаю, куда я иду. Вот что кричит мне девочка. Вот, что я должен понять. Она кричит мне, что я забыл. Я все забыл. Кто я? Где я? Зачем я здесь?

Я не помню. Я все забыл.

Взгляд девочки теперь наполнился презрением. Искренним и жестоким. За что ты меня презираешь, девочка? Я ведь не виноват! Я просто не помню! Скажи мне, куда я иду!

Но девочке было наплевать. Она по колено провалилась в снег и продолжала опускаться все ниже и ниже. Нет, она не может уйти, она должна объяснить мне! Но остался только снег. Сколько бы я не рыл, сколько бы не кричал и не плакал, девочки больше не было.

Как же больно.

И жарко.

***

Я снова потерял сознание. Кажется, совсем ненадолго. Солнце было почти на том же месте. Мне все ещё жарко и хочется пить, но я выбросил флягу. Что мне остаётся? Идти дальше? Но я ведь не помню, куда. Может, мне стоит остаться здесь? Зачем?

Теперь не осталось ничего.

Я лежал на снегу, бессмысленно разглядывая корявые ветки наверху. Когда-то они тянулись к небу, а сейчас замерли в предсмертной агонии, черствея и засыхая, гния и истлевая, пока мир окончательно не угас. Да, миру конец. Всему конец. Я тоже скоро сгнию или засохну.

Нет. Я не засохну. Мне нужно пить. Снег — это вода. Я напьюсь им, и все будет хорошо. Как же жарко. Но я здесь так много топтался. Этот снег нельзя пить. Или есть. Нужно отойти подальше. Там снег будет лучше, и я напьюсь.

Я шёл, но хорошего снега долго не попадалось. Слишком твёрдый, слишком холодный, слишком тёмный или светлый. Но вот я нашёл, это как раз то, что мне нужно. Я загребаю снег обеими руками. Моя жажда очень сильна. Я заталкиваю горсти снега себе в рот, пытаюсь жевать и глотаю. Холод разносится по телу, немного унимая мой жар. Неужели я нашёл своё спасение? Я спасён. Такая приятная прохлада. Такой обжигающий холод.

Рот онемел, все внутренности словно загорелись. Это не спасение. Я наказан за то, что все забыл. Я не заслуживаю спасения, меня ждёт невыносимая боль, раздирающая горло. Я стал плеваться, выковыривать льдинки из-за щёк, прерываясь на кашель и хриплые вдохи. Снег обжигает. Убивает.

Я срываю с себя одежду, отлепляю её от запекшейся крови на груди. Я разрезал вакидзаси штанины, зацепив ногу, и зашипел от боли. Оставшись лишь в сапогах и грязно-багровой повязке на плече, я в очередной раз падаю лицом в белизну снега, встав на четвереньки. Колени и локти загорелись, с лица словно содрали кожу. Я приподнимаюсь, вскрикиваю и переворачиваюсь на спину, ложась словно на ковёр из игл. Ещё один хриплый вскрик, переходящий в всхлип. Ладони утопают в этих раскалённых добела углях, осыпавшихся с неба, и я с трудом поднимаюсь. Голова невыносимо кружится, я шатаюсь, пока спина не упирается в твёрдый ствол дерева. Онемевшая спина не может ощутить шероховатость его коры.

Что дальше?

Внезапно я осознал, что все это время мне было холодно, а не жарко. Зубы заклацали, по всему телу прошла дрожь. Идиот. Я посмотрел на груду исполосованных лохмотьев, бывших когда-то моей одеждой. Надо согреться. Мне срочно нужно согреться, иначе я умру. Умру? Я умру?

Да, я умру. Я потерян. Я замёрз. Я не помню, куда я шёл. И шёл ли я куда-то вообще?

Что я помню? Я убил людей. Ярко-красные лужи, словно лишние в этом черно-белом мире. Я был ранен. Я шёл. Я бежал. Я падал. Я кричал. Я плакал.

И ради чего? Ради девочки? Да, была ведь девочка. Ей не было холодно, и она злилась на меня, потому что я все забыл. Может, я шёл к ней? Нет, за ней. Она вела меня. И я оказался здесь. На этой белой опушке с вырытой в снегу ямкой и кучей тряпья.

И что дальше?

Я медленно, чтобы снова не упасть в обморок, наклоняюсь за вакидзаси.

У меня нет цели, нет прошлого и нет будущего. Только это нелепое настоящее. Я ведь стою голый посреди зимнего леса. И что дальше?

Я опустился на колени и, игнорируя пронзающий холод и возобновившуюся боль в плече, упёр острие вакидзаси себе в грудь, а цуку — в обледеневшую землю под слоем снега.

Это единственное, что мне кажется правильным. Единственной правильной вещью, которую я когда-либо делал. Почему я сразу так не поступил? Это ведь и есть мой путь. Путь каждого из людей на этой мертвой земле. Я цеплялся за какие-то иллюзорные цели, ложные надежды, и все ради того, чтобы оказаться здесь, прийти к единственному логичному завершению любого пути по миру грёз. Как можно было не понимать этого?

Мои руки, дрожащие от холода и волнения из-за осознания единственной истины, сжимали цуку изо всех сил. Я стал плавно вставать, не отрывая царапающего кожу острия от груди. Одной рукой я держал вакидзаси, а другой помогал себе подниматься, пока не оказался лежащим на своём мече. От конца меня отделяла лишь упершаяся в снег рука. Я поднял её.

Лезвие соскользнуло и прочертило полосу боли на груди. Я рухнул на живот в снег, подмяв под себя вакидзаси. В глазах потемнело, в ушах зазвенело. Я закрыл глаза и растворился в пустоте.