Ненастье

     Федора Лошкарева сидела на полу посреди избы и заливалась горючими слезами. С теплой, недавно протопленной печи смотрели на нее пятеро ее белоголовых перепуганных сыновей, старший держал на коленях годовалого, и все тоже размазывали кулаками слезы. В избе было темно, лучина, горевшая посреди избы, только усиливала темноту по углам. Лампадка под образами мигала и, казалось, вот-вот потухнет. Стояли Никольские морозы, и в избе на полу была стужа. Федора утирала черным платком мокрое лицо и повторяла: «Горе! Горе! Матушка Пресвятая Богородица, что буду делать? Господи! Горе, горе!»

     Перед ней на полу стояло деревянное корыто, а в нем горой куски мяса, все, что осталось от Зорьки, Зорюшки, кормилицы. Федора смотрела поверх этого вороха, задумывалась, лицо ее застывало, ребята на печи замолкали. Одуревшая от горя голова ее не могла свыкнуться с действительностью: коровы нет. Чем кормить детей? Одной картошкой?

     Из темноты выступали, наползали на Федору яркие видения: лето, ее ребятишки гонят корову, Федора ждет у заплота, руки положила на большой живот - своя корова! Но коровы уже нет, и баба начинает снова причитать: «Господи, Господи! Царица Небесная! Спаси и помилуй! Горе, горе! Что буду делать?» Слезы бегут и бегут по лицу. Ребята на печи, глядя на мать, плачут громко. И они понимают, какая беда пришла к ним. Ветеринар сказал: «Корова не разродится, слишком раскормили, надо резать, а то подохнет. Хоть мясо продашь». И вот Федора сидит, плачет и боится посмотреть на то, что осталось от Зорьки.

     Слез с печи Ортюшка, средний, самый заботливый, вытащил из печурки свежую сухую лучинку, зажег от огарка, вставил в светец, залез на печь, и опять замерли все: и мать, и дети.

Стекла двух подслеповатых окошек затянуло пушистым инеем, они белели на черной стене, и через иней чуть-чуть пробивался лунный свет морозной декабрьской ночи.

С улицы послышался скрип саней, разговор, и тут же постучали кнутом в наличник. Федора вытерла платком лицо, перекрестилась, протяжно вздохнула: «О-ох! Господи!» и, подобрав широкую юбку, тяжело поднялась. Она взяла с лавки чистые холщевые мешки и, встряхнув их, устало сказала:

- Ортя, Кирька!

Ребята кубарем слетели с печи и стояли, держа открытыми мешки, куда мать поспешно бросала куски мяса.

С печки послышался голос бабки:

        - Федорка, не езди, ненастье будет, у меня все косточки разломило.

        - Да когда у тебя, мам, кости-то не ломило?

        - Не езди, девка, Христом-Богом прошу.

        - Ладно, мам, лежи.

К утру приехала на базар. Она уже не думала о Зорьке, а думала, как бы подороже да поскорее продать, да поспеть до бурана домой. Мороз отпустил, и крестьянка знала, что начнется пурга. Она рубила топором застывшую говядину, взвешивала на безмене и совала прямо за пазуху трешницы и пятерки. Порозовела на морозе, русые волосы вылезли из-под платка. Она была еще не стара, миловидна и ласкова. К ней подходили, охотно покупали, мяса на базаре было немного. К обеду она продала последний кусок и заторопилась домой: ее пугала погода, начало заметать. Проезжая мимо лавки, она подумала, что надо бы купить ребятам гостинца, но тут же отмахнулась — домой, домой! В сельпо куплю.

На выезде из города совсем почти в поле стоял мужчина с портфелем. У Федоры оборвалось сердце. Она его узнала, он купил утром кусок говядины и спросил:

- Откуда издалека, красавица?

        - Из Талицы, - приветливо ответила Федора, не подозревая беды. Вон зачем он спрашивал, - подумала крестьянка, останавливая лошадь, мужчина стоял на дороге, не объехать.

- Подвезешь, красавица?

Федора молчала. Мужчина был в хорошем городском пальто, в меховой шапке и не похож на жулика, но крестьянка чуяла сердцем — быть беде. Держась за оглобли и размахивая портфелем, мужчина прошел по глубокому снегу и упал в розвальни. Крестьянка стегнула лошадь, и сани легко побежали по укатанной дороге. Метель задувала все сильнее, впереди уже виднелись небольшие сугробы, ветер поддувал их и переносил с места на место. Мужчина спросил:

     - А муж где? Умер?

     - Ага. Помер мужик.

     - Что же корову-то зарезала?

     - А пришлось. Не разродилась.

     Федора отвечала ровным спокойным голосом и молилась: «Матушка Пресвятая Богородица, спаси, помилуй и пронеси. Никола Угодник, моли Бога за нас! Господи Иисусе  Христе!». Она, стоя в санях, встряхивала возжами по бокам лошади. За ее спиной стоял на коленях злодей, она видела его затылком и ждала удара. Он сказал:

         - Много уторговала?

         - Все наши, - ответила женщина и повернулась к нему всей  неповорот-ливой, перевязанной большой шалью фигурой.

         - Ребят-то у тебя много?

         - Все мои, - опять ответила женщина.

         Она стояла боком, голой рукой держась за вожжи, лошадь бойко бежала, усиливалась, сгущалась темнота. Женщина широко раскрытыми от ужаса глазами смотрела на грабителя и молилась.

          - Ну, давай деньги, - сказал седок, - давай, давай, выкладывай, коли хочешь жить.

          - Да подавись ты, ирод! - крикнула баба и, выхватив из-за пазухи большую тяжелую мужикову шубенку, размахнулась и швырнула ее далеко от дороги в глубокой снег. Грабитель спрыгнул с саней и, барахтаясь в снегу, побежал за варежкой. Федора, повернувшись к лошади, закричав не своим голосом «Но! Но!», стала хлестать лошадь вожжами. Когда она пришла в себя и оглянулась, грабитель исчез в метели.

     Лошадь бежала скачками, а баба все хлестала ее и хлестала. Легкие, порожние сани неслись, подпрыгивая на сугробах, метель выла, и ничего не было видно, кроме мелькавшего снега.

     Вдруг лошадь встала, как застыла, ни с места, хлещи не хлещи. Федора торопливо, как будто сзади за ней гонится грабитель, достала из-под сена ременной кнут и стала изо всех сил хлестать животину. Лошадь стояла, Буран резвел, сугробом заносил сани. Женщина спрыгнула в снег, прошла несколько шагов, перебирая руками по оглобле, и, обхватив морду лошади, заголосила:

     - Смертушка пришла! Матушка-лошадушка, не выдай!

     Лошадь тяжело дышала. Крестьянка тянула ее за узду, упираясь в снег ногами. Лошадь ни с места. Женщина целовала морду лошади, толкала ее из стороны в сторону, тянула, била кулаками, лошадь стояла, как истукан. Утопая в снегу, дошла Федора до саней, села и замерла.

     Мороз пробирался под тулуп, баба почувствовала холод мокрой рубашки на спине и подумала: «Конец. Застываю». Поплыла перед нею вся ее жизнь. Она видела себя на огороде, в поле, в стайке, работа, работа, ни роздыха, ни праздника, зимой и летом, с утра до ночи, с малых лет. Ни счастья, ни большого горя в этом сером монотонном существовании Господь не дал ей испытать. Пришел в село бродяга, нанялся батрачить, потом посватался к хозяйкиной дочке. Старики согласились, не спрашивая ее, молодехоньку — работник. Согнали всех в колхоз, батрака выбрали председателем, и он стал хозяином всей деревни, пьет, гуляет, бродит по колено, запуганные селяне, как и Федора, который год работают в колхозе без копейки платы. Мужик ушел к соседке, крале, которая долго его заманивала, вертела перед ним хвостом на глазах жены. Она соврала грабителю. Муж ее был жив и жил рядом. Она видела его каждый день, но не было ни ревности, ни горя, ни даже стыда. Потому-то и дети ее так заискивали перед ней, так старались услужить и смотрели на мать понимающими, сочувственными глазами. И тут, вспомнив детей, баба взвыла громче метели. Лошадь, шарахнувшись от ее окрика, пошла, продираясь сквозь буран, шагом рывками потянула сани.

     Баба соскочила с саней и шла, путаясь в полах длинного тулупа. Метель швыряла ей в лицо снег, рвала с нее тулуп. Выбившись из сил, баба упала в сани.

     В Талице не видно было за метелью ни одной избы.  И только подъехав к своему двору, она разгладела в избе слабый огонек. Неужто пронесло? Господи! Святые Угодники! Матушка Пресвятая Богородица! Она завела колхозную лошадь в стайку, бросила ей, не жалея, большую охапку зорькиного сена и, собрав одубевшие мешки, тяжело ступая затекшими ногами, пошла в избу.

     У порога она перекрестилась и села на лавку, закрыв глаза, ни жива, ни мертва. В избе было тепло, пахло вареным, мясным, лучина горела потрескивая, перед образами мигала самодельная лампадка, с печки свешивались и смотрели на мать перепуганные дети. «Благодарю тебя, Заступница!» - вздохнула женщина и стала разматывать шали, сбросила тулуп. Посыпались на пол трешницы, рублевки и пятерки, она собрала деньги, разгладила каждую бумажку, сложила в несколько стопок и, вынув шпильки из растрепанной косы, скрепила деньги и поожила на божницу.

     - Слава Богу, - сказала мать с печи. - А мы уж обревелись все, не знали как тебя дождаться.

     Они похлебали теплых капустных щей, а когда она вывалила перед детьми упаренное коровье вымя кусками, дети опять разревелись друг за другом.

     - Ну, не ревите, купим другую Зорьку, ешьте. Завтра пойдем в сельпо, купим подушечек, пряников. Ешьте!

      Утром Федора опять бросила чужой лошади большую охапку своего сена,  истопила печь, а когда рассвело совсем, вывела лошадь из стойла, подвела к розвальням, стоявшим посреди двора, и стала запрягать. Метель не утихала. Розвальни замело. Федора, сгребая засыпанное снегом сено, почувствовала в нем какой-то предмет. Портфель! Черный большой портфель вчерашнего грабителя. Федора воровски оглянулась: во дворе, в пурге никого не могло быть, но ей стало страшно. Трясущимися пальцами она расстегнула металлические замки. В портфеле лежало застывшее камнем, завернутое в газету мясо, которое злодей вчера у нее купил. Дальше Федора вытащила застывшее полотенце в разъехавшейся газете. «Ишь, ирод, чистенький пошел грабить, в баньку сходил», - подумала баба и вдруг поняла — ведь он замерз. Баба пере-крестилась: «Свят, свят. Свят!». Ее как ушатом холодной воды окатило, но она продолжала копаться в портфеле. На дне она нашарила большие тяжелые ключи от  несгораемого кассового шкафа и мужской бумажник, набитый деньгами.

     - Господи, беда-то какая! - всхлипнула баба.