Би-жутерия свободы 195

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 195
 
Не откладывая жалобу в долгий ящик, Садюга позвонил в ликёрный отдел, чтобы ему доставили ящик коньяка, с ним ему будет легче объяснить Диззи суть сюрёзного рассказа «Задержка, как набат грядущей беременности». Губнушка, увлекавшаяся пробиотиками в пробирках, глубоким вздохом дала понять, что от всей души приветствует начинание Амброзия и готова продолжить животрепещущую рыбку беседы, продираясь сквозь разросшийся бурьян неординарных вопросов и чертополох зряшной информации:
– Кем вы там были? Чем занимались? Кого делаете теперь?
Амброзий Садюга (человек кристальной честности) никому не врал, даже унитазу в туалете. Он знал, если на раздоившейся корове попонка это ещё не значит, что она покрыта. Да и какой смысл было лгать наивной незащищённой очаровашке, которой муженёк даже не соизволил подарить в день её преждевременного рождения телескоп, чтобы она перестала ходить к предсказателям и получила неограниченную возможность самостоятельно заглянуть в своё косметическое прошлое. Но откуда Амброзию было знать, что Витёк не нуждался в его рецептах, принимая лекарственные знания в капсулах, приготавливаемых Энтерлинком на кухне?
– Я, моя смердящая девонька, сосал лапу в лесу на конфетных обёртках, а с вами я – сосуног. Признаться, мне не удалось избежать стаканного перезвона в гомоне ресторанов, учитывая, что меня устраивали «тюремные» перестукивания в утробах матерей-одиночек. Вернувшись с «химии» я стал напоминать друзьям бледный карандаш, вышедший из заточения и начавший писать.
– Смотрю я на вас, на выдающего на-гора поэта, ведь среди невзнузданных недотёп живёте, – в голосе Губнушки прозвучала искренняя жалость и никакого вопроса.
– Похоже кантуюсь в среде Богов. К кому только я не обращался в молитвах, в просьбах, в реалистических описаниях, от бесполётности которых иных не понятно почему выворачивает наизнанку, – признавался Садюга, – однажды я докатился до того, что стал измерять рост цен отметками на дверях. Но и это прошло, когда ощутил себя тяжеловесом с беспристрастным подходом к штанге.
– А вы случаем не ошиблись дверью? – встрепенулась Диззи.
– Ошибка, может оказаться предательницей, если она вкрадывается незаметно. Когда-то, в бытность проживания в коммуналке, я безумно много курил и один мой враг-сосед спросил у другой враговитой соседки, почему этот сумасшедший выкуривает одну за одной? И знаете, что эта бесстыдная тварь ответила?
– В те времена наш сплочённый коллектив боролся за обеспошленную торговлю обмякшим женским телом после ужесточения тарифов на ввоз живого товара и ручной клади на Запад.
      – Когда мне пересказали её по школьному развёрнутый ответ, я поразился насколько точно эта мерзавка мыслит.
– Вы заинтриговали меня, Амброзий, говорите же, немилосердный, быстрее, мне нравится ваш скулёж, хотя я всегда боялась попасть в присосавшиеся объятия щупальцев мужчины-осьминога, задёргивающего бархатные шторы. Временами мне кажется, что я зря завязала со спиртным на бантик, всё равно он, приплетённый к делу развязный искуситель, оказался непрочным.
– Повторяю слово в слово: «Он выпускает кольцо дыма. Стремительно бросается за ним вдогонку, вставляя на ходу голову. Видимо кто-то подсказал ему, что с ореолом легче попасть в святые».
– Теперь мне многое становится ясным в жизни Амброзия.
– Но на этом предположение соседки не закончилось. В аэропорту «Бишь-мать-ево» в чрезвычайно  творожные дни объявленной молочной диеты произошло нечто невероятное. Я, как и все готовящиеся к взлёту и возвращающие сусло в русло, проходил сквозь устрашающую махину металлического детектора правды и по выходе из неё  почувствовал себя опустошённым обезрамоченным автопортретом. Телевизионные видения взорвали бомбу в голове, и это натолкнуло меня на написание ранних мемуаров «Лубочно-цветные сны дальтоника-анастезиолога, лишившегося места в госпитале, за то что он не смог разглядеть синюшные губы оперируемого». С той поры меня невозможно поместить в определённые рамки даже женщинам. Глубоко тронутая его откровенностью Диззи, чтобы он ничего не заподозрил, вбухала в себя шестую рюмку коньяку – бокалы, предназначенные для внутрипенного вливания шампанского, с неделю как валялись в мойке на Садюгиной кухне... а установка джакузи, напоминавшая по габаритам «Катюшу», в Диззиной кооперативной квартире ещё только предстояла.
Поклонник «Серебряного века» – хозяин дома – относил себя к бесспорным претендентам или, как он говорил, к престолоподследникам, достойным престола, на который на заре XX века был возведён король поэтов Игорь Северянин, но сейчас, на нём никто не восседает. Поэтому вести непримиримую борьбу за удобное кресло под балдахином и против вопиющей несправедливости к нему как к поэту, написавшему «Всё о жестокостях гомериканского матраца» Садюга считал долгом подчищенной чести и неопределённой совести. Садюга, родители которого умерли ранёхонько, как заправский поэт-эрот, рассматривал проблему: «А кто оседлает Светлое будущее?» остекленевшими глазами из-под пластмассовых век с прагматичной точки зрения, изложенной в ненавистной ему балладе всё того же холодного сапожника от юмора и чистильщика удешевлённых шуток Лебедева Тоо Мuch, славящегося переливчатым, арфическим аккомпанементом гитары, способным уложить любую сентиментально слушательницу на обе лопатки.

Знамёна приспущены в траурном марше,
Стучат барабаны, трубач не горнит.
Король в будуаре жить долго прикажет
В кругу приближённых и близкой родни.

Напрягшись, он молвил последнюю фразу,
Кровь хлынула горлом на горностай,
Раздались рыдания дрогнувшей стражи,
Дав волю эмоциям, что через край...

На грудь королева бездыханно упала,
Свой долг отдавая ему, королю.
Голубоглазая, ей не пристало
Так радостно падать на грудь, на мою.

И я, обнимая её королевство,
В себе человеческое подавил,
Скажу откровенно, без тени кокетства,
Ведь это же я короля отравил.

– Я готов сгореть в напалме ваших глаз! Пришло время поставить на наших отношениях не крест, а магендовид – простонал Садюга. Едва совладав с подступающими к горлу спазмами то ли от набежавших слёз, то ли от песенного зелья он принялся целовать дверную ручку после пятой непрожёванной рюмки коньяка.
– Нет, лучше крест, – прервала заверения Садюги  Губнуха.
Он вспомнил, как однажды прибежал к проктологу Гуревичикусу и простонал: «Доктор, что делать? Мне чудится, что я каждый раз теряю частичку себя, когда присаживаюсь на стульчак». В душе, органично вживаясь в образы, Амброзий осознавал, что в ближайшие годы на поэтический трон без посторонней помощи ему не забраться. Странно что его не хватило апоплексическим ударом в приступе откровения, когда он не мог восстановить в памяти размытые образы друзей в доску и баб в рент, сравнивая их расточительную жизнь со своей с экономной – той, что ничего не стоит.
Читая его мысли, она решила прилепить диагноз Амброзию, заронив в него беспокойство. – У вас ущемлённое самолюбие. Не изводите себя. Полагаю, что это вызвано идущей полным ходом бастурманизацией мясных блюд в нашем артистическом кафе «Кошерная Мурлыка».
Польщённая собственным остроумием и положительными отзывами жителей неосвещённого подъезда Диззи нашла в себе силы приподняться и запротестовать. Она утверждала, что  напоминает старую деву с целкой на слом, или её подружку Ирму Холодрыгу, сгоравшую в пожаре любви к себе и считавшую, что вульгарно рассматривать женщину как отапливаемое помещение выбрасываемого семенного фонда с наибольшей выгодой для пользователя. Вовремя спохватившись, она вдруг вспомнила, что рот не кошелёк – из него не вытряхнешь содержимое. Садюга флегматично выразил сомнение по этому поводу, вспомнив, как он сетовал на то, что ему не удалось при выезде сменить фамилию на Кукушкина – певца и известного опустошителя чужих карманов и сырых яиц в гнёздах 1958 года рождения. Всему виной оказались опытный кукушонок, вытолкнувший его из страны и отсутствие лишней десятки с портретом В.И. Левина для взятки должностному лицу, сидевшему под вождём на стене и скрывавшемуся за ширмой улыбки с кошкой в руках – компоненты разорванной цепочки событий, не поддающейся спаиванию. Просроченное время дебильно застыло в нескольких шагах от полуночи, когда раскрасневшаяся пользовательница мужских слабостей
Диззи выбежала от Амброзия. Запаркованное за углом такси неожиданно заигрывает фарами со стеной дома. Отставив на корпус в кромешную темноту пикантные задние фары, оно отчаливает от подведенных жёлтым бровок тротуара. Машина при виде Губнушки ведёт себя на манер жеманной светской дамы, происходящей от семени крупного помола, с мизинцем в отставке потягивающей арамейский кофе со сливками во французском кафе, где атмосфера напоминает мышиный завтрак с сыром в лягушатнике. Круто развернувшись, тарантас подъехал к подъезду.
Витёк уже высматривает жёнушку сквозь лобковое стекло машины под статическое потрескивание в эфире, сопровождавшее издёрганное скольжение стрелки в поисках приблатнённой программы «Душегрейка» Евы Клапан, поражённой тиком после удара током в высоковольтной передаче. Витёк только что прилетел из Носорожья и забыл перевести часы по старому календарю. Сжав зубы, он упорно рыскал вдоль по шкале приёмника, пока наконец не наткнулся на конкурентное с Евой шоу «Обнажёнка», в котором от безразличного третьего лица услышал следующее:
«Переживший черепно-мозговую травму в свой голубой период с розовой начинкой, заведующий авантюристического склада ума Мотя Контейнер, чем-то напоминающий «Танцующий шоколад» художника Тулуза Лотрека, воспевавшего сиротские дома терпимости. В состоянии возбудимости Мотя уделял неподдельное внимание вихляющему задоводству и электрической вольтижеровке угрей на лице. Но его можно было понять, если учесть, что заводился он с полоборота, а разводился не жалея ни себя, ни своей партнёрши, двоюродной сестры милосердия Бабетты Дозари.
Вечно чего-то мотивирующий Мотя накроцал знания в области любви по крупице из разных источников, сидя в тёплой ванной и поглаживая атласную кожу золотистого пингвина Пашки, погружаясь в радиошоу Евы Клапан «Босяк в кефире». Интеллектуалка Ева придерживалась мальтузианской теории «Когда нет шеи – голова на плечах». Мотю даже с натяжкой нельзя было назвать стеснительным и он звонил в раскупоренный кефир когда надо и совсем ни к чему.
Сегодня он, как всякий преуспевающий бизнесмен, не мог остаться в стороне от разбираемой по косточкам темы: «Подберите мне подходящую Голгофу и я вознесу на неё свой магендовид», потому что для него успех был продажным мальчишкой, услугами которого он без зазрения совести пользовался в школьный период, обладая не слишком большим тактом на три четверти.
Мотя набрал телефон драйтонской студии и пожаловался на свою Бабетту Дозари в трубку радиозаведущей Еве Клапан и всей почтенной радиоаудитории, прильнувшей ушами к приёмникам в округе на три штата, сообщая им, что Бабе не понимала его с самого конца и считала испытываемую им жажду сексуальных знаний, сопровождаемую сушилкой в горле, симптомом диабета, не входящим в синдром подхода к спортивному снаряду «Конь», регулярно огуливаемом её в возведённом жилом комплексе половоценностей для пенсионеров, занимающихся йогой на Пони-Айленд.
Местами мистер Контейнер, привыкший распылять передовые идеи автомобильным пульверизатором, звучал осоловевшим Соловьём-разбойником. Будучи «наездником» по редким праздничным дням, закатывающий скандалы... в консервные банки Мотя винил (не путайте с пластинками) изголодавшуюся по развлечениям Бабетту во всех смертных грехах, называя её лошадью, не поддающейся джигитовке. Он утверждал, что в каждой мартышке скрывается  трельяжная штукатурщица, но соглашался, что не все из них работают по специальности.
Разбушевавшегося Мотю Контейнера, не преминувшего сообщить, что он любит потягиваться утром в постели нежинским огурчиком, дипломатичная Ева Клапан уложила на обе лопатки фразой: «Облюбовать себе нежилую пожилую женщину, не значит любить её». Тщательно взвешивая в полемике все «за» и «против», радиоклоунесса Ева выбрала «и» и посоветовала звонящему чаще чесать «репу», ибо это помогает дозреванию планов, расходящихся с действительностью. Ева закончила передачу двумя философскими высказываниями: «Разве можно наставить рога на путь истинный?!» и «Загораясь женщиной, тушите любовь на медленном огне».
До чего пасквильная передача – ничего о прогрессе. Кто-то обращался в иудаизм, а я никогда... в бегство. Раньше мячи страдали от шнуровок, теперь их, как лягушек, надувают насосами, схватился за голову Витёк, не заметив как дверь в машину распахнулась.
Упустившая из виду долгожданный приезд супруга Диззи, замешанная на коктейле взаимоуничтожаемых мнений и мечтавшая франтить на широкую ногу жены книжного червя в черевичках с узкой щиколоткой мужа, ступает в фойе салона изящной ножкой сорокового размера.
В не прополотом поле зрения она не мыслит глянцевого будущего без лакированных сапог (кирзовые ей претят). Вольнодумка являет собой полное собрание незаконнорожденных произведений и небылиц, на которые только способна. Она обрастала вещами, поэтому расставание с тряпками переносилось ею в атмосфере тягостном молчании. И вдруг её приветствует золотая улыбка водителя Примулы, всё ещё числящегося законным супругом, что даёт ему право задавать инквизиторские вопросы типа, что она делала в его отсутствие. Вопросы походившие на семейный инструктаж, и заявления вроде: «Ты меня не любишь, ты меня просто облюбовала и зафрахтовала на неопределённый промежуток времени. Куда ты подевалась, уценённая молодость?!»
Но Диззи Витька намеренно не узнаёт (это ужасно, когда Простейшие делятся ... знаниями). Небрежным жестом она даёт понять, что осуждает типа, для которого главное – проезжая часть её тела, да и шутки с ним плохи (того и гляди, получишь в сопло), ибо он приравнивает секс к телесному наказанию. Она достигла той стадии опьянения, когда не подлежащие взвешиванию проникновенные слова: «А пошёл бы ты...» перевешивают.
Хотя в ярости Витёк не знал равных и напоминал буйвола, насквозь пропитанного идеями в подержанном виде «Хоть выжимай», но привести Диззи в себя хлёсткими шлепками всё же не решался по веской причине –  боялся услышать страшное обвинение: «Ты лишил меня зажиточной жизни, и я в который раз существую! А ведь могла бы выйти замуж за высокооплачиваемого извозчика – пилота зарубежных авиалиний». И вот уже между ними жужжит пропеллер разговора о пользе взбалмошного вздора. Витёк в третьесортном представлении себя зеркалу в коридоре меряет комнаты сдобными шагами и бурчит под нос, подражая сменщику таксисту Гоги – бывшему киномеханику, проматывавшему деньги как ленту трофейного кино: «Малчик бил хароший. Еда бил плахой» В этом фильме герой произносит незабываемую фразу: «Человека повесили сушиться на верёвке, и как видите, он не возражает».
И опять Витёк норовит поставить Диззи в затруднительное камасутренное положение, не взирая на противоречивые опыты по вживлению сострадания мышам-полёвкам – эксперименты, проводимые в частной лаборатории столицы Нью-Джерси Трентоне. По-барски ленивого Витька взволновало, кто (в связи с женской эмансипацией) обеспечит его, неспособного на частное пожертвование собой ради брака, успехом и в каком виде.
Внезапно словоохотливый притворщик мечты в действительность и вентилятор-стеклодув вращающихся дверей увидел, как глаза её, не разгоревшись, расплывчато вспыхнули. Преодолев апатичное состояние ума, но не обделённый им, Виктор не проявил себя эгоистом – скорее эдакой обезъЯженной личностью. Почувствовав себя вошью на волоске, рассматривающей скальп как временное поселение, он усёк, что прикуривать от вспыхивающих каминных головешек больше нельзя (у малявки Губнушки душевный надлом «постирушка» и в натуре прослеживался Викторианский период злоключений, уготованных судьбой).

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #196)