По дороге в Шпикулово

Крохотная июньская ночь вдруг забродила от настоянного аромата скошенных трав и плеснула в небо, точно в августе, миллиарды звезд.

Я не смог удержать рулевое колесо. Припарковал машину, забрался на пригорок, лег и уставился на укутанную серебристой дымкой луну, которая запуталась в ветвях пирамидальных тополей, может быть, совсем недалеко от Шпикуловки.

Луна дрожала, билась испуганным узником и в отчаянии полосовала острием своего серпа густую листву, пытаясь вырваться сквозь кроны из крепких супружеских объятий Земли.

Я вспомнил легенду из хроник древних шумеров, превращенную по недомыслию историками в миф.

Это случилось во времена, когда юная Луна зрела и готовилась стать еще одной планетой.

На языке шумеров, как впрочем во всех языках древних народов, Луна носила мужское имя Мон.

Мон с нетерпением ждал своего совершеннолетия, чтобы наконец стать законным супругом красавицы Земли.

Надо сказать, что о красоте, кротости и живой теплоте Земли знали далеко за пределами не только крохотной Солнечной системы, но и по миллиардам галактик слава о божественной красоте Земли проносилась быстрее космического ветра.

Многие звезды, родственники Солнца, радовались предстоящей свадьбе, предвкушая грандиозный парад планет.

Но были и страшно завистливые планеты. Одна из них по имени Нубиру, носившая королевскую корону из золотой пыли, жаждала уничтожить соперницу. Для этого она подговорила своих спутников незаметно подобраться и внезапно напасть на Землю, чтобы превратить ее в клоаку и золотой пылью Земли осыпать себя.

Поражает, с какими подробностями и в мельчайших деталях шумеры клинописью на глиняные плитки нанесли свидетельство этой жуткой битвы. Будто были они сторонними наблюдателями, если не соучастниками Нубиру в нападении.
"На шестой день планетарного сражения тому сателлиту коронованной планеты, что обещал пожертвовать собой ради одного снисходительного взгляда Нубиру, удалось прорваться вплотную к Земле.
Он ударил Землю по касательной. Но удар был такой силы и злобы, что у Земли оторвало большой кусок коры. Она перевернулась и кровью из неё хлынула в космос магма.

Невыносимо было смотреть в каких муках умирала Земля. Даже Нубиру не стала добивать невесту, лишь бросила брезгливый взгляд и, подоткнув под себя шлейф из комет и метеоритов, скрылась за семью галактиками в сопровождении эскорта спутников".
Плач и стоны были слышны во всей Вселенной. Всех больше страдал молодой жених Мон, на руках которого умирала Земля.

В хрониках шумеров эта легенда завершилась тем, что Мон пожертвовал собой ради своей невесты. Он подлетел к ней, спешно отдал (перелил) Земле все своё железо и потому лишил себя возможности вырасти в самостоятельную планету. Но остался при любимой маленьким спутником. Зато вечным, охраняющим её покой и здоровье.

Из его опустошенного тела еще слышны во Вселенной вскрики, но это крики радости и восторга в те счастливые моменты, когда Земля вертится перед женихом, демонстрируя свои новые наряды, а он безустанно взирает, боясь даже на мгновенье отвести от нее взгляд.

-Никто и никогда больше не сможет в Моей Вселенной так любить друг друга, - сказал Создатель Всего Сущего. А любовь, как молитва - она сильнее и могущественнее Господа Бога.

Для меня всегда была загадкой грустная улыбка, подсвеченная солнцем, на святом лике единственного и верного спутника Земли. И неопровежимая правда шумерских хроник лишний раз доказывает, что люди на Земле живут долго, очень долго.

Две с половиной тысячи лет один Египетский жрец сказал Геродоту: "Вы, Элины, совсем еще младенцы в отличие от нас. Мы пять раз видели как солнце вставало оттуда, куда раньше оно закатывалось, и пять раз заходило туда, откуда раньше поднималось". А любимый и любящий спутник Земли почитался египтянами как левый глаз Бога Хора, сына Осириса и Исиды.

Я лежал на пригорке в мягкой, податливой траве, набравшей за день тепла и солнца, и надеялся вздремнуть хотя бы четверть часа.

Незаметно пролетели на кочках и выбоинах сутки.
Дороги такого легкомыслия не прощают.
Казалось, что руки стер о руль до ключиц и ноги набрали слоновью тяжесть за две с половиной тысячи километров.
Я мчался в Шпикуловку, не жалея машину, через шесть областей и чувствовал, что никак не могу догнать свою душу, которая поджидала меня у поворота с трассы на Родионовку и Шпикулово.

За три часа до смерти Таня погладила мою руку и шепотом повторила:
- Какое счастье, что ты у меня... есть.
Её губы обметало последним словом "был", но она не могла, не хотела причинять мне боль. Всё существо её боролось с тем, чтобы я не остался в прошедшем времени. У неё не хватила сил улыбнуться, как она умела улыбаться, превозмогая мучительные, парализующие боли.

- Какое счастье, что ты у меня... есть!

Потом Таня потеряла сознание. И воздух вдруг стал плотным, мутным и тяжелым. Сквозь него, точно через толщу воды, проплывали чужие тени медиков скорой помощи, колдовали с капельницей, вводили растворы, тихо переговаривались между собой. Так же, через толщу воды, я расслышал чудовищный рык смерти: " Бессильны. Давление не поднять. Осталось минут двадцать. Позвоните, мы должны констатировать..." - и крысиным комком, подметая за собой пол литовкой вместо хвоста, скатились в прихожую, чтобы стыдливо прикрыть там уши и не слышать, как я кричал им вслед:
- За что?! За что?!
Врачи неотложки не были бессильны. В этом крысином комке, косившим литовкой за собой всё живое, я разглядел саму смерть.

Таня умирала у меня на глазах. Я крепко прижимал её ладонь к своей щеке, гладил и целовал её иссушенную болезнью руку и, как заведенный, повторял одно и тоже: - Только не уходи! Пожалуйста! Не оставляй нас! Я не знаю, как жить без тебя и зачем! Только не уходи!

Я вслушивался и слышал, как слабеет её тяжелое и частое дыхание со стоном на выдохе, но продолжал верить в чудо: "Вот-вот, сейчас, через мгновенье солнышко мое откроет глаза, проведет ладонью по щеке и с удивленной усмешкой спросит:
- Ты чего плачешь? Думаешь, что легко от меня отделался? Не дождешься! Я вернулась, и мы еще поживем. Поживем ведь? Правда, милый? А ты был искренним, когда говорил, что быть со мной иногда сложно, но жить без меня просто невозможно?

Да. Не менее искренно я считал, что смерть - это некий акт предательства, совершённый по отношению к самым близким, родным, любимым и безмерно любящим.
Моё солнышко, услада сердца моего ни разу меня не предала. Не имела понятия и ужасалась тому, как можно находиться в сговоре с нечистой силой.
А, значит, она должна жить. Жить, жить! Вопреки целенаправленному уничтожению медицинскими неучами её истерзанного организма. И, ради того, чтобы питать живительным источником своей вселенской любви внука, детей, сестру, всех близких и родных... Она умела любить и кропотливо этому учила меня: "Не забывай! Как ты относишься к своим родителям, так дети и внуки будут относиться к тебе..."

Таня умерла на моих руках через час. С последним вздохом крепко вдруг сдавила мои пальцы, из её прикрытых глаз побежали слезы.

Я судорожно представлял, как незамеченный детьми, рыдавшими в соседней комнате, прокрадусь в столовую. Там у меня была припрятана горсть сильнодействующих снотворных таблеток - ровно столько, сколько нужно, чтобы успеть их выпить, вернуться в спальню, крепко обнять еще теплое тело жены и больше никогда не расставаться.

Но сколько ни пытался, не мог даже приподняться с пола - ноги напрочь онемели и первыми потеряли всякий интерес к жизни.
"Такие ноги обрежь и брось собакам - есть не станут!" - вдруг вспомнилось одно из выражений деда Глеба.

На стоны прибежали дети.

- Мама... пальцы ухватила... плачет, - пытался я объяснить им, что Таня жива, что через секунду она придет в себя. Надо только что-то сделать, надо очень постараться...

- Нет, папа. Мамочки больше нет с нами, -сказала дочь.

И тогда умер я.

2.

Пустотелый спутник Земли запутался в кронах тополей. Радостным смайликом светилось его лицо в объятиях земного притяжения.
Чуть правее и глубоко в низине брызгал огоньками затухающего костра Борисоглебск.
Необходимо было отключить себе голову, ни о чём не думать, чтобы впасть в короткую дрему. И я стал нашёптывать старые песенки:
"На плечо опустила мне голову
Крепко пальцы мои ухватила
- Виновата, - твердила, - что помнила
Виновата, что не позабыла.
Я стоял отрешённый, усталый
Без прощенья, без права явиться
И жалел, что мне легче не стало
И боялся, что это мне снится...

Таня не любила мои песни или умело скрывала, называла блажью великовозрастной: "Чем бы дитя не тешилось..." Но одна песня все-таки её трогала:

"Как -будто хозяева только что вышли из дома:
Вот чайник парит вот умытые чашки вразброс
Вот в зеркале тень остывает и в линиях излома
Объятые желтыми шторами призраки роз.
Стихи Элюара еще отыграть не успели
Еще не сумев раствориться трепещет слеза
И в август портрет под стеклом глядит из апреля
Как -будто хозяевам нет возвращения назад.

- Удачно закодированный текст, - считала она: - Мне нравится, что код известен только нам двоим.

Я неустанно пытался удивлять, поражать, радовать жену своими скромными способностями при полном неимении житейской мудрости, которая генетически заложена в женщинах и которую они начинают мастерски использовать сразу, едва завидев будущую жертву, и обозначив эту жертву своим надежным спутником по жизни.

Следом за наивными, грустными песнями в машине, приткнутой к пригорку, включился концерт Procol Harum "the well's on fire" с любимыми у Тани: "Weisselclenzezenaccht" и "The question" - ответ на него всегда был чреват новым вопросом.
У меня их скопилось великое множество.

В Шпикуловке я намеревался найти хотя бы часть ответов, пусть величиной со скрупул.

Мы такие разные абсолютно во всём, что наша встреча была неизбежна.
- Встретились ни двое влюбленных, - как-то оговорилась жена, - но столкнулись две непримиримые галактики, ни в чём не уступающие друг другу, живущие по разным законам и с громадной разрушительной или созидательной силой. Всё зависит от нас.

Тридцать три года тому назад с каким-то недоуменным удивлением оглядывая меня, она призналась, словно поставила мне в укор:

- Раньше я даже близко не допустила бы мысли, что кого-то буду любить сильнее, чем родителей.

- Кого? Я знаю этого несчастного? Может, любовь ты еще путаешь с привязанностью? - попытался тогда я отшутиться.

- Подойди, несчастный, к зеркалу и полюбуйся!

Через пять месяцев после её смерти я случайно обнаружил в зеркале беспробудно пьющего старика с небрежно приспущенными на глаза шторками век по типу "Маркиза", что висят у нас на даче, со щелью почтового ящика вместо рта и стёкшим к подбородку лицом.

- Ты кто? - спросил я.
Незнакомец не сознался, лишь презрительно фыркнул в ответ.

- Впрочем, - решил я, - кто бы ни был, ты - отличный собеседник. Умеешь красиво и выразительно молчать в диалоге с покойником.

В ту же ночь я отчетливо услышал, как из соседней комнаты Таня произнесла с упреком: - Олег!

Я вздрогнул, открыл глаза и еще раз услышал: - Олег!
Её голос завис в дверном проеме спальни.

- Таня, ты почему сердишься? - обернулся я к портрету жены, стоявшему в изголовье кровати, хотя причина её возмущения была мне известна.

В апреле прошлого года она сказала:

- Я очень тебя прошу: не бросай сына! Обещай мне, что не оставишь его!

За спиной Таня держала, скрученные небрежно в куль листки с результатами последних исследований её крови, полученные мною ранее в лаборатории, прочитанные как смертельный приговор и надежно спрятанные мною же в коробку из-под обуви.

Восемь месяцев спустя я узнал от сына, что его Таня просила о том же самом: "Не бросай отца! Ты же знаешь, какой он непутёвый без надзора".

Мне надо было уснуть во что бы то ни стало. Шли вторые сутки - на сигаретах и кофе. О еде я не думал. Любая пища мне казалась изысканным блюдом из ватных шариков, сваренных в перекиси водорода.

Но думал я о том, что чуйка меня никогда не подводила и что я, наконец, получу в Шпикуловке ответы на все вопросы, придавившие меня могильным курганом.

Я отлепил от лица пластиковые очки, закрыл глаза и стал наблюдать за тем, как опадают хлопья мусора, прижившиеся с годами в глазном яблоке.
Голова не желала отключаться. Мысли лезли из всех щелей. Их количество и тяжесть значительно превышали массу мозга.
Плавилось сало в подмышках и жирными струями пота стекало с рук. Было душно, ночной ветер устал трясти листву и стих на вдохе.

Невероятно болел правый бок.
--------------------------------
В субботу, когда я суетился у телевизора, готовясь во всеоружии встретиться с очередным товарищеским матчем перед ЧМ - 18, вдруг над барной стойкой в столовой глухо лопнула лампочка и со звонким шелестом усыпала мелким стеклом пол.

Сын уехал на дачу - винить было некого, как некому было предостеречь, что с барного стула высотой более метра падать куда опаснее для здоровья, чем со стремянки, которую я все-равно бы подставил к барному стулу, чтоб залезть на него и поменять лампочку. Семья знает, что упрямство - моё второе я.

Летел со стула я красиво, почти безошибочно используя гимнастический прием "фляг", но только его первую половину - с хлестким махом руки о барную стойку, проваливанием плечевого пояса вперед и взрывным падением грудной клетки в проем между холодильником и мирно спящем на спине котом.

Мгновением позже, за меня всю второю половину "фляга" безукоризненно выполнил домашний питомец. Взлетев со спины, он сделал в воздухе переворот и, натренированно оттолкнувшись передними лапами от моего лица, приземлился через пару метров на ковер в центре столовой. Отбивать ему было нечего, так как кота я предусмотрительно кастрировал еще 14 лет назад.

Само падение из-под потолка тянулось медленно и покадрово: вот я беспомощно цепляюсь ручонками за воздух; вот глубоко и серьезно задумался о значительном вкладе в русскую литературу Льва Николаевича Толстого, написавшего повесть"Смерть Ивана Ильича"; а, вот теплым матерным словом встречаю землю в огромном цветочном горшке из которого растет и пушится под потолком целое дерево.

Грохот был такой мощный, что все без исключения жильцы четырех подъездов девятиэтажного дома приняли мою твердую посадку за подземный толчок магнитудой в восемь баллов по шкале Рихтера или взрыв 82-х килограммов в тротиловом эквиваленте.

Только с третьей попытки мне удалось опрокинуть себя на спину, точно трухлявую шестивёсельную шлюпку, давно брошенную на берегу.

Вышел сосед сверху в свою лоджию, закурил и, свесившись пыльным ковром на перилах, ехидно засвидетельствовал:
- У вас упало!

- Как же мало нам известно о законах гравитации, - прохрипел я, поскольку дыхание еще не восстановилось и ребра источали боль еще громче, чем обида на весь мир.

- А трезвым, наверно, убился бы напрочь? - настырно сосед продолжил взывать меня к диалогу.

- Трезвым я бы не полез менять лампочку. На фиг мне, трезвому, это нужно?

- Она заводит меня в подъезд и приказывает: "Выкручивай лампочку! Сейчас в рот брать буду!"
Я спрашиваю её: "Что, прямо горячую?" - вспомнил сосед дремучий анекдот, который я ему и рассказал когда-то.

На потолке, ретранслированные футбольным матчем, скакали крошечные чертики. Комментатор неожиданно сознался, что пошла последняя минута первого тайма.

Затрещал, подпрыгивая, возле дивана iPhone. Судя по рингтону известной песни Кола Бельды "Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним...", домогался меня родной старший и единственный брат.

Левая лопатка и правая ягодица впились взасос в лакированный пол. С трудом отлепляя их от пола, я использовал метод передвижения сколопендры на спине и на восьмом вертлявом изгибе не выдержал и упрекнул все части тела:

- Не чавкайте! Не люблю.

iPhone уже повторно, надрываясь, пел про отчаянных оленях, мчащихся по красотам бескрайнего Севера.

Оставалось совсем немного пороха в пороховницах и ягод в ягодицах, чтобы доползти до дивана.

Очередную попытку брата дозвониться я пресек вопросом:

- Почему?

- Что "почему"? - потребовал он разъяснения.

- Почему задница так сильно прилипает к паркету?

- Ну, это же очевидно, - на правах старшего по-братски объяснил он: - Стоптал ноги до задницы в поисках телефона. А прилипать чему-то нужно. И все - ради того, чтобы мне сказать, что передумал...

- Игорь, ты сильно переоцениваешь мои способности. Я еще до конца додумать не успел, а ты хочешь, чтобы я уже передумал. А что я должен был передумать?

- Опять меня виноватишь в том, что не научил тебя думать? Ты едешь на дачу, как обещал, или передумал? Мы же, вроде, договорились. Заодно расскажешь подробно, почему ты намереваешься съездить в Шпикуловку...

Не помню, чтобы брат опускал руки и душил в себе альтруизм, воспитывая даже такого безнадежного и угрюмого типа, как я. Ему чудилось, что только он знает формулу, по которой способен остановить во мне обратный отчет и вернуть к элементарным радостям жизни - выпить текилы на дачном участке (наши дома стоят на одном массиве, и походы в гости к друг другу по пятницам и выходным за 20 лет превратились в добрые посиделковые традиции), очень вкусно поесть, попариться и очиститься общением от душевных тяжестей.

"Но не обязательно бить в отчаянии лопатой того, кому пытаешься навязать свою любовь, а он сопротивляется. Есть много других подручных средств", - думал я, ощупывая грудную клетку.

На дачу я ехать не хотел, как не стремился объяснить брату, что зачастую и любовь уступает привязанности в силе.
"В силе, но не в мудрости, - отреагирует живо брат: - Привязанность жестока и безжалостна, а любовь - свобода".
"У нас, человеков, свобода наступает тогда, когда ты становишься никому не нужным".
И завяжется у братьев никчемный спор о том, почему не поддающиеся хорошим, в общем-то, людям простые житейские мудрости так легко уживаются в их женах.

- Завтра я приехать на дачу не смогу, а вот послезавтра приеду точно. Ребро даю на отсечение, - пообещал я.

- Конечно. Ты, как первочеловек Адам, знаешь, чем можно безболезненно пожертвовать. Ребро - единственная кость без мозга.

Таня оговорилась однажды, проводив гостей до поворота от дачи:
- Ты, как кролик, завороженный пастью своего брата...

- Нет, любимая, я смотрю на него, как кролик на братца кролика, зная, что за спиной кое-кто тщательно надзирает и предупредительно трясет погремушкой на хвосте.

- Ты назвал меня змеёй? Смотри в глаза, не отворачивайся! Считаешь меня коброй? - требовала она тогда, чтобы я немедленно извинился за то, что покусился на её здоровое чувство собственницы. Делиться мною с братом Таня никогда не желала.

Ребро на отсечение я давал и в прошлом, самым черном и гнусном году. Шел в магазин "Копейка" и свалился мешком в обледенелую колею.
Но тогда было еще кому пожалеть.

Таня лечила просто и мистически: прикладывали теплую ладонь, и кости срастались. Не надо никакого мумиё.

- Я знаю одну знахарку, - не буду на неё всуе указывать пальцем, - которая по запаху моих потовыделений легко диагностирует болезни, - восторгался я её лекарскими способностями.

- Льстец. Не надейся на алаверды. Ты всегда пахнешь одинаково - конюшней.

- Ну, за три десятка можно уж было привыкнуть к запаху.

- Я стараюсь.

Я тоже старался полгода научиться жить без неё. Но, видимо, нерадивому ученику не дано постичь и переварить этот простой предмет - жить без неё.

Запланированная на следующий день поездка к маме с лекарствами, продовольственной корзиной и упаковкой подгузников сорвалась с утра. Опять утянул на десятый участок кладбища, пробудившийся во мне мазохист, чтобы расковырять себе душу нудным монологом у могилы жены и попросить покойную по обыкновению дождаться:

"Скоро буду. Совсем скоро. Потерпи немного. Вот, уже грохнулся со стула и сломал два ребра. А лето только началось..."

Вечером у входной двери в квартиру я увидел черное птичье крыло.

Среди жильцов дома всегда хватало доброжелателей, считавших за честь, удачу и радость испортить соседям настроение. Я брезгливо попытался скинуть носком ботинка крыло в лестничный проем, но крыло шевельнулось и пискнуло.

- Стриж, что и как тебя угораздило упасть возле моих дверей? - спросил я у птицы.

В кулаке крохотное, невесомое тельце стрижа отбивалось панической сердечной дробью. Коготками царапая ладонь, он беззвучно открывал клюв, будто пытался о чем-то кричать и давился собственным страхом.

Стриж - птица уникальная. В отличие от белогрудой ласточки стриж в полете не умеет складывать крылья, хотя в скорости её превосходит. Все четыре коготка на атрофированных лапках направлены вперед. И, вообще, ласточки относятся к воробьиным, а стрижи - к классу стрижёвых.
Выбравшись однажды из гнезда, птенец стрижа взрослеет, питается, спит, любит, живет и стареет только в воздухе. Никогда не видел стрижей, отдыхающих на проводах линии электропередачи. Не умеют. Им дано одно - летать. Жить и умирать в полете.

Я вышел во двор и запустил стрижа в небо. Тут же, ниоткуда, слетелись к стрижу сородичи и с писклявым гвалтом стали стремительно набивать крыльями широкую, но туго стянутую спираль.

В этом радостно носящимся кругами писке птиц, я вдруг четко расслышал голос Тани. Она сказала:
"И запомни: как ты относишься к родителям, так и дети будут относиться к тебе!"

За ужином меня внезапно распёрло непреодолимое желание похвастаться перед сыном о том, как я совершил еще одно богоугодное дело, приплюсованное к тому, первому, когда я в четырехлетнем возрасте, увернувшись от надзора старшего брата, моментально сдал старьевщику свою детскую коляску в обмен на воздушные шары с пластмассовыми свистульками.

После поездки на дачу, сын был не в настроении. А, он - весь в мать - человек настроения. Да к тому же - яркий образчик атеистически нашпигованного нигилизмом хипстер из огромной жирной прослойки молодежи, не верующей ни РПЦ, ни католицизму, ни шаманизму. Бог для него - это, скорее, Вселенский Разум с поставленным человечеством диагнозом: рассеянный склероз или старческая деменция при вегетативном состоянии.

Все россказни о символах, чудесах и предсказаниях он, естественно, понял, как забавную историю о птичке, грохнувшейся со стула под железную дверь и сломавшую два ребра.

В итоге, от моих негаданных откровений гнилостным послевкусием обметал сыну полость рта вопрос: "Почему наш кот не сожрал стрижа, если он даже мух в дом не пускает?"

Но, увидев, как я корчусь и наигранно хватаюсь за бок, низошел до эмпатии и спросил:

- Перелом со смещением? Если со смещением, то плохо. Будут ломать еще раз. А, как орнитолог орнитологу признаюсь, что к стрижам я отношусь нейтрально, я голубей ненавижу. За день до смерти мамы разгуливал по карнизу один такой и бил клювом в стекло. Мама сказала: "Не прогоняйте! Пусть! Мне родители приснились." - взял тарелку с отбивными , горнированными деревенским картофелем, и ушел в свои недра.

Через минуту из его закутка хлынула "More love for the money" из альбома "Cyclorama" группы Styx.
Но я-то прекрасно знал, что после сомнительного предупреждения, в альбоме звучит хит примирения "Together".
"Всё, что предстоит, можно пережить только ВМЕСТЕ".

Такая манера общения позволяет нам значительно экономнее расходовать нервные клетки.

Есть и еще один веский аргумент, оправдывающий музыкальную перекличку.

Юношей, лет сорок назад, я заблудился в тайге и случайно по реке Черная Кедва вышел к деревне старообрядцев - в десяток домов. Местные жители там другого языка не знали, кроме непонятного, ортодоксального Рустико-Романо старославянского, без заимствованных слов и владели им виртуозно.

Так я догадался, что наши далекие предки общались напевно. Одно слово имело, точно у тайцев, до восьми значений, в зависимости от того, в какой тональности это слово прозвучало.

Чтобы поделиться новостями, девки вечерами выходили в хоровод и соревновались в острословии:

"Полоскала баба юбку и дополоскалася
У нее отпала жопа и за ней таскалася".

"Мой милёнок захворал
Ночь, как резаный орал
А не надо - пусть на ушко -
Называть меня старушкой".

Деревенский философ Велибык, он же по совместительству ярый пацифист вследствие кастрации за то, что был уличён старейшинами в скотоложстве со смертельным исходом и Как опекун, назначенный советом старейшин, старательно пытался натянуть мой третий глаз мне на задницу, объясняя у завалинки, что правду можно только петь. В правде много гласных. А ложь - из глухих, шипящих и свистящий звуков состоит. Недаром лжеца называют свистком смоленым, а в церковно-славянской азбуке лукавому отдана вторая половина - от буквы Хер и ниже.
Деревенские бабы к Херу относятся с большим подозрением, поэтому вынуждены петь одну лишь правду. Представь!

Велибык пропел этот домострой четырёхстопным ямбом, и я живо представил, как будущая жена, летая на швабре со скалкой в руке гоняет семью ежедневно в целях воспитания по дому, напевая верлибром на непонятном языке всю правду обо мне голосом Джанис Джоплин.

В ту же ночь я бежал из деревни снова в тайгу. Через три дня меня обнаружили с вертолета. Когда приземлились и окликнули, я ответил всей поисковой-спасательной группе:
- Всё дело в том, что верую в дорогу
В знакомый лес, в шиповник у ручья
За лесом дом, в окне горит свеча
И руки женщины на книге
Слава Богу! - перекинул через плечо лямки пустого рюкзака и синхронно с головой двинулся дальше.

Сын знает по моим рассказам и досужим вымыслам, что я меньше всего доверяю патологически честным полудуркам, которые своими требованиями - быть с ними взаимно открытым и правдивым - лишь еще больше подталкивают и вынуждают собеседника лгать. "Но песни я любил больше людей".

Под утро, найдя относительно безболезненную позу: лежа на спине вполоборота влево с откинутой за голову правой рукой, и вольно откинутой, брошенной на произвол и омертвение седалищного нерва - левой ногой, я забылся бредом сивой кобылы, не забывая по-лошадиному часто вздрагивать, фыркать и ржать от боли.

Несколько раз, предусмотрительно наступая на единственный скрипучий квадрат паркета в доме, пытался заявить о своей бдительности сын. Наконец не выдержал и спросил:

- Ты сейчас кричал?

- Нет,- боялся пошевелиться я.

- Значит, я кричал. Поел твоих макарон по-флотски и всю ночь с горшка не слажу. Измучился я. Отощал от обезвоживания, - похвалил он мое кулинарное мастерство.

- Ступай, сын. И - удачи! Вот, тебе мое отцовское благословение, - прошептал я и протянул ему шесть таблеток активированного угля.

Очень не хотелось выпадать из сна. После вмешательства много сил уходит на его корректировку: я иду с братом в нашу шикарную виллу на берегу Сиамского залива, которую не купил двадцать лет назад только из-за того, что отговорила жена, мол, далеко и неспокойно ( по тем же причинам она была против покупки дома в Крымском Капселе). Стойкий запах йода мы пробиваем отрыжкой дуриана, использованного под закусь Каталонской текилы. За нами тянется шлейф трупной вони. Кто не успевает спрятаться, того мы сразу закапываем по милосердию, не позволяя сдохнуть от удушья.

- Тебе влетит от Тани? - привычно допытывается брат.

- Не влетит. Это же сон, - успокаиваю я себя. Крайне редко случается осознание происходящего, как сна и поэтому я чувствую себя в безопасности.

Из дома выходит Таня с полным тазом выстиранного и уложенного цветастой горкой белья. Она пристально оглядывает нас.

- Держись! - говорит брат и прикрывается мною.

Жена ставит на землю таз с бельем, берет меня за руку и ведет в дом. Через плечо она кидает небрежно брату:

- Извини, Игорь, мне нужно милому муженьку сказать пару ласковых.

- Награда, наконец, нашла своего героя, - отшучиваюсь я, смиренно следуя за Таней, - лишь бы не посмертно...

- Перестань кривляться! - она поднимается по бесчисленным лестницам, проплывает по комнатам, точно космонавт в МКС.

Я гляжу ей в спину и удивляюсь своей покорности. Наконец, она приводит меня в спальню, плотно закрывает дверь и усаживает рядом с собою на большую двуспальную кровать.

"Сейчас начнет выпытывать: с какой целью я собрался в Шпикуловку?" - начинаю нервничать я и судорожно подыскивать оправдания, груженые весомыми аргументами.

Но Таня говорит:

- Посиди со мной. Просто посиди молча и обними меня.

- К чему такие оргии? - не выдерживаю я: - Значит, вот как ты устроилась. Мне Лариса, жена брата, по телефону доложила, что ты приезжала к ней на красном фольцвагене "Жук", вы долго беседовали, ты рассказывала об этом доме, как тебе здесь спокойно и хорошо. А почему ко мне ни разу не приехала? Игнорируешь? Конечно, кто я - тебе?

Вспомнил, как твоя сестра, приехав на твои похороны, прямо с порога швырнула в меня нелепейшую фразу:

"Спасибо тебе за сестру!" - точно она сдавала мне тебя на ответ. хранение, а я очень старался, но не уберег. 32 с лишним года старался. Конечно, кто я тебе?

- Дурачок. Я ни о ком так не беспокоилась и не беспокоюсь, как о тебе и детях. Мне и сейчас очень тревожно. Обними меня, - просит Таня, и я выпадаю из сна окончательно, зараженный от нее необъяснимой и загоняющий в реактивный психоз тревогой.

Блёклый свет, процеженный через пасмурный день, тянулся к её портрету в изголовье кровати и опадал еще большей тревогой.

Я нащупал iPhone и набрал дочь. Лишь бы с ними ничего не случилось. Маша не отвечала. Вероятно, гуляла с внуком. Я повторил набор дважды. Потом позвонил зятю:

- У вас всё в порядке?

- Машуня пытается уложить сына, - шёпотом ответил он.

"Боже ты мой, сколько же спал?"

- Обеденный сон - дело святое. На Руси тех, кто не спал днем, по царскому указу били батогами.

- Про батоги я понял. А Маша перезвонит как только, так непременно. Я ей напомню.

Я зашел к сыну:

- Ты никуда сегодня не собираешься? Правильно: чего шляться в непогоду?

В половине четвертого позвонила, наконец, дочь:
- Папа, ты только не волнуйся, - с несвойственным ей придыханием сказала она: - Мне позвонил полицейский... Дядя Игорь умер.

- Какой еще дядя Игорь?

- Наш дядя Игорь.
Соседка по даче, тетя Фира обнаружила. Может, это шибка? Полицейский вызвал на опознание... Папа, ты слышишь? Я сейчас приеду? Папа, не волнуйся прежде времени.

- Не-ет, дядя Игорь не умер, не мог. Мы договорились с ним встретиться сегодня вечером. Он ждет. Тетя Фира чего-то напутала, - медленно, очень медленно до меня начало доходить, что дочь не может сдерживать слёз, что странные придыхания - это плач в трубку.

Я вдохнул глубоко, чтобы хоть что-то ответить дочери, но выдохнул одним пронзительным криком в отключенный iPhone.

Словно чье-то проклятье застряло в грудине. Я не мог его ни выплюнуть, ни сглотнут, только хрипел и задыхался.
И тогда, когда сын, обхватив меня, гладил по голове, повторяя, как заведенный: - Успокойся, папа. Ты же мужчина, папа. Не надо. Раньше времени. Это ошибка, скорее всего. Вот, и Маша говорит, что могли напутать.
И тогда, когда на опознании, укрепившись противотанковыми ежами в проеме входной двери, дети просили:

- Не входи! Не надо! Тебе лучше не видеть.
Я послушно отступал, разворачивался и снова пытался пробиться, точно в детской дворовой игре:
"Кандалы!" "Закованы!" "Раскуйте!" "Кем?"- грудину распирал ком горечи.
Я был знаком с братом 59 лет, право собственности и утробное право на него имел большее, чем кто бы то ни был. Дети не пускали.
Соседка Игоря по даче, что-то рассказывала, и речь её была похожа на кудахтанье, отсидевшей задницу наседки:

"Он приехал вчера вечером. Поставил машину, вошел в дом, и потом не звука".
"Да, - подскунячивал полицейский, - он даже пакеты с продуктами разгрузить не успел. Вошел и рухнул на пороге, кровоизлияние в мозг. Вскрытие подтвердит мою гипотезу..."
Я дозвонился до Ларисы. Она с дочкой Дашей и внуками второй день отдыхала в Черногории:

- Лара, Игорь умер, - всё, что я смог выговорить.
"Смерть - предательство. Каждый умерший предает живых самым страшным предательством".

На поминках Лариса подошла ко мне, обняла точно каменную плиту, и проплакала:

- Ушли наши козерожки.

Я вдруг ответил нелепейшей фразой:

- Лара, спасибо тебе за брата.

Спасибо! Все-таки они прожили вместе 43 года.

--------------------------------

3.

Ожидаемо плеснул по лицу ночной ветерок придорожной пылью, а хотел - прохладой. Я очнулся, сглатывая иссушенным ртом начало стиха: - Прошла, окатив безразличием
Словно на руки сбросила плащ
Остудила бубонным величием...
"Почему - бубонным? Ах, да - бубонной называли чуму".
Шипящим хрустом обозначил остановку напротив меня темный холм. Из недр его вышел водитель, нерешительно потоптался возле моей машины, покашлял в кулак и направился к пригорку.

Далекой бледной полоской на краю мира нарождалось утро.

- Здравствуй долгие лета! - сказал он, заслоняя собою вид на скачущие огоньки пригородного моста.

- И на тебя - такие же напасти! Здравствуй!

- Давно здесь отдыхаешь от сна? - он протянул руку.

- Не более часа, - я вложил в его руку пачку Берлинского "Мальборо": - А из закуски только прелая говядина, непрезентабельная на вид, - и протянул ему конфетку Коровки, пролежавшую весь день на панели автомобиля.

- Ты же знаешь, что я не закусываю, - отмахнулся он.

- Да, читал на форуме: "Чуть не сдох - бросил пить", - продекламировал я по памяти: - Я тоже слежу за своим здоровьем: водку всегда строго закусываю Гептралом. Потому еще при памяти и встретиться рассчитывал с тобой на повороте в Шпикулово, как договаривались, и уж никак не здесь.

- Выключи ханжу. Ты же не бонза. Нормальный среднестатистический вдовец. Впрочем, как и я, - он закурил, с наслаждением затянулся и прилег рядом.

Мы были знакомы не более полугода, а терпеть я его не мог так, будто с пеленок вместе утаптывали одну стезю.

В конце ноября, отнюдь не из желания сочувствия, я проговорился в соцсетях о том, что постыдно и нелепо оказался вдовьцом. Постоянно нарастающее чувство вины, что не сберег любимую, убивало медленно, но больнее, чем онкологическое заболевание.

И получил от него первый циничный комментарий:
"Отпусти её. Немедленно! Бог давно тебя услышал! И теперь Он даёт тебе ещё один шанс. Радуйся жизни. Кем была она тебе? Просто женой, матерью твоих детей. Даже не твоей матерью. Ты сделал для жены всё, что мог: одевал её, кормил, дал приют. А, она, представь, оставила тебя в дураках, ну, не захотела больше жить с тобой под одной крышей..."

Можно было догадаться, что его сарказм добротно настоялся на боли пережитого и был выкурен, как сиженное, боярское хлебное вино - чистое, без крепкой головы и эфирных хвостов.

Я решил связаться с ним по Скайпу и попал в самый татын.

- Тёзка, мне тебя нисколько не жаль, - начал он, поглядывая в нижний мелкий квадрат на экране своего ноутбука, то есть, непроизвольно любуясь собою: - Ты плачешь о том, что не сберег жену, а надо сглатывать сопли и мириться, что избавился от тяжкого груза. Подумай. Это, благодаря тебе, она рано ушла из жизни, оставив милому право свободного выбора, - он, тёзка, ухмылялся: - Но ты не ерепенься и не отключайся. А, то, смотрю, крылья ноздрей раздул так, будто в полет собрался. Выслушай прежде, чем улетать.
Со мной случилась аналогичная история, но годом раньше.
В общем, ерундистика такова: совпадений с твоей ситуацией такое великое множество, что еще немного им перебродить и, наверно, у нас обоих сразу или крышку выбьет, или днище прорвёт. Кстати, ты знаешь, кто на Земле самое кровожадное животное?

- Разумеется, знаю. Верблюд, - подыграл я тезке: - Он верблюжьей колючкой прокалывает и рвёт себе язык. Потом сосёт свою же кровь и неделю может не пить. Вообще-то, я не очень доверяю тем, кто может больше недели не пить.

- Я почему спросил? Потому что вспомнил одну твою песенку, которую ты выставлял на форуме, - и тезка пропел: "Как усталый верблюд свой горб сосватавший свету Я хожу и хожу в этом Богом забытом краю
И верблюжью колючку - отпетую совесть поэта - Как обиду и боль всё никак не пережую

От угла до угла по тропинке протоптанной мною Крестным ходом любви - от семьи отгоняя беду Как усталый верблюд окунувшись в шаги с головою До родного угла всё иду и никак не дойду".

- Честно говоря, смутно помню эту песню. Давно, очень давно это было, - сознался я: - Наверно, еще тогда, когда я в Кирове отбывал наказание, как государственный преступник. Но доносы на меня, написанные Валерием Викторовичем Бурко под чутким руководством Сережи Поддубного и Людмилы Михайловны Шумихиной заучил наизусть. В КГБ, на втором этаже, сталинский сокол Ковязин зачитывал их мне под магнитофон, смакуя каждое слово.

- У меня та же история. И я готов поделиться причинами, по которым я угодил в Контору Глубинного Бурения, - прервал меня тезка: - Но сперва немного предыстории, если угодно...

- Только покороче, - предупредил я: - Часто предыстории бывают длиннее самой истории.

В первый день знакомства по скайпу у меня хватило всё же терпения выслушать его банальную и тягомотную предысторию.

Итак, после того, как тёща выгнала его, приймака, из дома, после путешествия по черноморскому побережью и таёжному Верхнему Васюгану на бое кедровых шишек тёзка вернулся в город, где раньше учился в Универе, где женился по-глупости молодым, где сделал жене с двумя рядами зубов и огромной пористой грудью ребёнка.

Жил в городе этом его старший брат. Вот, к нему тезка и приехал. Брат получил незадолго до явления младшего квартиру.

- Ты был дважды женат? - не удержался я: - Не хватило ума понять всё с одного раза?

- Так же, как и ты, - огрызнулся тезка: - Но, в отличие от тебя, первый суицид случился без любви. Сатириазис мной правил. Мне надо было кого-нибудь трахать каждый день несколько раз. Я и трахал эту толстожопую хохлушку.

- Не все жены становятся с годами хохлушками. Есть и нормальные бабы, правда, мне кажется, они об этом не догадываются, - посочувствовал я тёзке.

Тезка задумался над моей наглой репликой. Разжевал её, точно заячью капусту, скорчил гримасу на лице и выплюнул в экран:

- Борьба полов - это похлеще классовой борьбы. В классовой борьбе Ленин первоочередной задачей ставил уничтожение демократии и укрепление диктатуры, а в борьбе полов главное - выживаемость. Не в том наивном смысле, что кто кого скорее выживет, а просто выживет за счёт лучших навыков приспособленчества. Женщины, как биологически сильный пол, обречены на выигрыш. И они об этом знают. Увы!

Из "краткой" предыстории тезки удалось узнать, что ему помогла трудоустроиться одна подруга студенческих времен. На нее он положил глаз, как на запасной аэродром, в случае, если в посадке откажут другие. Муж у нее был известным альпинистом и постоянно пропадал в горах и, не сходя с вершины Пика Коммунизма, заделал ей ребенка.

Что касается других, то одна была со смешной фамилией Урнова, которая не прочь была поменять свою фамилию на фамилию тезки, но тезка не кипел желанием одаривать своей величавой фамилией Кузнецов первую попавшуюся клоаку, тем более, что еще не отошел от первого брака. А другая работала крановщицей на башенном кране. Ходила постоянно в шерстяных колготках Чебоксарской трикотажной фабрики и давала только в обеденный перерыв, не сходя с рабочего места. Тезка Кузнецов пару-тройку раз взбирался к ней, но уже в кабине, если не забывал зачем он очутился на головокружительной высоте, то уж точно не помнил себя от страха, ощущая, как в нем пробуждался самец жука Богомола. В любое мгновенье крановщица могла откусить ему голову и швырнуть её с высоты девятиэтажного дома.

Ветер, раскачивая бесконечно убегавшую ввысь стрелу, стенал в кабине крановщицы в унисон тезке, но много тише и остужая дул на ошпаренную адреналином, кровоточащую уздечку. Натерпелся тезка, короче, от экстремальных половых встреч в поднебесье. Сильно натерпелся, но не сдался.

- Здесь мы с тобой в стремлениях значительно разошлись, - признался я Кузнецову: - У меня не было усиленного полового влечения. Я был занят совсем другим делом: по вечерам беседовал за чашкой кофе с одним бородатым шизофреником в кафе "Русский самовар". Так что, на девок не оставалось времени.

Там, в кафе, шизофреник постоянно допытывался: "А не хотелось бы мне задать несколько вопросов Иисусу Христу?" А я постоянно отнекивался, но однажды, чтобы шизофреник отстал раз и навсегда, я сказал в шутку: "Почему бы и не задать вопрос?"
Шутка не удалась. Он, задумчиво почесывая лопатную бороду, снисходительно предложил: "Спрашивай".
И потом опять исчез на полгода в недрах своего психодиспансера, оставив меня в тяжелых раздумьях над предупреждением Христа, высказанным своим апостолам: "Нет врача в своей деревне!", позже переделанным евангелистами в выражение: "Нет пророка в своем отечестве!"

Тем не менее, мои посиделки с Христом из дурки нисколько не помешали майору строительных войск Меженскому заявить моей тогда невесте Тане, что ему известно семнадцать злачных мест, которые я постоянно посещаю. Как вообще с таким ненадежным товарищем и одновременно таким мерзким типом, как я, можно дружить и даже общаться?
Я поинтересовался у Тани, так, на всякий случай: "Меженский ненароком не оставил адресов еще пятнадцати злачных мест. Два адреса мне-то уже давно известны. Это партком спецстроя во главе с Украинцем и Комитет Комсомола - кузница кадров парткома, во главе с бывшим секретарем Меженским.

- Ты уверен, что твоя Татьяна не была инициатором тех неприятностей, что рухнули на тебя? Ты убежден в том, что провокации не имели места быть...

На последних словах связь с тезкой прервалась. Я захлопнул ноутбук, но голову захлопнуть не мог. Тревожно роились мысли, поднимаясь столбом к воспоминаниям.

4.

Два месяца мы пребывали в познании счастливой семейной жизни, тщательно скрывая отношения от друзей, знакомых и сослуживцев. Я бегал по этажам спецстрой треста в поисках её снисходительного взгляда. Вот, откуда, оказывается, строчки: "Прошла, окатив безразличием, словно нА руки сбросила плащ..." "Я-то знаю, что видеть хотела..."

Два месяца скрывали, как умели, пока Таня не вывела меня под ручку на первомайскую демонстрацию.

И - началось!

Её каждое утро, как на планерку, вызывали в партком и, если первое время уговаривали: "Пойми, ты с этим выродком летишь в пропасть. Этот диссидент даже с заместителем секретаря партийного комитета треста не здоровается! А какую антисоветчину он пишет в нашей газете "Голос строителя"? Его место в тюрьме. Нет сил с ним разделаться, мы поможем, для того и назначены партией и народом, чтобы не подпускать всяких отщепенцев к святая святых..."

Таня подготовленно отвечала - ночами репетировала ответную речь: "Неужели вы считаете, что я не справлюсь с одним, когда у меня в подчинении тысяча..."

Потом просто выставили ультиматум: "Или карьера, или этот недоносок!"

Даже в 1985-ом году это казалось каким-то бредом, полной и окончательной победой идиотизма над здравым смыслом.

"За тобой установлена слежка, - предупредил меня дежурный по "вертушке" сержант Андрей Блинушов: - Им известно, что ты редактировал роман своего друга, и что роман переправлен на Запад, в радио "Свобода". Все твои телефоны на прослушке. Видимо, скоро будут брать".

Я догадывался, поскольку за два дня до предупреждения меня и мою журналистскую деятельность коммунисты публично клеймили на общем собрании. Особенно давили на недопустимость публикации фельетонов в газете военных строителей. Затем протокол собрания и мое индивидуальное дело отослали в Первый отдел.

"Брали" гэбисты меня так:
Я бряцал на гитаре в малосемейке у Тани, где основательно уже прижился. Запивая горячим чаем стишки: "Доводу до вашего сведения: мой сосед что-то ночью жуёт. В темноте, как в подпольном неведении: что жуёт - хрен его разберёт.
Я и нюхал, согласно инструкции, и осторожно заглядывал в рот. Есть догадка: не русской продукции. А какой - хрен его разберёт...", скулил в двухкомнатном пространстве общей площадью 17 кв. метров.
Щёлкнул двумя оборотами замок входной двери, и в прихожую ввалились четыре офицера во главе с полковником Ковязиным, у которого глаза были выбелены, точно у мороженного омуля. На лычках у всех вместо щита, прикрывшего меч, падал с откоса гусеничный трактор. За спинами офицеров качалось в фокусе взгляда растерянное милое лицо Тани.

- Тебя же здесь не должно быть. Ты сказал утром, что уезжаешь на два дня к родителям, - будто оправдываясь перед офицерами, высказала она претензию: - Опять обманул?

Я покрутил над головой билетом на междугородний автобус, отъезжающим через час.

- Они потребовали ключи. Я не могла, я не знала, - вдруг разрыдалась Таня.

- Всё понимаю. Пожалуйста, не плачь! - ситуация казалась игрушечной. Гэбисты с помпой повязали государственного преступника.

- Молча-ать! - вдруг завизжал полковник сглазами мороженного омуля: - Не разговаривать и к дверной ручке не прикасаться!

- Чего вы орёте? - спросил я полковника: - Мне сейчас надо от страха навалить в штаны? Не волнуйтесь вы так. Типографию я уже сжег, а литеры закопал в надежном месте, - появился у меня повод немного покривляться. Всё-таки, не каждый день приходилось ощущать себя арестованным, провалившимся резидентом иностранной разведки.

Меня увезли на УАЗике в серое здание Комитета Гос. Безопасности. Там, на втором этаже, долго искали и настраивали допотопный магнитофон.
Смешно было наблюдать за суетой младшего офицерского состава: то у них нужного провода не доставало, то микрофоны фонили.

Вошел в кабинет еще один полковник и радостно объявил Ковязину:
- Изъяли целый мешок рукописей и самиздатовской литературы. Сейчас два отдела разбираются. Там и "Сказка о тройке", и "Гадкие лебеди", и благодарственное письмо Стругацких этому подонку. Интересные тексты песенок и повесть о нашей конторе "Глаз". В общем, если не на "вышку", то на 15 лет тянет точно. Пусть мажет себе лоб зеленкой. Он еще во всем не сознался?

- Нет, не сознался, - ответил я за Ковязина, - меня даже еще не пытали по техническим причинам. Куда-то иголки запропастились, и под ногти вгонять нечего.

- Ах, ты..., - наконец наградил меня своим взором сталинского сокола гражданин полковник.

- Стоп! Кажется, я с вами свиней не пас. Больше скажу, я никогда свиней не пас. Почему вы ко мне обращаетесь на "ты"? - растянув улыбку до затылка, полюбопытствовал я.

Мне нравилось кривляться, наверное, я впервые тогда устал упиваться своим рабством.

- Как бы вы не уворачивались, мы всё равно вас посадим. И - на долго, - грустно сказал Ковязин и вывалил на стол большую кипу доносов, едва другой полковник вышел из кабинета, хлопнув дверью: - Прочтите, что о вас пишут добропорядочные граждане.

Честно признаюсь: не догадывался, что такому огромному числу знакомых и не знакомых добропорядочных граждан я был интересен.

Кроме того, что я постоянно слушал вражеские голоса по радиоприемнику за пять рублей, установленному на кухне, как и в каждой советской семье, перелистывая вальяжно за завтраком любимую газету "Ю.С. Ньюс энд уорлд репорт", покуривая иностранные сигареты "Мадрас", слушая запрещенный "Пинк Флойд" и запивая эту горючую смесь антисоветчины американским наркотическим напитком под названием Кока и Кола, я между делом успевал не только клеветать всячески на советский строй, но даже покушался неоднократно на самое святое всего прогрессивного человечества и женщин - на Владимира Ильича Ульянова (Ленина). В частности, пытаясь оболгать вождя мирового пролетариата, я путем хитрого обмана внушал собеседникам, что Ленин болел страшным венерическим заболеванием на букву "С". Никто, конечно, не верил в бредни диссидента: одни затыкали уши, другие прижимали к сердцу все 13 параграфов морального кодекса молодых строителей коммунизма, но все, как один, старались дать достойный отпор, вооружаясь полученными за годы воспитания знаниями о демократическом централизме..."

Мне не хватило и двух часов, чтобы прочитать все доносы. Слишком много времени, сил и воли уходило на попытки не прыснуть от смеха, сдержать в лице трагическое выражение отловленного государственного преступника, которому было невдомёк, как гордо и уверенно стоят на защите границ своей любимой Родины чекисты.

А фамилии доносчиков - одно заглядение, впрочем, как у основной массы военных строителей войсковой части 68215 или спецстройтреста номер 17: В. Череп, В. Скелет и А. Могила - этих я знал, как офицеров военной комендатуры треста; В. Бурко, А. Фурдык и Г. Маципура - отсиживали свои места где-то на седьмом и девятом этажах, занимаясь политподготовкой в войсковых частях строительного горнизона.

Будто во исполнение самого страшного хохляцкого проклятия: "Чтоб тебе всю жизнь строиться!" - хохлы оккупировали весь военно-строительный трест. Более теплого местечка представить невозможно.

А, вот и ты, Сережа, хохол из Судака, старший лейтенант и второй заместитель секретаря Комитета Комсомола оставил свой инверсионный след:
"Довожу до Вашего сведения... Путем хитрого обмана проник... охмурил первого заместителя секретаря по идеологии Т. Г. Митину..., болезненный удар в самое сердце партийного комитета треста..., похабные песенки такого содержания:
Разложив пасьянс по регионам, делят, делят, делят поименно, пофамильно делят города: Брежнев, Устинбург, Кунай-Ата
Но мне удмуртские рожи дороже, чем сухие французские дрожжи, мне милее Удмуртская нация, чем поголовная устинизация.
За нос проведя через амвон пятилетку пышных похорон, так крепчает и взмывает вниз ваш погребательский социализм...

Можешь ты ответить мне, Сережа, почему твой прямой начальник, секретарь Юра, наотрез отказался писать на меня донос, а страшный прапорщик Куликов, просто послал подальше и секретаря парткома Н. Д. Украинца и его зама Л. М. Шумихину? Не можешь и не мог. Надо было выслужиться, срочно лизнуть и объявить: "Ну, кто еще хочет попробовать комиссарского тела?"

Проем приоткрытой двери заполнила вдруг плачущая Таня. Как она умудрилась проникнуть в недра КГБ? Впрочем, позже я убедился, что для неё вообще не существовало никаких преград, если за ними находились её любимые, дорогие и хоть что-то значащие для неё люди. Только за неё мне было тревожно - не за себя. Еще за два дня, когда к нам нагрянул участковый и потребовал, чтобы я предъявил документы. "Вы здесь не прописаны. Прошу покинуть помещение! Немедленно!" - настаивал он.

Документы я предъявить не успел. Таня доходчиво объяснила бдительному охраннику порядка о его правах и обязанностях о том, что вторгаться в личную жизнь в грязных сапогах - не к лицу советскому офицеру - и заставила его помыть за собой пол в прихожей.

- Что это было? - спросила Таня у меня, захлопнув за участковым дверь.

- КПСС требует, чтобы я ушел и больше никогда не беспокоил тебя.

- Только попробуй! Давно не хварывал?

Вечером, после первого дня допросов, я вернулся своим ходом домой с температурой 39 и 8.

- Меня один комсомолец в КГБ успокоил, сказав, что тебя не посадят, - сказала Таня, накладывая в тарелку жаркое с картофельным пюре. ( Позже этого комсомольца за "предательство" отправили служить в Верхнюю Солду).

- Я не помню, Таня, говорил я, что всю жизнь готов носить тебя на руках? - искренне продолжил я кривляться после вранья в КГБ перед любимой.

- Не меня, а нас. Приступай! Кстати, сегодня в парткоме мне выдвинули условие: или ты, или моё будущее, карьера.
Я спросила: "А у вас с головой всё в порядке?" - и написала заявление об уходе. Какой еще может быть выбор? Тебя променять на ничто?

- Ты где скрывалась, Таня? Почему я тебя столь долго искал?

- Тебя ждала. Это же так ясно!

Секретарь парткома Н. Д. Украинец ( отец его молдованин, мать - марийка, а сам он по национальности белорус), с нескрываемым удовольствием подписав моё заявление об уходе, сказал мне в напутственном слове: "Покуда Мимо жизни ты пройдешь, парень. Мимо жизни". Эту изжеванную хроническими идиотами фразу, он считал своим высшим риторическим достижением.
Точно подметил Ю. Онилов, на вопрос комсомольца:"Вот, все в тресте говорят украинец, украинец... А, что это - фамилия или национальность?"

- Вообще-то всюду украинец - это национальность. Но у нас в тресте - это фамилия! - гордо ответил любопытному комсомольцу Секретарь комитета Юра.

Двумя днями раньше секретарь парткома Украинец сказал о Тане: "Хорошая была идеолог, покуда. Жаль, что связалась с этим хмырём. Не уследили".

Оскорбления в свой адрес я всегда сносил спокойно, но когда задевали любимую, то будили во мне всех зверей сразу.

Пристально вглядываясь в Украинца, как в забавного, скорбного умом персонажа своего будущего романа "Пылевой Столп", я сказал напоследок, передразнив его:

- Покуда, мозг не напрягайте, этот рудимент вам еще может пригодиться в святой борьбе за развал Советского строя. Пока вы кормитесь у Власти, я могу быть спокоен: вы обязательно доведете дело до конца! И поправьте галстук - символ масонства - то Владимир Ильич на портрете начинает хмуриться.

Вряд ли Н. Д. Украинец что-то оскорбительное уловил из моих слов, а, тем более, усвоил.Он, действительно, был особью недалекой и постоянно обитал в двухмерном пространстве.

Таня призналась:
- Я прыснула от смеха, как ни пыталась себя сдержать, когда на заседании парткома Украинец обвинил тебя в распространении ЭКЗИСТАНЦИОНАЛИЗМА.
- Я и слова-то такого не знаю.
- А нечего было в рабочее время заниматься переводами Жана Поль Сартра и читать Альбера Камю. Шумихина спросила: "Это коньяк, что ли, такой? Он не только экзистанционалист, но еще и алкоголик?"
- Значит, будем соответствовать экзистенциалистам: пить коньяк и слушать героический рассказ Бакишевой о том, как ей удалось сохранить девственность до самой пенсии, благодаря партийной выдержке и самовоспитанию.

- Не смешно.

- А я не говорил, что с коммунистами и военными строителями всегда смешно, точно так же, как и с одним помешанным и безумно влюбленным в тебя козлом, исполняющим одну и ту же песнь. Трагедия - на лицо.

5.

Не помню точно когда, но скорее всего на следующем сеансе связи по Скайпу тезка Кузнецов спросил:

- До тебя у твоей Татьяны были мужчины?

- Никогда не задавался такими идиотскими вопросами пионерского возраста...

- Не ври! Мужик не может...

- Не перебивай. Ты не дослушал: Таня сказала, что ждала меня одного. И я в этом убедился. Можешь поверить: в дефлорации я разбираюсь.

- Ну, а романтические отношения? - не отставал тезка: - Наверное, были мальчики, вздохи, мечтания о семейном счастье с принцем и его белым конём?