Черешня

Начинать трудно. За тобой будут двигаться след в след, даже робко делать свои шаги, а вот ты ступаешь наугад с завязанными глазами.  Ступали наугад, двигались наугад. Дышали через раз. Границу пересекали ночью и молча.  Ярче всего сейчас вспоминается июльская духота. Тугой и раскаленный брезент грузовика, который не мог остыть добрую половину ночи.

    Приехали! Дальше девушек не берут. Ослушаешься – можно и подзатыльник получить. Никто капризничать и своевольничать не даст.  Здесь не дискотека. Шаг в сторону – по частям в Москву отвезут. Велено оставаться, а ещё лучше закрыть глаза и спать.

Спать требуется на полу кузова. Меня страшно укачивает. Всю дорогу укачивало. С детства такая беда. Ещё в дедушкиных «Жигулях» ядовитого жёлтого цвета, что набирали на донбасских многоступенчатых дорогах больше высоту, чем скорость – выворачивало. Сегодня спасение одно – природный страх тормозит все остальные реакции. 
    Пол в кузове грязный и пахнет бензином. Лежим молча, почти не переговариваемся. Пытаемся по очереди прислоняться головой к туристическому холодильнику с инсулином…Одежда на всех плотная – по спине течёт пот. Закрываем глаза и прислушивались к звукам стрельбы. Выйти – нельзя. Свои же могут не разобрать! Лёгкое движение в темноте и… слегка «прижмут к травке». Приоткрываем, отворачиваем угол брезента. Небо – чёрное, в синеватых пятнах. Похоже на порвавшейся купол. Хат не видно – то ли их нет, то ли до первых местных не добрались. Последний раз я пересекала эту местность в комфортабельном купе поезда «Москва-Луганъ». Сейчас – совершенно не ориентируюсь…

– А звёзды –то где? – спрашивает Черешня.

 Имён у нас здесь нет.  Только позывные. Волонтёрам позывные в принципе ни к чему, однако соблюдаем. Незачем лишний раз озвучивать имена…Муж долго и упорно объяснял мне разницу: «клички – у собак! У нас – позывные». Как на самом деле зовут напарницу даже и не помню…То ли Оля, то ли Галя…Позывной – Черешня. Приехав в Москву из обстреливаемой деревушки, после гибели старшей сестры, прихватила с собой маму, паспорт, лохматую собаку и две банки родимой закатанной черешни.  Ещё батька сажал вместе с яблонями на заднем дворе. И эти две банки – единственное что уцелело из дорогих запасов щедрого погребка. Они же – спасли ей жизнь. С двумя этими банками и пирогом, намеревалась Черешня проведать тёток. Вынула из погреба и побежала по своим делам. А погребок, буквально за спиной разнесло. Не на щепки, но на знатные куски побелки…Весь участок будто снегом засыпало. Черешни же вынесло вместе с корнями… Дом разбомбили. Жить стало негде. Уехали в Москву. Сразу нашла нашу организацию. Оказались общие корни! Выросла Черешня в Боков-Платово. Не удивилась я. Донбасс – насквозь родной. Каждый волонтёр, каждый жертвователь, каждый наш помощник связан с ним кровно. Сколько я переслушала: «у меня там родители», «у меня там дети», «я там родился».

    Взялась Черешня со самую трудную работу – ездить, возить, раздавать…Одну из двух заветных банок, всё-таки презентовала коллективу штаба, хоть и расставалась с жалостью…Жизнь-таки они ей спасли, эти банки из погребка! 

– Где мужики наши? – отодвигаю брезент, свешиваю ноги, пытаюсь вылезти. Спрыгнув, ощущаю ломоту во всем теле – спина затекла, внутри – пружина, которая хочет распрямиться. Пахнет тёплой травой – разогрелась за день. Едкое, щекотливое облачко поднимается от полыннолистной амброзии, проскальзывает в носоглотку. Хочется чихать.

     Далеко-далеко снова залпы. Или кажется? Пальцы немного сводит, холодок от мысли: «отец в Москве. Ничего не знает. В любом случае надо вернуться».

    Горячий воздух быстро остывает. Донбасская ночь быстрая во всём! Заходишь в хату ужинать – червонное солнце лениво опускается за виноградники. Зной такой, что воздух дрожит, а перед глазами искривляются и без того кручёные-верчёные стволы абрикосовых деревьев. Выходишь после ужина из хаты – темень. Никаких тебе московских переливов, похожих оттенками на хвост павлина…Мгновенно и резко опускается ночь, точно глаза завязали. Быстро остывает разогретая земля.

     Впервые начинаем дышать. Со стороны «штаба» ползёт дым.  Штаб – условный. Какое-то бывшее производственное здание, рядом самодельный блиндаж привалился и прижался к одной из стен. Останки разрушенного корпуса... Больничка была или школа. В темноте не разглядишь. 

    Огня нет – не стали зажигать. Сейчас стороны договорятся, примут груз. Пройдет три года – процедура сто раз изменится, упростится…Пока – делаем наугад.  Кузов забит лекарствами. Самые ценные – в холодильнике. Там инсулин. В первые месяцы войны – по инсулину острая нехватка.   

     Выглядываю за угол грузовика, отойти не решаюсь. Очень хочется увидеть, как можно больше. Черешня сидит тихо, молча. Уже знает, что к чему. Пару недель назад её подруга из такой поездки не вернулась. Нарвались на «бывших братьев».

     Первые звёзды рассыпались, словно бросили горсть. Звуки стрельбы все сильнее – протяжно прокатился по земле, словно прошёл сквозь нас и зацепился за грудную клетку тяжёлый, натужный гул. Черешня прислушивается, пытается понять из чего «палят».  Уже разбирается! 

     Достаю из рюкзака помятую бумагу, пытаюсь разгладить на коленке…Это акт приема-передачи гуманитарного груза – всё чин по чину! Пытались узаконить, оформить, поставить дело на ноги…Чтобы путаницы не возникало. Сколько привезли, отгрузили, передали. Не наше желание – директора волонтёрской организации. Осудить его трудно. Бюрократия, но…Дисциплина и порядок быть должны. Перед жертвователями отчёт требуется держать: куда пошла «гумка», была ли принята должным образом, дошла ли до тех, кто её ждёт! Однако, мужчины наши не приемлют – норовят в любую бумажку по-простецки завернуть то рыбу, то овощи, даже если спрячешь её подальше.

     Улавливаю тяжёлую поступь – под берцами хрустит угольная крошка. Шорох одежды. Отрывисто велят выгружаться.  Медведь передвигается почти бесшумно, нелюбезно шугает нас, чтобы под ногами не путались. О чём-то шепчется с Бородатым. Слышу отрывки – считают «трёхсотых», говорят о горячем участке – километр от нас. Хочу пристать с вопросом «куда сейчас?», но Медведь взглядом показывает на сооружение, внешне напоминающее блиндаж.

– Давай писульки свои. Зёме привет горячий передай! Бюрократ…Развёл тут…

    Протягиваю бумажку. Хмыкает, сплёвывает на землю, суёт бумажку бородатому товарищу. Бородатый достает из нагрудного кармана очки, пытается вчитаться, подсвечивая фонариком, после чего отдаёт документ мне. 

 – На слово поверят, что приняли? Ручки нету! – говорит он с сожалением.

     Киваю. На самом деле всё у меня есть. Но становится стыдно и неловко перед этим пожилым человеком, с перевязанной рукой.  Настаивать – не могу. Они тут делом заняты, а мы…мы с бумажками лезем!

     Нас шугают до блиндажа – вырытый в земле, со стенами из снарядных и патронных ящиков, наполненных грунтом.  Крыша из шпал и брёвен в три наката. Стол и полати. На них отдыхают свободные от боевого дежурства. В углу – печка. На будущее. На будущее тут иллюзий не строят. Строят печки и блиндажи. Однако, здесь чище и аккуратнее, чем у нас – в московском штабе сбора гуманитарной помощи, где сидят бравые, гуманитарные московские молодцы.

– Поужинаете и сразу назад – отрывисто сообщает «дежурный». Приглядываюсь к шевронам, пытаюсь понять, что за отряд.   – Главное, пусть шофёр отдышится. Хотели вас до завтра оставить… нынче ночью хужей ездить. Но… Слыхали, как работают? Стрекачи…Больно разошлись. Сейчас вам уезжать надо.

– А спать?! – заикается Черешня, но возмущение гаснет под тяжёлым взглядом.

– Тут или там? – собеседник выразительно поднимает взгляд наверх – Где спать-то собралась?

 «А в тюрьме сейчас ужин…»! Грустно становится, что родственники даже не узнают – я была здесь, совсем рядом! Хочется увидеть брата. Впрочем, папа в Москве тоже не знает и не узнает. Будет думать, что я у подруги на даче…

     Мужчины кормят нас макаронами с тушёнкой. И это невероятно вкусно! На улице – топот, шум, разговоры. Ящики перетаскивают.

– Как закончится, обязательно в гости ко мне поедем – шёпотом говорит Черешня, сжимая коленями миску – Дом поставить – не беда! Главное – мы живы. Ночевать летом можно в курятнике. Он и не пострадал совсем. Куриц-то не осталось. Летом теплынь. А потом к тебе, в Боково. Я там сто лет не была!

     Мужчины немногословны. После еды предлагают умыться, спрашивают не нужно ли чего… Еды с собой. В ужасе слушаем – у них ничего нет! Всё везем с нуля. Каждая банка тушёнки, паштета или пачка крупы – золотая! А они готовы из нашего же, только-только привезённого отдать!

     Выходим сытые, разомлевшие, почти бесстрашные! Но приходим в состояние «готовности» быстро. Рядом уже не гул, не стрекотание, а ощутимая воздушная волна с запахом дыма, гари, чего-то удушливо-химического. Земля вздрагивает – взрыв далеко, нас не достает, но заставляет похолодеть.

– Быстро в машину – отрывисто командует Медведь, помогает нам забраться. Шлепок брезента и кромешная тьма. Только и успеваю заметить, что звёзд стало больше.

      Испугаться не успеваем. Забиваемся в угол пустого кузова и ждём, когда дёрнемся с места. Сразу почувствуем взлетающую, но неровную дорогу каждой своей косточкой…

    Верим, что это всё скоро закончится. У нас двадцать первый век на дворе, а рядом взрывы…Верим, что удастся посадить новую черешню, с последующей её варкой. Хотя не говорим об этом. Суну руку в карман – там конфета от папы и несколько перьев от любимого попугая…Меня очень ждут в Москве. Надо приехать. Ростов совсем рядом – на расстоянии руки.

      В Боково я попаду позже. На бабушкины похороны. И без Черешни. В две тысячи шестнадцатом году она из подобной поездки не вернётся.
   
    Донбасс-Москва 2014-2015