Крах. Часть1. Глава16

                16


Что-то про боль подумал. Червяк боль чувствует? От чего-то он же извивается, когда равнодушный сапог наступает на него. Не буду же я пытать червяка безо всякой на то причины. Не только червяк, но и человек, наступи на него, в такой момент без колебаний поставит на карту всё.
Да, в душе я согласен только на полный выигрыш или полный проигрыш. Ставится на полный выигрыш, а проигрыш выходит сам собой.
Что-то больно нахохленный я сегодня. Не поднимаю голову, не оглядываюсь по сторонам. Неестественно для нормального человека.
Принудить меня, если вожжа попала под хвост, нельзя. Я скорее сам подсунусь под молот: в лепёшку, пускай, расплющат, но сгибаться, не согласен. Чего там, свои страдания я в заслугу себе отнесу.
Будто кто-то моего согласия спрашивать будет.
Великая вещь – воображение. Не обязательно всё видеть, везде присутствовать. Воображение без труда воссоздаст всю картину. И сердце тогда замрёт, и слёзы потекут, и трепет непонятный обуяет. Ещё и ноги ватными сделаются. И непонятное молчание установится, которое, кажется, никогда не кончится
Не понимаю, что за мысли у меня, что за связь возникла в это утро. Духовная она, плотская, эфемерная какая-нибудь, настоящая, которая заставляет идти след в след, или идти рядом, при этом мыслить от противного? Двойником чуть ли не становиться. Связь – игра. В игре не сразу и разберёшь, кто драться хочет, кому поговорить охота. Мне в это утро на чём-то подловить всех хочется.
Что в этом хорошего?
Игра хороша до тех пор, пока не поймёшь, что всё зашло слишком далеко. До тех пор, пока всё делается непереносимым, до тех пор, пока не в состоянии провести границу между собой и неизбежностью. И всё это я отмечал с прорезавшимися нотками удивления, продолжая наблюдать за всем. Как же хорошо отодвигать ужас, который молчание приносит.
Пока я молчу, пока мною не сказано ничего из того, что может навредить, всё ещё можно поправить.
Что требуется поправить? Может, уже поздно что-то исправлять, может, я давно разминулся, не столкнулся с тем, что давало бы последнюю возможность использовать с пользой.
Час назад казалось, что худшее позади, всё наладилось. А оказывается, тот, кто ведает моей судьбой, махнул на меня рукой. Хорошо ещё, что камень не спустил с небес на мою голову.
Ощущение, что отдаляюсь от чего-то. Я ли наполнился равнодушием, или моё безразличие напускное? Разняли меня и разбросали по сторонам.
Справедливости хочется. Справедливость такая штука, она приговаривает, она не терпит никаких возражений, она наносит удары, не узнав толком, чего я хочу, что для меня главное. Получается, что какая-то там эфемерная справедливость за меня решает, как поступать. Она выигрывает, я – в проигрыше. А если здраво разобраться, справедливость должна реабилитировать.
Ощупью перебираю цепь событий. Происходящее одно с другим сцеплено, скреплено, спаяно. В какую глубь колодца событий опускается ведро на этой цепи, чтобы черпануть оттуда тот или иной факт?
И что интересно, звук, типа всплеска, могу услышать, а чтобы скрежет или стук ведра о дно – никогда. Бездонен колодец событий. Начало его всегда сверху.
На ощупь не могу определить, ржавые звенья у цепи, отполированные ли временем или многими прикосновениями, вообще, какие они. Может, то ведро тысячу лет висит, может, дно у него насквозь прогнило, может, не событие важно, а процесс спуска и подъёма. Всё одно перехватывает дух от ужасного предчувствия, вот-вот должна показаться дужка.
Посторонний шум слышу. Он заполняет меня сверху донизу. Что это? Звук когда-то плескавшегося здесь моря, шум крови, которая начала струиться в жилах и закипать от перегретости?
Резкие, отрывистые слова доносятся сквозь пелену ватных звуков. Слежу только за тем, чтобы не раздвоился, чтобы сам от себя не ушёл.
Чтобы уцелеть, мне прикоснуться надо. Прикосновение – сильнейшее средство исцеления. По рукопожатию можно сразу определить, что за человек перед тобой. Рука может быть холодной. Равнодушной, сердитой, тёплой и ласковой.
Спонтанности во мне никакой, я – человек-привычка и крепко держусь той колеи, в которую попал. Усилий не хватает, нет на козлах кучера, который нахлестал бы кнутом, как хлещут лошадёнку, когда она никак не сворачивает в сторону, освобождая проезд лихой тройки. Сколько мимо меня встречных троек пролетело? Без счёта. И догоняли тоже без счёта. И вслед им я смотрел.
Смотрел, дырявил взглядом воздух. Толку-то. Толку-то, что вроде люблю делать всё как следует, доводить всё до конца.
Всё хуже и хуже, какая-то спокойная трагическая уверенность. Вроде, испугать ничто не может, но возможность не пугаться приводила к слишком многим потерям. Приходится брать на себя всё неприятное.
Неприятно для одного, а для другого неприятное – отрада. И не с большой буквы оно, - так, небольшое измышление. Мне неприятно из-за жалости к самому себе. Щадить и себя надо и других.
И нашим, и вашим…Снова занимаю примиренческую позицию.
Снова подтверждаю, что в некоторых людях сразу чувствую хорошо мне известную боль и отчуждение. Может, я своей унылостью отталкиваю радости жизни? Почему-то не пропадает ощущение, что большинство людей боятся одиночества. Зло разобрало, как бы перетряхнуло всего. Я зла не боюсь, я рад побыть один. Вот только, не всегда хватает времени радоваться пустоте.
А разве можно связать пустоту и одиночество? Наверное, можно, если затопит отчаяние, если измыслишь что-то такое, что запятнает местью ещё сильней.
Чувствую, как прорезалась на лбу неровная складка. Я даже чему-то усмехнулся.
Чувствую, как уши шевельнулись, точно у кошки, брови полезли вверх, но рот не раскрылся, глаза пелену равнодушия не сбросили. Успокоил себя, что, если что, рука не дрогнет.
Из-за того, что не могу жизнь уложить в определённые рамки, воображаемым недоверием переполнен. Непонятной осторожностью, пессимизмом: от меня ничего не зависит. Чутьё какое-то выработалось на немой вопрос, читаемый в чужих глазах: нужен я или нет? Не нужен! Это вот и плохо. Я – отжил. Меня в сторону оттолкнуло. Воли у меня нет. А что такое воля? Воля для прошлого не нужна, ей там делать нечего. Воля для разрешения настоящего нужна, чтобы сомнения исключить.
Всё до сегодняшнего утра, всё приуготовляло меня к чему-то. К любви особой, например. В противоречивое время любовь должна болью страдать. Боль зовёт к действию, но она не рождает очарования. Нечем очаровываться.
В сущности, я – фаталист. Хотя и пытаюсь анализировать разные варианты, но это не в моём духе. Если и спрашиваю кого-то, то мне неважно, что он ответит. По первому движению губ знаю, какие слова будут произнесены.
Странно, не развиваю до конца свою мысль, не накручиваю одно суждение на другое, не ударяюсь в дебри рассуждений: выстреливаю фразой, а там хоть трава не расти. И без слов всё ясно. Без слов больней. Отомстить себе, запятнать кого-то, уязвить, воображая, что это послужит пересмотру дела, - легче от этого станет?
Что мне надо, - слава? Так слава – шило или шпора, стимул, которым в бок тычут, чтобы из кожи лез для достижения цели. Через боль к славе приходят. Боль только живые чувствуют. Живым быть можно, быть мёртвым – нельзя, потому что мёртвого просто нет.
И к любви, и к боли приходят по-разному. Иную любовь приходится долго примерять, пожить и пережить в ней надо. Иная покоряет пышностью чувств: ничего о ней не знал, а вот почему-то она взяла душу в полон сразу и навсегда.
Когда с человеком по телефону разговариваешь, он кто? Дух? Рядом человека нет, коснуться его нельзя. Мистика. Голос слышится, как из преисподней, а человека представляешь.
А как моё состояние теперь охарактеризовать?
Половинчатое состояние. Никак не определюсь. И ни в прошлом я, и ни в сегодняшнем. Застрял на переходе.
Сегодня даже накричать ни на кого не могу. Толку-то, свет дня светел, а мне какая от этого выгода? Толку с того, что часа два пыхтел с утра, вроде, перегрет был, мир готов перевернуть был, но куда воинственное состояние испарилось, каким-то пшиком неизвестно куда оно ушло? Гнев у меня кратковременен.
Нет желания вывернуться наизнанку. Обиду можно затаить на одного человека, а на мир чего злиться?
Если не могу вызвать к себе чувство, значит, не достоин такого чувства. А то, что живу сейчас во времени переоценки ценностей, она происходит в любую секунду, и к бабке ходить не надо, без её гаданий это ясно. Ума моего никто не спрашивает. Жить научить нельзя, жизни самому учиться надо.
То тону, то всплываю в мыслях. Мне кажется, что кто-то наблюдает за мной. Бред, всё – бред. На мой счёт замечаниями никто не обменивается, и спрашивать у меня никто не спрашивает. Я принимаю всё происходящее как должное, и мужики точно такого же мнения.
Неужели, сегодня решающий день? Ночь перед решающим событием всегда волнительна. Всегда плохо спится. И встаёшь с мутными, невидящими, больными глазами.
Хожу вокруг да около, словно зверь, учуявший приваду.
Ирония, почтение к смелости Зубова, насмешка. Понукалка мне нужна.
А может, всё проще – страх во мне сидит? Я – продукт времени, в генах неизжитый страх. Разжигая себя представлениями, выхожу на святую веру в то, что всё перемелется, мука будет. Вот и крутит ветряк свои крылья, вот и скрипят жернова. Вот и норовлю я вытащить из заначки траченного молью бабушкиного идола, пытаюсь протереть его от пыли, умастить, чтобы с его помощью понять происходящее. Не понять, скорее всего, заштопать дыры.
Разве можно сеть заштопать? Разве можно целую страну заштопать, чтобы ничто не просыпалось, никуда не исчезало, чтобы сотни калиток, через которые уносятся и вывозятся богатства, были наглухо закрытыми?
Калитки забьют, так норы понаделают, подкопы. К стенам лестницы понаставят, на крыльях по небу потащат.
Я, по сути, никогда ничего не просил, мне ничего и не давали. А самому брать, - что я могу брать на стройке? Кирпич, ведро раствору? Так ни дачу, ни гараж строить мне не надо, ни пристройку к дому.
То-то вот и оно: и хотел бы, да не знаю, чего хотеть.
Хочется, чтобы изменения быстрей происходили, чтобы ветряк быстрее крутился, чтобы засыпаемое зерно без задержек ссыпалось на перетирающие его камни, чтобы вместе с изменениями вплывал или входил я в новое настоящее. В настоящем мал зазор между камнями. В зазоре прошлое перетирается в настоящее. Что обо что трётся?  Попади я в зазор, нет, не провернулся бы камень.
Опять лицо в воздухе пригрезилось. Морщины у губ углублены, резко обозначены ноздри. Лицо хищника. Чтобы лучше рассмотреть, задрал голову кверху. А на небе ничего нет, всего лишь облачный клок.
Чувствую душевный холодок. Этот холодок, судя по всему, настоящим поступком должен убиваться. Чтобы придать себе больший вес, больший, чем стою того, нахрапистость мне нужна. Нахрапистость для того, чтобы списать все грехи.
А разве у маленького человека водятся грехи? Если и есть какой-то маленький грешок, то от него худа никому нет. За спрос, разве что, по носу получить можно. Спрашивать надо за теперешнюю жизнь, а не за ту, прошлую.
Каюсь в откровенности. Совсем не расстроен. Так, чуть-чуть. От меня ничего не зависит. Смириться с поражением ума не хватает.
Ущербная привычка «перегождать» переросла в полноценный рефлекс: помалкивай, от этого только выиграешь.
А разве всё дело в том, выиграл или проиграл? Разве дело в том, радостью или ненавистью переполнен? Может, справедливость – это что-то особое? Она над всеми чувствами, над человеком? Она – скафандр.
Скафандр хорош, когда он целый, без дыр. Сейчас ничего целого нет. Всё прощупано, всё надрезано.
Почувствовал безмерное одиночество и с беспощадной ясностью осудил самого себя.
Что, с кем меня связывает? Школа: друзей особых не было, потом…разное, ни разу после окончания школы всем классом не собирались. Жалко, как будто той жизни и не было. Завидую тем, для которых юность как бы и не кончается. Я с «взрослением» потерял что-то. Святая простота.
Вот и выходит, что боюсь я жизни.
Хорошо бы радуга на небе повисла, хорошо бы она мостиком перекинулась, связала вчерашнее с сегодняшним. И гори ясным пламенем все переживания. Хорошо бы темнота была постоянной, в темноте цвета не различаются. И не только цвета.
Не всякий в своём сознании сумеет отделить видения от правды. Да и не хочется знать всей правды. Ни к чему.
Какая хорошая наступит жизнь через год-два, об этом вещает телевизор. Из какой смердящей ямы вылезаем мы, - об этом каждый сам догадывается. Не по своей воле оказались мы в яме. Въелась привычка, авось всё наладится. Репетировать событие, чтобы соответствовать, надо заранее. Я этим и занимаюсь.
Обряд самокопания не приносил успокоения, оставалось ощущение, что бережу подсыхающую рану. Поступок нужен, самый глупый поступок. Глупые поступки обычно самые искренние.
Стою, молчу, а ведь про сокровенное что-то стоит ввернуть, про то, чем торговать нельзя. Это кому сокровенное выдать? Зубову, Хохлову? Это перед ними я должен вывернуть себя наизнанку? Им карман вывернуть, достать гроши на пузырь, - это было бы событие.
Про моральные ценности и заикаться не стоит. Нет их, пропили. Деньги, деньги - на всём ценники. Наступило рациональное время. Порядка никто не хочет. При порядке работать надо, отвечать.
Как говорится, маски сброшены, господа.
Понятно, перешагнул возрастной рубеж, брюзжу много, после сорока нюх потерян, зоркость не та, бурление похоже на выброс болотного газа – пшик, и ничего. Тем не менее, ощущая неловкость, ощущаю и гордость, ответственность сохранил. Недоверие есть, разочарование есть, ничего, с этим как-нибудь разберусь.
Но ведь «ничего» - не пустота. В любом «ничего» что-то спрятано: маленькое, незаметное, неброское. Только осознать это не всякому под силу.
Стою, оглядываюсь. Как бы всё внове, как бы прикидываю жизненные варианты, как бы примеряю костюмы в магазине, где выбор безграничен. Не один я прикидываю, тысячи людей примеривают костюмы жизни. Жизнь-то беспредельна.
Волей судеб, провидение ли так распорядилось, но настоящие личины нас всех в советское время прятались под масками. Преуспел в перестройке тот, кто быстрее освободился от своей маски. Скорострел привилегию получил. Скорострелам многое разрешили. А они возомнили, что мы должны работать на них.
Попервости перемены радовали. А теперь насладились ими, перебрались радостями. Такие теперь радости, что они спокойно помереть не дадут. Намучаешься.
Мне-то чего ломать голову, на чьей я стороне? Я на своей стороне. Зачем прятаться? Какой я есть, таким и принимайте. Или не принимайте. Мне всё равно.
К кому обращаюсь? Елизавете Михайловне мои слова?
Нет, всё равно – моя лояльность за чужой счёт. А хотя бы и так. Не откажусь, если кто рублём одарит. Нет, за просто так сейчас пальцем не пошевелю. Я – как все. Душа ничего не стоит. Она протечь сквозь пальцы и так может.
Не вижу воронки, в недра которой уплыло прошлое. Молоко процеживали, так марлю на горловину банки клали, а тут душу и прошлое чистыми спустить в какие-то недра норовят.
Под ногами шаткий настил. Не вижу того, кто ворожит над горловиной. Надо быть над всем, надо быть готовым ко всему, надо владеть информацией, особенно касающейся тебя.
С самим собой разговариваю, как с чужаком. Не боюсь, но и не понимаю. А если начну искать более точные слова, если накручу пружину фантазии, и она запустит процесс, то не замутит ли меня окончательно?
Странно, мысленно разговариваю с Елизаветой Михайловной.
Понятно, Елизавете Михайловне, как той бабе-яге, объяснять ничего не надо, ей наперёд всё известно. Чуйки у баб особые. Нет у меня к ней ревности. Любая женщина без колебаний может разрешить себе превратиться и в форменную дуру, и в рассудительную женщину.
Так и тянет подёргать себя за мочку левого уха – есть у меня такая привычка. Не за ухо подёргать надо, а уколоть себя иголкой, чтобы выбраться из элементарного мира.
Тёмный я человек. Мути во мне много. Худо мне живётся, худо.
У каждого есть возможность сравнить что-то с чем-то. Как было раньше, как стало теперь, что хорошо, что плохо. Если напрячь извилину мозга, то можно додуматься, как сделать лучше. Каждый, наверное, знает про «как лучше», а попробовать достичь, почему-то не получается.
Простая болтовня – это одно, она не мешает общению, так как истинные мысли текут по своим особым каналам. Самое – самое утверждение, оно как та умная кошка, которая ходит сама по себе. Оно может быть и недосказанным, и тощим по определению, и смешным, а вот отвязаться от него нельзя.
А если кто-то возьмёт и подбросит, для разнообразия, что-то разоблачающее? Для каждого найдётся свой грех. Вдруг, не выплывешь?
Слышал же рассказ, как бросили под ноги хама-прораба вибратор, когда заливали фундамент, и как тот прораб чуть ли не в монолит ушёл. Для поучающего разнообразия это проделали, чтобы грех показать?
Есть, есть какая-то сладость возвращения в прошлое. Я против теперешнего или за исправление каких-то ошибок? Или мне наплевать на всё? Мне не наплевать. Я не циник, которому предстоит жить с долей пофигизма. Я не терплю пренебрежения.
Ну, и ладно. Чего выдавливать по-отдельности своё отношение к тому или иному событию, кого-то сволочить, кого-то превозносить. Списочек надо написать, и предъявить всё сразу. Я думаю, большинство всегда к сволочам откачнётся.
- При коммунистах маленькая зарплата была, но её платили. Задержка на три дня – ЧП. При дерьмократах деньги кончились, - встрял в разговор Рябов. - За Америкой гнались, обещали рай. Кто-то и сейчас живёт в раю. Мне тоже не когда-нибудь, а сегодня деньги нужны. Сокращение, банкротство, - работяге хомут на шею везде приготовлен. Мне плевать: банкротом трест объявят, разгонят полностью. Задолженность отдайте. В суд надо заяву писать на невыплату денег.
- А в суде, что, какие-то особые люди? – Зубов чуть умерил свой гнев. - Суд проводами связан, поднял трубку, - вот и согласование. Тебе, Рябов, попом бы быть. Ты бы грехи всем отпустил.
Рябов в любой ситуации плавал сверху. Надо промолчать – промолчит, надо засветиться – наскакивать будет не хуже подворотней шавки. Лишь бы повод был да нора или спина, где спрятаться можно будет.
Язык у меня зачесался, вертелись на нём разные слова, но в атмосфере было нечто такое, что делало все вопросы ненужными и даже опасными.
Не скажу, что дружеские отношения между мной и Рябовым были. У Рябова в натуре что-то от политика: умение думать одно, говорить другое, а делать или не делать - третье. Была у него неспособность честно врать.
Леха Смирнов – тот другой. Тот прямолинеен, как луч света, тот целится, но стреляет в противоположную сторону. Его труда не составит заставить оправдываться. А раз начал человек оправдываться – значит, виноват. И никого не переубедишь в обратном. Тот, кто защищается, кто оправдывается, тот стреляет вторым. В Леху и слепой попал бы. Нападающий, редко промахивается.