Осенняя премьера. Часть 2. Глава 17

Глава семнадцатая.

Я перестал считать пьесы, в которых играл. Французкие, английские, польские, американские – они складывались тяжелой стопкой над моей головой. Я получал аплодисменты и гонорары, но ни капли удовольствия.
Мои герои всегда требовали от жизни больше, чем могли получить. По крайней мере, так думали остальные персонажи и сами драматурги. Но думал иначе: мои герои пытались найти себя и понять, зачем они.… В этом все герои были похожи. Но я не сопереживал им больше, чем следовало. Только на время спектакля они становились частью моего «я». А потом я забывал про них. Даже их имена стирались из памяти. Но они помогали мне, ибо под личиной роли я мог не стеснятся самого себя. Это означает, что я все ближе, но неумолимее, приближаюсь к тому моменту, когда профессиональная ложь станет жизненной. Я перестану анализировать свою работу и все кончиться достаточно плачевно: мое актерство станет походить на уличную клоунаду.
Когда ты зеленым восторженным юнцом изъявляешь желание «учиться на артиста», на тебя смотрят снисходительно, строго, но с пониманием. И худо-бедно начинают чему-то учить. Но ни один преподаватель, даже если он сам в прошлом был известным артистом, не скажет о том, что артист, в принципе, может многое преодолеть, кроме одного — невостребованности. Страшно не когда режиссер в двадцатиградусный мороз снимает жаркое лето, и заставляет с радостной улыбкой плескаться в воде, а когда в квартире месяцами молчит телефон. Каждый второй мой коллега не выдерживал этого. Одни потихоньку спивались, другие сходили с ума, погружаясь в глубокую депрессию. Молчащий телефон не вызывал у меня ужаса, наоборот, я искренне радовался, что меня не трогают. И это, разумеется, лишний раз свидетельствовало о моей профнепригодности.
Меня учили жить и внушали, что заботятся обо мне, а я расценивал это как стремление заставить меня перекроить свою жизнь по чьим-то меркам. Сознательно или нет, но в качестве самозащиты я выбрал амплуа «лишнего человека», из всех выставленных на продажу на ярмарке актерского тщеславия.
И тут я опять, как к проклятью, возвращаюсь к моему осеннему герою, сто раз похороненному, но неизменно преследующему меня, подобно черному человеку. Говорят, что этот тип посещает лишь избранных: в чьем таланте заложен истинный трагизм и непознанность. Ничем подобным я не обладаю. Он ходит за мной по пятам как нечистая совесть. Из прихоти я дал ему жизнь, выведя на подмостки, и из прихоти «похоронил», словно отомстил за собственный неудачный каприз.
Теперь я ходил в театр как на работу. Многочасовые репетиции давали необходимое количество усталости. Я приходил домой, и едва коснувшись головой подушки, тут же засыпал. Такая жизнь, которую с полным правом те, кто читает эту вещь, могут назвать словом «существование», устраивала меня. В ней не наблюдалось особых взлетов, но и падения вряд ли угрожали. А может, я просто перестал бояться их. Человек способен адаптироваться к чему угодно: отсутствию горячей воды, вкусной пищи, солнца, удобного ночлега…. Он даже может выдержать самого себя в качестве единственного собеседника. И, что доказано лично мной, он вполне не сойдет с ума от отсутствия бешеной популярности, если таковая была когда-то. Не скажу, что я окунулся в полную безвестность, но узнавание моего светлого лика здесь, в стране Шекспира и «Битлз», заметно снизилось по сравнению с благословенной родиной. Публика с удовольствием наблюдала меня на телеэкране или в особой тишине зрительного зала, но зайди я поужинать в какой-нибудь ресторанчик в Сохо, вряд ли посетители и официанты выстроились бы в очередь за автографом.
И прелесть этого не узнавания была для меня милее, чем любые почести. Я в полной мере был самим собой. Возможно, и это стало не последней причиной для отъезда: Москва не давала мне такой возможности.