Бальные залы Марса. Главы из романа. Лето 3

         

          THERE ARE PLACES I REMEMBER



          There are places I remember
          All my life though some have changed
          Some forever not for better
          Some have gone and some remains..
               
            J.Lennon / P.McCartney "In My Life"



           Стадион быстро наполнялся чистой прозрачной тишиной - будто меняли воду в огромном аквариуме. Омытые свежестью тишины, мы тихо ступали между стройными рядами пушистых сосен по нагретой за день июньским солнцем аллее, широкой и прямой как стрела. Дорога уходила далеко в перспективу и сходилась постепенно в одну точку на границе выгоревшего пепельного асфальта и сияющей голубизны небес с вертикальной серебряной стрелкой набирающего высоту истребителя. За самолётом тянулся длинный лохматый хвост, медленно тающий в воздухе белым газовым шарфом. При каждом шаге в моём портфеле еле слышно звякала зелёным боком о гранёный стакан последняя бутылка "Волжского".
          На чешуйчатых стволах светились золотом маленькие прозрачные бусинки. По застилающему землю рыжему ковру первобытным орнаментом разбросаны были чёрные шишки с растопыренными тонкими лепестками. Дурманящий хвойный аромат наполнял удивительным чувством покоя. Расхотелось болтать чепуху, ругаться матом и даже громко смеяться. Казалось, под сенью этой ажурной, словно вычерченной рукой готического архитектора, паутины перекрещенных в строгом порядке ветвей говорить можно только о серьёзном, значительном и возвышенном.
 
          Недавно отросшие упругие иглы, торчащие пучками из шелушащихся плетёных корзинок, наполняла чистая зелень такого невинного оттенка , что изумрудный пучок хотелось немедленно сорвать, засунуть в рот и грубо лишить девственности, разжевав целиком. Так, чтобы упоительная хвойная горечь свежевыжатого сока самой жизни растекалась по нёбу и терпко щекотала язык. Удержаться просто не было сил. Я ухватил на ходу горсть иголок и, рискуя уколоться, жадно искромсал их зубами. Ах-х, как вкусно! Ох, как хорошо.. Ну, до чего же прекрасно, мать твою!
          Перед соснами на равном расстоянии друг от друга были установлены большие железные щиты, на которых кисть безвестного живописца ещё до моего рождения изобразила мускулистых атлетов, практикующих разные виды спорта. Прыгун с шестом, легко перелетающий через тонкую планку. Квадратный штангист на корточках, в невероятном напряжении взметнувший над головой свой внушительного размера снаряд. Пловец баттерфляем, высунувшийся из ярко-голубых волн с разведёнными в стороны мощными руками. Метатели копья, молота и диска в динамичных разворотах перед самым броском. А вот два мясистых борца классического стиля сплелись однажды в жёстком захвате, чтобы никогда не выпускать друг друга из нарисованных объятий.
          Все фигуры были тщательно прорисованы в лучших традициях советской школы живописи. Несколько раз на моей памяти картины эти,  тронутые ветром, дождём и морозами, подновляли, добавляя яркости и убавляя деталей, но окончательно испортить так и не сумели.

          Ровно посредине аллеи тянулся узкий газон с аккуратно подстриженной травой, разрезанный по всей длине стройной шеренгой уличных фонарей с матовыми белыми шарами. Стеклянные сферы висели симметричными парами на высоких серебристых столбах, подобно диковинным белым яблокам. Основания столбов закреплены были в прямоугольных тумбах, украшенных овальными медальонами с рельефным изображением бегуна под лучистой пятиконечной звездой, знакомого по нагрудным знакам ГТО.
          Ряды фонарей разбегались по стадиону во всех направлениях, и с наступлением темноты матовые шары, зажигаясь тёплым светом, пронизывали скверы, аллеи и набережную длинными нитями жёлтых бусин. Чисто выбеленные бордюры вдоль газонов через одинаковые промежутки изгибались под прямым углом, выгораживая место для гнутых по форме тела удобных лавочек на массивных чугунных ногах. Всё здесь, на стадионе располагало отнюдь не к изнуряющим атлетическим упражнениям под девизом "Быстрее, выше, сильнее!", но, скорее, к ленивому, подчёркнуто медлительному времяпровождению. Похожая атмосфера царила, должно быть, в римских термах - всепоглощающее чувство комфорта под ласковый расслабляющий плеск тёплой воды.

          Термы вспомнились как нельзя кстати. По левую руку над мохнатыми кронами сосен плыло светлое здание открытого бассейна, выстроенное совершенно в римском стиле с тремя классическими колоннадами в виде большой центральной ротонды и двух аркад под зелёными крышами. В ясную погоду по массивным колоннам под строгими дорическими капителями перетекали светящиеся узоры из раздробленного о хлорные волны солнца.
          По вечерам в лиловом небе над бассейном вспыхивали прожекторы. Яркие лучи ударялись в дорожки, нарисованные пенопластовыми поплавками, разбрызгивали электрическое золото по разноцветным купальным шапочкам и окутывали светящимся ореолом погружённую во мрак трёхэтажную вышку для прыжков в воду. А в долгие зимние вечера прожекторы окрашивали поднимающиеся над горячей водой плотные клубы пара в насыщенный жёлтый цвет, удивительно приятный для глаза. Устроившись поудобнее на одной из скамеек для зрителей, я часами мог созерцать молчаливые игры света и воздуха, блуждая взглядом по куполам и колоннам в золотых переливах. Под моими ногами в малахитовых водоёмах беспечно резвились взрослые и дети, кувыркаясь, ныряя и гоняясь без устали друг за другом по пенопластовым коридорам. Сам я, впрочем, избегал весёлых забав, связанных с погружением в воду. Годы, проведённые в заточении, не прошли бесследно - мне были не знакомы даже простейшие правила игры в дворовый футбол, я так и не научился ездить на велосипеде, а плавал едва ли лучше топора.


      *****


          В дальнем углу стадиона, с трёх сторон укрытые деревьями, прятались теннисные корты. Отсюда рукой подать до тяжёлых Северных ворот, изукрашенных венками и звёздами. Вот они - белеют уже сквозь шеренги кедров и тополей. Сразу за ними - кирпичный квадрат моего двора. Напротив над пустым асфальтовым полем солнце ласково греет кудрявый зелёный бок Казачьей горы с уютными розовыми и жёлтыми домиками. А на краю закованного в бетон залива с тёмной водой выстроено сооружение, необычное даже для такого особенного места, как стадион. Один его вид легко кружил мою голову, перенося в полузабытый мир тех самых фантазий, где под музыку серебристых колоколов прошлое странным образом переплеталось с будущим, великое с малым, а в такой привычной и прочной картине неба, земли, домов, деревьев и потресканного асфальта появлялись просветы, через которые вдруг смутно проступали черты других, невероятно далёких, но, несомненно, лучших и таких желанных миров.
           Двухступенчатая пирамида выглядела настолько лёгкой, словно совсем не имела веса - точь-в-точь две картонные коробки из-под тортов, поставленные одна на другую. Белоснежные стены, большие незашторенные окна по всему фасаду, распахнутые навстречу солнцу, пронзающему здание насквозь. Крышу первого этажа огибала терраса, обнесённая чугунным парапетом на квадратных столбиках, из которых вырастали белые статуи атлетов с вёслами и удивительные светильники в виде стеклянных бутонов на тонких металлических стеблях.
           Невесомую постройку по периметру окружали тяжеленные якорные цепи, свисавшие до земли между гранитными тумбами, а на полукруглых постаментах стояли два исполинских чёрных якоря, каждый выше меня ростом. Изящное здание было увенчано светлой шестигранной башенкой с пронзающим облака тонким шпилем, на который словно присела отдохнуть грациозная фигурка яхты с наполненным ветром парусом.

          Вместе с белыми фигурами гребцов, держащими длинные вёсла, сооружение выглядело настолько совершенным, что просто не могло быть настоящим. Легче было поверить, что оно нарисовано прозрачной акварелью на ярко-голубом листе влажной бумаги. Широкая лестница в три марша спускалась от крыльца прямо к воде, и на нижние ступени, заросшие мохнатыми скользкими водорослями, с плеском накатывались коричневые волны. Здание называлось ЯХТКЛУБ. Это слово бежало красивой вязью по фасаду, написанное большими выпуклыми буквами на фоне ажурной решётки. И, вот те на - в заливе действительно покачивались на волнах самые настоящие яхты с белоснежными треугольниками парусов, в окружении толстобоких вёсельных лодок, которые можно было брать напрокат всем гражданам, имеющим паспорт.

          - Нам сюда? - спросил внезапно Хип. Стоило повернуть в его сторону голову, как в ту же секунду носок моей левой ноги угодил в середину жирной кривой трещины. Стопа запнулась и больно вывернулась кнутри.
          - Вот же с-сука!         
          - Чего?         
          - Да всё, говорю. Пришли..         
          - Здра-авствуйте, девочки! - дурашливо вскричал молчавший всю дорогу Васька, напомнив старую историю о том, как слепой с одноглазым собрались к бабам, и что из этого вышло. Сказать по правде, не вышло ничего хорошего. Но, как бы там ни было, мы действительно пришли. Потому что держали путь именно сюда.

          Ровно засыпанное мелким красным керамзитом поле окружала ограда из толстой проволоки, переплетённой крест-накрест и закреплённой на высоких деревянных столбах. Поле делила пополам висевшая у самой земли верёвочная сетка, по обе стороны которой скакали, размахивая ракетками, загорелые парни и девушки, одетые в белое. Снаружи проволочной ограды тянулись длинные скамейки в четыре ряда, устроенные специально для болельщиков. Вот только теннис в нашем городе, похоже, за серьёзный спорт не считали. И хотя энтузиасты хитроумной игры каждый день гоняли по красному полю смешной волосатый мяч, желающих наблюдать за этим зрелищем не сыскать было днём с огнём.
           Скамейки жарило солнце и мочили дожди, зелёная когда-то краска выцветала и потихоньку сползала с деревянных брусьев, закручиваясь, как старая змеиная кожа. Старательные солдаты, подстригавшие на газонах траву и начисто выметавшие по утрам с дорожек мусор, отчего-то обходили теннисные корты стороной. Каждое лето под сиденьями буйно разрасталась трава, вылезая через щели между брусьями всевозможными стеблями, листьями, бутонами, соцветиями и метёлками. Вместо болельщиков на скамейках обычно устраивались мамаши с маленькими детьми, влюблённые парочки, тихие пьяницы и чудаки-одиночки с замусоленными книжками.

          Я не мог бы назвать сегодняшний день исключением. Для влюблённых, правда, было ещё рановато. Но мы втроём уже вполне могли сойти за пьяниц, пускай не таких уж тихих. Вдалеке - там, где сосны бросали на траву плотную тень, полная черноволосая женщина в платье с горошками качала коляску. А под большим кустом акации в жёлтых цветочных брызгах неподалёку расположился не кто иной, как типичный чудак с книжкой. До нас ему не было никакого дела. Перегнув свою книгу в бумажной обложке пополам и разглаживая время от времени ладонью непослушные страницы, неопрятного вида худощавый длинноволосый дядька в серой рубахе с подкатанными рукавами напряжённо всматривался в текст, изогнув дугой костлявую спину и чуть не вставляя прямой и тонкий, как у Пиноккио, нос между строчек.

         
     *****


          Пустая бутылка со стекавшими по стенкам янтарными каплями поблёскивала в кустах душистой полыни. Туда же захмелевший Хип зашвырнул отслуживший своё гранёный стакан. Сладкое вино мягко перекатывалось по телу, озаряя тёплым сиянием голову изнутри. Мир медленно вращался вокруг, как механизм старинной музыкальной шкатулки. Казалось, стоит лишь хорошо прислушаться, и непременно услышишь тихий звон колокольчиков. Отличник Васька похрапывал на соседней скамейке со смешно поджатыми ногами, уронив серый с блеском галстук в клеверные джунгли. По галстуку быстро карабкался вверх потревоженный шмель, помогая себе нервным натужным гудением.
             Закурив ещё по одной, мы затеяли с Хипом состязание в искусстве пускать кольца из табачного дыма. Этой нехитрой забаве нас научил прошлой осенью однокурсник - угрюмый сельский фельдшер, поступавший в институт пятнадцать или двадцать лет подряд, и поступивший наконец уже в столь почтенном возрасте, что после окончания вуза отправился бы, наверно, сразу на пенсию. Фельдшер не доучился даже до первой сессии, но его дымовую науку мы вспоминали с благодарностью каждый раз, как случалось закурить. Между прочим, ничего сложного. Набираешь в лёгкие побольше дыма, округляешь особым образом рот и выталкиваешь тёплую струю резким движением гортани. Самые лучшие кольца выходили из густого махорочного дыма. Впрочем, после долгих тренировок болгарские сигареты давали нужный эффект, почти сравнимый с махоркой.

          Рот Хипа округлился. - П-пых! - и синее кольцо повисло, покачиваясь, прямо над Васькиным затылком. - П-пых! - моё кольцо накрыло пчелу, несущую бархатный оранжевый груз на глянцевых лапках. Пчела испуганно дёрнулась, словно попала под обстрел зенитной батареи, резко сменила курс, прибавила скорости и метнулась в сторону проволочной сетки. - П-пых! - я попытался догнать её новым дымным выстрелом, но проворное насекомое шмыгнуло в один из проволочных квадратов и потерялось над марсианской керамзитовой пустыней, где танцевали с ракетками в руках игроки в белом. Как вы знаете, спорт я особо не жаловал, но зрелище вдруг оказалось красивым, даже пленяющим. Какое-то время, как зачарованный, позабыв обо всём, я наблюдал за полётом мяча.
          Мохнатый теннисный мяч стукался об упругие струны ракетки с приятным звуком - звонким и мягким одновременно. Вот так - Бам-м! Потом глухим щелчком ударялся в землю - Бумк! И снова взвивался вверх, пытаясь увернуться от ловившей его ракетки. Над верёвочной сеткой мяч пролетал иногда совсем низко по прямой линии, чуть не задевая верхний её край, а то взмывал в воздух, описывая красивую дугу. Мячи, запущенные особо высоко, быстро проносились белым пятном через красное крошку хрустящего под упругими кедами корта, выскакивали далеко за клетчатую проволоку, шелестели в дрожащей на ветру листве тополей, ныряли прямо в облака, проносясь на их фоне уже не белым, но коричневым шариком и плавно приземлялись, меняя в обратном порядке цвет : тёмный шарик на фоне клубящихся облаков и пронзительно-синего неба, серый в зелёном трепете тополей и осин, белый на красно-кирпичном корте, Бумк! - снова о керамзит, Бам-м! - о ракетку, Ф-р-р-р-р! - над сеткой... Бумк!

          Но в движении был не только мяч. Весь мир непрерывно перемещался в сложном, не сразу уловимом ритме. Плавный бег спортсменов по обе стороны сетки. Отдельно быстрые движения их загорелых рук и ног. Белоснежные майки с трусами, разрезанные на ровные квадратики рисунком натянутой между столбами проволоки. Всё подчинялось вселенскому ритму вечного движения, и всё каким-то образом зависело друг от друга и передавало друг другу энергию, напоминая сложный механизм невиданных фантастических часов.
          Вычерчивал плавную траекторию над сеткой мяч. Кеды поочерёдно тихо втыкались в хрустящую керамзитовую крошку - Х-р-ц.. Х-р-ц.. Х-р-ц.. Позади кортов на уходящем вверх пологом склоне медленно раскачивалась на ветру стена высоких тополей и осин, и листья их ласково шелестели : - С-ш-ш-ш.. С-ш-ш-ш.. Громады облаков лениво перекатывались в голубом космосе. Облака залазили друг на друга, сливались вместе и разваливались на куски, разрушая и вновь созидая то сказочные крепости и замки, то свирепых драконов и тигров, а порой просто каких- то нелепых гигантских зайцев. Стаи голубей проносились на фоне белоснежных замков навстречу солнцу, дразня изумлённых драконов, но те были слишком неповоротливы, чтобы гоняться за птицами, и только лениво шевелили хвостами и лапами.

          БАМ-М!!! Мне трудно судить, насколько хорош был этот удар с точки зрения теннисных правил. Никаких правил я, понятное дело, не знал. Но удар, что там говорить, вышел особенный, непростой. Тот самый случай, когда мяч, обманув законы земного притяжения, выскочил далеко за верхушки деревьев и нырнул в облака. Но вот какая случилась история - когда маленький тёмный шарик уже вычерчивал плавную дугу по ослепительной облачной белизне, невесть откуда появился голубь. Само по себе, присутствие голубя в небе - обычное дело. Только вышло так, что полёт его на короткие мгновения совпал с траекторией мяча. И в тот момент, когда мяч, миновав высшую точку своей параболы, направился к земле, взгляд мой, потеряв серый шарик, по ошибке устремился за серым голубем.
         Возможно, виною была моя обычная рассеянность. И три стакана сладкого вина, несомненно, сыграли свою роль. Но только освобождённый от ненужных условностей разум не успел отреагировать на увиденное знаниями о земном притяжении и прочих глупостях. Я просто увидел, как мяч, быстро перебирая выросшими вдруг крыльями, забирался всё выше и выше в небо, развернулся почти под прямым углом и улетел в сторону Казачьей горы - навстречу солнцу. У меня перехватило дыхание. Мир закачался как маятник. Голова каруселью вертелась по кругу. Невероятный восторг взорвался внутри. Что это?! За моей спиной тоже расправляются крылья! Ну, конечно - ведь если теннисный мяч превратился в птицу, значит, возможно ВСЁ.

          Это продолжалось, самое большее, секунды три. Затем лишённый привычных ориентиров разум испуганно заметался, сопоставил все известные данные про полёты мячей и полёты птиц, быстро нашёл ошибку и, успокоившись, скользнул назад в знакомую систему координат, устраиваясь поудобнее в своей конуре. Зрение поймало у самой земли вполне подвластный земному притяжению мяч. Но обретённый нежданно сладостный вкус свободы сознания долго ещё не отпускал меня.
          С шумом выдохнув воздух, я почему-то рассмеялся. Потом огляделся по сторонам. После наполненных солнцем облаков перед глазами плавали радужные тигры и драконы. Больше, как будто, в мире ничего не изменилось. Но что, если на самом деле всё не так, как кажется? Я даже сказал это вслух, словно пробуя открытие на вкус :

          - А что, если на самом деле всё не так, как нам кажется?
          Хип лениво повернул в мою сторону голову, пыхнул голубым кольцом и глубокомысленно заметил :
         - Да нех**  делать.. 
         - Чувак, я не прикалываюсь. Просто попробуй въехать. Прикинь, я, в натуре, открыл сейчас что-то важное. Короче. Только что мне показалось, как мяч превратился в птицу. И улетел в облака. Въезжаешь? Нет? Это ничего. Я сам пока не въезжаю. Слушай дальше. Я чётко видел, как у него выросли крылья. То есть, это были не его крылья, а голубя. Но я-то видел, что они выросли у мяча. Видел ясно, как тебя сейчас вижу..

          - Чувак, да ты в натуре, словил глюк, - флегматично произнёс Хип,  провожая сизое кольцо затуманенным взглядом.
           - Да без базаров, чувак! Коню понятно, что это был глюк! Я и не спорю. Но прикол не в этом! Прикинь, я как-то воткнулся в этот глюк наглухо. Так, что сам в него поверил. Всего на секунду. Или на две. Так вот. Две секунды я верил в то, чего точно не может быть. Въезжаешь? И за две секунды у меня в голове типа что-то сдвинулось..
           Не перебивай только, чувак, - поднял я ладонь, заметив движение дымных губ Хипа, - Сейчас самое прикольное. Въедь в такое - а вдруг всё наоборот? Вдруг в голове не сдвинулось. А встало на место - как должно быть по-настоящему. На две секунды. Нет, ты прикинь! Что, если глюк - это всё вокруг нас? Этот город. Улицы, дома. Институт. Наша школа. Учителя дебильные. Может быть, даже родители. А вдруг всё, что мы обычно видим - ненастоящее? Иллюзия. Законы физики и подобное тупое говно - всё нарочно придумано, чтобы засрать нам голову. А мне на мгновение удалось увидеть другой, настоящий мир. Где возможно всё. Дело же не в теннисных мячах. Мы сами легко смогли бы там летать. Знаешь, как во сне. Ты же летаешь во сне?
          - Понятное дело, летаю. Это же конкретный прикол - летать..

          Увы, ощущение крыльев за спиной уже улетучилось, не оставив даже следа.
          -  Вот же скотство! - бросил я с досадой - Ну, почему всё так быстро кончилось? Наверно, оттого, что я шуганулся. И настоящий мир сразу пропал. И как теперь туда попасть? Обдолбиться, что ли, как мамонту?   
          - Слушай, чувак, эта тема, в натуре, конкретно вставляет, - под длинными ресницами Хипа наконец-то вспыхнули искры света, - Ты не замечал - когда уматную музыку слушаешь, та же херня случается. Вроде как жопой чувствуешь - есть другой, настоящий мир. Я не могу его видеть, но точно знаю - он есть. А вот с нашим протухшим миром что-то не так. Может быть, этот глюк нам нарочно в голове крутят. Как на экране. И мы всю жизнь тупо смотрим кино. По чужому сценарию.

          - Чувак, уматно! Ты въехал! Лучще не скажешь - всю жизнь тупо пялимся типа на какой-то экран. Как Буратино на холст с нарисованной хаваниной в каморке Папы Карло.
          - Вот именно - всю жизнь.. А после жизни? Что потом?
          - Потом? Да х** его знает. Может, потом  в настоящий мир и вернёмся..


     *****



          - Пацаны, дайте закурить, - хрипло пробормотал Васька, оторвав от лавки красное опухшее лицо и осторожно расправляя затёкшие ноги. Очки в стальной оправе болтались у щеки, зацепившись дужкой за ушную раковину.
          - Как спалось, товарищ генерал? - подхватил я скользнувшие с уха очки и вложил их в мягкую тёплую ладонь.
          - Херово, - буркнул Василий, приподнялся и, покачиваясь, сел.
          - Интересно, а все другие люди, - продолжил Хип, сунув Игорю в свободную руку сильно похудевшую пачку Феникса,
          - Да вот, хотя бы те, кто сейчас рядом. Они что, живут вместе с нами в одном глюке? Или они сами его часть?

          -  Ну, с Васькой всё понятно, - показал я глазами на Игоря, разминавшего сигарету дрожащими пальцами, - с такой страшной рожей настоящим быть невозможно. К тому же, человек каждый день слушает только Slade. Это само по себе неестественно. Да ещё, прикинь, и отличник. В натуре, ходячий глюк.
          Не реагируя на мои слова, Васька угрюмо сунул в рот сигарету и теперь сосредоточенно дёргал себя за левую щёку, пытаясь оторвать кусочки зелёной краски, прилипшие к коже.
          - А вот, к примеру, мужик с книжкой? - показал я большим пальцем себе за спину, согнув руку в локте, - Он настоящий? Или просто картинка? Типа кадр из фильма?
          - Какой ещё мужик? Где мужик? - Хип оглянулся по сторонам и, не заметив никого в поле зрения, завертел по кругу лохматой головой.

          Я тоже повернулся назад. Действительно, никого. Вот те на! Куда исчез незнакомец? Только пчёлы и шмели кружились над пустыми скамейками в своём древнем танце, высматривая в густой траве лиловые помпоны.
          - Вот видишь, - заметил Хип, - нет никакого мужика. Типичная галлюцинация. Кстати, прикол ещё и в том, что это был твой личный глюк. Я никого там не видел.
          И тут я заметил, что книголюб в серой рубашке не исчез целиком. Что-то лежало на зелёных брусьях, нагретых солнцем. Вот оно как - он забыл свою книгу!
         - Ты гонишь! Смотри, здесь даже книга его осталась. Надеюсь, уж она-то не исчезнет, - с этими словами я встал и подошёл поближе. Но предмет не был книгой.
          - Пацаны, это не книга. Просто журнал. Но я видел - он точно его читал.
          - Чё за журнал? Порнуха?! - возбуждённо зашевелил смоляной щёткой проснувшийся окончательно Васька. Ещё бы. Все знали, что на деньги, выдаваемые родителями на обед, наш отличник с большим энтузиазмом пополняет собрание фоток с голыми бабами.          
           - Ага, б****. Размечтался, - ответил я со смехом, - Сам подумай, какой дурак порнуху на скамейке оставит?  Всего лишь "Наука и жизнь".
          - "Наука и Жизнь"? Между прочим, весьма интересный и познавательный журнал. Мы дома такой выписываем, - заметил Васька. В его голос уже вернулся обычный деревянный тембр. Поправив на носу очки с толстыми стёклами, он потянулся к журналу :
          - Ну-ка, дай посмотреть..

          Понятное дело. Мама тоже выписывала этот журнал. Наряду с десятком подобных изданий, составляющих круг чтения людей культурных и образованных. После предполагаемого прочтения умные журналы собирались в толстые стопки и пылились по дальним углам нашей квартиры. Когда бумага начинала желтеть, стопки эти, аккуратно перевязанные бечёвкой, по заведённому издавна обычаю перевозились на дачу, чтобы дальше пылиться там до скончания века, давая время от времени пищу костру и превращаясь постепенно в труху.

          - Если всем давать, поломается кровать, - ответил я строго, убирая журнал в сторону, - обломись, сначала сам почитаю.
          Журнал я не дал Ваське просто из вредности. Мне отлично было известно - читать там нечего. Сказать по правде, я вообще их никогда не читал. Все эти дурацкие журнальчики из тех, что называются научно-популярными. "Знание - сила", "Юный Техник", и тому подобная мура. Скука смертная. Если я брал такую макулатуру в руки, то разве что картинки посмотреть. И, надо отметить, в "Науке и жизни" картинки были самые дрянные..
          Гляди-ка - номер совсем новый. Большое цветное фото на обложке - какие-то колхозные поля, снятые с большой высоты. Ниже - фото поменьше. Не разобрал, что на нём. Аквариумная рыбка? Да, очень похоже. Ярко-красная шестёрка слева. Перечень статей. Я поднёс журнал к лицу. Запах свежей типографской краски приятно щекотал ноздри. Довольно странно, что на страницах не было заметно следов человеческих рук в виде примятой бумаги или смазанных букв, как это бывает почти всегда, если номер читали хотя бы однажды. Больше того, края страниц на углу были склеены между собой и оттого раскрывались с еле слышным треском.

          Выходит, до меня журнал никто не открывал? Но этого же не может быть. Ерунда какая-то. А что читал незнакомец? Волосатик в серой рубахе! Ладно, разберёмся.. Разлепив склеенные края, рука быстро перелистывала страницы, а взгляд рассеянно скользил по заумным заголовкам, нечётким фотографиям на чересчур научные темы и каким-то таблицам с формулами и графиками. Ну вот, как и ожидалось - журнальчик, определённо, полная дрянь. И кто только всё это читает?

          Стоп! Стоп. Помедленнее. Что такое? Я уже было перелистал очередную научную публикацию, как взгляд словно споткнулся обо что-то в тексте, рука дрогнула, остановилась и перевернула две страницы назад. Что-то - пока неясно ещё, что именно - притянуло моё внимание, и я вернулся к началу статьи, на страницу шестьдесят шесть. Ну, и что тут у нас?

     "НЕОПОЗНАННЫЕ ЛЕТАЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ : ПОПЫТКА НАУЧНОГО ПОДХОДА".

           Статья была написана неким Джеймсом Обергом. Имя автора не говорило мне ничего. Про что он писал, я пока не понял. Похоже, тоска зелёная. Неопознанные объекты какие-то.. Ещё и летающие. Самолёты, что ли? Воздушные шары? Кто их опознаёт и зачем? В общем, пришлось читать с самого начала.

          "Впервые о летающих тарелках заговорили 24 июня 1947 года..."

          В рот печенье! Вот это поворот. Статья, вопреки ожиданиям, оказалась вовсе не занудной. Ничего подобного раньше я не читал. Само собой, про эти самые "летающие тарелки" мне доводилось кое-что слышать. Не помню точно, что именно. Да, собственно, какая разница? Все же знают - это просто выдумка. Очередная выдумка сочинителей рассказов про межпланетные перелёты, путешествия во времени, доисторических чудовищ, обитающих в джунглях Амазонки, и прочие занимательные вещи, которые на самом деле не существуют.
          Понятное дело. На то она и фантастика. Те же сказки. Нет-нет, мне это очень нравилось. Фантастику я просто обожал. Но летающие тарелки в скучном журнале, от одного вида которого тянуло обычно в сон?! Я не мог оторваться от бледных строчек. Ну, мать твою! Так вот оно что! Оказывается, это не вымысел. Тысячи людей по всему миру каждый день видят загадочные летательные аппараты, а я об этом не подозревал. Здесь даже есть фотографии! Вот они, блин - летают! Ну, и дела, в рот компот.. Это же настоящие инопланетные корабли. Возможно, из другой галактики. Всё правда. Они существуют.

          - Пацаны, приколитесь - тут про летающие тарелки! Это дико, но они в натуре существуют. Игорь, ты когда-нибудь такое видел? - с этими словами я протянул журнал Ваське. Глаза его, мутные недавно, как у тухлой рыбы, живо блестели за толстыми стёклами очков, а в голосе снова звучали деревянные учительские ноты :
          - Летающие тарелки не существуют. Доказательств жизни на других планетах не обнаружено. При ближайшем рассмотрении каждого описанного тут случая непременно удастся обнаружить естественные причины. Конечно, если расследование ведётся объективно..
          - А это, б****, что?! - ткнул я пальцем в заголовок.
          - Ничего. Типичная газетная утка. Автор - американец? Всё понятно. Перепечатано из буржуазной жёлтой прессы. Досадная оплошность редакции. Поверь мне, кого-то обязательно за это накажут..

          Махнув раздражённо рукой, я повернулся к Хипу, ожидая найти в его лице лучшего собеседника :
          - Витя, не слушай ты этого умника. В натуре - глюк ходячий. Ни во что не въезжает, кроме учебников, а туда же. Только прикинь, старина - тут про летающие тарелки. С фотографиями! Вот она где - конкретная психоделия. Вот тебе и привет из настоящего мира. Я же говорил - всё не так, как нам кажется. Они существуют. Да вот, сюда позырь - даже таблица есть.
          Стоп. До меня дошло наконец, за что именно зацепился взгляд, когда я бездумно листал страницы. Ну, конечно! Таблица. На следующей странице была таблица. Она называлась "Классификация форм НЛО". Такая подпись была снизу. А выше - четыре ряда схематичных рисунков, сделанных по фото и описаниям очевидцев. Тарелки, шары, треугольники, конусы, какие-то сигары с окошками.
          Так. Где-то здесь. В этой самой таблице. Есть! Вот оно. Первая колонка, третий рисунок снизу - вроде похоже на шляпу. Но почему этот рисунок так меня тревожит? Я чего-то боюсь? Смутная тоска царапалась где-то под ложечкой и растекалась оттуда по всему телу. Сердце тревожно дёрнулось. Я уже видел это раньше? Нет, глупости. Не может быть. Но я точно это видел! Хорошо, пусть так - но где? В какой-нибудь книжке? Нет. В кино? Точно нет - уж я бы такое кино не забыл. Во сне? Не то. Всё не то. Я это видел наяву. Полная чушь. Нет, не чушь. Я ЭТО ВИДЕЛ.

          И тут я всё вспомнил.



       *****



             WHEN I GET TO THE BOTTOM


          When I get to the bottom I go back to the top of the slide
          Where I stop and I turn and I go for a ride
          Till I get to the bottom and I see you again Yeah Yeah Yeah..

                J. Lennon / P. McCartney "Helter Skelter''.


          Отчего-то всегда мне хотелось понять, как устроена память. В детстве, когда ещё так легко удавалось возвращаться в каждый прожитый день со всеми его красками, звуками и запахами, я воображал свою голову картотекой с деревянными ящичками, какую видел в библиотеке. Все события моей короткой жизни были разложены в картотеке по алфавиту. Если хочешь что-нибудь вспомнить, подходишь к ящику с нужной тебя датой, тянешь за железную ручку и просто перебираешь стопку карточек, пока не найдёшь нужную. Взрослея, я стал замечать, что во многих ящиках карточки отсутствуют. А те, что оказались на месте, далеко не всегда разложены по порядку.
           Позже при слове "память" мне стал представляться запутанный лабиринт с бесконечным количеством комнат, по которым ты движешься, будто подчиняясь маршруту, заданному кем-то заранее. В одни и те же комнаты приходится заглядывать часто - может быть, каждый день. По необходимости. А есть такие комнаты, куда тебе нравится заходить по своей воле. Для удовольствия. Ты выучил их обстановку до мельчайших деталей и даже с закрытыми глазами легко находишь всё на своих местах. Иные комнаты лежат вдалеке от привычного маршрута и, попадая туда лишь изредка, каждый раз с удивлением замечаешь, что вещи сегодня выглядят иначе, чем тебе казалось раньше. Существуют комнаты, двери в которые заперты. Сколько ни дёргай за ручку, дверь не откроется, пока не подберёшь нужный ключ. А сейчас я узнал, что бывают комнаты спрятанные. Дверные проёмы в них наглухо замурованы, оштукатурены и закрашены масляной краской. Возможно, сверху даже висит картина. Можно каждый день ходить мимо, не догадываясь, что скрывается за стеной. Но не для нашей ли пользы замурована дверь? Кто знает, останешься ли самим собой, увидев, что таится внутри?

          Пожалуй, я мог бы сказать, что рисунки в таблице открыли в моей голове ту самую потайную дверь. Или просто сломали стену. Хотя, признаюсь - то, что я пережил на скамейке у теннисного корта, больше всего напомнило мне стремительный спуск с крутой ледяной горки. В Парке Культуры и Отдыха зимой соорудили однажды такую горку невероятных размеров. С высокого берега спускался деревянный жёлоб и уходил далеко-далеко на толстый лёд, застывший в тот год удивительно ровно. Жёлоб долго поливали водой, пока изнутри он не стал блестящим и очень скользким. Даже имея под задницей только собственное пальто, за считанные секунды разгоняешься так, что в ушах свистит ветер. А уж если подложить под жопу фанерку от чайного ящика, спуск превращался в головокружительный полёт. Стоит только оттолкнуться хорошенько, и с этой секунды от тебя уже ничего не зависит. Невозможно затормозить, поменять траекторию и, тем более, вернуться назад. Вот так и летишь под свист ветра и собственный отчаянный крик, пока со страшной силой тебя не выбросит на припорошённое снегом таинственное чёрное стекло, пронизанное глубокими трещинами и пузырьками воздуха, по которому ты долго ещё несёшься, закручиваясь вокруг собственной оси и радуясь, что всё обошлось.

          Я прокатился только один раз. На фанерке. И решил не повторять. Аттракцион показался мне довольно опасным. И опасения мои, как показало время, напрасными не были. Рассказывали потом, что многие граждане, не справляясь с управлением собственным телом, ломали на злополучной горке руки, ноги, рёбра и даже челюсти, разбивали в кровь носы и выбивали зубы. Один студент политехнического института ухитрился оторвать себе начисто левое ухо. А какой-то особо невезучий парнишка, приехавший покататься аж с самой Красной речки, вылетел из жёлоба на большой скорости, два раза перевернулся в воздухе, неловко ударился головой о берёзу, сломал себе шею и скончался, не приходя в сознание. Горку весной разобрали и больше никогда уже не строили. Но испытанное однажды ощущение неотвратимости полёта вниз по деревянному жёлобу сохранилось в моей памяти как переживание страшное и прекрасное одновременно. Ну, что же, поехали! Сверкающий лёд стремительно скользит под фанеркой, и возврат невозможен. Я зажмурил зачем-то глаза, задержал дыхание, набрав побольше воздуха в лёгкие, и помчался на четыре года назад, в тоскливое лето семьдесят четвёртого.


     *****


          Первые два месяца после смерти папы тянулись так медленно, что, растянулись, казалось, на целую вечность. В каких же страшных, изуверских церемониях, о которых до того я слышал лишь краем уха, приходилось теперь участвовать! Никто не мог мне толком объяснить, зачем завешивают в доме зеркала, и для кого стоит на серванте рюмка водки, прикрытая засохшим ломтиком хлеба. Что означает перемешанный с изюмом рис, и почему обязательно блины с компотом. Но именно оттого, что, сами не понимая смысла древних обрядов, взрослые исполняли их беспрекословно, эти обряды пугали меня ещё больше.
          О, это торжественное закапывание настоящего взрослого человека в рыжую глину под жуткое, сводящее с ума завывание медных труб и гулкое уханье огромного барабана! Дикие языческие пиршества, берущие своё начало в ритуальном кормлении голодных духов, с непременным повторением через девять и сорок дней. Безумная и, вместе с тем, бесшабашная атмосфера горестного веселья. Чужие пьяные люди за большим столом, глубокомысленно рассуждающие о жизни и смерти, тяжело ворочая заплетающимися языками. Их красные от водки рожи довольно лоснились, как лоснится рожа всякого проходимца, набившего задарма пузо. Некоторые выражали лично мне соболезнования, другие давали всякие практические советы - один другого тупее, облизывали масленые губы и даже предлагали помощь.
          Несмотря на мой юный возраст, я отчасти понимал, а отчасти догадывался, что советы их бесполезные, а предложения о помощи закончатся почти сразу же, как закончится на столе водка. Но, соблюдая приличия, мне приходилось поддерживать никчёмные разговоры, поддакивать и кивать головой, в то время как больше всего мне хотелось взять табуретку и расколотить её о башку ближайшему советчику и помощнику. Хорошо было уже то, что папа умер летом, и я избавлен был от необходимости посещать школу, чтобы выслушивать советы с соболезнованиями от любопытных одноклассников и учителей.

          Страдая от невыносимой тоски, мама завела себе нехорошую привычку каждый день уезжать на кладбище. Со стороны это выглядело так, будто она просто ездит навещать папу, как ездила раньше к нему в больницу. Она так и говорила, собираясь на кладбище : "Я поехала к папе". Можно было подумать, что по недосмотру отца нечаянно закопали живым, и теперь ему было одиноко и страшно лежать под землёй в своём узком деревянном ящике. Не знаю, о чём беседовала мама с отцом, придавленным железным памятником с красной звездой, только пропадала она на кладбище подолгу. Сама она после этих поездок становилась темнее лицом, и видно было, что тоска её не проходит, а за нею следом тянулось мрачное, липкое облако, которое дружило с темнотой.
          Его нельзя было увидеть глазами или потрогать, но это облако втягивало в себя воздух и свет, и в нашей без того тесной квартире с маминым приходом становилось темно и душно, словно само кладбище протискивалось вслед за мамой в наш дом. Вечерами мы тихо сидели по разным комнатам, будто пришибленные, и в мертвенной звенящей тишине пялились в книжки, не умея найти другого занятия. Даже кобель Маша, не смея нарушать траур, тихо уползал к себе в угол, беззвучно пускал из-под короткого хвоста едкие миазмы с тяжёлым духом жжёной резины и, шумно вздыхая, подолгу облизывал увесистые чёрные яйца в ожидании вечерней прогулки.

          Может быть, сменились на небе звёзды. Или просто всему на свете отмерен свой срок. Но, как бы там ни было, по прошествии загадочных сорока дней мамины поездки на кладбище стали куда реже. Теперь мы больше улыбались, громче разговаривали и даже смеялись порой. Пёс наш тоже осмелел и не боялся бурно выражать восторг, для которого, в отличие от людей, у него всегда находилась причина. И, оказалось, что ещё даже не кончилось лето, в траве по-прежнему стрекочут кузнечики, довольные пчёлы ползают по чашечкам цветов, зарываясь в мягкую душистую пыльцу, по тёплой небесной синеве лениво перекатываются белоснежные ватные горы, а на стадионе из серебристых колоколов всё так же изливается в необъятную Вселенную музыка, заставляя сердце замирать, а внутренности сладко сжиматься.
          Постепенно мне стало казаться, что папа вроде бы и не умер в страшных мучениях, а просто куда-то надолго уехал. Так ведь уже бывало раньше, когда он лечился в санатории. В шкафу на вешалках висели его рубашки, на полках лежали стопками, аккуратно сложенные, кальсоны, трусы и майки. На полках стояли книги, которые он читал совсем недавно. Почтальонша регулярно совала в наш ящик журналы "Молодой коммунист" и "Политическое самообразование", которые папа выписал в прошлом году, надумав вступать в коммунистическую партию. А на подоконнике возле балконной двери стояла зелёная китайская пепельница с окурком папиросы "Север", смятого отцовскими зубами и потушенного им о пластмассовое дно, когда он последний раз уходил из нашей квартиры. Уходил, чтобы лечь на операцию в страшную больницу номер четыре. Когда-нибудь он вернётся и докурит её. На много лет эта пепельница застыла на нашем подоконнике, как приклеенная, храня частицу папиной души, впечатанную в папиросный пепел его прощальным дыханием.

          Днём время текло быстрее. До вечера я без особой цели болтался на улице, по возможности избегая встреч со школьными друзьями, а с наступлением темноты, когда мама приходила с работы, мы старались не сидеть больше по разным комнатам в траурном оцепенении, но даже и пытались развлекать себя, как могли. Особенно популярной в то лето стала у нас известная каждому с детства карточная игра "в дурака", не требующая ни специальных навыков, ни напряжения ума. Играли мы на старом продавленном диване, накрытом полосатым покрывалом, где поперечные чёрные полосы чередовались с красными и светло-зелеными. Покрывало изрядно потерлось в тех местах, на которые сильнее давили задние части наших тел, и даже прохудилось кое-где таким образом, что материя просвечивала насквозь. "Дурак", что там говорить - игра быстрая. Не успеешь сдать карты, глядь - а партия-то уже и сыграна. И опять шелестит, шелестит в ладонях перед сдачей быстро залоснившаяся под нашими пальцами колода. Каждый вечер час за часом сыпались карты на старый диван, и мы, как в трансе, снова и снова выигрывали и проигрывали, выигрывали и проигрывали. Лишь бы только не расходиться по комнатам и не оставаться со своими мыслями наедине.

          Даже и сейчас, когда я пишу эти строки, в моих ушах звучат мягкие шлепки тонкого картона о картон и сухой шелест тасуемой колоды. Чтобы карточный конвейер не довёл нас до полного безумия, следовало придумать интерес, который придал бы диванным баталиям необходимый смысл. По понятным причинам, играть на деньги мы не могли, а заставить маму прыгать или кричать петухом было бы несколько дико. На помощь пришёл доберман Маша, который, словно третий игрок, стоял каждый вечер у дивана, будто пришитый. Сложив на покрывало узкую голову с острыми ушами, он терпеливо ждал вечерней прогулки, шумно вздыхая и наблюдая за нами пристальным взглядом. Пёс и стал нашей единственной ставкой в бесконечной игре в "дурака". Сказать точнее, даже не сам пёс, но та вечерняя прогулка, необходимая для отправления его естественных потребностей. Проигравший три раза подряд после окончания программы "Время" выводил собаку на асфальтовое поле автодрома напротив наших окон. К игре сразу прибавился необходимый в таких случаях азарт, который позволил растянуть наши карточные посиделки ещё на пару лет.


     *****


           В тот самый вечер, который был спрятан в моей голове за наглухо замурованной дверью, мама выиграла. Я собрал разбросанные карты с полосатого покрывала, сложил их в колоду, и, потянувшись, встал. В диване жалобно скрипнула давно растянутая пружина. Маша, не отрывавший от меня внимательного взгляда выпуклых янтарных глаз, понял всё абсолютно правильно и чёрной молнией метнулся в прихожую. Через мгновение он шумно заскочил назад в комнату, сжимая в зубах замусоленный кожаный ошейник, за которым тащился толстый брезентовый поводок, пристёгнутый с помощью прочного карабина. При этом он бешено вращал обрубком хвоста, цокал и скрёб толстыми когтями по давно исцарапанному оргалиту, поскуливал, подпрыгивал на месте, фыркал, мотал головой из стороны в сторону, гремя при этом металлическими деталями своей амуниции, и сверлил меня глазами, словно пытаясь сказать :
          - Ну, если до сих пор кому-то в этой квартире не понятно, что давным-давно пора гулять, я просто ума не приложу, что мне вообще с вами делать!

          Я одевался, со смехом отбиваясь от увесистой туши, весившей чуть меньше меня самого.
          - Подожди, Маша! Дай же, хоть штаны застегну. Я ведь не могу собраться с такой скоростью, как ты.

          Маша негодующе мотнул головой, продолжая возмущённо фыркать, и показывая всем своим видом, что он-то собрался ещё два часа назад, а с моей стороны весьма похвально было бы последовать его примеру. В маленькой квартирке стало тесно и шумно. Я натягивал старые брюки, засовывал ноги в растоптанные туфли и завязывал шнурки, а здоровенная чёрная туша стремительно металась в самых неожиданных направлениях, радостно наскакивая на меня и задевая предметы нашего скромного интерьера.

          Пока я одевался, мама подошла к окну, отдёрнула штору и вдруг выдохнула изумлённо и вопросительно :
          - О-о-о-о! Ты это видел?!
          Такого я действительно никогда не видел. За окнами было не просто темно. Стёкла словно облили снаружи чёрной смолой. Вот про такое и говорят : хоть глаз выколи. Ни проблеска света. Авария на электростанции? Что ж, обычное дело в те времена. Свет и раньше гас то в одном, то в другом доме попеременно, и сами мы нередко по вечерам сидели впотьмах, зажигая бледные скользкие свечи, которые всегда хранились на второй полке кухонного шкафчика. Но сегодня, определённо, была особая авария. Какая-то невиданная авария. Ничего похожего на моей памяти не случалось. Удивительным образом в этот вечер электричество освещало только маленький островок нашего двора. Весь остальной мир погрузился во тьму. Вместо стадиона, автодрома и Казачьей горы перед глазами переливалось лишённое форм гигантское чернильное пятно, в котором невозможно было угадать никаких знакомых образов.
          - Пойду-ка я, наверно, с вами вместе пройдусь. Что-то захотелось воздухом подышать, - быстро сказала мама, повернув ко мне встревоженное лицо. Её можно было понять. Я не боялся темноты, и со мною был большой храбрый пёс, но мне было всего лишь тринадцать.



     *****



              2000 LIGHT YEARS FROM HOME


      Bell flight fourteen you now can land         
      See you on Aldebaran, safe on the green desert sand         
      It's so very lonely, you're two thousands light years from home..


             M. Jagger / K. Richards ''2000 Light Years From Home''.



          Как только мы вышли за ворота нашего двора, я отстегнул карабин поводка, и Маша, радостно фыркнув, умчался в темноту. Но на улице сегодня было не только темно. На улице было пустынно. Ни души. Никаких признаков человеческого присутствия. Справедливости ради замечу, что в этот укромный уголок, почти не испорченный городом, прохожие и днём-то заглядывали нечасто. Автодром, что там говорить, мало подходил для увеселительных прогулок - голое асфальтовое поле, по краю которого тянулась узкая полоса редкого леса. Дальше - глубокий овраг, на дне которого журчала давно убитая многолетней отравой сточных вод вонючая речушка. А за оврагом поднимался почти отвесный склон Казачьей горы, куда в темноте полез бы, пожалуй, только сумасшедший. Но, вот, что казалось странным - в той стороне, где из центра города на север тянулась улица Малинина, сейчас не было заметно даже света автомобильных фар. И это было необычно. Время ведь ещё совсем не позднее. Где же автобусы и такси? Никого.

          Однако собакам требуется гулять в любую погоду и при любом освещении, поэтому, не обращая внимания на темноту и пустоту, мы с мамой неторопливо шагали от одного конца автодрома к другому, в то время, как Маша, стуча когтями по асфальту и шумно втягивая в ноздри ночной воздух, носился взад и вперёд, успевая, пока мы мерили поле шагами, обежать несколько раз всю площадь по периметру и еще несколько раз по диагонали, побрызгать мочой на молодые сосенки в ближайшем сквере, сбегать в рощицу на берег речки-говнотечки, разрыть в двух или трёх местах землю на газонах в поисках сокровищ, и даже запихать в рот целиком зазевавшуюся жабу, чтобы тут же выплюнуть её обратно, возмущённо фыркая и пуская обильные слюни с большими пенистыми пузырями. Определённо, недостаток освещения никак не сказывался ни на его настроении, ни на скорости бега. Не сомневаюсь, что ночью он видел ничуть не хуже, чем днём. Мои глаза тоже постепенно привыкали к темноте, и мне уже начинал нравиться этот новый мир, свободный от электрической зависимости.

          Всё то, что было так необходимо и значимо на свету, в темноте утратило смысл и цену. Когда-то мы хитростью одержали победу над электричеством, лишили его воли и заклеймили в рабство; со смехом загнали в блестящие недра динамо-машин и заставили мчаться по проводам. После этого сменилось уже не одно поколение горожан, уверенных в непреложной истине, что вечером в наших жилищах должно быть светло, а на ночных улицах комфортно и, может быть, даже безопасно. Но стоило оборваться течению невидимых заряженных частиц, как привычная с детства картина переменилась. То, что мы обычно не замечаем, а потому привыкаем считать второстепенным и маловажным, торжественно выдвинулось из-за картонных декораций, не подсвеченных больше огнями рампы.
          Звёзды! Господи, сколько же звёзд нависло над нашими головами! Небо, избавленное от жёлтой электрической мути, низко опустилось на город мерцающим шлейфом Млечного пути. Я внимательно всматривался в сторону стадиона. Белые силуэты двух величественных арок смутно колыхались под вечным поясом Ориона, каждую секунду меняя в темноте очертания. Раз за разом они будто начинали растекаться в стороны, словно собираясь раствориться в ночном воздухе, но, тут же, вздрогнув, собирались назад, повинуясь законам оптики. Железная ограда с остроконечными пиками и сами створы ворот, украшенные огромными выпуклыми знаками ГТО, полностью утонули в темноте.
          Справа от ворот в глубине белела совсем уже призрачно шестигранная башенка на здании Яхтклуба, окружённая скульптурами гибких девушек в невидимых купальниках и исполненных достоинства гребцов с фигурами греческих героев, держащих в руках вместо мечей и копий длинные изящные вёсла. Грациозный шпиль с маленькой яхтой на острие временами совершенно терялся во мраке, и моим глазам явилась удивительная иллюзия парусника, отвязавшегося от причала и плывущего в чёрном небе среди древних созвездий. Со стороны качающихся во мраке ворот легонько тянул свежий речной ветерок, напоминая, что до воды, как говорится, рукой подать.
          Какое-то время я с удовольствием созерцал темноту, ловя боковым зрением разбегающиеся предметы. А Казачья гора без освещения просто слилась в одну тёмную массу, где скалы, дома и деревья перемешались друг с другом. Больше всего гора сейчас была похожа просто на кусок чёрного неба над горизонтом, лишённый звёзд и сияния Луны непонятным затмением. И только ряды освещённых окон в нашем дворе не давали забыть, что кроме Тьмы существует ещё и Свет.

          Сперва я услышал этот звук.
          - Ш-с-ш-с-ш-с-ш-сссс..
          Невозможно передать его точно буквами человеческого алфавита, но вот так, пожалуй, похоже больше всего :
          - Ш-с-ш-с-ш-с-ш-сссс..
          Я сразу сильно испугался. По спине побежали мурашки. Ноги противно дрожали. Во рту пересохло. Звук шёл, казалось, и сверху, и снизу, и сбоку одновременно. На миг даже почудилось, будто он исходит из моего живота. Я не смог бы объяснить, что именно в этом звуке было страшного. Как вообще можно так напугаться какого-то шипения? Змеи у нас не водятся. В поздний час на безлюдном и тёмном поле, скорее, могла напугать грубая просьба дать закурить или что-то ещё в этом роде. Впрочем, в присутствии добермана размером с небольшого пони, если у меня и просили закурить, то очень вежливым тоном и обычно издалека.
          Да нечего тут было пугаться. Абсолютно нечего. Только от этого шипения волосы на голове шевельнулись, а сердце громко ухнуло и болезненно провалилось в тесную яму. Не могу объяснить точно, что за чувство охватило меня в этот миг, но каким-то странным образом кожей спины я ощутил позади себя присутствие чужого. Чего именно чужого, спросите вы? Не знаю. Мне не с чем сравнивать. Никогда в жизни не доводилось испытывать подобное. Ни до этого вечера, ни после него. И, несмотря на то, что звук заполнил собою всё пространство вокруг, я точно уже знал, где именно это находится. За моей спиной. Страх поднимался холодными липкими волнами, вызывая спазмы в желудке и мерзкое чувство тошноты. Природа этого страха была спрятана глубоко в клетках тела, растворена в моих генах, клубилась на самом дне подсознания, не обнаружив себя ни разу до этой минуты жизни. Как будто испугался не я - Алексей Дроздов, но кто-то в длинной цепи поколений моих далёких предков, знавший об этом больше и оставивший скорбное знание потомкам в виде животного страха, вопившего теперь внутри меня, как пожарная сирена.

          - Ш-с-ш-с-ш-с-ш-сссс..
          Этот звук уничтожил все остальные звуки во Вселенной. Вот только что звенели под моим ухом комары, цвиркали в густой траве кузнечики и гортанно перекликались лягушки, в нашем доме из раскрытых форточек и балконных дверей бормотали телевизоры, а с асфальта сыпалось цоканье толстых собачьих когтей. И вот - ничего больше нет! Ни кузнечиков, ни лягушек. Телевизоры враз онемели. А большой отважный пёс, который не боялся кидаться в драку со свирепыми немецкими овчарками и, вообще, как мне всегда казалось, не боялся ничего на свете, застыл, будто вкопанный, у самых моих ног.

          И тут темнота поглотила последний островок света - электричество в нашем дворе отключили. Окна, балконные двери и открытые форточки на всех пяти этажах дышали теперь чёрным безмолвием. Телевизоры, магнитофоны и радиоприёмники захлебнулись мраком, напрасно пытаясь высосать энергию из пустых розеток. Я живо представил, как люди в почерневших мгновенно жилищах шарят сейчас руками возле пепельниц и кухонных плит, разыскивая на ощупь коробки со спичками, нервно чиркают спичечными головками, пытаясь попасть ровнее в коричневый бок. А потом в неровном свете колеблющегося рыжего пламени быстро тающей в огне деревянной палочки открывают дверцы шкафов, шкафчиков и кладовок в поисках спасительных свечей, обязательно припрятанных в каждой квартире на случай отключения электроэнергии.
          Нет, что-то было не так. Что-то не так. Свет! Повсюду свет! Но откуда?! Ведь после того, как окна нашего дома погасли, мы не должны были видеть даже собственных рук. Но мир вокруг был окутан странным оранжево-розовым сиянием. По траве, асфальту и деревьям, по блестящей собачьей шерсти, по остывшим стёклам домов, по воротам стадиона и даже по звёздному небу бегали розовые блики и оранжевые всполохи. Но что может так светить, если больше не осталось электричества?

           - Ш-С-Ш-С-Ш-С-Ш-ССС...

          Медленно, медленно я повернулся назад и окаменел.
          Не-е-ет… Этого не может быть. Не может быть! Зачем я обернулся?! Что это?! Я не хочу это видеть! НЕ-Е-ЕТ!!! Через дорогу от нашего двора на перекрёстке высился трёхэтажный старинный особняк из красного кирпича. Совсем низко - быть может, метрах в десяти над его железной треугольной крышей под небольшим углом в небе неподвижно висел чудовищных размеров предмет. Он ярко сиял и переливался всеми оттенками розового. Свет пульсировал вспышками, пробегая по объекту сверху вниз и рисуя на его выпуклой поверхности удивительный, трудно уловимый орнамент, в котором, помимо сложных розовых линий, высвечивались постоянно меняющиеся оранжевые элементы.
          С помощью бокового зрения в розово-оранжевых переплетениях мне как-то удалось разглядеть вытянутую по всей окружности страшного объекта двойную спираль, странным образом напоминающую изображение молекулы ДНК из учебника биологии. Спираль сложилась вдруг острыми углами, превращаясь в узор, какие можно увидеть на старых монгольских коврах, и тут же рассыпалась диковинными многоугольниками, непрерывно выходящими один из другого.

          В длину штуковина была, пожалуй, метров семьдесят - она целиком накрывала и само строение, и двор детского садика по соседству, и даже нависала правым краем над проезжей частью улицы Малинина, по-прежнему пустынной, но уже не тёмной, а залитой розовым светом. До сих пор не понимаю, отчего это называют Летающими тарелками. Меньше всего предмет напоминал тарелку. Нижняя, широкая часть жуткого объекта была абсолютно плоской. Толстые закруглённые края плавно поднимались кверху, очерчивая в небе ровный симметричный силуэт, похожий на детскую панамку или подвешенную в воздухе шляпку гигантского мухомора.
          Но что это такое? ЧТО?!
         
          - Облако?! - неуверенно постучалась изнутри головы первая версия.
          И следом посыпалось, как из мусорного ведра :         
          - Самолёт, вертолёт, ракета, дирижабль, воздушный шар, шаровая молния, северное сияние, аэростат, стратостат, Змей-горыныч, атомный взрыв?! Всё. Фантазия иссякла.
          Но на все вопросы я знал ответы наперёд :         
          - Нет, нет, нет, нет! Не бывает таких облаков. Не бывает таких самолётов и молний. Ничего. Такого. Никогда. Не бывает! Атомный взрыв превратил бы нас в пыль. А Змея-горыныча не бывает вообще никогда. Я не знаю, не знаю, не знаю, что это!

          Версий больше не осталось. И только под самой затылочной костью бешено гонялись друг за другом одни и те же два внушающих ужас слова, которые мне как раз хотелось бы выбросить из головы, да они не слушались и лихорадочно носились по кругу, как белки, крутящие колесо : - Нет спасения!
          Нет спасения! Нет спасения! Спасения нет! НЕТ СПАСЕНИЯ!!! Внезапно я ощутил, что левая нога трясётся мелкой дрожью. Но даже не подумал удивиться самому этому факту. Скорее, меня удивило, отчего не трясётся и правая тоже. Опустив глаза вниз, я обнаружил, что трясётся на самом деле пёс, плотно прижавшийся к левой ноге, как будто пришитый. Он выглядел причудливо, и никогда раньше таким я его не видел. Шерсть стояла торчком, как иглы у напуганного ежа, от кончика вытянутого носа до короткого обрубка хвоста. Я даже и не представлял, что собака может вытворять со своей шерстью такое.    
          Острые уши, напротив, были прижаты к голове так плотно, что сливались с ней совершенно, отчего голова добермана стала похожа на голову морского льва. Лапы слегка расставлены в стороны. Маша не издавал ни звука, и, как мне показалось, даже и не дышал. Либо, затаившись, дышал чрезвычайно тихо, словно до смерти боялся обнаружить своё присутствие. Я понимал, что прижимаясь тесно к моей ноге, обычно бесстрашный Маша искал у меня защиты. Но и сам я, будто окаменев, всё это время стоял в одной позе, словно фигуры на фресках из египетских гробниц. Руки были вытянуты вдоль тела по бокам, правая ладонь зачем-то плотно прижалась к бедру, а левая сжимала свёрнутый кольцом брезентовый ремень, свободный конец которого улёгся у Маши на спине и трясся вместе с нею еле слышно, как через вату, побрякивая металлическим карабином.

          Странно, но на какие-то мгновения у меня совсем вылетело из головы, что я ведь не один посредине тёмного автодрома с обезумевшим от ужаса псом. Мама?! Ну, конечно! Мы ведь гуляем вместе с мамой. Где она? И почему молчит?! Господи! Почему и сам я молчу, словно набрал в рот воды? Ведь надо кричать. Кричать! Кричать!!! Почему никто не кричит?! Где все люди? Что с ними стало? Тягучее оцепенение наваливалось на меня, заполняя тело вязким холодным клеем. С ужасом я понял, что мои собственные мысли утекают из пустеющего сознания, а их место заполняет мягкая розовая вата, похожая на ту, что продают на палочках рыночные торговки.
          Сделав усилие, я тяжело повернул голову вправо. Мама стояла рядом со мной плечом к плечу, как на параде, вытянув слегка подбородок и чуть запрокинув назад голову. Её лицо светилось розовым и оранжевым. Невольно мне подумалось, что и моё лицо сейчас того же оттенка. Не отрывая глаз, она смотрела на пылающий под розовым небом купол торжественно и печально. Время тогда совсем перепуталось в моей голове, и я не могу сказать, как долго я наблюдал за ней, не издавая по-прежнему ни звука. Знаю только, что она ни разу не моргнула. Нет, правда, невозможно сказать достоверно, прошла минута или час, пока я стоял между безмолвной розовой мамой, застывшей справа от меня в мистическом трансе, и трясущимся розовым псом, прижавшимся к моему левому колену. Более того, хорошо помню, что вопрос времени не заботил меня нисколько, поскольку открылось вдруг с ясностью очевидного, что между минутой и часом, собственно, нет ни малейшей разницы. И вообще, в реальности не существует ни часов, ни минут. Не существует никаких До и После, а то, что ожидается Завтра, на самом деле уже произошло Вчера. Не спрашивайте, как я это понял. Я всё равно не смогу ничего объяснить словами. Ведь мне это открылось без помощи слов. И я не хочу знать, каким образом.

          - Мама, что это? - только и хотел я сказать. Но произнося эти слова, заметил с удивлением, что голос мой звучит необычно гулко, колеблется, дрожит и порождает свистящее эхо. Будто говорил я не в воздухе, а в некой плотной среде, вроде жидкости. И прозвучало это примерно так :

          - М-ма-а-м-м-ма-а... Ч-ш-с-т-т-о-о эт-т-то-о-о?
          - Н-не-е-э з-с-з-н-на-а-й-у, - ответила мама медленно и монотонно, будто просыпаясьот глубокого сна, и голос её тягуче дрожал, выгибался, колебался и вибрировал в изменённом каким-то образом воздухе. Или, всё-таки, нас окружал уже не воздух?

          Что-то нужно было срочно делать. Но что?! Бежать в ближайший телефон-автомат и звонить в милицию? А почему не в пожарку? Или в Скорую помощь? А, может, просто заорать погромче что-нибудь вроде "Помогите!" Не-е-ет! Никто не поможет. Никто в этом новом воздухе даже ничего не услышит. Да что же за жуткая пустота кругом?! По-прежнему никого. Ни людей, ни машин. По тёмным стёклам нашего дома течёт, разливается оранжево-розовое пламя. Но где же все люди? Никто не выскочил на балкон с истошными воплями. Никто не мчался по улицам в панике. Может быть, нам самим нужно было бежать по квартирам. Колотить, дубасить ногами в двери. Взывать и вопить.
          Только ничего из этого мы не сделали. Внимательно посмотрев друг другу в глаза, не сговариваясь и вообще не говоря ни слова, мы с мамой повернулись одновременно под точным углом девяносто градусов так, что перед нашим взором оказались ворота во двор, и медленно двинулись в этом направлении, глядя прямо перед собой. Шаги давались с трудом. Ноги двигались тяжело, как отлитые из чугуна. Маша, словно приклеенный к моей левой голени, повернулся вместе с нами, не проронив ни звука, и, опустив голову, тихо крался рядом. Боковым зрением я с ужасом продолжал наблюдать за чудовищем в нашем небе. Пых! Ослепительная волна розового огня пробежала по выпуклой поверхности, быстро вычертив на его поверхности новый затейливый узор.
          Нет! Не смотреть! Не смотреть! Даже краем глаза не смотреть. Пых! Асфальт под ногами ярко осветился и снова погас. Ещё несколько шагов. Не смотреть! Вот уже и ворота. Совсем близко. Остались какие-то пять метров. Не смотреть! Откуда-то я твёрдо знал, что нельзя смотреть в ту сторону. И всё же, прежде, чем шагнуть за угол дома, где мы могли бы укрыться, я скосил, что есть силы, глаза влево, ухитрившись не повернуть при этом головы. Оказывается, объект изменил форму и превратился в чётко очерченный диск, но уже не с круглыми, а с острыми краями, на котором вместо купола светился теперь усечённый конус в форме пирамид Южной Америки. Уж и не знаю, по какой причине, но это испугало меня больше, чем всё увиденное прежде. Опять кто-то наливал в меня вязкий клей, тело цепенело, а сознание затягивал розовый туман.

          - Н-н-е-э о-у-с-ц-тан-на-а-вф-л-ль-лив-ва-й-й-с-ц-с-с-й-а-а! В-ф-п-пер-р-й-од-д! - вибрировал мамин голос, закручиваясь каким-то образом в почти видимую спираль под самым моим ухом. Последние шаги за угол дома в спасительную тень я делал уже из последних сил. Ноги не слушались, а глаза застилала розовая пелена. Потом.. Потом.. Да, кстати, а что потом?! Почему я ничего больше не вижу?
          Всё. Вот теперь всё! Дверь в голове захлопнулась. И что было дальше, я вспомнить уже не мог, как ни старался. Всё. Стена. Нет! Стоп! Ещё-ё-ё! Да что ж такое, в самом деле? Не помню. Стена. Ничего больше не помню. НЕ ПОМНЮ..



     Продолжение - Лето 4..