СВВ. 24. Авария на Невском

В новогоднюю полночь девятнадцатого, когда Империю трясло от междоусобиц, стокгольмская медаль обживалась у Макса Планка, а в Янцзы кишел речной дельфин, над Петроградом висела дымка, и звезды растворялись в ней как в обрате. Пахло дымной горечью и рекой. Тысячи домов, мастерских, котельных, больниц, кабаков, конюшен коптили свинец небесный, который полукружьем накрывает Чухну и приставшие к ней районы – просторы, которых бы хватило на добрую страну, а хватило вот – на вой оголодавших волков, стрельбу да выколачиванье дверей.

Город, замороженный и бездвижный, стоял, погруженный в ночь. Не было в нем балов и не было лихачей, везущих от Пассажа господ к актрисам. Вышла кутерьма торговых рядов. Только на вокзалах толпился люд: даже теперь, в праздничную ночь, многие пытались уехать, штурмуя оледенелые вагоны – на восток, на запад, хоть на кулички.

М. сидел в комнате с занавешенным окном, ожидая по-детски чуда или хоть чего-нибудь, к чуду близкого. В раскрытую форточку долетали свистки от Николаевского вокзала, где бессонные паровозы тягали свою постылую ношу. Вдоль перегороженного проспекта изредка гремели повозки, и какие-то люди шумели у Строгановского на Мойке, палили беспорядочно из винтовок. В кого палили – знать не хотелось. Лучше б, конечно, в воздух. А еще прекрасней, чтоб они убрались отсюда вон! – из города, из страны, с планеты…

Пламя свечи, дымное и трескучее, гнало темноту из дрожащего пузыря вокруг стола, на котором, раздвинув томики и журналы, стояла кружка опилочного спирта и лежали на вощеной бумаге полкаравая с лаптем румяной ветчины, годной и не мороженной, будто только принесенной из Елисеевского. В нынешнем положении жильца то и другое можно было считать за чудо, о большем не стоило даже думать.

С сентября у М. не было работы и денег, как и соображений на будущее. Комнату эту в солидном доме на Невском он занимал по явному недосмотру: согласно резолюции врио начальника жилотдела товарища Людянского, в подселение к некоему Б.С.К., «до истечения вопроса». Кто был этот Людянский, кого замещал и какого «истечения» ожидал, М. было неизвестно. Впрочем, и то, как выглядел и где находился истинный квартирант, означенный выше Б.С.К., он понятия не имел. Может, выехал на задание, командирован руководством в Приморск, а может и того хуже… От него остался в комнате большой зашнурованный баул, стол со стулом, книги, заправленная кровать и пузатый английский чайник, клеймо на котором изображало шмеля над цветущим лугом, соблазняя беззаботными мыслями о лете.

К баулу М. не прикасался, решив не наглеть без меры, так что скоро под ним возник уютный пыльный колтун, терзаемый сквозняком, а прочее стал использовать, поскольку ничего из обихода, кроме смены белья, с собой не имел. Немногое, что случилось ему нажить, сгинуло в бесконечной неразберихе, в которую его сунули как в бульон клецку, где она кувыркается и разваривается в ничто – так и он, казалось, будет кипеть в этом мутном вареве, пока совершенно не растворится.

Еще этот предметец, подсунутый хитрецом Магнифером – туманного назначения штуковина, норовившая совершенно распоясаться. Нередко он находил цилиндр парящим в темном углу, вопреки всем известным правилам, будто не прятал и не запирал его на замок в футляре, а сам он не весил пуд. Вот и теперь он медленно крутился у косяка, подсвеченный мертво-синим. Вставать и водворять его на место М. не хотелось. Все одно летает, думал он, так уж улетал бы на вовсе.

Квартира, куда он был подселен прихотливой жилотделовской волей, была удобна, соседи молчаливы, если не сказать незаметны, и даже отопление в доме продолжало работать, клокоча в чугунной гармони. После оледенелой киевской коммуналки, смоленских бараков, сараев, скамей, перронов – настоящий дворец, населенный бонзами новой власти вперемешку со старыми петербургскими жильцами, уплотненными и напуганными.

М. сам, насмотревшись по горло за два года, боялся, что за ним «придут». Но не приходили, и даже неизменно способствовали: как работнику новой мысли, полагался ему паек, который нужно было брать тут же недалеко, на Лиговке, в окошке, где давали расписаться в журнале. То ли документы, выправленные «по научной линии», действительно были хороши, то ли хватало забот у власти и без него, но никто не изводил участника несуществующей экспедиции, нацеленной на поиски «экземпляров скифского промысла».

Он помнил, как они сочиняли эту формулу, сидя вокруг стола на Шулявке, сколько вариантов перебрали и как смеялись. «Промысел» звучал словно пролетарский пароль и в то же время не вызывал подозрений. На «скифов», кажется, тоже никто не точил идеологического зуба – ни «белые», ни «красные», ни «зеленые». «Экземпляры» же звучали весьма научно. Бумагу отпечатали на машинке, в углу поставили оттиск, подрезанный в университетской канцелярии. Подобным способом «выдали» друг другу удостоверения личности, снабдив для солидности фотокарточкой – в царящей неразберихе вполне сходило за правду, большинство и этого не имело. Получились, если не соль земли, то вполне благопристойные граждане новой исторической эпохи.

Комната, где он жил, с лепным затейливым потолком, выгороженная стенкой из большей залы, имела сажени четыре в длину и в половину этого ширины, так что у дверей всегда сгущались потемки, а теперь, ночью стояла непроглядная темнота. Новая стена эта, шедшая от двери по правую руку, несмотря на революционный кавардак, была добротно оштукатурена и оснащена изумрудным ковром с залысиной от того, что он когда-то леживал в присутственном месте. Под ковром на кровати, обхватив руками колени, и сидел М., наблюдая за пляской свечных теней, прислушиваясь к проспекту и звукам старого доходного дома.

В эту ночь все чудилось ему странным, придуманным и пустым, будто карандашным наброском, отрисованным на картоне и не раскрашенным. То клонило в сон, и он клевал носом, погружаясь в смутные видения чего-то важного, что нельзя было упустить – но Морфей неожиданно улетал, оставляя сосущую пустоту от недосказанного. То мучили его тревожные предвкушения, дергал за нервы страх, мешая сосредоточиться. М. терзался, тихо бормотал – пока линии стен и мебели снова не перекашивались, ныряя куда-то вниз, веки слепляла дрема…

Ему, в возрасте Христа, что-то все мерещилось на распутье, когда еще многое можно переменить в жизни одним стремленьем. А что менять? И к чему стремиться? Снаружи – ад кромешный. Внутри – возня торопливых мыслей, бренчащих как ложки в посудном ящике. Есть, наверное, такая порода людей – «гении», у которых эти ложки выбивают сами собой кантату… Не наш, ситный друг, случай.

От одиночества, что ли я так терзаюсь? Или дух мой окончательно разодрали, так, что уже не свяжешь? Живу как лис под корягой – ни жены, ни хозяйства нет, и прибежища своего нет. Не нажил за три десятка даже того, о чем жалеть. Одни мысли да нервный сон – все твое имущество и родня. Было бы тебя два или не было на свете вообще – разницы круглый ноль. Исчезну – ботинки одни останутся, и то драные. Катись все! Никому и ничего я не должен. И себе тоже. Будто враг какой-то сидит внутри и корежит ум! А на новую обувь у меня денег нету…

Отпустив мысли на самотек, он вдруг показался себе маленьким и бесплотным как переплетение лучей на воде.

Отраженный свет и ничего больше. Тучка зашла – исчез; улетела – снова тут как тут. Был, не будем спорить, такой джентльмен, брился-мылся, разговаривал и вообще – блестел гривенником, пяткой в пруду пугал сома, улыбался на фотокарточке… И все, выбыл! Финита. Абзац параграфа.

От чувства своей ничтожности ему стало хорошо и необыкновенно спокойно. Кто-то внутри будто отпустил его. В голове произошла ясность, от которой сразу же захотелось выпить. Он протер глаза и прислушался.

В квартире снизу кто-то танцевал под романс. Раздавался смех, звон посуды, скрипел паркет. Плевицкая выводила «Чайку». Сверху и в соседней комнате слева, занятой, кажется, кем-то от медицины, царила тишина. Справа за тонкой стеной разговаривали двое, мужчина и женщина – что-то обсуждали, спорили без злобы с нажимом, как спорят только супруги, не имея целью победить, а так.

Не в силах устоять пред соблазном, он прижался ухом к стене: ничего интересного, обычный домашний треп – сомнения, знакомые, планы…

– Когда это кончится? – спросила женщина.

– Скоро, думаю. Не может так долго быть, – ответил мужской голос. – Скоро, моя Марина.

Затем разговор прервался, что-то из сервиза упало на пол, собеседники перешли на горячий шепот.

М., почувствовав неловкость, соскочил с кровати, стараясь ни звуком себя не выдать, на цыпочках подошел к столу и большим глотком осушил полкружки. Внутренности мгновенно обожгло, горло пережало стальной перчаткой, он мучительно закашлялся, чем, безусловно, выдал себя любовникам за стеной. Но ему уже было все равно – как, наверное, им самим.

Господи, как они глотают такую дрянь? Впрочем, это многое объясняет, подумал он, подразумевая революционных матросов и прочих любителей «балтийского чая»[1].

Стараясь не обращать внимания на возню за стенкой, М. жадно глотнул из чайника, отдернул штору и взялся за ветчину, мудро отложив хлеб на завтрак – но так и не успел ей распорядиться.

В темноте по пустой ленте Невского в сторону Дворцовой мчался автомобиль, слепя фарами; за ним в отдалении другой. Оба на совершенно безумной скорости. Казалось, они участвуют в гонке.

Через секунду первый, алый двухдверный «мазерати», похожий на голову крокодила, скрылся, оставив за собой долгую снежную завесу. Преследовавший его кабриолет, захлебываясь в снегу, то ли на что-то налетел, то ли просто потерял управление – его под самыми окнами закрутило, впечатав с лязгом в театральную тумбу, отнесло по наледи, и он встал, уткнувшись в поребрик. Под искореженный «ситроен» на снег быстро натекла лужа.

М. жадно прильнул к окну. Никогда раньше ему не приходилось видеть автомобильной аварии, не считая одного раза, когда порожний грузовик съехал в кювет в потемках. Но тот едва полз и никакого ущерба не причинил. А тут…

Лишенное снега место у парадной, где только что находилась тумба, с высоты казалось жерлом колодца. Сама она валялась рядом, загородив тротуар, глядя в небо драной афишей «Буфф». Около нее в брызгах разлетевшегося стекла на белом лежал продолговатый черный предмет, в котором М. не сразу разглядел человека. Тот, похоже, был без сознания, если не того хуже.

Глядя на простертое внизу тело, он решил, что необходимо срочно что-нибудь предпринять и уже подался к двери, когда, словно повинуясь единой мысли, в нее громко нетерпеливо постучали. На пороге с керосинкой в одной руке и саквояжем в другой стоял тот самый медик-сосед в наброшенной на пижаму шубе:

– Внизу авария. Срочно прошу помочь, – сказал он и быстро прошел на выход.

– Да, конечно, – засуетился М., соображая, где находится его обувь и простреленный полушубок, выменянный в дороге на мыло у какой-то бабы с бельмом. – Ах ты ж!

Магниферова болванка все вращалась у косяка – он забыл про нее и ткнулся на ходу лбом; ту медленно отнесло к стене.

Тут проглоченный на голодный желудок спирт сыграл с М. злую шутку: потеряв равновесие в темноте, он упал, больно ударившись коленом, и едва не оторвал ручку двери.

– Твою-то мать!

Затем, хромая и суетясь, поймал летающий артефакт, сунул под кровать и выбежал за соседом, на ходу пытаясь попасть в рукав; спустился, встал под козырьком, окунаясь в холодный воздух, и с трудом перевел дыхание. В груди колотился тяжелый ком. Колено ныло. Еще спирт этот, отдающий псиной, чтоб его…

Из окон выглядывали на улицу любопытные, но на помощь больше никто не вышел.

Сосед, звавшийся Вадим Ильичом, в самом деле бывший военным медиком, недавно вернувшимся с фронта и тихо осевшим теперь в столице, возился с лежащим на снегу телом.

– Сюда идите! Что встали?! – резко позвал он, вынимая скальпель из саквояжа. У Ильи мелькнула шальная мысль, что он собрался прирезать раненого. – Жив он. Контузия и открытый перелом – точнее не сказать. Держите вот.

Раненый, с головы до ног одетый в черную кожу, лежал без сознания на спине, глаза его были бессмысленно открыты. В них, прямо на радужку, падал и таял снег.

Доктор умело, дерзко срезал с него портупею, сунул в саквояж маузер, глянув исподлобья на М., затем распорол до локтя рукав, предоставив ассистенту мокрую от крови руку с торчащей костью.

– Берите. Да не тут! Держите кисть и здесь, выше. Крепко, но не тяните.

Сам Вадим Ильич, отбросив седую прядь, пережал раненому плечо, достал блестящую планку, что-то подкрутил в ней и начал прибинтовывать к перелому.

– Отменное изделие… немцы… – сказал он М., имея в виду, вероятно, свою раздвижную шину.

М. замутило, он дернулся и чуть не упал, отпустив доверенную конечность.

– Держи, итит твою! Крепко держи, зараза! Отвернись, если не можешь смотреть. Дурак…

М. отвел глаза, стараясь сохранять равновесие. Зная, что напортачил, на «ты» и «дурака» не обиделся. Доктор командовал отрывисто, четко, явно имея к тому привычку. Уверенность эта и быстрота действий невольно вызывали уважение, отметая возможность не подчиниться.

Вывернув с Мойки, мимо проехал экипаж, не остановившись на окрик. Кучер, сволочь, поддал вожжами и рванул в сторону вокзала. Было слышно, как доктор выругался под нос.

– Все, можете не держать больше. Просто положите вот так. Ноги, кажется, целы, что удивительно. Сюда руку теперь. Берите под колени и ме-е-едленно в парадную вслед за мной. Лампу принесете потом.

Вдвоем они внесли пострадавшего в подъезд, устроив на плитках пола. Тот, застонав, очнулся, замотал головой и попытался что-то сказать, но язык его заплетался, вместо слов вышло бестолковое «гу-у-гл».

– Молчи, молчи, после… – и М.: – Лампу принесите. Проверьте, в машине там никто не остался? И найдите срочно кого-нибудь ехать в госпиталь.

– Сейчас, – прохрипел не своим голосом М.

Принеся фонарь и кинувшись назад к «ситроену», он больше никого не нашел, испытав огромное облегчение – от второй такой операции он бы точно грохнулся в обморок.

В это время там, куда направлялся кортеж, очевидно, сообразили, что что-то пошло не так. В М., огибавшего широкую масляную лужу, натекшую из-под разбитой машины, ударило ярким светом. Два автомобиля, один из которых, красный «итальянец», ему уже был знаком, инспектировали проспект, разделившись по сторонам.

Первым подъехал грузовик. Из кузова на снег высыпала группа с винтовками, в шинелях и лохматых папахах.

– Стоять! Руки! Обыщи его, – скомандовал свирепый мужик в перевязи. – Где Гальперн, сука?! Гальперн, я сказал!

М. застыл, стараясь никому не смотреть в глаза, отчего сделался вдвойне подозрителен. Чьи-то руки шарили по нему, в лицо смотрело дуло винтовки. После недавнего общения с доктором манера разговора показалась ему знакомой, хотя и доведенной в грубости до гротеска. Все же медик, даже закаленный в окопах – не вы****ок в папахе, орущий на мирных граждан, но военная интеллигенция…

– Там, в парадной лежит раненый. Ему оказали помощь. Фамилию я не знаю, – ответил он, стараясь говорить ровно. – Уберите, пожалуйста, винтовку. Я провожу.

– Заткнись, сука! Веди! Если врешь…

Войдя в подъезд, они тут же наткнулись на потерпевшего. Доктора рядом не было. М. сообразил, что сосед его, видимо, из «старых», и не желает лишний раз попадать на вид.

– В машину! Быстро! В Александровскую[2]!

Раненый застонал и открыл глаза, когда его неловко подняли.

– Этажи проверьте! С нами поедешь, – добавил главный, ухватив М. за плечо, когда тот пытался уйти по лестнице. – Козинов!

В ту же секунду что-то с хрустом ударило М. по затылку и мир исчез.

_________________________

[1] Рецепт найдете в литературе.

[2] Одна из старейших больниц Санкт-Петербурга, основана в 1842 году