Проза О. Мандельштама-Сухоревка

ПРОЗА О. МАНДЕЛЬШТАМА

   СУХАРЕВКА

Сухаревка не сразу начинается. Подступы её широки и плавны и постепенно втягивает буйный торг в свою свирепую воронку.
Шершавеет мостовая, буграми и ухабами вскипает улица; видно не терпится Сухаревке - уже раскидала свои манатки, - прямо на крупной мостовой: книжки веерами, игрушки, деревянные ложки - что полегче и в руках не горит. Пустяки, равнодушный товар...
На отлёте базара сидят на кочках цирюльники; чисто и крепко бреют двух жильных страстотерпцев. Табуретки, что колёные уголья - а не вскочишь, не убежишь.
Под самой Сухаревой башней, под башней-барыней, из нежного и розового кирпича, под башней-индюшкой, дородной, как 45-летняя государыня, к чахлому деревцу привязана холмогорская корова.
Когда строили башню, кончался огородный XVII-й век. Построил её Пётр с перепугу, увидев дурной сон и на радостях, что обошлось благополучно, вывел на огородной земле диковинную гражданскую постройку: не цейхгауз, не каланчу, а нечто сухопутное до мозга костей, где обучали морскому делу.
Сухаревка земля огородная, ничего, что её затянуло камнем, под ним чувствуется скупой и злой московский суглинок и торговля бьёт из-под земли, как порождение самой почвы.
Дикое зрелище базар в середине города: здесь могут разорвать человека за украденный пирог и будут швыряться им, как резиновой куклой; здесь - люди-тесто и хочешь - не хочешь, будут тебя месить, чьи-то жилистые руки.
Как широкая баба навалится на тебя Сухаревка - недаром славится Москва своих базаров бабьей шириной; плещется злой мелководный торг в зелено-жёлтых трактирных берегах; слева же подковой разбежался пустой шереметьевский двор, здание лёгкое и крылатое, как белая девическая ступня.

Базар, как поле, засеянное в разбивку: то рожью, то овсом, то гречею - размежёван, разлинован, изрезан тропинками - и закрыв глаза, по одним запахам, по испарениям можно сказать какие грядки ты проходишь.
То запах свежей убоины, муксусом и здоровьем ударяет в голову - не страшны запах животных трупов, потому что мы не хотим понимать его значения; то квадратный запах дублёной кожи, запах ярма и труда - и тот же - но смягчённый и плутоватый запах сапожного товара; то метёлочкой петрушки и сельдерея защекочет невинный запах зелёных рядов, или сытый и круглый запах рядов молочных.
Я видел тифлисский майдан и чёрные базары Баку. Разгорячённые лукавые, но в подвижной и страстной выразительности всегда человеческие лица грузинских, армянских и тюркских купцов - но никогда я не видел ничего похожего на ничтожество и однообразие лиц сухаревских торгашей.
Это какая-то помесь хорька и человека, подлинно "убогая славянщина". Словно эти хитрые глазки, эти маленькие уши, эти волчьи лбы, этот кустарный румянец на щеку выдавались им всем поровну в свёртках обёрточной бумаги.
Говорят, муж от долгого сожительства становится похожим на жену. Если присмотреться - и купец похож на свой товар: всех спокойнее и благообразнее лабазники: всё текуче - один хлеб остаётся.
Лица мясников говорят о смётке первобытного хирурга они сложнее, подвижнее, добродушнее; мускульная игра, неизбежно сопровождающая их работу; свежевание туши и рубка с плеча, на глазомер, наложило на них отпечаток.
Женщины мануфактурщицы, торгующие булавочной мелочью, заострили лица и поджали тонкие губы.
И здесь отдыхаешь на смуглых и открытых лицах каких-то кавказских чертенят, ковыряющих ваксу с блаженным смехом.

Медленно раскачивается Сухаревка, входит в раж, пьянеет от выкриков, от хлыстовского ритуала купли-продажи. Уже кидает человека из стороны в сторону - только выбрался он из ручной толкучки, преследуем сомнительными двуногими лавками, как понесло его одним из порожистых, говорливых ручейков и прибило к тупику - и оглушённый граммофонами, он уже шагает через горящие примусы, через рассыпанный на земле скобяной товар, через книги.
Книги. Какие книги. Какие заглавия: "Глаза карие хорошие", "Талмуд и еврей", неудачные сборники стихов, чей детский плач раздался 15 лет назад.
Тут же уголок, напоминающий пожарище - мебель, как бы выброшена из горящего жилья на мостовую: дубовые, с шахматным отливом столы, ореховые буфеты, похожие на женщин в чепцах и каколках, ядовитая зелень турецких диванов, оттоманки, рассчитанные на верблюда, мещанские стулья с прямыми чахоточными спинками.
Удивлённый человек метнулся обратно - чуть не наступил на белую пену кружевных оборок, набитых как сливки, и сам не зная как, очутился среди гармонистов, словно подыгрывающих и чьей-то свадьбе, разворачивая лады вежливым, извиняющимся движением - так, что в воздухе висит гармонный плач.
Есть что-то дикое в зрелище базара: эти десятки тысяч людей, прижимающих к груди своё добро, как спасённого из огня ребёнка.
Базар всегда пахнет пожаром, несчастием, великим бедствием. Недаром базары загоняют и отгораживают, как чумное место. Если дать волю базару он перекинется в город и город обрастёт шерстью; а пока он напоминает о себе серой, неожиданной обёрточной литературой, этими кульками и мешочками, которые оказываются то житием святого, то сборником диких анекдотов, то уставом в какой-нибудь давно отжившей службы.
Но русские базары, как Сухаревка, особенно жестоки и печальны в своём свирепом многолюдстве.
Русского человека тянет на базар не только купить и продать, а чтобы вываляться в народе, дать работу локтям, поневоле отдыхающим в городе, подставить спину под веник брани, божбы и матерщины; он любит торговые петушиные бои и крепкое слово, пущенное вдогонку.
В городе говорят лениво. Здесь живая речь - говорок, - средство защиты и нападения, словно ручной хорёк шнырнёт под давками; базарная речь, как хищный зверёк, сверкает маленькими белыми зубками.
Такие базары, - как Сухаревка, - возможны только на материке - на самой сухой земле, как Пекин или Москва; только из сухой срединной земле, которую привыкли топтать ногами, возможен этот свирепый, расплывающийся торг, кроющим матом эту самую землю.
Несколько пронзительных свистков - и всё прячется, упаковывается, уволакивается и площадь пустеет с тою истерической поспешностью, с какою пустели бревенчатые мосты, когда по ним проходила колючая метла страха.

____________
Источник: журнал "Огонёк" , № 18, 1923 год. С. 14