«Господа! Иногда смерти нужен интересный сценарий и широкий простор, а затем мораль, которая долго будет преследовать, но преследовать лишь тех, кто всю жизнь старается мыслить, а не набивать брюхо…»
(Тарантино Квентин)
Весна заставляла улыбаться... Её ждали и часто говорили изуродованные слова об уходящей и омерзительно холодной зиме. Нева сбрасывала оковы холодного ледяного печенья и, ругаясь, уносила его осколки куда-то за горизонт, превращая в воду и злорадствуя от собственного могущества. Весна пришла как хорошая новость, принесенная красивой и стройной женщиной почтальоном, которой наяву никогда не бывает… Она стояла на пороге каждой квартиры с долгожданным теплым письмом. Старые пледы, пользующиеся полным доверием за уют, уже валялись где попало, небрежно брошенные за ненадобностью, обиженно поглядывая на тех, кому отдавали себя всю долгую зиму. С приходом упрямых солнечных дней заметно менялась и сама жизнь. Крыши домов охотно освобождались от белого сосулистого крошева, стараясь стряхивать его вниз под упрямыми солнечными лучами. Менялись колеса машин, одежда, походка у женщин и взгляды. Взгляды были уже не зимними, а намного теплее. От взглядов зависели и мысли, но как строго указано и прописано в Дигестах Римского Права, – «… никто из граждан Рима не несет наказания за его мысли...». То был Рим, а это Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград, хотя уже снова город Петра. Наигрались, наконец-то, собственной дурью…! Вот и закончилось столетнее безумие со сменой названий, унесшее миллионы жизней на алтарь идиотских идей. Менять названия городов не главное, - главное, что потом…, сколько ранних новоселов ляжет в землю. И снова фраза: «Так уж случилось!». Кому-то сам черт ворожил, отобрав ульяновский мозг на целых 54 года, а душу навсегда. Вовремя не включился здравый смысл…, а может его и нет, этого здравого смысла и включается только смена эпох…?
Сырость от широкой и холодной реки прикасалась к человеческим ноздрям и старалась незаметно заползти вовнутрь каждого. Заползти и согреться... Сырость большого города нуждалась в тепле, ей надоело самостоятельно кашлять и чихать, только люди чихать хотели на сырость и на ее желания! Все хотели только тепла и чего-то еще, безопасного и надежного, одним словом - счастья. Это справедливо, всегда мыслить о счастье, каждая мысль о нем, как пылинка, а пылинка, то самое начало пути в вечность…
Он брел из магазина домой и его мысли о вечных проблемах упрямо превращались в ничто…, так и не найдя ответа. Теща курила на кухне и, разговаривая как злой и разнузданный футбольный комментатор, нарывалась на страшную смерть ударом сковородки в затылочную часть головы. Он ее ненавидел и жил маленьким многочасовым фильмом о ее смерти, понимая, что этого никогда не произойдет… Каждый раз в его воображении сковородка отскакивала от головы, прогнувшись и звеня, как лакированная арфа на фоне удивленных глаз. Двое детей постоянно болели, жена смотрела на него, как на ржавую банку с червями, а ворюга и сволочь начальник обязательно критиковал ежедневно, постоянно и всегда, наслаждаясь его раздавленным лицом, грустными глазами и собственным величием на уровне начальника ЖЭКа.
Так продолжалось уже восемь лет и силы его были на исходе… Он любил ванную, где можно было почитать любимую книгу ровно полчаса в день. Это был его маленький собственный уголок со старинной фигурной щеколдой, которая пережила микробы от тысяч коммунальных рук еще во времена чертовых коммуналок, как изобретения нищих духом изобретателей. Он наслаждался там тишиной, несмотря на дружественную конспирацию воды, сопровождающую его пребывание в ванной легким шумом водной струи. Он был загнан в угол и прибывал долгие годы в дикой депрессии, иногда даже подумывая о самоубийстве… Он пропихивал в голову невозможное и его воображение работало, как кочегар в изобилии черного бесовского угля, подкармливая депрессию запыленными полосатыми мыслями. Полосатые и шерстяные мысли хохотали и нуждались в еще большем градусе безысходности. Он не знал, что его судьба на особом счету наверху и что совсем скоро с ним что-то произойдет. Ему было тяжело осмыслить, что же такое счастье посреди родной земли, летящей в холодном черном вакууме?
А пока он просто брел по тротуару, осторожно прислушиваясь к позвякиванию друг о друга трех бутылок молока, обходил закрытые канализационные люки и старался думать о том, чего не знает никто - о собственном будущем.
…………………………………….
- Правильные выводы? Правильные выводы пусть делают гинекологи на УЗИ твоей бабушке…! А я не гинеколог и в твоей требухе копаться не буду... Не можешь сделать утро - не кукарекай! Короче, краснозадая ты обезьяна, даю два дня на возврат денег, потом выплюнешь собственную печень на сковородку для моей собаки. Передавай привет твоей маме и моей бывшей учительнице, это она научила меня говорить как можно больше правды. До свиданья, хлеборобы!
Цветастый диалог прозвучал убедительно и Шкуро, поправив итальянский галстук и переглянувшись с водителем, громко засмеялся. Потрогав магнитолу за круглую ручку, он нашел легкую песенку неизвестной певички-однодневки и задумался. Шкуро выискивал людей, нуждающихся в срочных деньгах, и давал им эти деньги под залог чего-то ценного, что стоило во много раз дороже выданной суммы. В приемке было все: квартиры, дома, гаражи, земля, дачи, машины, антиквариат, бриллианты и даже однажды, живая несчастная жена ненормального игромана, покончившего с собой. Позже, он отпустил её на все четыре стороны, а она не хотела уходить, выпив все немецкое пиво из его холодильника. Весь фокус был в том, что через три недели он звонил людям, взявшим деньги на месяц, и говорил, что обстоятельства изменились, и деньги нужно срочно отдать назад или имущество переходит в его собственность - собственность Гришки Шкуро. Свистящий махновский дух настолько захватил его в свой вихрь безнаказанности и побед, что он забыл обо всем на свете, даже о старенькой маме, пытавшейся дозвониться к единственному сыну уже целых пять недель. Ни о каком моральном аспекте не могло быть и речи, потому что Григорий жил своей изломанной ростовщической жизнью и наслаждался своей кличкой среди деловых - «Львиная Доля».
Скептики - это люди, у которых очень много неподтвержденных ничем амбиций и недостаточный багаж знаний. Они щурят глаза и загадочно улыбаются, всем своим видом показывая «глубоководные знания» и покровительство правде, которая ни в чьем покровительстве никогда не нуждалась. Имя- это судьба, имя - это особая тропинка среди миллионов дорог, которыми изрезано поле событий. Вся мудрость «муравейника» замешана на том, что никто не знает будущего. Только имя, звучащее как цифровой код для сейфа, как специальный пароль для опасного и никогда неспящего часового, ведет вперед по своей единственной одинокой тропинке… Прозвище или кличка - это распутье, это уже не прямо, это черти куда, как-нибудь, на перекос всему, куда-то, где неизвестно что, это железной иглой по январскому стеклу. Иногда, где-то там наверху, слова встречаются…, вплетаются в кабель планеты и судьбоносных просторов, сортируют всю полученную информацию и рисуют новую тропу, искусственную, неожиданную, опасную, о чем повествуют кладбищенские плиты. Смерть умна и тягаться с ней не хватит всей мудрости мира. Только давать эти знания нужно детям, будущим взрослым, а не взрослым, бывшим незнающим детям…
Шкуро часто звали - «Львиная Доля» и он этим наслаждался. Это был его гранитный барельеф, его вымпел и флаг, его печать, которую не спутать ни с чем… Его так назвали, и он привык, выживая с совершенно новым позывным в новом эфире, на новой тропе... Он наслаждался им больше, чем собственным именем, которое ему не нравилось…, имя - данное родной матерью.
Кто-то нажал ту самую невидимую кнопку…, дверь отворилась и замкнулась судьбоносная цепь. Только ни Шкуро, ни миллионы таких же как он, ничего об это не знали в вечной погоне за удовольствиями. Гедонизм живее любого марксизма во веки веков…, хоть и звучит, как догма, а вывод один и тот же: гедонизм – не марксизм, он живее…!
…………………..
В человеческом восприятии суток, есть четыре категории. Полное суматохи короткое утро, безразмерный день без строгих границ, мимолетный вечер, как время раздумий и какая-то удивительно короткая ночь. Ночь - это время почти одиночества, время побега в другие миры и сбора сил для нового дня. В эти четыре деления суток что-то обязательно происходит…. Сколько людей - столько особых ощущений этих промежутков. Только тот, кто осознал цели своего существования, никогда не торопиться, у такого человека времени бесконечный циферблат и еще много полетов на маятнике Фуко.
Для большинства утро летит как локомотив, день тянется долго, вечер- побег домой и странная, очень странная ночь с гипнотической глубиной... В любой из этих промежутков может что-то произойти и на это обязательно укажет стрелка событий, стрелка номер четыре... Её даже нет на громких Курантах и Больших Бэнах, веками стоящих на страже чужого времени, позволяя прикасаться к себе только глазами… Её нет нигде…, потому что все часы созданы человеком, а не временем.
Беспорядочный хаос самого существования и вечная погоня за всем лучшим является невидимым щитом для понимания скоротечности любых событий…. Смысл жизни, превратившийся в борьбу за удовольствия, обречен этими же удовольствиями на деградацию самого смысла, который отмеряет четвертая стрелка в часах, бегущая впереди секундной ровно на одно деление. То самое деление, отделяющее свершившееся прошлое от наступающего будущего. Назад дороги нет, нет ни тропинки, ни шоссе, нет ничего, кроме факта равновесия между тихим прошлым и полу неизвестным…, наступающим прямо сейчас. Время само дает себе время, насмехаясь над отрезками выдуманных секунд. Так тихо и незаметно вершатся целые судьбы… Так начинается новая или последняя страница жизни. Кто знает… у кого сколько таких страниц? Уйдет ведь каждый, но как…?
……………………….
Старое кухонное окно выходило в маленький дворик бесконечных ленинградских проходных лабиринтов. Старая краска на широком подоконнике была похожа на обезвоженную почву Средней Азии, что подчеркивал аккуратный толстый кактус необычного ласкового цвета с пожелтевшими колючками. За столом сидели дети и ели гречневую кашу с сосисками. Тамара стояла у окна и нервно курила после очередного разговора с матерью. Ее мать тоже курила в кресле в соседней комнате у полуоткрытой балконной двери и продолжала громко заряжать квартиру негативом с легким налетом приторной ненависти и удовольствия...
- Черт его знает, где можно шляться так долго…? До магазина пять минут ходьбы… Дети, вон, гречу едят без молока…, семьянин хренов…! – с наслаждением выкрикивала Вера Степановна в воздух замкнутого пространства квартиры.
Ей было приятно громко и настойчиво мусолить ничего незначащую бытность. У нее внутри бесперебойно работал механизм ненависти к мужикам, так «ловко» испортившим ей жизнь… Первый её муж сбежал очень далеко, туда, где живут какие-то неизвестные народы ханты и манси. Уехал с какой-то Викой и родил там нового ребенка-девочку, приняв волевое решение и бросив маленькую Тамарочку без папы на жизнь с одинокой мамой. Второй муж уехал в командировку на два дня, растянувшихся навсегда… Она не знала и не понимала, что если у мужика в браке срабатывает тумблер «во всем виноватости», то однажды он сам его и выключит. Это будет быстрый побег назад в свои несбывшиеся мечты, в свой почти разрушенный и растоптанный мир, к которому, между прочим, он привыкал с самого своего мужского и мальчишеского детства. Ну, это можно списать на издержки школы; лучше долдонить геометрию, чем объяснить детям пожизненные интересы обеих полов, что и называется в народе – «учить уму разуму». А затем в короткой жизни геометрии нет, а есть вечная война виноватости двух полов – как крохотный насмешливый сатанизм…
- Мама, прекрати! Он не пьянь и не сволочь, просто тихий…тихий неудачник! - затянувшись сигаретой, выдавила Тамара, выпуская дым в окно.
Она совершенно искренне верила в то, что говорила. Её мужа звали Павел Тихий. Вот и не верьте теперь в карму обозначения индивида на земле.
- Он придурок! Такой же придурок, как и твой отец… Все они одним миром мазаны, - сладко выкрикивала Вера Степановна, затягивая потуже пояс своей правоты, очередной затяжкой сизого дыма, - чем он двоих детей кормить будет, а? Их ЖЭК скоро расформируют и все, привет, безработица! Запоешь ты тогда, как иволга у ручья. И так слезы, а не зарплата! - настойчиво штамповала фразы Тамарина мама, поднимая общий градус температуры в квартире.
Тамара решила не отвечать, все это казалось ей бесполезным, маму не исправишь, а жить надо. Она быстро захлопнула модный журнал на той самой странице, где умопомрачительно красивая итальянская девушка демонстрировала нежную лоснящуюся шубу. Эта девушка выглядела, как настоящая королева пятнадцати королевств.
«… именно такую шубу хочу много лет, но, видать, никогда не сбудется…, просто не судьба… Задрипанская у меня жизнь…, что ни говори…, задрипанская…»
Отпив остывший кофе, она стала вытирать рассыпанные вокруг тарелок зернышки гречневой каши, улыбаясь маленьким детям- погодкам. Жизнь всегда продолжается, несмотря на чьи угодно выводы вслух, хорошие или плохие, потому что ничто в жизни не есть так плохо или так хорошо, как представляет себе человек. Все совсем иначе, совсем…, человекам и не снилось, как иначе…
Домой совсем не хотелось. Дом был груженым самосвалом души, там было некомфортно и невесело, там были постоянные замечания и упреки, там жили мнения-враги, там вина ложилась на Павла за все, там был дом его комплексов и уничтожения его личности, туда вовсе не хотелось возвращаться, в дом раздавленных желаний и постоянных мусорных ведер. Но больше идти было некуда, и Павел Иванович завернул за угол и побрел в сторону дома, ненавидя себя, свою жизнь и свою работу. Он, как нормальный человеческий мужчина, еще в школе мечтал о крепкой и хорошей семье. Он хотел встретить женщину - друга, а потом все остальное. Павел был уверен, если будет рядом женщина - друг, то все невзгоды будут нипочем и можно будет, сидя на кухне, решать все проблемы, держась крепко за руки и глядя в глаза. Он был уверен, что именно такую девушку он встретит однажды… Но не случилось и не свершилось, включилось обыкновенное и глупое объяснение - не повезло! На этом глупейшем определении «не повезло» спотыкаются и заканчиваются все мысли и опускаются руки. Кто-то должен был куда-то везти? Павел был загнан в тройной угол, раздавлен и вечно виноват по сценарию, написанному двумя авторами, матерью жены и женой. Славянское слово «теща» он ненавидел, он всегда относился к этому определению, как к обозначению человека из чужих краев с тайным смыслом «утешать», но наяву была только война, бесконечная война взрослых мнений, отрезавшая драгоценные нервы потерянными милями и километрами. Домой ему совсем не хотелось, но головной мозг отдавал приказ идти привычной тропинкой только домой, отсчитывая знакомые канализационные люки. Он побрел домой, тайком поглядывая на красивые ноги впереди идущей девушки. Черт…!
……………………………………
- Кабан…, ну-ка…, ну-ка тормозни у того пассажира! - громко отдал приказ Шкуро своему водителю, показывая пальцем в сторону бредущего Павла. - Укусите меня за шею - это же мой одноклассник Пашка Тихий!
Он нажал на кнопку и стекло правой двери джипа уехало вниз.
- Эй, Громкий…! Узнаешь? Питон колбасный…!
Джип остановился прямо у Пашкиных ног.
- Привет, Пашка…, привет, братан…!
Если бы в это мгновенье рядом на тротуаре стоял Фома Аквинский, он бы улыбнулся, увидев в этой встрече доказательство своего второго доказательства существования Бога на земле. «Каждому следствию предшествует причина, а первопричина и есть Бог».
Пашка смотрел на черную большую машину и на ярко- желтый пиджак какого-то до боли знакомого битюга с безразмерной улыбающейся рожей. Он узнал Шкуро через три мгновения и не мог поверить своим глазам. Они не виделись целых двадцать лет.
- Иди сюда, придурок, как я рад тебя видеть, гребаные немцы…!
- Здравствуй, Гриша, я тоже рад… - спокойно ответил Тихий, грустно глядя в глаза Шкуро.
- А че это у тебя рожу так перекосило, а? Короче, унылая твоя рожа, прыгай в лодку, погнали со мной обедать…, я угощаю, заодно и расскажешь, как живут после школы круглые отличники? Небось, заместитель мэра уже…, а…, укусите меня за шею, ну надо же…? - съехидничал Шкуро, разглядывая стоптанные туфли, турецкий свитер и морщинистый пакет с бутылками молока.
- Я не могу, у меня…, это самое…, меня …понимаешь…, я должен, это…
- Але, Тихий…! Шустро запрыгнул в дирижабль, я водки хочу накатить со школьным корешем, не обижай меня в моих святых начинаниях, могу огорчить… Я ведь по-душевному с тобой, а ты волчина какая-то озлобленная, так со мной нельзя, Тихий! У тебя включился депрессор? Прыгай в танк, поедем лечиться, братан!
Задняя дверь отворилась и Павел Иванович с опаской зашел в неизвестность, не заметив очертаний четвертой стрелки на отцовских ручных часах «Полет», которая проявилась в пространстве циферблата и мгновенно исчезла. В тот миг начался крутой вираж неизвестного никому сценария, зацепив судьбу Шкуро и перевернув песочные часы без песчинок незаполненной пустотой вниз, в которой сверкнул отблеск горячего солнечного приговора. Поле Событий обожает ловить людей на крючок неожиданности и непредсказуемости. На то оно и Поле…, засеянное мыслями, делами, совестью и испытаниями, а иногда амброзией и чертополохом.
В свете ламп толстый гусь был поджаристым, как слегка обгорелый сельский дом и как правильно приготовленный поросенок… Он лежал на огромном блюде, засыпанном горячими овощами и черным африканским рисом, с курагой и азербайджанским изюмом. Гусь манил его не съесть, а сожрать… и Паша, быстро сглотнув запах волшебной слюны, крепко сжал вилку в кулаке, внимательно отслеживая манипуляции официанта. Он сжал свой голодный аппетит, жадно улыбающийся в глубине собственного живота. Ноздри шевелились, впитывая давно забытые запахи кулинарного счастья. Калейдоскоп этих самых запахов дурманил Пашкину голову, и он с наслаждением поддевал красиво нарезанную осетрину, засыпанную сверху красными лучами зернистой икры, вкус которой он уже и не помнил. В голове кружилась мысль настоящего мужика и семьянина, безнадежная мысль о том, как бы хоть что-то забрать домой для детей и жены…
На столе стояла странная бутылка с угрожающей этикеткой, на которой была изображена рука с алебардой. Она манила куда-то далеко, предвосхищая вкусовые качества неизвестных мастеров алкогольного удовольствия. Вражеский коньяк капитана Ричарда Хеннесси, который Павел не пробовал никогда в жизни, ударил в голову приятной французской волной, огревший той же алебардой все проблемы и выбросивший прочь все страхи и сомнения. В голове родился новый мир без проклятых проблем. Он пришел совсем теплый, сытый и уважительно-неизведанный. Наглая рожа Шкуро уже не казалась такой наглой, а даже какой-то симпатичной несмотря на то, что охмелевший Гришка гонял всех официантов грязными сравнениями с какой-то краснозадой обезьяной и синезадыми гномами, конкретными оскорблениями на непонятном языке с хамским хохотом и громкой, очень мясной отрыжкой.
Шкуро был хозяином в этом ресторане и на юридической бумаге, и наяву. Он наслаждался своей властью в этом заведении, однажды отбитом у инородцев и ставшим его собственностью по каким-то неписанным законам, но действующим лучше законов государственных, которые пишут люди с безразличными кувшинными лицами. Все летали быстро, как стрижи, не смея ни в чем перечить хозяину. Молниеносно включалась зажигалка для поджога очередной сигареты и каждые шесть минут менялась пепельница в виде лежащего льва.
Мяса было очень много в любых кулинарных проявлениях, но за столом сидели только двое Тихий и Шкуро, глядя друг на друга сквозь годы собственной страны. Кабан - его водитель и просто человек на «подхвате», сидел в противоположном углу и жадно поедал уже третью солянку в маленькой порционной, триста-граммовой плошечке, искоса поглядывая на мясные блюда, проносившиеся мимо него к главному столу. В его глазах сверкала настоящая мясная зависть. Бывшие одноклассники смотрели на все это с разных сторон, имея крепкую чугунную ниточку, связывающую обеих памятью бесшабашного школьного прошлого. Они ели и пили, наслаждаясь воспоминаниями и хохоча с полным ртом вкусной снеди. Проблемы канули в неизвестность, потому что бутылка все того же кровавого капитана «Хеннесси» была уже третьей по счету.
- Да…, не густо ты нарыл по жизни! - облизывая большой палец от отбивного жира, выдавил Шкуро.
- Ты прав…
- Я вот обыкновенный двоечник, прогульщик и хулиган живу круче, чем вся ваша братия зубрил. Скажи мне, Пашка, а че так, а…? Ведь по идее мертвого и лысого старикана с бородкой, которого я никогда не видел живым в своей жизни, которому мы отдавали салют в пионерских галстуках - «… учиться - это и есть благо для себя и для Родины!» А на самом то деле - благо для себя - это мой окровавленный свинцовый кастет, который я поменял на биту еще в 93 году. Видишь, у меня сломан хобот - так я потом за это получил бабло и купил домину с бассейном, а те, кто его сломал, имеют красивый памятник из черного мрамора, который я разбивал уже четыре раза. Ха-Ха-Ха! Я голимым беспредельщикам и на том свете не даю покоя, Люцифер может подтвердить.
Он быстро налил коньяк и с ярким блеском в глазах вылил его в широкую глотку, не спотыкаясь от вслух сказанного одного из имен сатаны.
- Я, Гришаня, живу совсем в другом мире… Мне твоя жизнь непонятна и чужда, хотя в ней есть намного больше преимуществ, чем в моей задрипанной. Это правда. Нечего жрать, нечем и думать. У меня двое детей, летающая ведьма- теща, нелюбящая меня жена и зарплата изнасилованной Золушки. И все это в двух комнатах. Это мой замкнутый лабиринт со старым входом и совсем без выхода, - медленно и красиво с пьяными нотами повествовал Паша, - это мой огород и моя вотчина, как у покойного князя Игоря, но за князя страшно отомстила его жена, княгиня Ольга... А я вовсе не князь, рожей не вышел, и мстить за меня никто не будет, беспредел и я - это разно полюсные понятия по житию. Но помни всегда, мой школьный друг, - выводил Пашка, окончательно осмелев и чувствуя в себе внутреннее рычание медоеда, - «врата раскаяния открыты перед каждым!». И ты можешь стать совсем другим, сохранив все, что отвоевал у жесткой и несправедливой жизни. Мы вышли из другого мира с магией четырех букв – «СССР», из мира лжи попали в мир еще большей лжи. И редкий человек сохранил свою душу…, весьма редкий. Так скажи мне, мой друг…, все ли могли приноровиться к этим сатанинским просторам и переменам, обманывать и калечить, воровать и уничтожать…?
Пашка сглотнул пьяный кураж и продолжил:
- Нет. не все… Ты всегда был воин и, когда у меня за школой «босота» забирала мои двадцать пять копеек на завтрак, за меня вступился только ты и набил одному из них рыло очень сильно и вылил свою кровь из разбитой брови на снег.
- Бля, гребаные немцы, ты и это помнишь…? Ну ты красава, Громкий, мать твою! Ну, у тебя и память, я тогда один выступил против шестерых, не щадил никого и отработал красиво... Я же был хорошим боксером, можно сказать, бля…, талантливым! – выплеснул отмороженный на эмоциях Шкуро и позвал официанта движением пальца.
- Я понимал еще тогда, что…, как ты, я не смогу, и я не знаю даже, почему я не смогу; просто я не такой, Гришка, я просто не такой... Вот жизнь и порвала нас всех на сектора обстрела. Кому клубнику - кому шмурдику, кому итальянские туфли - а кому кандалы. Я шмурдику и получил…, но все равно это не жизнь. Я так рад, что мы встретились, Шкуро, ты мой дорогой! –совсем расчувствовался Пашка и первый раз самостоятельно налил «Хеннесси» в два толстеньких бокала. - Давай накатим прямо сейчас за нашу встречу и к черту завтрашний день, когда моя теща в очередной раз будет меня обозначать, что я мразинская мразь, слабак и вдобавок еще алкоголик… К черту тещу –летающую ведьму и маму моей жены вместе взятых. Накат, братан…, я совсем другой, я не алкоголик и не лузер, я черт знает кто…!
Пашка выпил еще, а потом еще…, нажимая на педаль газа собственного внутреннего такси и наслаждаясь свободой выбора и неподчинения никому на этом свете. Вкусный «Хеннесси» делал свою всемирно известную работу. Спасибо солнечным французским полям и толстым дубовым бочкам, расширяющим мысленное пространство.
- Макинтош…, - обратился Шкуро к официанту с ярко выраженной эйфорией, - а ну- ка нарисуй на кухне королевский тормоз для детей моего брателллы! Смачный и красивый, как репутация «Авроры» до выстрела по приказу немецкого шпиона... И чтобы там было все, что смотрит на тебя и на меня, понял, да? Знаю, уворуешь, гадюка, под этот мой сердечный свист, но знай, это до того часу, как я не видел, а как поймаю – прости заранее за нарушения хирургических операционных правил, гланды вырежу без наркоза по правилам БП (беспредела)! - пьяным и жестким тоном чеканил Гришка.
- Георгий Николаевич, а сколько деток? - очень по лисьи спросил старый вампирский официант голосом кротким и явно законспирированным, давно привыкший к пьяным и витиеватым угрозам хозяина.
- Пятеро детей у него, тролль ты гребаный…! Исполнять…, сказал товарищ Жуков…, быстро рисуй, Макинтош, твою вошь… В пакеты грузанул и отдал Кабанчику, лосина хитрованская. Шлифуй быстро, Геббельс ты мой угодливый …
В ушах Пашки прозвучала золотая трель о вкусной и изобильной еде для его детей, внутренняя просьба оформилась сама собой… Он улыбнулся, понимая в глубине живота, что он нажрался не как свинья, а как обыкновенный человек, потерявший лик человека, использовав свой неожиданный шанс напиться от тосковской тоски, в которую его вверг не он сам:
«… а…, но все еще продолжается и даже моя никчемная жизнь…, все еще продолжалось…, все еще…, что-то там…, Шкуро классный, он как маршал…, детям будет приятно и сука теща…, красная икра…, я слабак по жизни…, Тамара… я ведь…, вертолеты в голове…, мои мысли умирают…, занавес почему-то закрылся…, тьма…, я нажрался…, Гитлер капут…!»
………………………….
Бам, та-ра-рам, бам-бам… Какой-то знакомый для уха пернатый птициан бил клювом по сосне. Он бил с таким рвением и скоростью по дереву, о которой мог бы мечтать любой южноамериканский мачо, лежа за деньги на корыстной и очень красивой боните (девушке). Голова рвалась на алкогольные кубики и на крупную мозаику вчерашнего запоя, все еще исполняя роль думающего узла всего организма. Глаза приоткрылись и помимо долбежки дятла, в голову заходили звуки двигающегося железа. Вверх –вниз… Это Гриня качал мышцу в собственном спортзале, заливая организм вонючим потом снаружи и сельтерской натуральной водой изнутри. Пашкина жизнь продолжалась, несмотря на страшные сны с полетами тещи на черной метле с ржавой сковородой и полным забвением реальности…
- Мухомор, –раздался внизу голос Гришки, - отнеси Пашке наверх воды, пива и водяры. Я, хрен его знает, что его возвращает из адского котла. Да, не забудь рассолу и этих долбаных таблеток, что шипят в стакане, как их там называют коварные врачихи… короче…, делай, братан!
Лакированные совсем недавно ступеньки поскрипывали легкую мелодию. Этот реальный человек, по имени Мухомор, аккуратно держал поднос с чем-то разным и помогающим. Пашка улыбнулся про себя, повернув голову набок и зажмурился от тяжести в черепе. Череп не врал: отходы вчерашней попойки еще лежали в крови и не шевелились, вымаливая выход наружу постоянной долбежкой в висок и в мочевой пузырь, ударами вчерашней правды. Вокруг на стенах висели головы различных животных с искусственными выражениями пуговичных глаз. Их было так много, что любой мог бы сделать вывод, что это дом охотника. В комнату вошел небольшого роста настоящий горбун. Он был в чистом комбинезоне с закатанными рукавами. На его левой руке красовалась татуировка в виде тюремного окна с толстыми решетками, а под ней надпись – «Кто свободным родился, тому и за решеткой свобода». Он нес поднос немного боком, потому что так ходил с детства и ему так было удобно...
- Доброе утро! –хмуро произнес он и поставил на стол у кровати тяжелый поднос, на котором была масса противоядия от остатков алкогольных ядов в организме.
- Доброе утро! - тихо ответил Паша, прокашлявшись от случайной хрипоты.
- Здесь вам все от бодуна. Львиная Доля сказал, что вы выберите сами, что вам по сердцу. Душ с оправляющей комнатой направо, горячая вода- кипяток, включить красный коммунистический кран, шампунь и нулячие полотенца там же… и все остальное. Завтрак через полчаса. Павел, у нас обычно буржуазный континентальный завтрак, яичница с беконом и апельсиновый сок…, приятной вам борьбы с организмом…! - сказал горбун, слегка перекосив рот в строгой каменной улыбке и умно посмотрев Пашке в глаза.
- Ой, я с удовольствием…! - произнес Пашка и, щелкнув петлей на банке, отпил холодного немецкого пива, быстро ощутив прилив блаженства в самое дно внутренних зрачков.
Тщательно вытирая голову красно-синим полотенцем с рисунком белого медведя, Пашка остановился напротив чучела огромной головы кабана. Потрогав его клыки пальцем, он живо представил себе, какую рану можно получить от этого лесного зверя. На ветвистых рогах благородного оленя, высоко под потолком, беспорядочно висела дюжина тоненьких женских трусиков, разного цвета и фасона. Они тоже приравнивались к трофеям, на чем Шкуро сделал особый акцент.
- Громкий…, – раздалось снизу, - лети сюда, будем с утра чуфанить и опохмеляться.
- Иду, иду…! – выкрикнул Паша, держась за холодные перила, отсчитывая ступеньки вниз.
За столом большой кухни могли бы устроиться человек пятнадцать, о чем свидетельствовали многочисленные цветные фотографии на стенах. Это были фотографии диких попоек и отвязных танцев полуголых девиц. Ничего не изменилось в сознании настоящего победителя со времен пещерного быта. Остался хороший аппетит с друзьями и пляски красивых компактных женщин, желательно не очень одетых или вообще голых. Пьяный угар с выбросом адреналина, обжираловка и сексуальные утехи… Чем не Древний Рим, Греция или еще что-то древнее от времен Месопотамии… В этом весь человек, викинг он на севере или египтянин на юге. Ему так нравиться, он удовольствия любит, потому что живет мало, совсем недолго, надо успеть похохотать и схватить побольше…
Проходя сквозь большую комнату на первом этаже большого дома, Паша заметил огромное количество книг, аккуратно расставленных в алфавитном порядке на массивных полках. Там были «Воспоминания» Андронникова и «Диалоги» Платона, Международный звездный Каталог и фолиант Леонардо да Винчи. Он понятия не имел, что веселый и опасный Шкуро читает серьезные книги. «Это, наверное, для солидности или для интерьера» - опрометчиво подумал Пашка.
- Доброе утро, алкоголик…! - весело выпалил Шкуро, выходя из спортзала в шелковых шортах и с голым торсом.
На его бычьей шее висела золотая цепь с крестом необычной формы. На обоих плечах синели татуировки. На левом плече была голова львенка с закрытыми глазами и открытой пастью, с маленькими зубками, на правом - голова взрослого льва с открытыми глазами и открытой пастью с огромными клыками в крови и измененной надписью известных слов Цезаря- «Veni, Vidi, Reptum» (Пришел, увидел, Забрал)
- Доброе, старина, доброе! – ответил Пашка и сел за стол напротив.
- Докладываю диспозицию по жизни. Первое, что может тебя волновать с утра, - это твоя семья. Вчера вечером, когда ты уже заезжал в алкогольную долину грез и был «никакущий», Кабанчик завез твоим домашним целый рюкзак ресторанной хавки и немного денежной бумаги. Лавэ он дал в руки твоей жене, как я ему и приказал. На удивленный вопрос главной и очень злющей тетки в твоей квартире, которая сильно изображала из себя хозяйку Медной горы, Кабан сказал, что ты написал речь самому мэру города, быстро получил гонорар и потратил его на семью, а сам находишься в распоряжении мэра и его коллектива и еще пишешь ему речь на два референдума по темам: «Современные очистные сооружения на Неве, шаг вперед, два шага назад» и «Как нам обустроить Рабочие общежития» и «Мартовские тезисы».
Шкуро громко засмеялся, терзая толстый омлет красивой серебряной вилкой, наслаждаясь своим красноречием, возможностями и памятью об ульяновских статьях.
- Далее…, для того, чтобы временно освободить тебя от домашнего ига и окончательно прочистить тебе мозги, я предлагаю рвануть со мной на охоту. На охоту не в мухосранские леса в тридевятые государства и засранные рощи, а в контуженную на всю башку Африку. Настоящую, зеленую и дурную, первобытную и страшно опасную. Как ты уже заметил, я там бывал не раз и мочил там все, что пробегало мимо меня... Мои хитрожопые и черножопые друзья, должны за реальные деньги выкатить мне водяную лошадь, то есть бегемота. У меня его башки на стене еще нету, а очень хочется. Ты, вообще, представляешь, что такое охота на бегемота? Это тысячелетний опыт полностью отмороженных охотников. У него клыки пятьдесят сантиметров, весу четыре тонны и характер, как у твоей гребанной тещи в кубе. Я так думаю, навскидку…, кроме Алушты ты нигде за рубежом не был и паспорта у тебя нет. Тут у меня есть должник в ОВИРе, он тебе за пару дней паспорт и сварганит. Далее, мой школьный друг, по-твоему прикиду ты похож на честного работягу-слесаря из советского умалишенного ЖЭКа, поэтому твой имидж будем менять на более «нечеловеческий» и хищно подобный.
Пашка слушал все и впитывал, как морская губка. Ему казалось, что во всем этом есть какой-то страшный подвох и был очень насторожен. При упоминании об Африке он окончательно запутался и, вглядываясь в глаза веселого Шкуро, не мог отделить правду от лжи. В голове все сходилось и сразу же расходилось...
- Громкий, а теперь хряснем водяры холодной и закусим закуской горячей, - с удовлетворением в голосе сказал Гришка и открыл фаянсовую ладью на блестящем подносе с горячим фаршированным перцем внутри.
Накладывая перчик в Пашкину огромную тарелку с орнаментом зебры и леопарда, он загадочно улыбался своим мыслям. Запах был умопомрачительный и умелая голова повара чувствовалась сразу. Это был запах все того же завлекающего счастья свободы и самоопределения в зарешеченной жизни чужих мнений.
- Гриша, огромное тебе спасибо за детей и передачу в семью. Я надеюсь, что меня там ненавидят уже меньше, чем до того… За приличное разъяснение моего отсутствия тоже красивое спасибо, мне не будут тридцать лет вспоминать мое отсутствие. Но скажи мне, Старина, ты про Африку збрендил для понту или у тебя головокружение от успехов…?
- Я тебе сейчас збрендю…, потерпевший ты немец с подводной лодки! Это ты еще не выехал из Долины алкоголиков, и мысль твоя не течет, а ползет, как виноградный слизень по старому велосипеду. У меня ни жены, ни детей, я свободен, как мощный лев у бабушки в огороде, куча бабла и жажда приключений. Не хочешь - не едь со мной на зеленый континент. До свиданья, хлеборобы! А с другой стороны, когда ты в Африку попадешь еще, а? Да просто никогда, ёханый путешественник! Я тебе предлагаю проморозить мозги на южной жаре и эмоционально выздороветь, чухонец ты финодельный. И вообще, не огорчай меня с утра, это очень опасно для почек, печени и общего метаболизма. Ха-Ха-Ха! - громко заржал Шкуро и налил финской запотевшей и полностью обмороженной водки в красивые стопки на тонких ножках.
- Будь здрав, Кутузов! За наше путешествие на самые южные юга! - выпалил он и, широко раскрыв рот, влил внутрь холодное содержимое.
То же самое сделал и Пашка, через три минуты почувствовав себя на седьмом небе с приближением к восьмому и сразу к девятому сияющим небесам. Солнце, разорвав облака, расстреляло своими лучами окно на огромной кухне и, осветив лица двух мужиков, поставило окончательную печать в их судьбах. Утро начиналось без «Пионерской зорьки» и никому ненужных, лживых рассказов об огромных надоях молока где-то в деревне под Костромой. Солнце было честнее, чем люди, и разливалось, оживляя все вокруг от ухоженного и внимательного ротвейлера Нельсона, до буйно растущей китайской розы у окна. Светилось даже лицо горбуна Мухомора, который аккуратно нарезал палочки имбиря и вкладывал их в чистую диафрагму большого ободранного кролика, начиненного кусочками сырого лосося.
«… им холодной зимой мерещиться жаркое лето, зелень травы, что поет под веселым дождем…» - спокойно пел Саша Иванов из «Рондо». И сиделось им правильно и все располагало к откровенности, как никогда. И, в сущности, очень одинокий Шкуро начал свое повествование:
- Пашка, ты помнишь, как я рисовал? Я рисовал и чертил, как одаренный человек. Что сделал наш учитель по рисованию со смешной фамилией Мавдрик, помнишь? – прикурил сигарету Шкуро и чиркнул серебряной зажигалкой в виде головы льва.
- Он рвал все твои чертежи и писал в дневник, чтобы твой отец не выполнял дома за тебя черчение… Я это помню, - быстро выпалил Пашка.
- Ну да…, ну да! И доказать старому барану, что это чертил именно я, никто не мог. Я чертил, а он был чертом! Ха-ха-ха! А мой отец, к которому обращался этот баран, к тому времени уже четыре года как окочурился на зоне в Наро-Фоминске и был похоронен под номером неизвестности и безыменности. Вот бы удивился мой папаша за такие чертежные способности своего сынка…, - ухмыльнулся Гриша и выпустил дым в потолок.
- Что сделала историчка Роза Наумовна Бух, когда я принес реферат о жизни партизана и поэта Дениса Давыдова с акварельным портретом Дениса Васильевича на заглавном листе? Она варварски красным фломастером перечеркнула мой рисунок крест -накрест и сказала, что содержание реферата всегда важнее цветной этикетки. Сука, какой я был злой в тот день…! А я ведь целый вечер рисовал акварелью, а портрет генерал-лейтенанта Давыдова нашел в городской библиотеке.
- И эту омерзительную историю я помню очень хорошо…, - подметил Пашка.
- Что мне сказала Дина Антоновна на уроке русской литературы после того, как я сказал, что Печорин, уставший от жизни и вечно скучающий негодяй, загубил жизнь несчастной девушке Белле? Она сказала, что работать мне чернорабочим на ассенизаторской машине и что я дурак! А я, между прочим, высказал свое личное мнение после прочтения Лермонтова «Герой нашего времени». Гребаное свое собственное мнение! Меня сама школа из года в год заряжала на отрицалово, постоянно и без остановки… Посмотри на меня, перед тобой сидит результат постоянной школьной критики и непонимания. Сама система подрывала меня на исполнение действия от Святого Луки – «… продай одежду свою и купи меч…!» Я, получая двойки и тройки –подачки, сидел дома и читал все сам, от Богов Древнего Египта до Полярной звезды Киносуры - Альфы Малой Медведицы, от жизни Ганнибала до биографии генерала Карбышева и Оливера Кромвеля. Я обучался сам, потому что в школе волей случая и с чей-то педагогической заплеванной руки я был моральным уродом и двоечником…
У одного правильного автора есть слова: «школа шлифует булыжники и уничтожает алмазы». Я не спорил с ними, это была система, которая молилась на своих богов. Однажды за кулисами театра после выступления крутого комсомольского лидера с рожей пареной свиньи, я услышал материну и его мысли вслух о бараньем комсомольском стаде, сидящем в зале и ждущем его пламенные речи ни о чем. Комсомольская гадина! В тот же миг я словно прозрел! Оказывается, они вели двойную жизнь и совсем не такую, которую мне втюхивали в юношеские мозги. Оказывается, меня дурили изначально, эти шпроты с прогибом перед начальством из Горисполкома. И я определился еще в восьмом классе со своей дорогой, потому что я их презирал, их ложь, их неискренность и постоянную тягу унижать учеников. Скажи, Пашка, кого интересовало, что у меня внутри? Никого! Вот я и вырос волком в девяносто семь килограмм чистого весу.
А потом пошло-поехало, развал страны, конец всего привычного и начало идиотизма с всезнающей ухмылкой сытого Чубайса и параноидальным словоблудием сыто-толстого Гайдара. Время холеры нужно было пережить со временем новой чумы, приспособиться и обязательно выжить. Долго болела мама, а нужное лекарство лежало на витрине в аптеке, но без рецепта никто не продавал, а рецепт врачиха не выписывала без взятки. Это была засада в чистом виде, но не для меня. Вот скажи, что делать здоровому мужику, ждать, выпрашивать или бояться? Кто боится - тот пусть живет всю жизнь в страхе! До свиданья, хлеборобы! Я ночью вскрыл аптеку и взял лекарство, и маме стало легче. Я решаю свои проблемы быстро и сквозь систему продажных чиновников, очень больших и очень положительных семьянинов, которые у меня в бане парят телок в пьяном угаре.
Всего лишь два года за колючим забором, это не срок, там я и познакомился с Мухомором, он профессор по предмету жизни, и я с ним хоть на эшафот, хоть в мясорубку, хоть на освоение Марса, хоть на беседы к Конфуцию. По житию он мужик и философ, его купить нельзя, ему все золото мира до кукурузы, потому что он сам человек золотого сечения. У него есть собственное мнение и не кланялся он ни одной крученой и сытой курве в этой жизни. Знаешь, на хрен человеку тюрьма? Чтобы он посидел и подумал, вот зачем. Я там научился больше, чем в школе. В школе жизнь не преподают, а предмет этот главный, вот у тебя по предмету «Жизнь» круглая двойка. А ты ведь был отличник! Зачем мне знать, сколько сторон у тетраэдра? Я с этой фигурой геометрической сроду не сталкивался. Мне нужно знать, что есть правда и что есть ложь, где они живут и на какой пароль откликаются от понедельника до воскресенья, суки загадочные…
- У меня единица по предмету «Жизнь»! –буркнул Пашка и налил в две рюмки.
- Именно…
- Черт его знает, что за жизнь такая, учили одному, на деле - другое, как жить и чему учить детей - понятия не имею.
- Точно…, бесы всегда знают…, но не мы. Жизнь бьет сильнее всех… Хиро-мантия! – вылил в себя стопку Шкуро и снова закурил. - Сплошная «чечева» - человек человеку волк. Все осуждают… Люблю я место в Библии, где Иисус говорит: «… соринку в моем глазу видите, а бревно в собственном глазу не замечаете…». Любят у нас осуждать, то за слово осудят, то на срок. Чалился со мной паренек, ты не поверишь, жрать хотел и в окне первого этажа увидел кастрюлю остывающего борща. Кастрюлю взял, поел и сел на полтора года за грабеж. Я знаю одного толстого делаша, который увел целый вагон с упакованными немецкими костюмами, потом увел у страны четыре деревни с сотнями гектаров земли, десять шахт и целый институт, никогда не жрал баланду, и все гордятся знакомством с ним и с его сынком. Я его иногда вижу по телевизору, как сидит он в президиуме с рожей обиженного диверсанта и изображает из себя Херувима, знающего рецепт всеобщего счастья. Бык камолый, ишак карабахский! И после этого мне кто-то что-то расскажет о светлом пути государства? Прав был Ницше - «Вами управляет тот, кто всегда вас злит». Не желаю слушать даже, меня давно зашторило на антракт. Эй, Мухоморчик, –выкрикнул неожиданно Шкуро, - братан, накатишь с нами холодной белой микстуры?
- Нет, благодарствуйте! Трезвость - норма жизни, мне и так хорошо, в моем возрасте вызывать автогонки адреналина по трубам - это преступление, а я уже давно не преступаю. Я компот варю и кролика с имбирем. Вам приятного аппетита и наслаждения, ибо день этот уйдет и никогда уже не вернется. Память о нем останется светлой и позитивной до самого нашего смертного часа, когда на закате несуществующего солнца кто-то умный улыбнется и закроет нам глаза, чтобы через миг их открыть на звезде Рас Альхагэ в созвездии Змееносца или на звезде Зета в созвездии Ритикули; как знать…, и заполнит их вечной любовью и мудрым смыслом, ибо дети мы несмышленые, солнечные облака и шелест журавлиных крыльев променяли на сигареты и водку, вместо того, чтобы набирать стерильную высоту души… Душа должна учиться полету, чтобы однажды улететь за светом наверх, а не задерживаться в агонии неправедности на великомученице Земле… Благодарствуйте, откажусь! - мелодично и как-то очень красиво произнес Мухомор, тщательно готовя наслаждение хорошего качества, смазывая все закоулки сырого кроличьего организма специальным соусом, пахнущим невероятными секретами диковинных поваров.
- Видал, как чешет без бумажки, вырожденцу Горбачеву и не снилось! Когда он начинает «ватиканить», я его слушаю, как глас сверху. У него есть что послушать, его бы во власть, мир бы очистился от гнойной грязи. Но кто ж его пустит туда, там таких нет и быть не может. Попробуй не согласись с его сверхзаботливой паранойей… Это он мне рассказал на нарах, что если бы Адам был охотником, а не пластилиновым имбецилом, то змея искусителя замочил бы, поджарил и сожрал. Мухоморчик всем делает массаж сердца через мысль. Бабы любят его слушать, тают как мороженное на батарее, а потом в горб целуют и говорят, что он самый прекрасный на свете повар, мужчина и рассказчик! –многозначительно мигнул Шкуро и достал соленый огурчик из кучки укропа. – А есть одна опасная девица, вовсе свихнулась на нем, проходу не дает и, самое страшное, наверное, влюбилась с головой и душой в него, а это самое страшное сочетание женской любви. Это уже не любовь, а разрушительный вирус на стальных колесах, и она же - страшная эпидемия без лекарства. Откажет ей Мухомор - пиши пропало, она ему порчу нашлет между ног или подкараулит в темном переулке с битой. Весь капкан в том, что ей 16 лет, и мозги у неё пирожные и еще вовсе не катанные. Ее и любить-то еще нельзя, а ей можно, вот он и пляшет по минному полю медленный вальс с ошибками. Полетел бы он с нами в Африку, там она его не достала бы, но дом оставить не на кого! – уже заговорщицки сказал Шкуро, искоса поглядывая на горбуна.
Взрослый ротвейлер Нельсон сидел у ноги Мухомора и, задрав вверх мясистую голову, внимательно пронюхивал воздух мокрым носом. Его черные все понимающие глаза сканировали вкусное состояние кухни и приближающуюся кормежку.
- Гриня, а твой роти назван в честь адмирала Нельсона? - закусывая финскую водку, поинтересовался Пашка.
- Ага, как же… Ему четыре года, три из них он сидел в клетке у заезжего кустарного цирка. Я его по печальному взгляду приметил и выиграл в буру у циркового уверенного делавара без башлей. И с тех пор он гордо носит имя Нельсона Манделы. Если бы он спросил меня, кто это, я бы ему все объяснил, а он бы все понял. Он и так профессор, только немой. Апартеид ему до лампочки, конечно, и 27 лет он не сидел, как африканский тёзка, зато он сидел в клетке больше меня на целый год…, он мне Братан по жизни… Нельсон! - выкрикнул Шкуро и протянул руку с куском колбасы.
Собака быстро повернула голову и в один бросок оказалась рядом с его рукой, аккуратно взяв еду.
- Кушай, Бродяга! Я тебе такое сейчас покажу, в цирке никогда не увидишь.
Шкуро взял приспособление «блютуз» и пристегнул его прищепкой к уху Нельсона. Он набрал номер с другого телефона и нажал на активацию «блютуз», открыв кухонную дверь в сад, он выпустил собаку и закрыл дверь. Отдавая разные команды в телефон, стоя за шторой, они наблюдали, как ротвейлер ложился, вставал, бегал, сидел и подавал лапу на расстоянии по командам через телефонное устройство. Нельсон был умный и спасенный от мук, как его теска из ЮАР.
- Старина, а скажи, что это за голова обезьяны на стене у камина? У нее мученическое выражение рожи и какой-то необычный оскал.
- А, это… Серьезный случай был, эта голова мне дорого обошлась. Я был в Бирме и шастал там по старым ювелирным лавкам в поисках необычных вещиц. Купив у одного беззубого старика невероятной красоты браслет, я спрятал его в сумку, которую у меня выхватила на улице эта тварь. Я не ел шесть часов и шел за этой сволочью, отслеживая ее на крышах домов, заборах и деревьях. Сумка была закрыта на змейку, и обезьяна не могла никак ее открыть и под вечер она задремала на заборе, где я ее и оглушил по башке кулаком.
- А потом? – с интересом спросил Пашка.
- Ты спрашиваешь меня, что потом? Потом, братан, я отрезал ей голову в мясной лавке у одного бирманца и, оставив ему свой адрес и пятьсот американских рублей, чтобы он молчал, попросил зачучелить её и выслать мне. Что он и сделал на превеликое мое удивление. Не хрен крысить чужое… Она же не знала с кем связалась, вот пусть ее рожа и висит теперь здесь, в наказание и назидание ворью.
- А браслет? –выпалил Пашка.
- А браслетик тю-тю! Я его подарил одной молодой девчонке, с которой начинал строить отношения. Ни браслета, ни девчонки, одни воспоминания и остались. Бывает так в моей жизни, знакомлюсь, что-то от меня берут, затем врут и убегают… чудеса, да и только. Алисе такие чудеса под героином не снились!
День пролетел приятно и быстро. Шкуро уехал к каким-то грузинам на попоичный юбилей какого-то Дато Чачавы, а Пашкина душа была в неожиданном отпуске, она грелась на песке умиротворенности и душевного покоя. Ему было глубоко плевать на вонючий ЖЭК с облезлыми стенами и толстыми тюремными решетками на окнах, на красную и тупую рожу начальника, воровавшего кафель, цемент и швабры. Он парился вместе с собственной душой в маленькой финской баньке, пристроенной к дому, где пахло эвкалиптом и запахами чудных таинственных лесов. Мухомор избивал Пашку пушистым дубовым веником, размахивая им, как кузнецким молотом, не щадя спину-наковальню и все остальное. Он макал его в деревянное ведро с какой -то умной горячей водой, от которой Пашкины кости звенели, как высоковольтные провода, подливая воду на камни и исчезая в волшебном пару. Пот сыпался градом, вырываясь из сонной кожи и просыпаясь под красивую матерщину матерого мужика. Мухомор дал дотронуться к его горбу, объясняя это тем, что горб приносит удачу, как и повелось во все времена.
Праздник тела продолжался и днем, когда изнуренный долгим плаваньем в длинном бассейне, Паша уснул на кушетке в теплом махровом халате, свернувшись точно так же, как лежал тридцать девять лет назад в мамином животе, не зная ничего об этой странной жизни и сегодняшнем дне. Он уютно лежал в теплом материнском аквариуме, убаюканный мелодией маминого сердца. Много ли человеку надо? Он лежал в невесомости, сытости и улыбке, ничего не подозревая о том мире, в который его выбросят в ближайшие дни. Пашке было надежно и защитно внутри, а внешний мир уже потирал свои руки в предвкушении испытаний для нового человека. Ему снился сон, сон тревожный и прекрасный, сон с неизвестной музыкой далекого диджериду, мягко заполняющей все состояние пространства. Моя бабушка говорила: «если сон цветной и с музыкой, прислушайся, это будет наяву!». Ему снились бескрайние просторы Африки, где сотни тысяч животных разных видов бежали в одну и ту же сторону, шевеля линию горизонта. Хищники и их еда…, все бежали без оглядки, перепрыгивая через спины толстых носорогов и бегемотов, поднимая огромные клубы африканской бурой пыли. Почему-то впереди всех мчались слоны, быстро перебирая своими тумбовидными ножищами и трубя в длинные волосатые носы какую-то нежную мелодию. Где-то совсем рядом бил барабан, и очередное стадо беременных зебр, снося кустарник, промчалось мимо львиного прайда. Главный лев со светлыми глазами с черными точками в центре, обернулся в сторону Пашки, и весь прайд пошел к нему. Они шли медленно вдоль истоптанной тропы, не замечая бесчисленную пищу, они смотрели все в одну сторону, в сторону его. Холеная и сытая львица с барельефным лицом и одним глазом, медленно подошла к Пашке и спросила его: «А ты почему не бежишь?», лизнула руку наждачным языком. Пашка дернулся и, открыв глаза, увидел Нельсона, который лизал его руку и внимательно смотрел в глаза. Собачья морда была очень внимательна и Нельсон, поскуливая какой-то тихий траурный марш, понятный только ему, сел на задние лапы и громко гавкнул в воздух, сообщая какую-то неизвестную информацию. Пашка улыбнулся и потрепал его за ухом, отдаленно слушая уходящую все дальше мелодию красивого сна. Видение ушло в никуда, и только теплый луч солнца, сверкающий у кромки бассейна, вернул ощущение реальности. Пашка сидел на кушетке и думал о том, что он совсем не знал внутренний мир Шкуро. Он его совсем не знал…
Время летело быстро. Позади были болючие уколы от всякой африканской дряни, тяжелый разговор с женой и еще более тяжелый с вечно раздраженной тещей, красивый промежуточный аэропорт Мадрида и суматоха отплывающих в небеса самолетов. Быстрый перелет в Рабат и смена картинок жаркого Марокко. Затем еще один самолет, маленький, напоминающий хищную одинокую птицу с немецким летчиком с классической ухмылкой Хуго Юнкерса и аккуратно отрезанными тремя пальцами на левой руке. Его лицо было дополнено незабываемым шрамом на щеке от уголка глаза и до уголка рта и напоминало лицо думающего солдата Германии Отто Скорцени. Взгляд летчика был колючий и опасный. Вместо модной и практичной бейсболки на его голове была заношенное полевое кепи офицера люфтваффе образца 1944 года, только вместо орла со свастикой был приколот значок розовой акулы с открытой пастью.
Самолет был заполнен канистрами, коробками, мешками с мукой и рисом. Это был частный перевозчик за деньги. В Африке таких авантюристов тысячи, давно бросивших свою родину и переехавших на зеленый континент в поисках лучшей пиратской жизни, в поисках большого куша или выгодной аферы, в поисках настоящей нескучной жизни. Клаус, так звали летчика, все четыре часа молчал, изредка переговариваясь на английском языке с наземной службой слежения и поглядывая на карту полетов с красной линией нового маршрута. На его правой руке красовалась всем известная татуированная надпись на немецком языке – «Meine Ehre heist Treue» (Моя Честь зовется Верность). Над его штурвалом покачивался амулет из огромного когтя крокодила на черном кожаном шнурке, а рядом с альтиметром была выставлена цветная фотография очень красивой женщины с белокурым ребенком на руках на фоне урсидного потока. Ее улыбка с прекрасными белыми зубами была похожа на белые клавиши дорогого рояля «Stainway».
Шкуро спал, растянувшись на черном кожаном сидении и положив ноги на огромный американский рюкзак класса «Циклоп», набитом всякими очень полезными вещами. Павел с опаской смотрел вниз на шлифованную солнцем гладь огромного озера и стаи пролетающих внизу пеликанов. В его трезвой голове билась одна и та же мысль: «что я здесь делаю», подогреваемая чужим пейзажем и бескрайними просторами ясного дня. Самолет уносил его мысли вместе с его телом все дальше и дальше от дома в чужую и очень опасную страну, где все, к чему он привык в своей жизни, отсутствовало напрочь и никогда там не существовало. От одной мысли, что там нет ЖЭКов, он улыбнулся и, покосившись на сурового немца, задремал под монотонный гул двух двигателей, абсолютно определившись в том, что все не так уж и плохо… Все гораздо хуже!
Африка- это старый ребенок, рожденный сотни миллионов лет назад при расколе огромных материков Гондваны и Лавразии. Между ними оставался огромный океан Тетис. Затем Земля делилась еще и еще. Современные очертания Африка получила только восемьдесят миллионов лет назад, населенная людьми, которых никто никогда не видел, а логичные данные берутся только по остаткам скелетов и черепов. Ясно одно, что черный цвет кожи, наполненный меланином, и есть та самая защита для выживания человека под лучами ультрафиолета, кем-то очень умным внедренная в африканский ДНК в самом начале пути и спасающая кожу негроидной расы от рака самой кожи. Этот кто-то постарался распределить все по своим логическим заключениям, четко понимая и учитывая природные условия и места обитания и активности Солнца. Оно встает желтым на Востоке, и кожа населения там имеет желтоватый цвет (Япония, Китай, Корея и т.д.) Оно заходит красным на Западе и там кожа с красным оттенком (Мексика, Парагвай, Гондурас). Белый человек всех индейцев Северной Америки так и называл-«краснокожие», а почему? Только по цвету кожи.
Вся линия экватора, самые жаркие страны Африки и солнечного зенита защищено меланином. Что касается Севера, то там одежда закрывала человека от холода и от редкого Солнца всю долгую историю его жизни. Поэтому белокожий представитель там норма. Четыре мудрых распределения, продуманных и устраивающих всех. Этот мудрец много знал о Солнце задолго до нашего появления ниоткуда. Если бы не меланин, людей на зеленом континенте не было бы никогда. Суровость выживания в условиях Африки и определила историю развития его народов. Прибрежные Северо-Африканские страны не в счет, там благодатное Средиземное море сыграло свою роль. Оно давало возможность плавать и торговать, а не гоняться голодными за антилопами по четыре дня с копьем.
Африка - это место, где случайность живет на просторе, а не в городских переулках. В подсознании каждого глубинка континента - это место заповедное и опасное, экзотическое и малоизведанное. Согласно трудам Пола Маклина, самая старая часть головного мозга человека или его физиологический уровень - это рептильный мозг, отвечающий за агрессию, контроль над самками и территорией и установление иерархии. Вторая часть мозга лимбическая -это отдел поиска всего нового и творчество, и, наконец, неокортекс – новая кора, умение распознавать знаки, предвидение и сопереживание и управление когнитивной функцией. У каждого человека все три части работают у кого больше или меньше. Есть страны с неокортексы мышлением, есть с рептильным. Большинство Африканских стран - это мышление рептильное.
…………………………………
Деревня Гембэ была расположена в выгодном месте. С северной стороны ее окружали густые секоморные леса со всеми вытекающими оттуда охотничьими последствиями, а с юга небольшая река, называемая туземцами Обу, с рыбой и прямым лодочным путем к соседям в деревню Урунгу, до которой всего лишь два дня пути по темно-коричневой глади реки. На другом берегу начиналась равнина с высокой травой и пастбищами для зебр, антилоп, буйволов и домашних зебу. В деревне проживало около ста человек во главе с колдуном Мабилугвэ. Единственным грамотным человеком был сын колдуна Мигого, закончивший целых четыре класса миссионерской-католической школы прихода Святого Патрика в Мартото. Старую посадочную полосу для небольших самолетов жители деревни держали в чистоте, потому что понимали - иногда к ним кто-то прилетит и будут подарки и праздник. Прилетали разные охотники один раз в сто дней на самолете смелого немца Клауса. Все обряды деревни основывались на языческо-эротических традициях, далеких от представления современного городского человека из Гамбурга или Владивостока.
Легкий свист открытого окошка со стороны летчика разбудил Пашку. Сзади раздавался здоровый храп Шкуро. Клаус одел солнцезащитные очки и его удлиненные светлые волосы развивались в потоке прохладного воздуха. Двигатели шептали свой монотонный мотив и самолет, медленно помахивая голубыми крыльями, постепенно снижался. Посмотрев вниз, Пашка ничего не увидел кроме бескрайнего зеленого леса до самого горизонта. Клаус, повернув лицо к Пашке и, прочитав его мысли, громко изрек по-немецки:
- Wir sind unten! (мы снижаемся)
- Че? -крикнул Пашка в ответ и пожалел, что с детства помнил по-немецки только «Гитлер капут!» и «Хэндэ хох!».
«Гитлер капут» в ответ говорить не хотелось, Клаус бы еще обиделся и это было совсем неуместно. И он промолчал, наблюдая за спуском самолета все ближе и ближе к зеленой массе внизу. Неожиданно после разворота влево самолет четко взял курс на очищенную от деревьев прогалину, где на верхушке сухого и очень высокого дерева медленно развивался полосатый сачок, похожий на колпак Буратино. Это был УНВ (указатель направления ветра). Вдали виднелось несколько старых ободранных джипов без колес и скопление местного населения. «Боже! Спаси и Сохрани!» - мелькнуло в Пашкиной голове и, повернувшись назад, он стал будить хрюкающего во сне «кабана» по фамилии Шкуро.
Когда вы ступили на чужую землю, всегда меняется ваша судьба, в той или иной степени… Вы взрослый человек, а на новой территории вы младенец, быстро поглощенный чужой жизнью, чужим воздухом, чужим сценарием. От ваших привычных желаний уже ничего не зависит, все зависит от того, кто взял чистый лист бумаги и начал писать вашу судьбу в плохом или хорошем настроении. Добро пожаловать в неизвестность…
Шкуро выпрыгнул из самолета вслед за Пашкой и огляделся. Четыре черных человека в грязных цветных майках принялись вынимать мешки, коробки и канистры из самолета. Клаус стоял возле огромного толстого дерева и долго поливал его собственной мочой, несмотря на любопытные взгляды женщин и хохот разновозрастных голых детей. Он задрал голову вверх, выпуская струю дыма от черной сигареты во рту и, облокотившись беспалой рукой о дерево, а правой поддерживая свой пожарный шланг, менял направление струи на разные градусы полива.
- Где этот африканский урод Мигого…! Ау! Почему меня никто не встречает, мать африканскую вашу! - громко выкрикнул Шкуро в никуда, рыская газами по сторонам и дергая отекшими ногами. - Санта Клаус! Ты, зер гуд, натюрлихь…, мне тоже надо отлить. Эй, Пашка! Иди пометим дерево, как большие бабуины! – заржал Шкуро и стал расстёгивать пуговицы на камуфляжных брюках, заметив улыбку Клауса, которого Шкуро назвал Святым.
Сделав дело, Гришка вытащил из рюкзака большой целлофановый пакет с пятью килограммами конфет «Дюшес». Увидев этот пакет, все дети стали в очередь друг за другом, как по команде, с нетерпением поглядывая на свирепую рожу Шкуро, у которого на военном разгрузочном жилете торчала рукоятка огромного тесака с вставленным значком черепа и костей на рукояти.
- Ну, саранча…, всем по очереди кайф... Жменя каждому, чтобы не крысить друг у дружки. У кого писюна нет, в первую очередь. Девочкам в первую очередь, я сказал, ты че, русского языка не понимаешь, шкет с рожей Тайсона? - гаркнул Шкуро, отодвинув наглого негритенка с черным крантиком между ног.
Гриша раздавал детям конфеты, искоса поглядывая на положительные кивки взрослых аборигенов. Это был африканский ритуал подлизывания к местным. Сначала дай, а потом проси сам. Шкуро привез подарки всем понемногу. Он прилетел в эту деревню уже третий раз и знал, как дышать в унисон с этой территорией. Трем очень довольным мужикам он подарил по большому мачете в упаковке. То есть, совершенно новых, что ввергло черных мужиков в невыносимую радость. Старому худющему колдуну, постоянно курящему эппенэ, он подарил опасную бритву в цветной коробочке, толстую бутылку Кока-Колы, три бутылки уже теплой водки, как оружие массового уничтожения и пять пар вьетнамок, трое из которых были поношенные. Восемнадцать цветных платков больших и квадратных с русскими узорами, Шкуро вручил каждой взрослой женщине деревни Гембэ, и они защебетали на непонятном языке с употреблением четко уловимых радостных слов, щупая платки руками и нюхая носами. После этого, трое из них, взяв подарки у Шкуро, побежали к Клаусу делать ему африканский минет от переполняющих их чувств благодарности и восторга, считая привезенные подарки заслугой именно Клауса. На их задницах можно было колоть кокосовые орехи, а грудь колыхалась во время ходьбы, напоминая резиновое железо. Наконец-то, из дома на сваях, вышел шоколадный Мигого с широким носом в центре черного лица и, увидев Шкуро, быстро направился к нему. Он знал понемногу английский, французский и русский языки, благодаря прилетающим сюда охотникам и в деревне считался почти академиком Иоффе. Гришка Шкуро, крепко обнявшись с Мигого, вручил ему два блока Мальборо, настоящую МСЛ (малая саперная лопата) и три свежих номера «Playboy» с роскошными голыми бабами с младенческой невинностью на лицах. Это был не подарок, а небесная сказка…
- Ну че, брателла Мигого! Порвем стадо бегемотов на тряпки? Га –Га –Га! -очень громко рассмеялся Шкуро.
- Я радуюсь, Гиры, ты летать снова. Спасибы, ты уважать мой люди здесь. И ловить «гиподо» мы тебе помогать! - подбирая тщательно слова, сказал Мигого, принимая подарки от Шкуро.
Вся маленькая деревня ходила друг к другу в хижины и рассматривала узоры на платках, запахиваясь ими как махровыми полотенцами. Дети медленно ели конфеты, растягивая невыносимое удовольствие и складывая обертки от конфет в бумажные трубочки для косичек, а несколько мальчиков дружно описали колеса самолета под искренний детский смех. В деревню прилетел праздник в виде белокурого Клауса и двух странных добрых чужаков.
- Пашка, подари Мигого ту коробку, что я вбросил в твой рюкзак в Питере и побыстрей! -крикнул Шкуро и подмигнул.
- Уважаемый Мигого! – начал свою речь Пашка, вспоминая наставления Гришки в самолете, летящем в Мадрид. – Это тебе подарок от меня для отличной ловли рыбы! – и Пашка вручил Мигого новенький чемоданчик для всемирного рыбака с различными цветными блеснами для поимки рыб разных размеров, цветными лесками и крючками.
Черный человек стоял очарованный и потный от восторга. Он понимал, что этот чемоданчик стоит целых пятнадцать коров-зебу и теперь у него есть, чем заплатить за невесту Нану из соседней деревни Урунгу. Он был ошарашен от черного счастья! Мигого стоял посреди огромного зеленого континента с обыкновенным рыбацким набором в красных ладонях и был самым счастливым человеком на земле, его мечты исполнялись сегодня. Множество детей с любопытством рассматривали красивую вещь в руках сына колдуна и хрустели конфетами из далекой страны. Жизнь продолжалась…
Вечер наступал медленно, преобразовывая красивые облака и размазывая их по небесной палитре, как художник импрессионист. Солнце садилось за далекий горизонт, стараясь продлить свое влияние на потемневший мир, но неумолимый закон горизонта работал, как и миллионы лет назад. Солнце скрылось, оставив подсвеченную кромку дальней линии конца земли, напоминая всем о приходе коварного ночного времени. Вечер медленно одевал почерневшую маску с криками многочисленной живности вокруг. Орали все: от обезьян в лесу до цикад в траве и на деревьях. Кто-то устраивался спать, кто-то выходил на охоту. Для всех наступало время ночной судьбы. Бескрайнее темное небо включило звездные россыпи с узнаваемыми созвездиями и очень далеким Млечным Путем, дающим приют нашей маленькой земле.
В центре деревни пылал костер, вокруг которого сидели мужчины во главе с колдуном. Недалеко на скрученном спальном мешке восседал Клаус, обнимая молодую черную девушку с накрашенными красным лаком ногтями. Он заваривал кофе на своем собственном цивилизованном маленьком костре, сделанном на складной походной подставке с тремя кубиками сухого спирта. Как только кофе закипел, он разлил его в две чашки и позвал женщину с младенцем на руках, укутанным в новенький платок. Клаус привычным движением позвал ее и показал ей чашку кофе. Подойдя к нему, негритянка взяла в руку свою полную грудь, похожую на черную грелку и начала цедить в кофе свое грудное молоко. Струи молока со свистом рассекали гладь черного кофе, предавая ему карамельный яркий цвет. Клаус и его молодая девушка туземка наблюдали за этим молча и с удовольствием. Пашка остолбенел и, придя в себя, быстро выхватил фотоаппарат Шкуро и сделал три обалденных снимка. Клаус дал женщине пачку американской жвачки и потрепал ее по заднице, с удовольствием отпив глоток экзотического кофе. «И я так хочу!» - подумал Тихий. Отхлебнув коньяку из походной фляги, он направился к Клаусу, еще не зная, как преодолеть немецкий языковой барьер.
Шкуро сидел у костра с Мигого и его отцом и, живо жестикулируя, выяснял подробности завтрашней охоты, о чем-то споря и часто ругаясь русским матом от расстроенных чувств. Сам колдун сидел на корточках у костра и его лицо было зловеще насмешливым в отражении языков пламени. Его черно- красные глаза все знали об этом африканском месте, этом небе и гортанно ночных криках обезьян в лесу. Он придерживал свою «волшебную» Палку-гугу, обвешанную маленькими черепами крыс и землероек, сушеными хвостами ящериц и белыми костяными фалангами пальцев, очень похожими на человеческие. Сидя на корточках, Магилугве не слышал русских слов чужака, он совсем не гордился тем, что на этом странном для его ушей языке научился говорить его старший сын. Он слышал звуки мира, медленно куря свою старую трубку, сделанную из длинной кости какого-то животного. Колдун затягивался смесью эппены, и его сознание укрывала медленная и вязкая пелена чувств и намеков. Он увидел муху Цеце, пролетевшую мимо с едва уловимым звуком. Она была еще молодой для укуса «нагана» - мертвого сна, но летела в сторону стоящих коров-зебу. Колдун загадочно улыбнулся. Только он знал, что мухи Цеце никогда не нападают на зебр, и по его наставлению каждую неделю коров красили в черные полосы от морды до хвоста. У всех соседей коровы умерли уже давно, а зебу его деревни все целы. Колдун повернул голову направо и увидел, как ящерица быстро забежала под широкий лист. Он улыбнулся и сделал новую затяжку, черным пальцем руки, перебирая мертвые хвосты на палке, задумавшись о чем- то очень далеком. Он тихо смеялся, произнося загрудинные звуки, он видел то, что не видели все, он видел близкую Упью! Его шея не имела ни одной морщинки, хотя все лицо было изрезано тонкими бороздами жизненных следов. Его толстые ступни, никогда не знавшие обуви, впились в землю, в его родную землю, никем не завоеванную, таинственную и знакомую только Магилугве. Он слышал тихие шаги Упьи, которая медленно приближалась по равнине на другом берегу реки. Он нюхал воздух и тер черными пальцами свой круглый амулет, зная, что будет скоро, уже совсем скоро…
- Миг, скажи ему, что у меня по контракту с Клаусом только четыре дня, через четыре дня он улетит и вернется сюда только через 3 месяца. В любом случае, я улечу вместе с ним. Мне нужен замоченный бегемот из вашей реки.
- Гиры, Нганга (колдун) сказал, что охота нет, здесь есть тихий Упья! – медленно подбирая слова, сказал Мигого.
- Какая такая на хрен Упья, мать ее…? Переведи, что за хрень? - нервничал и злился Шкуро.
- Ваш язык - это есть Самерти… Это есть конец и Самерти! - медленно и с безразличием в голосе выговаривал сын колдуна.
- Смерть, что ли? –выпалил с усмешкой и недоверием Шкуро.
- Смерти… Да- да! -удивленно ответил Мигого.
- А где ее нет? Сказал тоже. У нас в Питере она на каждом светофоре и на каждой стреле с разборами. Упья-шмупья! Блин! На Упью внимание обращать - не жить вообще на белом свете. Короче…, идете на охоту или нет? Мы сами с Пашкой пойдем и всем вашим бегемотам - черная масть!
- Нета! Упья! Неможна! – уверенно ответил Мигого.
- Ну и хрен с вами… Я из вашей Упьи чучело сделаю, едрена мать! – сказал Шкуро и, вытащив из кармана военного жилета коньячную флягу с пачкой презервативов, открыл флягу и выпил большой глоток от досады. –Упья –Шмупья! Шмупья-Упья! – бурчал Шкуро навеселе, поглядывая на нганга Магилугве с лицом мертвенно-бледным с хитрыми и все понимающими глазами.
- Магилугве знает, ты не понимать Упья…
- Я все понимать. Каменный век тут у вас, чепушилы дикие! Хотите мне праздник испортить? А хрен вам моржовый! -передразнил его Шкуро и, взяв пачку презервативов, ушел в темноту.
Напившись кофе с женским грудным молоком и запив его коньяком, Пашка присел рядом с колдуном и Мигого. Его внимание привлек очень странный круглый амулет на шее у колдуна в виде диска, который светился каким-то слабым серебристым светом даже в темноте. Он попросил колдуна снять его и сфотографировать вблизи. На что колдун охотно снял амулет, и как только Пашка взял его в руку, его ударил электрический разряд под радостный и искренний хохот кашляющего колдуна и Мигого. Пашка выронил странную вещь на землю и, придя в себя, прицелившись, сделал обойму фотографий.
- Что это, Мигого? - потирая ладонь, спросил он.
- Это давно быть. Магилугве встречать в лес небо люди. Они ему показывать свой дундуду «самолет), и дарить это муандза (фетиш). Никто не брать это, брать Магилугве и все. Муандза охранять его так, никто не делать нкаса мбондо (обряд убийства колдуна)
Пашка присмотрелся к странному спиралевидному рисунку на серебристом фоне, где ясно виднелись двенадцать точек, похожих на какое-то созвездие. Круглый диск переливался, подмигивая точками, одна за другой, напоминая астрографический чертеж. Колдун курил снова свою адскую смесь и смотрел куда-то вдаль, сквозь костер и сквозь лес. После очередной затяжки он выпустил дым и таинственно улыбнулся.
- Упья… рухуну… Бубэзи, упья…, нкаро патуку бига бига набатуту…! – загадочно сказал старик в пустоту и потер пальцами диск на груди.
Все двенадцать точек зажглись слабым голубоватым огоньком и снова успокоившись, включились в гирлянду по очереди. Спроси тогда Пашка, что такое Бубэзи, может и повернулось бы все иначе. Но иногда мы глухи к подсказкам судьбы, настолько глухими нас делает уверенность царствования на земле. Мы глухи, считая себя слышащими все, и мы слепы, считая, что мы все видим. Это и есть парадокс человека. Человека «Великого», которого может убить невидимая и крошечная бактерия за три дня, ничего не слышащая и не видящая, и ничего не знающая о величии. Это еще один парадокс. Был и исчез вместе с величием и заоблачными планами, оставив мимолетные воспоминания среди миллионов других мимолетных воспоминаний тоже ушедших очень «великих» людей. Человек- это очень трагичная система горстки молекул, расстраивающая Бога.
- Паша, - сделав ударение на последней букве «а» в его имени, обратился Мигого, - я показать тебе это, иди мне.
Пашка вскочил, думая о дивном и непонятном диске, и направился в крайнюю хижину за Мигого, освещая дорогу мощным фонарем. Сын колдуна открыл старый железный ящик от рации и вытащил оттуда французскую газету. На старой пожелтевшей бумаге была дата 12 февраля 1901 год, а внизу статья на французском языке и фотография трех человек у реки. Два европейца с рюкзаками за спиной позировали фотографу, а в центре стоял маленький и худой Магилугве с дискообразным амулетом на груди.
- Едрена мать, –только и вымолвил Пашка, - это сколько же ему сейчас лет? Ни хрена себе колдун? Ему на фото лет двадцать, плюс 2010 год сейчас, это 109 еще, твоему папе около 120 лет или даже больше! – воскликнул Пашка и широко раскрыл глаза.
- Я не все понимать, но ваш считать нет, Магилугве это есть лет, - сказал Мигого и медленно вывел цифру 193 на земляном полу хижины. Я учить арифметик в католик скул Святой Патрик и быть ученик хорошо.
- О, Боже…, этого не может быть! – сказал всемирно идиотскую фразу пораженный Пашка, разглядывая текст на французском языке и ни слова не понимая.
Он взял фотоаппарат и тщательно стал фотографировать газету и фото. Ему вспомнилась фраза из какого-то научно- популярного фильма – «удивительное рядом», глаза только нужно раскрыть и включить мозги. Он знал одно: нужно как можно больше доказательств этого невероятного открытия, в которое никто никогда не поверит лишь по одной невероятно простой причине - все знают, как должно быть и как есть, а все остальное - не может быть. Лабиринт для типичных идиотов от диванного видения окружающей среды.
………………………………………
Рассвет нового дня быстро оживил окрестности. Небольшое стадо коров зебу медленно проследовало на водопой к реке, подгоняемое тремя сонными мальчиками и двумя взрослыми, у одного из которых висел на плече автомат Калашникова. В деревне было тихо и почти потухший костер еще дымился тонкой струйкой, возле которой летал целый шар мошкары. В этот шар на большой скорости с открытой пастью влетали стрижи и, выхватив свой завтрак, так же молниеносно удалялись в сторону реки. Где-то плакал в хижине маленький ребенок, как плачут все маленькие дети очень маленькой земли.
Шкуро спал в немецком спальном мешке на двоих, властно прижав к себе молодую девушку туземку, которая уткнулась в его плечо. Его лицо было обмазано каким-то белым кремом, напоминая лицо артиста Лебедева в роли лошади в «Холстомере». Из спального мешка торчал настоящий 26-мм Штуцер английского четвертого калибра для охоты на толстокожих и очень опасных животных с рогами и клыками. Массивный ствол ружья сверху был одет презервативом от пыли и влаги и был крепко прижат к груди. Дальние птицы устроили переполох в лесу, увидев крадущегося леопарда, наглую обезьяну или тихую змею. Солнечные лучи, упрямо пробивая себе дорогу, растворяли утренние облака на противоположном горизонте. Высоко в небе засеребрилась точка самолета, несущая сонных пассажиров в Йоханнесбург, на самый юг, туда, где много казино, алкоголя и огненных развлечений. Туда, где жизнь не кажется застойной и скучной, где жизнь бурлит интересными встречами и эмоциями в своей временной быстротечности. Шкуро мирно сопел в теплом мешке с черной девушкой и уголки его губ подрагивали от сонных картин подсознания. Он видел сон, который больше не видел никто. Его пальцы сильно сжимали ствол массивного ружья, давая уверенность в том, что происходило в отделах иллюзий его мозга.
В стороне от дымящегося костра Пашка проснулся от острой боли над бровью, он автоматически ляпнул себя по лбу и посмотрел на ладонь. На ладони было кровавое пятно, и остатки какой-то африканской летающей сволочи с крыльями и нормальным желанием позавтракать по утру. Бровь сильно чесалась и Пашка, вспоминая бабушкин совет в детстве, плюнул на пальцы и смазал бровь слюной. Повернув голову вправо, он увидел Клауса, уверенно стоящего у дерева и поливающего его своей внутренней переработанной водой. Он снова курил черную сигарету, задрав лицо в небо и рассматривая облака, как редкий флюгер на окраине Амстердама. У Клауса было лицо уверенно- счастливого человека. Он жил в доказанной эффективности своих планов, как он мыслил - так все и случалось, остальное ему было до лампочки или, как говорят немцы: «до пустого ведра». Клаус жил в реальности Карлсона: утренний свет включился - значит можно взлетать над крышами зеленых лесов или искать черное вкусное варенье среди африканских хижин. Он так жил, никогда не читая труды Ленина, он жил на земле как обыкновенный временно-гостевой человек, а не раб чужих идей, зомбирующих на убийства особей своего вида, идей, никогда не подтвержденных всем опытом существования человека на земле за последние пятьдесят тысяч лет. Ни сказав никому ни слова, летающий немец, завел четкий немецкий двигатель и быстро взлетел в небесный простор без светофоров и перекрестков. Он был немцем с совестью и гордостью старинных купцов, убиенных в 17 году нищей завистью черни. Клаус обязательно вернется. Он дал свое слово Гришке Шкуро. О таких людях в Германии говорят, что они выбирают в магазине брюки по звуку гульфика, а не по этикетке. Клаус был мужик немецко-правильный. Его самолет плавно накренился над лесом и, как древний птеродактиль, исчез за зеленой полосой, оставив надежду в Пашкиных глазах и маленькое предательское сомнение где-то в глубине организма под левым ребром и чуть ниже.
Пока еще было не жарко Шкуро и Пашка уселись у маленького костра и варили утренний кофе.
- Старина, я вырвал тебя из привычной тебе жизни, - начал Шкуро, - но я не знал о том, что блэки не пойдут с нами на охоту из-за какой-то там Упьи. Я тоже не совсем разобрался, что это за хрень такая, но колдун пояснил, что это проявление смерти. Как нормальный мэн я хочу тебе сказать, что охота без местных - это почти самоубийство. Они читают по следам, как ты утреннюю газету. Я читаю слабо, я в этом чтиве слабак. Подкупить Мигого бесполезно, слово колдуна для него, как приговор Верховного Суда без апелляции…
- Понимаю…
- У нас есть два пути, - отхлебнув ароматного кофе, глядя в глаза Пашке сказал Шкуро, - я обязательно пойду прямо сейчас и один на этого бегемота, потому что я уже в Африке и мне плевать на Упью и на прабабушку Упьи, и на всех её родственников. Я был в крутых блудняках и знаю, что это только мой выбор, но спускать твою единственную жизнь в африканский унитаз я не хочу. Предлагаю тебе: останься в лагере и жди меня четыре дня до самолета. Охотники и рыбаки - это сообщество совершенных, продуманных и уверенных единомышленников, а не придурков. Африка, это не Макдональдс, братан…, я иду на дело серьезное и хочу слышать твой выбор.
- Гриня, моя совсем не мужская жизнь, заплеванная и никчемная, имеет сейчас один единственный шанс: стать само уважаемой на всю оставшуюся жизнь. Я хоть и не выгляжу, как крутой Рэмбо, но дед мой говорил после войны: «… запомни, внучек, трус умирает сто раз в день, а мужчина только один раз за всю свою жизнь!». И сегодня в Африке, обнимая очень тяжелое ружье, которого у меня никогда не было, я тебе скажу, что я горжусь своим присутствием и хотел бы чувствовать себя мужиком, а не ручным сусликом из ЖЭКа, погоняемым метлой мамаши моей жены!
- Я знал, что ты тоже контуженный! – улыбнулся Шкуро
- Шкуро, я иду с тобой против уюпьи за бегемотом…, и чему быть - тому не миновать. Это мой выбор. Еще неделю назад я брел с сеткой кефира по мостовой, желая уничтожить себя и свои мысли насильственным образом, а сегодня у меня великий шанс на ладони и третью ночь я провожу свои сны в битвах на замковых стенах неизвестных городов. Я иду с тобой, я могу много говорить о своих чувствах, но все они заканчиваются одной фразой- «Я иду с тобой, Брат!»
- Пашка, спасибо, плечо братана очень многое рисует и объясняет! - медленно выдавил Шкуро и, сомкнув брови, густо плюнул вдаль. - Лады, дружище, и пусть нам поможет Бог!
Шкуро вытащил из майки золотой крест и поцеловал его в золотые ноги Иисуса, прибитого золотыми гвоздями к горизонтальной золотой балке, чего никогда не было и быть не могло, все было ужасней и трагичней, чем делают хитрые ювелиры.
- Старина, может ты не знаешь, но последними словами Иисуса на кресте, после грома перед дождем, были слова, которые на древнем арамейском языке тех мест звучали так: «Элли! Амасса вас халли?»
- И че…? -выпалил Шкуро в удивлении и любопытстве, заправляя крест под желтую майку.
- Отец, на кого ты меня покинул? - сказал Иисус, – произнеся это, Пашка и Шкуро, услышали вдали раскаты грома…
Утро началось крепким рукопожатием и верой двух мужчин в союз, а не в демагогию сепаратизма двух самодовольных идиотов.
- Я этого не знал, – медленно обдумывая слова, произнес Гришка Шкуро, - а чем больше информации - тем легче мне будет пережить любую ошибку. Спасибо, Паша! Теперь сделаем по одному выстрелу в сторону взлетной полосы. Никогда, Старина, не ходи на охоту с ружьем, из которого ты не сделал хотя бы один выстрел. Это закон. В сторону взлетной полосы, потому что мощный звук уйдет в сторону леса, а не реки. Там за поворотом в шести километрах широкий разлив, где бегемоты по самые ноздри сидят в воде. Все подробности серьезного дела раскатаю тебе по дороге.
Два выстрела по ржавой канистре с шестидесяти метров удались. Пули разорвали канистру на части, пробив ее насквозь, взрыхлив землю далеко позади и произведя много шума. Отдача была такой силы, что Пашке показалось, что правого плеча уже нет. Это было серьезное ружье для серьезной работы, с новым опытом для мозгов и указательного пальца правой руки.
Мигого виновато стоял у края воды. Он протягивал Шкуро автомат Калашникова с двумя дополнительными магазинами.
- Гиры, брать много пуля. Там Упья, Магилугве правда давать тебе, ты глухать. Я спасать тебе и твой Френд. Гиры, плиз, ты мой брата! - уговаривал Мигого, глядя на Шкуро, который укладывал зеленый «Циклоп» в узкую лодку.
- Мига! – медленно сказал Шкуро, - ты правильный пацан, но ты не врубился, какого хрена я сюда приперся. Ни ваша Упья, ни гестапо, ни штрафной изолятор в лагере меня не остановят. Я этим живу, братан. За помощь тебе спасибо, а больше спасибо за то, что ты не сука и пришел нас проводить. Пашка, цыпани у него автомат на плечо, пригодится, один Кимерис (имя дьявола в Африке) знает, что нас там ждет. Мигого, спасибо, Брат! – сказал Шкуро, и лодка отчалила от берега, чтобы причалить через сто семьдесят метров к противоположной стороне реки.
Особая музыка - музыка судьбы, которую иногда кто-то слышит в залах филармоний, медленно доносилась от окраины обрыва. Мигого молча провожал лодку своим взглядом и его лицо было самым честным лицом на всем зеленом континенте.
Оставив лодку у противоположного берега, с очень сосредоточенными лицами, два единомышленника направились в сторону бегемотного места. Солнце поднималось все выше и не скупилось на свои жаркие лучи. Два тяжелых рюкзака с выживалкой, амуниция и полная неизвестность растворяли мысли союза двух мужчин, как раннее в алкогольном угаре такие же мысли растворялись в подписании судьбоносного договора трех безумцев, посчитавших себя богами.
- Пашка, расклад такой, - допивая первую флягу воды, инструктировал Шкуро, – мы выкладываем на берегу перед бегемотами кучу травы, затем сидим в засаде и как только выйдет на берег кабанячий урод пожрать травы, мы его лупим. Нам нужно соблюсти привычные жизненные условия жертвы. Затем я отпиливаю ему башку, мы ее пакуем в толстый пакет и тащим к лодке. Идеи есть?
- Идей нет. Есть логическое замечание, вычерпанное мною из правильных книг умных мужиков прошлого…
- Какое? - спросил Шкуро, обливаясь потом и разглядывая ближние кусты.
- Все, что планирует человек для своей счастливой судьбы и происходящих событий, до фени самой судьбе. Она всегда не смеется, а ржет над человеческим заказом сценария событий! - четко произнес Пашка. - Все будет совсем иначе, но как бы не было - цель ясна. Хотелось бы, чтобы из воды вышел не очень счастливый бегемот, потому что если выйдет счастливый, то несчастными сделает нас все бегемотье кодло…, защищая свою территорию. Это мы приперлись их убивать, а не они приехали на Невский проспект погрызть человечины. Градус справедливости на их стороне.
- А что же на нашей стороне? – тихо спросил Шкуро, продолжая обливаться потом.
- На нашей стороне равновесие страха. Это мой дед всегда говорил. Когда есть равновесие страха, тогда голова работает! - так же тихо ответил Пашка.
- Ого! Какая глубина мысли. Деду твоему спасибо, но, если ты включил Че Гевару, я твою критику принял, Амиго! Что предложишь, партизанэн? – шутил Шкуро, упрямо всматриваясь в протоптанную тропинку и держа крупнокалиберный Штуцер наготове, приклеив указательный палец на курок.
Шкуро был правдиво напуган изнутри, потому что он был без коньяка. Слова колдуна не выходили из головы, как-будто Магилугве развесил огромные плакаты вдоль их пути с предупреждением здравому смыслу другим мозгам. Шкуро был наготове, вглядываясь во все, что шевелилось впереди. Тихий ветер сопровождал их продвижение вперед, высокая трава, сверху сгоревшая от лучей единственной желтой звезды, медленно колыхалась под звуки немой музыки. Трава танцевала огромным травяным коллективом, она, как живой организм напоминала поле пшеницы под Херсоном, заполняющим горизонты со всех сторон. Африканская трава высовывала свои тонколистные острые головки, стараясь разглядеть медленно идущих безумцев в сторону редкой Упьи. Пашка хлебнув теплой воды из фляги даже не подозревал, что его жена Тамара именно в этот миг пьет кофе в Питере, глядя в скучное окно и наблюдая за бегущей мухой, попавшей между стекол в смертельную логическую задачу насекомых дураков. Они не видели жизнь друг друга, это видел только Бог, поучающий и карающий своих детей за норов, за гонор и за гуттаперчевую роль всезнающих и умеющих глупцов, всегда не согласных с этим божьим определением и постоянно желающих все изменить…
Пашка смотрел вперед и видел траву, траву похожую на крест, обвязанный белым мулине спицами стрекоз, его глаза удивлялись, не влияя на выводы мозга. Пот заливал глаза, часто капая на грудь и на стальную крышку автомата с выбитым длинным номером и маленькой звездочкой на боку. Он держал его в крепких руках, вспоминая службу в Советской Армии и заглядывая в расплывчатый травяной перед. Африка смеялась над ними, изображая из себя безопасную среднерусскую равнину, которую она никогда не видела. Пашка все еще не верил в эту африканскую реальность, поэтому был сосредоточенно спокоен, сидя за столом с судьбой и внимательно присматриваясь к монотонной сдаче карт.
Место был очень красивым и первобытным. Намытый песок был весь изрыт большими следами разных животных. В центре большой затоки светло-коричневого цвета, заросшей крупными кустами, виднелись ноздри и глаза трех десятков бегемотов, иногда выпускающих вверх сноп воды. Три импалы с треугольными хвостиками быстро напились воды и исчезли в соседних кустах перед обрывом.
- За работу, Пашка! –тихо произнес Шкуро, снимая тяжелый рюкзак и вынимая длинное мачете.
Они нарубили травы и большими охапками сложили ее в большой сноп. Затем, Шкуро обвязал все веревкой, и они вдвоем подтащили его к небольшому обрыву, сбросив вниз. Бесформенная куча травы, удачно упав с обрыва, по инерции пролетела еще метров десять по откосу и остановилась в пяти метрах от воды.
- Сам Магилугве так бы не сделал! - шепотом и с дикой гордостью сказал Шкуро, присев на корточки и достав бинокль из рюкзака. - Делай себе лежку вон там, чтобы я тебя видел, а ты меня, молчим все время и наблюдаем, ружье наизготовку и запомни: стреляю первым только я. Это моя добыча и только моя. Если я промахнусь, лупишь ты, но я не промахнусь.
- Договорились, я готов! - произнес Пашка, ощущая учащенное сердцебиение в груди.
Бегемоты не обратили никакого внимания на траву, и все также продолжали брызгать водой из ноздрей и медленно разевать свои пасти друг перед другом. Прошло три часа, и жара стала невыносимой. Шкуро изредка поглядывал на место у воды в бинокль и пил из фляги воду. Наконец-то один крупный самец отделился от стада и медленно стал приближаться к берегу в сторону травы. Шкуро замер и Пашка тоже. Медленно вынюхивая воздух огромными ноздрями, гиппопотам стал выходить на берег. Глаза у Шкуро расширились, и он показал Пашке знак не дышать и не шевелиться. Подойдя к куче свежей травы, бегемот стал ее медленно поедать, смешно пережёвывая огромными щеками со слюной. Шкуро прижал приклад к плечу и приготовился стрелять, но из воды, выходили еще двое гиппопотамов более быстрой и беспечной походкой. Те двое были еще больше первого, и Гриша решил оценить размеры каждого и стрелять в самого большого. Через три минуты прогремел сильный выстрел. Толстая свинцовая пуля со спиральными нарезами для вращения, прошила самого большого бегемота насквозь, вылетев сбоку и вырвав огромный кусок мяса. Бегемотья кровь хлынула фонтаном на землю. Выстрел был более чем удачным. Двое оставшихся быстро бросились в воду и исчезли, как и все остальные. Раненый бегемот, развернувшись к воде мордой, сделал несколько быстрых шагов и, замерев, зашатался, задыхаясь и произнося суровые гортанные звуки… Он развернулся своим противоположным боком в сторону засады и Шкуро увидел место выхода пули. Кровь заливала песок. Еще два раза качнув головой, гиппопотам упал на бок, продолжая хрипеть и стонать. Он смотрел в небо одним глазом, и никто не может сказать, что было в его голове в это время, наверное, он просто прощался с этой жизнью, прощался навсегда...
Пашка отвел свой взгляд от умирающего животного и, посмотрев на Шкуро, вздрогнул от ужаса и оцепенел. В сторону Шкуро бежал огромный лев с развивающейся гривой.
- Сзади…! - во всю глотку заорал Пашка, краем глаза увидев летящую на него самого тень огромного тела.
Лев молниеносно накинулся на Шкуро и вцепился зубами в его левую руку, которой Гриша инстинктивно прикрыл свое лицо и шею. Он мотал его с яростным рыком, как тряпичную куклу, сжимая клыки все сильней. Шкуро с белым от ужаса лицом, обливался кровью и не произнес ни звука…, у него был болевой шок. Сзади льва выскочили две львицы, но лев, отпустив руку Шкуро, повернулся к ним и страшно зарычал, обливаясь слюной и обозначая свое Львиное право на свою Львиную Долю. Пашка ничего этого не видел, огромная одноглазая львица с расцарапанной мордой вцепилась в приклад ружья, которым Пашка инстинктивно защищался от Смерти. Ее огромные лапы вцепились когтями в его грудь, и она старалась нырнуть под ружье, чтобы ухватить его за горло, яростно рыча. Еще три львицы промчались мимо, не оглянувшись в сторону окровавленной туши бегемота, которую терзал уже второй лев и не подпускал к ней никого, разрывая окрестности душераздирающим рыком. Подняв голову в сторону своих родственников, львица бросила Пашку и прыгнула в сторону реки.
Шкуро лежал на спине с мертвенно бледным лицом и открытыми глазами, безразлично глядя на Пашку. Он был похож на тряпичный манекен, брошенный на пыльной витрине магазина. Его окровавленное лицо и руку большим и шершавым языком вылизывал лев, придерживая Шкуро огромными лапами и когтями. Он облизывал свою грязную от крови морду и наслаждался не торопясь, как правильный Король у себя дома. Пашкины мысли летали в сумасшедшем калейдоскопе и никак не могли собраться вместе, сердце колотилось и все тело дрожало мелкой и крупной дрожью. Он застонал от звонкого ужаса и гадкой тошноты. Повернув голову вправо, он увидел автомат, схватив его трясущимися руками и став на колени, он направил ствол в сторону льва. Между ними было десять шагов. Автоматная очередь длилась долго, как бесконечный африканский день. Пашка кричал, стараясь выбросить наружу его собственный животный страх, держа указательный палец на курке до отказа и сильно прижимая автомат руками. Он внимательно смотрел на льва, в которого быстро впивались пули. Два последних трассера, странно оказавшиеся в магазине, вошли в голову прямо между глаз и на вылете разорвали заднюю часть черепа уже обмякшего хищника. Пашка ничего этого не видел, он смотрел на бледную и перекошенную улыбку Шкуро. Лев рухнул, прикрыв Гришкину голову своей гривой. Посмотрев с обрыва вниз, Пашка увидел разорванное тело бегемота, в которое вцепились девять самок и сам Король номер два. Подняв автомат в их сторону, он нажал на курок, но выстрела не произошло. Магазин был пуст. Он бросился к Гришке, на ходу снимая ремень с камуфляжных брюк и ощущая крупную дрожь в ладонях и коленях…
До лодки оставалось два километра. Пашка тащил толстый целлофановый мешок, обливаясь потом и разговаривая с самим собой. На мешке лежал окровавленный Шкуро, а не голова мертвого бегемота, как планировалось. Его рука была крепко перетянута ремнем от брюк. Он был без сознания. Голова с белым лицом безвольно моталась из стороны в сторону, и Пашка во время очередной передышки подбегал в Шкуро и слушал биение его сердца, приложив ухо к залитой кровью груди. Шкуро был жив. Его погрызенная и окровавленная левая рука, болталась на коже, посинев и имея безжизненный вид. Его скрюченные пальцы собрались в полу кулак, недожав совсем малость. Его конечность была похожа на оторванную руку манекена в ЦУМе.
- Сейчас, Гришаня! Уже сейчас…, потерпи, Брат! Мать твою…, говорил я тебе…, судьбе до фени твои планы! Вот тебе плять и Львиная Доля, лев ты хренов! –без остановки говорил Пашка, испытывая постистеричный синдром. - Я только одного боюсь, Братан, что твои ****ские львы сейчас выскочат из травы и мне кирдык… Эта сука одноглазая хотела меня отправить на тот свет, не спросив у меня разрешения, я б ее с удовольствием … Е-мое! - быстро бросив мешок, Пашка выхватил запасной магазин из брюк и, взглянув на бронебойно-зажигательные головки пуль с черной-зеленой окантовкой, вставил его в автомат до щелчка и передернул затвор.
Сплюнув и внимательно посмотрев в ближайший отрезок травы, он замер и провел автоматным носом поверху. Ничего не заметив, он продолжил свое спасательное дело. Схватив мешок с безжизненным телом товарища, он потащил его в сторону того места, где они оставили лодку.
- Этот денек будет нашим вторым днем рождения! - нервно тараторил Пашка, обливаясь потом и изо всех сил таща по траве прозрачный мешок с телом Шкуро.
Мешок ровно скользил по траве, как по снегу далекого и родного города.
- Эту поездочку, едрена мать, я не забуду никогда…! Как эта сука на меня смотрела, это же полный звиздец! Она смотрела на меня, как на котлету на тарелке! Еб… в… м…! Ты видел ее один глаз, это же настоящая ведьма… разве меня мама родила, чтобы меня сожрала какая-то одноглазая сука в Африке. Я идиот и дебил, я старый романтик с факелом в жопе. Не сиделось мне в Питере, гребаный Миклухо–Маклай, лучше бы в зоопарк сходил с детьми, слесарь- путешественник и одновременно идиот…! - в стороне что-то громко хрустнуло. - Твою мать! - Пашка остановился, бросил мешок и, присев на корточки, вскинув автомат.
Его глаза расширились от страха, волосы приподнялись на голове, а уши заметно отошли назад, вслушиваясь в звуки. Кожу его головы шевелил подлинный ужас. Кусты зашевелились и оттуда вышел одинокий черный буйвол. Внимательно уставившись на Пашку, он пережёвывал что-то зеленое и большое.
- Святители угодники! Слава тебе, Господи! –выдохнул Пашка, трясясь от страха и одиночества. - Тебе чего, сволочь? Домой иди, в стадо…, тут львы бегают, нас чуть не сожрали, суки! Иди домой, придурок, сила в коллективе, а не в одиночестве!
Буйвол дернул ушами и, как- будто понимая человечью речь, быстро развернулся и исчез в колючих зарослях, не обижаясь на нервно- оскорбительные слова потного человека. Он как-бы понимал, что эти двуногие животные не здешние, они из другого мира, живущего по другим законам, получившие недавно урок всей своей жизни.
- Пашка, –раздался тихий звук, - дай мне укол…, умираю…, Братан! Сделай мне блокаду. В кармане коробочка, в ней шприцы немецкие, заправленные обезболивающей байдой. Они красного цвета, сними колпак и в плечо…
Шкуро повернул голову и посмотрел на свою левую руку, затем его лицо исказилось от адской боли и он, закатив глаза под веки, снова потерял сознание. Пашка нашел коробочку, открыл ее и взял красный шприц, оторвав колпачок, дрожащей рукой всадил иголку до основания в плечо Шкуро и быстро выдавил желтоватую жидкость внутрь. Затем он взял второй красный шприц и сделал укол под лопатку в то место, где была глубокая окровавленная борозда. Оглядев ближайшие кусты и прислушавшись, он снова схватился за мешок и быстро потащил тело Шкуро в сторону лодки.
- Держись, Старина! Ну ты и кабан тяжелый, я стараюсь как можно быстрей, а у меня не очень выходит. Зато у меня автомат на плече… Он наше спасение! Спасибо Мигого, мать его, век бы его не видел, если бы он нам автомат не дал, все…, до свиданья, хлеборобы! Наши кишки сейчас переваривались бы в желудках этих кошек. Мою печень, еще не очень отравленную алкоголем, сожрал бы косматый урод и не подавился. Как я счастлив, что живу не в каменном веке, теперь я знаю, что такое настоящий звиздец звиздецовский! Моя теща - просто маленький головастик, по сравнению с тем уродом, которого я застрелил как фашиста. Это что же получается? Что я сам целого льва завалил! Мама мия! Ни фига себе реализм!
У Пашки было шоковое состояние, он дрожал и разговаривал сам с собой громко и суетливо, без остановки, это была одна из защитных реакций организма на сильный стресс. Он пятился назад, успевая следить за окрестностями и с наслаждением ощущая удары автомата о бедро, автомата с полным и надежным магазином свинцовых зубов смерти.
Лодка приближалась к противоположному берегу быстро. Пашка с огромным облегчением увидел человеческие фигуры в кустах на берегу и стал бить веслом еще сильней. Там стоял Магилугве и отдавал какие –то приказы и наставления пяти черным подросткам, которые быстро разбежались по сторонам. Колдун и его сын стояли на берегу и смотрели в сторону приближающейся лодки, прикрыв ладонями глаза от солнечных лучей.
- Бубэзи Упья! – тихо сказал Магилугве.
Четыре человека схватили мешок с телом Шкуро и быстро понесли его в сторону деревни. Пашка пошел рядом, наблюдая за лицом Шкуро, оно было обескровленным, бледным и мученическим.
Перед входом в хижину Пашку остановил Магилугве, выставив худую руку вперед, запрещая войти внутрь, повернувшись, он что-то сказал, глядя на Мигого.
- Колдун сказать, что твой друг жить. До самолета Клаус быть два день. Это случись, вы не слушать нганга и Бубэзи вас смерть! – медленно выговаривая слова сказал Мигого, искренне переживая за Шкуро.
- Мигого, а что такое Бубэзи? - спросил Пашка с любопытством.
- Ваш язык, это лева! -ответил Мигого, - в натана (хижина) нет заходить. Магилугве спасать Гиры.
Уважаемый читатель! Продолжение на авторском сайте.
Львиная Доля
© Copyright: Камиль Нурахметов, 2018
Свидетельство о публикации №218072301112
Свидетельство о публикации №218072301112
Рецензии
..Первое предложение моей будущей рецензии. Цитата:-".. Наигрались, наконец-то, собственной дурью!"... (продолжение следует.)..
Иоан Гуглов 30.07.2018 10:03 • Заявить о нарушении
Иоан Гуглов 30.07.2018 10:03 • Заявить о нарушении