Под шум июльского дождя

               
Такое впечатление, что синоптики в растерянности и совсем не знают, когда  небеса выльют  накопленную воду на землю. Небо словно  прохудилось, и, кажется, дожди не идут, а рушатся вниз, как водопады.

На моей деревенской террасе, ловко пристроенной к хате, уютно и безветренно. Струи дождя гремят по крыше и ручьями стекают вниз. Временами дождь стоит  непроглядной свинцовой стеной, и за этой стеной дождя не видно огорода, старого яблоневого сада. Только сплошной гул виснет над всем пространством.  Кажется, что это уже не дождь, а вселенский потоп, и я не выплыву никогда из этого океана воды.

Но в углу веранды стоит самовар. Из-за шума дождя не слышно, как он сипит и гулко закипает. И в дырочки крышки уже валит пар, и я спешу заварить подготовленные для этого неделю назад листья кипрея в большом чайнике. Листья кипрея вялили, мяли или пропускали через мясорубку, чтобы они дали сок, довели их до брожения, затем высушили в духовке, пока кипрейный  дух не приобрел   аромата лесной ягоды.

Чай отвлекает меня    от «всемирного потопа», от надоевшего дождя, и уже на террасе не реет злой птицей тревога, а селится рядом и  в душе удивительная легкость, не подстроенная никем радость,  и чувствуешь, что жизнь течет куда-то бесстрашно в вечность, но в спасительные божьи берега.

Чувствую, как тает за русским чаем грусть, и день видится уже не таким безнадежным: ведь и дождь присмирел и сеет мелко, как через сито, редким туманом, обнажая постепенно для глаза людского весь неохватный зеленый мир.

От неуёмных июльских дождей всё берется сыростью. И в хате уже виснет по всем сумрачным углам неприятная волглость. Я знаю, что старых русских печей в деревнях почти не осталось. Я же свою сохранил, потому что без неё, без русской печи, как и без самовара, нет возможности по-настоящему согреть душу.

Нынешние обстоятельства вынудили многих  стать людьми городскими. Но в сущности своей они остались до душевного исступления деревенщиками. И им жаль уходящей деревенской Руси.

Не приемля городской суеты, деревенщик приезжает в свои хату-избу, чтобы просто разжечь поленья в оставленной (на случай) печи. Он выпьет чарку-другую. Поставит самовар, который вытащит из паутинного чулана, протрет тряпицей потускневшую червонную медь, с грустью вспомнит, что жизнь его уже прожита, но вроде без злобы и пагубной лжи.

 Из разожженной печи разольется по своду горячее пламя, весело запоет  в дымоходе леший, и деревенщик обретет то равновесие, без которого ему невыносимо жить…
 
Точно так же возвращаю я себе душевное равновесие.
 
Озаряя хату из печи, на беленых стенах дрожит пламя. И мне чуется уже, как в разбуженном мраке, остро пахнет свежеиспеченным хлебом. Он почему-то с легкой кислинкой – такой  он бывает, если кто помнит старую деревню, от мелко намолотой ржи.   

Самоварную трубу вывожу в зев печи. Из неё густо тянет березовыми угольями. Они не дадут остыть самовару, и он будет сонно сопеть до самой зари.
Разомлев от тепла и душевного успокоения, блаженно засыпаю на широкой печи, застеленной вытканной еще бабушкой цветной попоной.

Крыша шумит от дождя; то ли молнии, то ли зарницы на секунду-другую окрашивают синью окна;  чирикает за печкой растревоженный сверчок.
А в моей голове, уже почти спящей, вязнут чьи-то слова, и гудит, как шмель, странный, невоспроизводимый мотив:

«Жаль – с деревней Русь уходит и становится не той».