ВОДА

ВОДА
Станислав Фурта
 
Вера Павловна на пороге болтала с последними гостями… То, что Филиппьев не вышел их провожать, было, конечно, невежливо, но Владислав Дмитриевич сильно устал. Он обычные-то дни рождения рассматривал не иначе как испытания, не говоря уже о юбилее. От выпитого коньяка ломило затылок… Он вспомнил, что кардиологиня строго-настрого запретила ему спиртного, но когда Филиппьев спросил: «А сто граммов-то можно?», та хитро прищурилась и ответила: «Сто-то можно, да только вот спасут ли они вас?». Выпив сегодня даже двести, никакого удовольствия Филиппьев не получил – не было ни прежнего куража, ни весёлости, разве что лёгкий звон в ушах помогал легче переносить заученный официоз тостов.

Этих тостов он начал бояться ещё за несколько недель до шестидесятилетия. Что касается сослуживцев, то «прекрасный профессионал и настоящий друг», произносимые на разные лады, не могли его взволновать… Больше всего он боялся слов, которые произнесёт их сын, Игосик, потому что фальшь именно в его устах могла разбить ему сердце. Именно его… именно…его… несмотря на то, что Игосик десять лет как живёт отдельно, несмотря на то, что Игосик десять лет как женился на женщине старше себя, имевшей, между прочим, взрослого сына от прошлого брака, и что Филиппьевы так и не признали никогда ни жены Игосика, ни его пасынка. Но что-то-такое важное случилось между ними, отцом и сыном, много лет назад… что делало для Филиппьева каждое слово Игосика болезненно значимым. Слава Богу, у сына хватило такта не произносить цветистых фраз, к произнесению которых он был органически не способен. Игосик, потупив глаза в тарелку с оливье, сказал, «Будь здоров, па!» и одновременно сунул ему в ладонь коробочку с новыми запонками и выпил залпом целый фужер водки. За этот юбилейный минимализм Филиппьев был сыну очень благодарен.

Подумав о жене, о Вере Павловне, он испытал лёгкое чувство вины. Весь этот бедлам по поводу его шестидесятилетия лёг на её плечи. И вот он не помнит её слов, сказанных в его честь. На щеке осталось лишь лёгкое прикосновение накрашенных губ. Впрочем, почему лёгкое? По меланхолическому свойству своего характера Владислав Дмитриевич Филиппьев был склонен к преуменьшению значимости некоторых событий окружающего мира. Кажется, Вера Павловна подскочила к нему, крепко обняла, сперва поцеловала в губы, потом прижалась к щеке и произнесла с любовным придыханием все причитающиеся случаю красивые фразы. Но Владислав Дмитриевич не запомнил всего этого. На его щеке осталось лишь лёгкое прикосновение губ жены. Накрашенных губ.

Раздался лязг дверного замка, и этот лязг так больно ударил Филиппьеву в виски, что он положил правую руку на глаза и надавил на веки, чтобы уравновесить боль от звука, который словно бы отделил его ото всего остального мира, оставив в замкнутом пространстве квартиры.
В комнату вошла Вера Павловна. Она молча начала собирать коньячные рюмки со столика, где был накрыт десерт. Она почти не смотрела на него.
- Ты почему не вышел проводить Корявцевых?
- Слушай, мне как-то нехорошо…
- Устал?
- Знаешь, не в том дело. Просто нехорошо.
- Значит, помогать убираться ты мне не будешь? – вяло спросила Вера Павловна, прекрасно зная ответ на этот вопрос.
- Я ванну приму, пожалуй.
- Слушай, а стоит ли? На полный-то желудок, да потом ты всё же выпил…

Окончание фразы Веры Павловны Филиппьев дослушивал уже из ванной комнаты. Раздевшись, он в задумчивости крутил туда-сюда краны смесителя, решая, чего же он больше хочет, принять душ или полежать в ванне. Окинув глазами полки, он увидел пакет с морской солью… И ещё… Ещё он увидел прогоревшую наполовину круглую свечку в банке, которая осталась здесь с прошлой недели, когда во всём доме вырубили свет.

Наполнив ванну горячей, но не обжигающей водой, Филиппьев развёл в воде соль, зажёг свечу и погасил свет. Он опускал своё немолодое тело в воду потихоньку, сантиметр за сантиметром не потому, что боялся расплескать в темноте воду, а потому что ему так нравилось. Ему нравилось ощущать, как граница между воздухом и водой, холодом и теплом, моментом «До» и моментом «После» проходит по его коже, проникая вглубь него, в мышцы, во внутренние органы, до самых костей. Эта вибрирующая граница между  небытием и реальностью заставляла подрагивать все нервные окончания, и Филиппьеву казалось, что он слышит их звон, как если бы его нервы представляли собой пучки тоненьких струн. И сквозь этот мелодичный звон к нему пришла мысль, которую он давно гнал от себя. Он знал её, как знают толстую продавщицу мороженого в киоске за углом, которую ни в каких фантазиях не назовёшь своей, потому что у неё нечистый фартук и бородавка в левом уголке губ. Он понял, что жизнь прошла. Но эта мысль почему-то в этот раз не испугала его, а показалась очень позитивной. Он понял, что ему не следует заглядывать в будущее, потому что самого будущего, в общем-то, и нет. То есть оно есть, но оно может исчезнуть в любой момент, как та самая продавщица может закрыть свой киоск, если только ей вздумается отлучиться по своим делам. Вся разница в том, что торговка-то рано или поздно вернётся, а вот будущее – нет.

«Это отнюдь не грустно!» - так думал Филиппов, - «Пропала необходимость думать наперёд!» Например, можно что-то делать не потому, что оно полезно, а просто потому, что приятно.

Он вспомнил Мариамну, недоучившуюся фельдшерицу, мнившую себя целительницей. У них с Верой Павловной долго не было детей. Мариамна, которую, кстати, присоветовали едва ли не Корявцевы – бессменная унылая чета друзей семьи, говорила, что детей у них нет из-за грехов рода. Грехи же рода смывались в ванной с солью в полной темноте под неверное мерцание свечи и стократное чтение «Богородице Дево, радуйся!». Так или не так, но через два года солёных молитв у них действительно народился Игосик. Филиппьев улыбнулся, и за обратной стороной его глазных яблок заиграл голубоватый свет. «Я сижу в ванной потому, что мне приятно, я сижу в ванне, потому что мне приятно, я сижу в ванне, потому что мне приятно…» В конце концов, вода начала остывать. «Эх, чёрт», - подумал Филиппьев, - «Вода – хорошо, но свет-то я зачем погасил?» Он попытался взять баночку с мерцающим фитильком в руку, чтобы поднять над головой и осветить большее пространство, но фитилёк предательски вздрогнул и потух. И тут Филиппьеву захотелось распрямиться… Вот так, встать в полный рост в кромешной темноте. Это ведь совсем не страшно встать в полный рост в темноте, поскольку ты в ней всё равно ничего не видишь! Он встал и занёс ногу над эмалированной границей бытия. Ему оставался всего один шаг – шаг в вечность.