А чего выкаешь, как чужой совсем?

«А чего «выкаешь», как чужой совсем?»
Виктор Сергеевич будто бы даже обиделся на гостя.

Вот ёлки зелёные, а? Уже битый час Миша Овсянников ходил-бродил по явно заброшенной местными властями пыльной и замусоренной чем попало окраине городка, то и дело сверяясь с адресом на бумажке, которую держал в руке. Названия улиц и переулков на стенах стёрлись, иной раз догадываться приходилось, что за буквы были когда-то не очень-то ровно начертаны. Он даже подумал, не бросить ли поиски, как наконец встретился более-менее вменяемый прохожий и объяснил, где находится нужный дом. Миша дошагал до подъезда и остановился в нерешительности: может, всё-таки не надо? ну что я ему скажу? Но... зря, выходит, ноги бил? Он глубоко вздохнул и потянул за ручку обшарпанную дверь (какой тут домофон, господи!), поднялся на третий этаж и нажал на кнопку звонка. Внутри послышались шаги, потом резковатый женский голос спросил:

- Кто?

- Я к Виктору Сергеевичу, - несмело сказал Миша. - Он дома?

- Он здесь уже сто лет не живёт.

- Пожалуйста, откройте на минуту, - торопливо попросил Миша. - Это очень важно.

Громыхнула задвижка, в дверном проёме появилась худая женщина в старом дырявом халате с дымящейся сигаретой в пальцах. Она молча уставилась на Овсянникова мутными, видимо, серыми глазами.

- Понимаете, мне нужно обязательно найти Виктора Сергеевича. Вот адрес дали... - Миша показал мятую бумажку. - Он где?

- На бороде! - грубо перебила женщина, стряхнув пепел на пол. - Все козлы всегда там. А ты сам-то кто?

- Я... в общем, его сын.

- А-а... Из Омска, что ль, к папашке приехал?

- Я не к нему приехал, а в командировку. Интересно было бы

познакомиться...

- Ничего интересного не увидишь, - женщина хрипловато и вроде бы с какой-то странной издёвкой засмеялась. - Да мне, блин, какая разница? Он в общаге живёт. Запишешь адресок или так запомнишь?

Спускаясь по лестнице, Миша пытался подавить в себе неприятное чувство от этого разговора. А тётка-то злая! Или ей отец так насолил? А сама-то! Чучело чучелом. И тут же ему стало стыдно, что он нехорошо подумал о незнакомой женщине, ведь она, кроме адреса, подробно рассказала, как добраться до другой окраины городка. Хотя, в принципе, можно и отказаться от поездки туда, вернуться в гостиницу, отдохнуть, а на завтрашнее утро уже куплен обратный билет. Но что он скажет маме? Овсянников ведь специально задержался здесь на денёк, чтобы выполнить её просьбу. А разве у него самого совсем нет желания увидеть отца через почти пятнадцать лет? Миша вошёл в автобус, устроился у окна и снова засомневался, стоит ли затевать эту «историческую» встречу.

Интересно, размышлял он, а сомневался ли отец, когда бросил жену Веру и детей - девятилетнего Мишку и его - на четыре года младше - сестрёнку Дашу? Он тогда просто и коротко сказал, что будет жить в другом месте. А ведь родители даже и не ссорились, во всяком случае при них с Дашей, и всё было хорошо: дома вкусно пахло пирогами и любимой всеми жареной с луком картошечкой, папа помогал Мишке решать задачи и мастерить модели машин и самолётов, а однажды они вместе ремонтировали табуретки в кухне, и он научил Мишу забивать гвозди. Овсянников рассеянно смотрел в автобусное окно и вздыхал: какая ерунда лезет в голову. Но ерунда упорно лезла - и деться от неё было некуда.

Когда они остались втроём, Мише стало жить потруднее: мама устроилась на вторую - вечернюю - работу, а все заботы о Даше легли на его плечи. Отучившись с утра и приготовив уроки, он забирал сестру из детского сада, где убедил улыбнувшуюся с пониманием воспитательницу объявлять при его приходе: «Даша, за тобой старший брат!». Именно так: «старший», а не просто «брат». Наверное, ему хотелось выглядеть посолиднее, потому что был маленький и тощенький. Он помогал Дашке одеться, вёл за руку домой, давал игрушки или включал мультики, в семь тридцать - строго по часам - разогревал сваренную мамой ещё перед работой кашу и кормил её, а после «Спокойной ночи, малыши!» укладывал спать и читал книжку, поджидая маму. Та прибегала, гладила его, возмущённо увёртывающегося, по волосам, они вместе ужинали и разговаривали обо всём на свете. Но об отце - никогда.

Отец, случалось, звонил, и Миша слышал, как мама отрывисто и неохотно отвечает на его вопросы. Бывало, она протягивала трубку ему: «Будешь говорить?». Но Миша только мотал головой. Это уже позже он стал думать об отце как о предателе, а лет до четырнадцати просто тосковал по нему, порой становился мрачным и замкнутым, и тогда мама встревоженно трогала его лоб: не заболел ли? Он видел, как она устаёт, и ему было очень жалко её. Миша научился чисто мыть пол и стирать мелкие вещи, мог даже сварить нехитрый супчик, а потом так навострился печь блины, что мама только диву давалась. Когда он заканчивал десятый класс, она вдруг нарушила молчание и сказала, что отец разводится со второй женой и уезжает куда-то в Кемеровскую область к третьей. Он лишь пожал плечами: и зачем это знать? Миша давно исключил из личного лексикона слово «папа» и не вспоминал о нём. А когда время от времени обнаруживал в почтовом ящике извещения о денежном переводе, почти раздражённо говорил матери: «Мне на эти деньги ничего не покупай - не хочу!».

Миша вышел на остановке, которая так и называлась - «Общежитие». Здание оказалось задрипанное и облупленное. Вахтёрша цепко оглядела его с ног до головы:

- К кому? Второй этаж, комната 24.

Миша немного постоял перед дверью, которую, похоже, чаще всего открывали ногами, и постучал.

- Заходи! Открыто. Чё барабанишь? - раздался голос изнутри.

На кровати, застеленной линялым малопонятного цвета одеялом сидел мужчина лет под шестьдесят. На большую плешь были начёсаны реденькие волосики. Нездоровая желтизна морщинистого лица безжалостно выдавала профессионального выпивоху.

- Тебе кого?

Миша помедлил, огляделся, увидел ещё две кровати.

- Овсянникова Виктора Сергеевича. Его нет?

- Ну, я Овсянников.

- Вы?! - и, видно, столько разочарования прозвучало в его голосе, что мужчина не на шутку обиделся и сам резко спросил:

- А ты-то кто такой?

- И я Овсянников, только Михаил... Викторович, - сказал Миша, хотя хотелось немедленно уйти.

Мужчина растерянно привстал, но тут же плюхнулся обратно на койку.

- Вот как... Сынок, значит, пожаловал. Какими судьбами?

- В командировке здесь. Мама попросила зайти к вам.

- Ясно. А чего «выкаешь», как чужой совсем? Да садись! Чё торчишь?

Старший Овсянников засуетился, зачем-то начал разгребать хлам на столе.

- Тебя Катька сюда направила? Не нахамила? А то она может... Надо бы нам по маленькой хоть пропустить по такому поводу. Щас сбегаю Я мигом...

- Я принёс, - Миша открыл рюкзак и достал бутылку водки, прихваченную просто «на всякий случай».

- О, молодчага! Я как раз на мели.

Миша выпил чуть-чуть, отец и не заставлял, зато себя не забывал.

- Так, Мишка, и живу. Катька вытурила. Тут кантуюсь, как последний... - он не нашёл слова и горько вздохнул. - А ты вон какой вымахал, дубинушка! Учёный, а?

Миша почувствовал неприязнь, но ответил:

- Да, университет закончил. А вы-то чего нюни распустили? Мамины слёзы мне дороже, - и встал, решив, что больше здесь делать нечего.

- Постой, ты куда? Ты поговорить не хочешь? Отцом брезгуешь?

- Какой отец? Вы предатель. С мамой и с нами вы не превратились бы в... такого...

- Ну, ты... - прохрипел Виктор Сергеевич и вдруг, закатив глаза и побагровев, повалился на спину.

Миша испуганно потряс его за плечи, бросился на вахту: «Вызовите скорую!»

Врачи приехали быстро. Овсянников пришёл в себя и задышал. Доктор отвёл Мишу в сторону:

- Кто он вам?

- Отец, - с трудом произнёс Миша.

- Мы увезём его в стационар. Ему нельзя пить ни капли!

Когда пациента на носилках понесли вниз, Миша шёл рядом. Виктор Сергеевич поймал его взгляд и сдавленно сказал:

- Маме передай: всю жизнь себя проклинаю за...

Миша отвернулся.