Маняша колбаса

    В тот год я подрабатывал в подмосковном городке, более всего славном развалинами собора, который взорвали гитлеровцы, когда красноармейцы крепко наподдали им зимой сорок первого года во время контрнаступления под Москвой. Предложили мне доделать в тамошнем Народном театре спектакль «Васса Железнова» по пьесе Горького. Его начинал  режиссёр, перед войной студент театрального вуза, доброволец, ополченец. Под Можайском его буквально перерубило пулемётной очередью. Выжил чудом. Но и актёрскую судьбу его перерубил  немец-пулемётчик. Жил-мучился. И вот теперь скоропостижно умер. А доделывать  надо. И никак иначе, дорогие товарищи! Страна вся от моря и до моря в тот год погружена была в идеологическую паранойю по случаю Столетия рождения Основоположника, возлежащего в Мавзолее. И всем: от Москвы до самых окраинных окраин приказано всячески и неукоснительно восславлять его появление на свет. В том числе, потрясать людское воображение творческими достижениями. Всем: от Большого театра СССР до Народного театра в маленьком подмосковном городке. А, иначе, сами понимаете…
  А ещё требовалось еженедельно, а иной раз и несколько раз в неделю отчитываться пред Вышестоящими о проделанной работе; Подавать, и безотлагательно, сведения о планах по освещению, отчёты о выполнении, посещаемости мероприятий в разрезе клубной системы. Также о количестве кресел в зрительных залах с разбивкой по категориям: с жесткими и мягкими сидениями. О выданных на руки книгах в районной библиотеке. И не просто  книгах, но, в первую голову, например, о рассказах Зои Воскресенской и подобной сусальной литературе о Вожде. Прочитанные лекции – непременно. О детских новогодних  утренниках – также непременно! И чтобы Дед Мороз рассказывал детишкам, как самый Ласковый Дедушка  Страны Советов приезжал на ёлку к детям в Сокольники. И постоянно – контроль за тем, что рисовалось самодеятельными художниками, выпиливалось лобзиками в кружках «Умелые Руки», пелось со сцены и декламировалось с выражением. Но самое первейшее:  кто это всё несёт в массы? Кто? С представлением развёрнутых данных по всем пунктам анкеты из листка по учёту кадров, включая национальную и партийную принадлежности. Отчёты требовалось представлять в саму Москву, ибо Москва не только Порт Пяти Морей и Столица СССР, но и столица Московской области. Сюда сходились все нити управления нашей жизнью, за которые дёргали  уполномоченные на это люди. Всё  под их неусыпным контролем. И никакие глупые и провокационные рассуждения о мелочах жизни, а также свободе, равенстве и братстве в расчет не принимались.  Год Столетия Вождя Мирового Пролетариата – надо ж понимать!
     Но без проблем не обошлось! Беда  в том, что тогда не было электронной почты. Слать отчёты Почтой в засургученных пакетах – ни в коем случае! Долго!!! Дёргатели ниток требовали представить запрошенное по телеграфу и по телефону сейчас же, немедленно, неотложно, и даже лучше ещё вчера. Маняша (конечно же, Мария Гавриловна) и существовала при какой-то смешной должности именно для осуществления курьерских функций. Может, оформлена  гардеробщицей при  Доме Культуры – не помню за давностью лет. ЗавРайКультурой раненько приказывала ей явиться  в кабинет, вручала законвертованный пухлый отчёт, а то и два, и повелевала ехать немедля, чтобы не попасть в дневной перерыв, когда электрички переставали шнырять одна за другой. Маняша укладывала отчёт в сумку, в которой таилась ещё одна сумища и спешила на станцию. Но прежде следовало обойти несколько уважаемых культработниц и бухгалтерш и собрать деньги. Она ехала в Москву. А значит, могла и должна привезти  из Столицы СССР в маленький подмосковный городок под заказ колбасу «Докторскую»,  по возможности, несколько двухсотграммовых баночек майонеза. Желателен зелёный горошек. А также сухая молочная смесь для сына Валентины, у которой молоко так и не прибыло. И по мелочам всяко разно. « И сосисочков, если подвернутся, - кричала ей Главбухша вослед, - бери для меня пару килограмм». Разные тогда были категории снабжения Москвы и  остальной эсссэрии.
   Маняша садилась в вагон и большую часть пути ехала, уставившись в окно. Она не любила, когда на неё пялились чужие люди, особенно дети и особенно шибко сердобольные старухи, норовившие подлезть с расспросами, а то и попричитать о тяжёлой её женской долюшке. Дело в том, что всё её лицо было исковыряно и в чёрных пятнах, а левое глазное яблоко повреждено. В Москве она пересаживалась с электрички в метро на станции «Войковская» и метропоезд, завывая, уносил её по трубе в центр города, туда, где ждали справки и отчёты, как из печки пирога. Потому, что надо, сломя голову, составлять всеобщий и всеобъемлющий отчёт и, в свою очередь, сломя голову, представлять его  в САМУЮ ВЫСЬ!
   Освободившись от бумаг и, запечатлев штампик, заверяющий доставку по назначению, на копии документа, Маняша отправлялась в один известный ей гастроном на Войковской, где завсекцией работала Нинка, с которой они выросли в одной деревне, малыми девчонками побывали под немцем, слава богу, недолго. Нинка и помогала Маняше отовариться. Разумеется, через подсобку, потому что стоять в дикой очереди к прилавку и в кассу – день можно промыкаться. Они с Нинкой обменивались новостями. Нинка уже по третьему разу шла замуж. А Маняша… «Да и хрен с ними, мужиками!» - махала всякий раз рукой на вопрос подружки. И потом волокла на электричку сумки с колбасой, сосисками, бразильской курой и прочей снедью, которую в подмосковном городочке в магазинах не купить, потому что её просто туда не завозили. Даже по случаю Великого Юбилея. Иногда, заказ делала ЗавРайКультурой. Тогда приходилось ехать на улицу Талалихина и там в одном хитром месте ей по секрету отпускали две палки сырокопчёной микояновской. С той возникали проблемы, потому что секретная колбаса вкусно пахла. И заставляла окружающих беспокойно принюхиваться. За это и называли  Маняшу Колбасой, хотя только заглазно.
  Мне не раз приходилось ехать вместе с Маняшей, возвращавшейся восвояси. Сначала она дичилась и отмалчивалась, но потом доверилась и стала порциями поведывать долю свою горемычную. Без лица она осталась уже после войны. Ребятишки с голодухи уворовали на колхозном поле картошечек. Развели костерок, чтобы испечь. Да не на том месте развели. Под костром, присыпанные землёй, лежали с войны ещё гранаты. Они и взорвались, положив шестерых. Уцелели Маняша и Нинка. Нинке – ничего, только всю одежонку изорвало в клочья. А Маняше исковыряло лицо и, вроде бы, ум поначалу повредило. Но с годами ум отошёл. А лицо… Она отнюдь не была дурочкой. и понимала всю унизительность своих обязанностей – быть никем на посылках. Знала она и прозвище заглазное своё. Но смирилась. А что делать, коли Бог такую судьбу предначертал: быть малограмотной бобылкой, которой все помыкают. Более всего Маняша боялась, что надобность в её услугах отпадёт. Кому она тогда будет нужна?
  Однажды мы ехали в компании двух молодых халд, одна из которых  с ребеночком. Ребеночек – мальчик спал в раскладной коляске. А халды прихлёбывали бутылочное пиво, целую сумку которого прикупили в столице, и обсуждали сначала тихо, с каждой высосанной бутылкой, всё громче свои «девичьи» секреты, написанные, впрочем, в открытую на их размалёванных лицах. Время от времени они выходили в тамбур покурить, не выпуская бутылки из рук, и там визгливо перехохатывались с мужиками-курильщиками. А мальчоночка проснулся. Заворочался, открыл глазёнки, совершенно голубые, и захныкал, не встретив материнское лицо. А потом заплакал в голос. Маняша соскочила и, раздвинув дверь в тамбур, известила халду-мамашу о плаче сына. Но та отмахнулась: «Пусть поревёт. Я сейчас». Маняша села на место, мальчоночка продолжал плакать, а мать всё дымила сигаретой и тыкала пальцем в грудь собеседнику, видно, в чём-то его убеждая. Маняша, не утерпев, взяла плачущее дитя на руки и прижала  к груди. Ребёнок уставился своими небесными глазёнками на изуродованное лицо Маняши Колбасы. А та что-то замурлыкала ему, мне неслышное за стуком колёс, и он успокоился.
 - Господи, - думаю я! - Зачем Ты сохраняешь в моей памяти эту картину?
Лицо Марии, словно с иконы, над которой надругались безбожные изуверы, и беззащитное дитя у неё на руках.
- Зачем, о, Господи?!