Микеланджело из Мологи. Глава 13

Леонид Дормидонтович Блинов узнал об аресте Анатолия Сутырина на следующее утро по телефону от одного из своих сотрудников, командированного вместе с деятелями культуры и искусства на строительство рыбинской ГЭС. Первоначальная информация была скупой: кто, где, когда арестовал художника, и куда препровожден арестованный. Чтобы добыть сведения о причинах ареста, пришлось, соблюдая необходимую в таких делах осторожность, потянуть веревочки старых связей в недрах комиссариата. К полудню Леонид Дормидонтович получил малоутешительную информацию о том, что Сутырин обвиняется в создании диверсионной группы, убийстве старшего следователя НКВД Конотопа, поджоге конторы НКВД в деревне Юршино и попытке освобождения из арестантского сарая двух своих бывших соучастников. По всем пунктам обвинения он находился в областном розыске с третьего октября 1936 года. Любого из пунктов было достаточно, чтобы приговорить его к высшей мере социальной защиты — смертной казни.

Прекрасно понимая, что все обвинения надуманы, Леонид Дормидонтович тем не менее растерялся.

У него не было времени ни для того, чтобы найти Сутырину алиби, ни для того, чтобы, занявшись расследованием, обнаружить подлинных виновников происшедшей в Юршине трагедии.

Согласно принятому 01. 12. 1934 года, в день убийства С. М. Кирова, постановлению Президиума ЦИК СССР, на расследование дел по обвинению в подготовке или совершении террористических актов должно было тратиться не более десяти дней. Меньше — пожалуйста. Но за десять дней немыслимо даже опросить всех свидетелей, не говоря о проведении очных ставок, следственных экспериментов и т. п. В соответствии с тем же постановлением прокуроры и адвокаты к рассмотрению таких дел не привлекались, приговоры обжалованию не подлежали и приводились в исполнение немедленно. Если делу давалась политическая окраска, то в соответствии с принятой на «ура» инициативой Секретаря ЦК ВКП (б) Л. М. Кагановича рассмотрение дела вообще проходило во внесудебном порядке. Незамедлительное приведение в исполнение высшей меры социальной защиты гарантировалось.

— Думай, думай, чекист, — шептал себе под нос Леонид Дормидонтович, лихорадочно меряя шагами просторный кабинет на Лубянке.

Пытаться выиграть время путем искусственного привлечения новых соучастников? Бесполезно. Никто разбираться со степенью вины того или иного отдельного человека не будет. Недаром же в органы НКВД поступило свежеиспеченное распоряжение председателя Совнаркома В. М. Молотова о том, чтобы выносить наказания по спискам, не создавая волокиты с разбором индивидуальных ролей каждого из соучастников преступления. Факт преступления установлен? Установлен. Был теракт? Был. Значит, всех причастных к нему скопом под расстрел в течение десяти дней после поимки. Или раньше…

Открыто вступиться за художника? Это равносильно самоубийству! Более того, не менее опасно и пустить дело по течению, не вмешаться. Следственный изолятор в Рыбинске переполнен. На один квадратный метр поверхности пола приходится по три-четыре человека! Люди трутся друг о друга, как сельди в бочке. Спать можно, только облокотившись на другого человека. При такой тесноте температура в невентилируемых камерах не опускается ниже сорока градусов. Пропитываемая своим и чужим потом кожа на телах заключенных покрывается экземой. Вонь. Вши. Изнуряющие ночные допросы. Даже без широко практикуемых персоналом тюрьмы физических воздействий большая часть обвиняемых уже на второй день такой жизни готова рассказывать следователям все, что угодно, лишь бы выбраться из КПЗ. Кто даст гарантию, что Сутырин не произнесет или уже не произнес фамилию Блинова? А может, художника и арестовали с единственной целью, чтобы потом опорочить его, старого чекиста, коммуниста с дореволюционным стажем? Тогда страна не только лишится призванного ее прославить художника, но и потеряет одного из своих самых верных бойцов.

— Думай, думай, чекист…

И Леонид Дормидонтович придумал. В два часа ночи, спустя ровно пятьдесят часов после ареста Сутырина, он позвонил из своего кабинета в кабинет наркома внутренних дел товарища Ежова и попросил принять его по неотложному делу. Николай Иванович назначил встречу на шесть часов утра.

Ровно в шесть Леонид Дормидонтович Блинов, в мундире, подтянутый, явился в приемную наркома и тут же был принят.

Несмотря на усталость после бессонной ночи, Ежов, как всегда, слушал собеседника сосредоточенно и внимательно. Блинов поведал ему байку о том, что группа художников готовится организовать в Берлине выставку антисоветских картин, что для выявления всего круга лиц, связанных с этой группой, было установлено круглосуточное наблюдение за одним из ее лидеров, художником Сутыриным, но того внезапно арестовали в городе Рыбинске. Если художника срочно не этапировать из рыбинского изолятора в Бутырскую тюрьму, то выявить весь круг лиц, причастных к созданию антисоветских картин, переправке их через границу и попытке организации выставки в Берлине, будет невозможно.

— За что арестован в Рыбинске Ваш художник? — сухо поинтересовался Николай Иванович.

— По обвинению в убийстве старшего лейтенанта НКВД товарища Конотопа.

— Террористов надо уничтожать!

— Категорически согласен! — поддакнул Блинов, но подкорректировал: — С антисоветчиной тоже надо бороться самым решитель¬ным образом. Одно не должно мешать другому.

Нарком задумался, окинул оценивающим взглядом почтительно склонившего перед ним голову Блинова, принял из его рук бумагу с прошением об этапировании Сутырина в Москву и, размашисто подписав ее, наказал:

— С расследованием не затягивайте. Я полагаю, что среди художников не должно быть террористов и антисоветчиков. Вам надлежит выявить всех. Всех до одного! Видимо, счет пойдет на десятки, а то и на тысячи преступников. Если писатели, как мудро заметил товарищ Сталин, — инженеры человеческих душ, то художники — мастеровые сердец! В мастерской должна быть чистота.

— Категорически согласен! — подобострастно поддакнул Леонид Дормидонтович.

— Да, вот еще что, — остановил нарком уже собиравшегося раскланяться Блинова. — В канцелярии Кремля мне передали одно письмо от пионерки из Мологи. Где сейчас живет девочка, установить не удалось. Но главное не в этом. Пионерка Настя Воглина сообщает, что несколько художников затеяли устроить в Москве выставку, посвященную красоте Мологи и Мологского края. Вы ничего об этих любителях выставиться не слыхали?

Леонид Дормидонтович напрягся. Снова Сутырин! Что это: знаменитая ежовская проницательность? Секунду замешкался, вспомнив, под каким соусом художник пытался навязать ему идею о проведении закрытой выставки; усмехнулся мысленно своей доверчивости и, предвосхищая следующий приказ наркома, с готовностью пообещал:

— Найду. Обязательно найду отщепенцев!

— Найдите. Подобная выставка сейчас — это диверсия. Это подкоп под планы электрификации страны, а значит, под нашу промышленность, нашу обороноспособность. Видимо, среди художников еще недостаточно эффективно проводится политико-воспитательная работа. Это ваше упущение, ваша ошибка. А ошибки лучше вовремя заметить и исправить, чем потом отвечать за них перед партией и страной.

Из кабинета наркома, прижимая к груди подписанное распоряжение об этапировании Сутырина в Москву, Леонид Дормидонтович шел побледневший. Как он, старый чекист, сразу не смог сам догадаться, что не блики светлого будущего мечтал увидеть Сутырин, а нож, всаженный в спину планам затопления Мологи?! Что теперь делать? Ах, как бы Леонид Дормидонтович хотел повернуть время назад, чтобы не было никакого Сутырина, никаких его магических, вызывающих спазмы в горле картин!

Но вспомнив картины, ярко, в красках, вспомнив запечатленные на них виды города и его окрестностей, старый чекист почувствовал, как в душу закрадываются сомнения: а надо ли, действительно, затапливать водами искусственного моря всю эту красоту?

Партия решила, что надо… Что красота далекого завтра оправдывает гибель красоты сегодняшней… А может, потому и решила, что никто из решавших не видел Мологи даже на картинах? И тут же грудь чекиста обожгло ощущение собственной вины: «Ведь это же я сам, никто другой, помешал проведению выставки!»

Нет. Крамольные мысли надо гнать прочь. Необходимость строительства ГЭС и связанного с ним затопления громадных территорий просчитана тысячами советских специалистов. Они взвесили красоту по граммам, как урожаи зерновых, как лес, как рыбу, как куриные яйца, и бросили все на одну чашу весов, а на другую положили киловатт-часы электроэнергии. И киловатты перетянули.

Но даже если не просчитали, все равно тогда, осенью, остановить стройку было уже невозможно. Тем более это невозможно сделать сейчас. Планы и решения правительства изменяются лишь до момента их одобрения и принятия. После — они становятся законами. Всякий, кто посмеет пойти против закона, — преступник. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Сутырин посмел…

И все равно, он гений. Гения нельзя судить по общим меркам. Гений должен служить обществу…

Спустя три дня избежавший расстрела благодаря вмешательству Блинова Ана-толий Сутырин сидел в комнате допросов Бутырской тюрьмы и… плакал. Леонид Дормидонтович, поставив перед ним чай, сахарницу с щипчиками, нарезанную кружочками колбасу, свежие московские булочки, молча возвышался за другим концом стола, не пытаясь как-то утешить художника, но и не задавая ему никаких вопросов. Так прошло минут двадцать, и Анатолий сам стал рассказывать о том, как его неожиданно арестовали, как избивали по дороге в Софийскую тюрьму в Рыбинске, как пытали, заставляя по нескольку часов кряду стоять на коленях в тюремном коридоре, как он сжимал зубы от унижения и бессилья, когда надзиратель, сдавая смену, на прощанье справил малую нужду прямо ему в лицо. Рассказывал о тесноте душных, вонючих камер и о том, что он сознался по всем пунктам ложных обвинений — лишь бы прекратились мучения.

Леонид Дормидонтович слушал. Он умел слушать. Слушать так, что хотелось говорить, хотелось ему доверяться. Он дал возможность Сутырину высказаться о боли последних дней, подождал, когда тот успокоится. Подлил в стакан чаю, попросил не стесняться, накладывать сахарку, сколько душе угодно, или пить вприкуску. А когда чаепитие закончилось, пододвинул к художнику ручку с чернильницей, пачку исписанных мелким почерком листов бумаги, ткнул в нее пальцем и перешел к делу:

— Просмотри бегло каждую страницу. Там, где карандашом поставлены галочки, подпишись. Текст читать не надо.

— Это протокол допроса? — моментально сникнув и втягивая голову в плечи, задал вопрос Анатолий.

— Да.

— А что там написано?

— Ты должен во всем довериться мне. Ни бить, ни пытать тебя больше никто не посмеет. Ты будешь сидеть в отдельной камере. Я обеспечу тебе нормальное питание. Если пожелаешь, в камеру принесут мольберт, краски, холсты, подрамники… Но на свободу сможешь выйти лишь в том случае, если не будешь мне мешать в установлении истины. Обвинения против тебя слишком серьезные. Сколько потребуется времени — месяц или больше, — я не знаю.

— Но я никого не убивал!

— Пока что всё, и подписанные тобой в Рыбинске показания в том числе, говорит против тебя.

— Я никого не убивал!

— Ты доверяешь мне? — Леонид Дормидонтович привстал из-за стола и, опираясь на ладони, нагнулся к Сутырину, пытаясь заглянуть ему в глаза.

— Я никого не убивал! Не убивал! Не убивал! — срывающимся голосом закричал Анатолий, с силой оттолкнул от себя листки протокола и сполз с табуретки на пол, прикрывая голову руками.

Леонид Дормидонтович молча прошел на середину комнаты, собрал в стопку разбросанные листы и снова сел за стол на свое место.

Убедившись, что никто не собирается его бить, Анатолий сначала сел на полу, потом поднялся в рост и, не зная, как вести себя дальше, остался стоять.

Леонид Дормидонтович, достав из ящика стола какую-то папку, стал просматривать подшитые в ней документы. Полчаса или больше он не обращал на подследственного никакого внимания. Потом, как бы случайно вспомнив о его существовании, произнес:

— Объяснять тебе ходы той игры, на кону которой поставлены твоя жизнь и свобода, я не намерен, потому как доверия ты не заслуживаешь. Ну а будешь ли ты доверять мне, решай сам. Если да, то без лишних вопросов подписывай все, что я тебе даю, если нет, то я вынужден буду отправить тебя в Рыбинск для завершения следствия по уже известным тебе событиям в деревне Юршино.

С минуту в комнате допросов Бутырской тюрьмы стояла тишина. Затем Анатолий шагнул к столу, взял ручку, обмакнул кончик пера в чернила и торопливо стал подписывать все пододвигаемые ему Блиновым страницы протокола.

Следующей ночью в Москве были арестованы восемь художников-авангардистов. Неделю спустя волна арестов прокатилась по глубинке. Мало кто из мастеров кисти, открыто причислявший себя к каким-нибудь «…истам», избежал, если не нар, то кабинета районного или городского следователя. «Дело художников» набирало обороты. Товарищ Блинов наносил последний, решающий удар по всем враждебным социалистическому реализму жанрам изобразительного искусства.

Одновременно с большой, видимой даже из Кремля работой по «очистке мастерских» Леонид Дормидонтович осмотрительно, с осторожностью, на свой страх и риск, тайно от всех, приступил к расследованию дела об убийстве старшего лейтенанта НКВД Семена Аркадьевича Конотопа и связанных с ним трагических событиях в деревне Юршино.

Вначале он из бесед с Сутыриным (допросами назвать тихие задушевные разговоры, с чаепитием и пряниками, пусть даже и в стенах Бутырской тюрьмы, не поворачивается язык) узнал и запротоколировал все подробности его приезда в Москву. Какого числа выехал? Кто может подтвердить? Где останавливался по дороге на ночлег? Когда приехал в столицу? С кем встречался и что делал в первый день приезда? Во второй? В тре… Ах да, — в третий — на квартире у Якова Васильевича Рубинштейна уже происходил смотр привезенных из Мологи картин. Эта дата осталась записанной у то¬варища Блинова в перекидном календаре за прошлый год.

Допросив Пашу Деволантова, старика Рубинштейна и даже (!) перекупщика из Балашихи, Леонид Дормидонтович подготовил для своего подопечного неплохое алиби. Если верить показаниям свидетелей, то Анатолий Сутырин никаким образом не мог ни убить Конотопа, ни подпалить контору НКВД в Юршино, так как за сутки до трагических событий уже был в Москве.

Однако делиться столь очевидными выводами с коллегами из Рыбинска товарищ Блинов не спешил. Кому-то ведь надо было взвалить вину на художника? Причем обвинения в организации диверсионной группы заготавливались на Сутырина еще до пожара, и выбивал их из мологжан не кто иной, как убитый в Юршино старший лейтенант Конотоп. Можно не принимать всерьез бред «диверсантов» о том, что рожденный в Иерусалиме (!) художник, вдохновленный юродивой (!), с помощью двух малограмотных мологжан задумал сорвать строительство Рыбинской ГЭС, но отмахнуться от того факта, что товарищу Конотопу чем-то не нравился товарищ Сутырин, уже нельзя. Если бы товарища Конотопа не убили, он бы принял незамедлительные меры, чтобы арестовать Сутырина. Значит, вопрос жизни и смерти — кто кого? Значит, кто-то путем убийства Конотопа пытался спасти Сутырина, но не учел, что пасынок чекиста, тоже чекист, сумеет вырвать из огня протоколы допросов мологжан? Дело чрезвычайно запутано. Много подводных рифов. Досконально расследовать его можно, только нарушив все правительственные постановления о сроках и порядке ведения подобных дел. Следовательно, расследование должно вестись тайно. Кому-то надо выезжать на место и работать там, но так, чтобы не привлекать к себе внимания местных органов НКВД. Кому? И как?

Продолжение: http://www.proza.ru/2018/07/24/597

К началу романа: http://www.proza.ru/2018/07/24/555

Оглавление: http://www.proza.ru/2018/08/18/1169


Рецензии