Крах. Часть1. Глава 17

                17

Я, конечно, слишком мало знаю про каждого мужика, сужу по тому, что видел, в глаза бросается двуличие, осторожность.
Охотно соглашаюсь, что и сам не подарок. Бываю злым, бываю упрямым, на всё свои причины, и про меня никто не знает, что я пережил в душе. Никто не знает и не узнает.
Снова почувствовал, что время уплотнилось и потяжелело. В нём хватает места только мне. Я в нём отражаюсь. Скольжу по поверхности.
Нападает жизнь. Вот уж кто настоящий снайпер. Сущность жизни – сволочная. Плюс на плюс множится, минус на плюс, - кто сходу разберёт? Сволочить надо конкретно, фамилии кто бы назвал – вот и выходит, что не так всё однозначно. Минуту назад представление у меня поменялось, из-за этого неспокойно.
Закрыл глаза и попытался ни о чём не думать. Прислушивался к движению своей крови. Что-то как будто легонько меня подтолкнуло. Оно нарушило внутренние законы и связи.
- Начальство борзеет, - поддержал разговор Смирнов. Под пристальным взглядом начальника участка Лёха сдвинулся в сторону за спину соседа. -  Десять процентов от миллиона – сто тысяч, а от десяти тысяч задолженности – всего тысяча. Одеться, обуться, в школу ребёнка собрать, - и на выпивку не останется. Разве на трезвую голову такую жизнь вынесешь?
- Смирнов, ты хотя бы помолчи, алкаш несчастный. Кто-кто, но на выпивку ты и в пустыне денег найдёшь. Кстати, ты чего вчера шарахался пьяным по коридору в конторе после работы? Чего тебя туда понесло? Мне в укор сегодня поставили: план не выполняется, потому что распустила вас. Ой, возьмусь за дисциплину. Наплачетесь.
- Михаловна, золотце, я не алкаш, я обычный пьяница. Разница между алкашом и пьяницей в том, что алкаш хочет, не хочет – пьёт, а пьяница хочет – пьёт, не хочет – не пьёт. У пьяницы обычно золотой характер. Если разобраться, я ведь единственный уникум в этом городе, который один три девки поднимает. Мне памятник ставить надо.
- Смирнов, замолчи.
- Михаловна, бумага есть? Письмо турецкому султану писать будем.
- Зубов, не морочь голову. Что вы заладили, Михаловна, да Михаловна. Нашли бабку столетнюю. Писать – пишите куда угодно, хоть в ООН, хоть в суд, но только после работы. План никто не отменял. Идите, работайте.
Настроение моё упало. Дурак не знает, что он – дурак, умный тоже об этом не догадается, если его не просветит кто. Гулко стучит сердце, звенит в ушах кровь. Настроение – как флажок на часах шахматиста. Настроение - не тень привидения. Боюсь посмотреть вокруг, боюсь произнести хоть слово, боюсь пошевелиться. Смотрю на всё как бы сквозь уменьшающие стёкла бинокля.
Елизавета Михайловна редко улыбается. Из-за этого порой кажется странно тяжёлой. Но ведь не толстая. Плотной назвать можно. Аккуратненькая.
Улыбка, за которой нет чувства, не улыбка, а гримаса.
Начальница наша замужняя. Ей за тридцать, где-то около сорока. Среднего роста. Елизавета Михайловна из тех, про кого говорят: «Очень мила».
Руководительниц, наверное, отливают с помощью одной и той же формы. Контролировать собственную жизнь они не могут. Повторюсь, Елизавета Михайловна хорошо выглядит. Иногда ловлю на себе её блеск тёмных глаз. Опасная женщина. Ни одного резкого движения.
Мне думается, не бывает таких женщин, кто чуть ли не всю жизнь любит одного мужчину. Привыкает – да, подстраивается – согласен. Разыгрывает счастливую жизнь – и так бывает. Но ведь счастье пустое чувство. оно делает человека ленивым. От него толстеют.
Это не про Елизавету Михайловну.
Вот и теперь, когда она мельком взглянула на меня, мне показалось, что на лице у неё возникло удивлённое выражение. Мне только так показалось. Я же ведь и слова не сказал. А что она хотела, чтобы я в защиту начальства выступил? Она для нас не женщина – представитель конторы.
Суть происходящего ясна, и в то же время чрезвычайна туманна. Недовольство давно должно было прорваться.
Конечно, не балерина наша начальница, но, наверное, в школе посещала кружок танцев, ставит одну ногу перед другой уверенно.
Женщин можно отнести к категории трудоголиков, на редкость совестливое отношение у них к работе. Самоуважения, что ли, дано им больше. И всё ж. женщина – приземлённое создание: ей вынь да положь, её не призрачное что-то волнует.
Наша начальница болтать просто так не любит, а разговоры о привидениях терпеть не может, духах и тому подобное. Всё у неё должно происходить согласно законам природы, а чушь, волшебство – это за рамками.
По-моему, временами Елизавета Михайловна старается от всех отгородиться. Причину этого не знаю.
Гляжу на начальницу, и внутри что-то трепещет, будто вырываюсь на свободу и не хочу прилагать усилия для этого.
Мне показалось. что начальница как бы прислушивается к тому, о чём думаю. Глазами я с ней должен встречаться как можно реже.
Между собой мы поговаривали, что командовать мужиками на стройке женщине как бы и не с руки. Не женское это дело. Кому как, но мужику сдерживать себя приходится, от души не высказаться, да и во всём остальном не комфортно. И женщине тоже себя укорачивать приходится.
Замужняя женщина любой способ найдёт, чтобы местечко в кабинете получить. А Елизавете Михайловне вроде, как и нравится её должность. Если большинство женщин не знают чего они хотят, то елизавета Михайловна знала. Правда и ей, внешне довольной жизнью, приходилось не раз учиться скрывать своё довольство, чтобы отношение к ней было приемлемым. Понятно, ни ведьмой быть нельзя, ни слишком доступной.
Почему-то о полезности человека человеку подумалось, о том, что, как бы там ни было, но надо верить. Верить себе, верить своим впечатлениям.  Верить в священный долг, он всё же существует. А священный долг – это попытка осчастливить всех. Спрашивается, за чей счёт? За счёт себя или не только себя? По желанию или по обходимости?
Впечатления не совмещались. И перед глазами, и в голове двоилось, троилось, множилось. Пытаюсь разложить впечатления на простые составляющие, а собрать целое обратно не выходит.
Теперь думаю, будь дано право выбирать, каждый родился бы во дворце, в поместье. Каждый хотел бы иметь всё.
Всё сейчас другое: погода климатом стала, только светило солнце и тут же дождь может пролиться, да ещё со снегом. И где нагрешил, оно скоренько возмездием настигает, а ведь такого раньше не было. Раньше время оттягивало виноватость и расплату.
В защиту высказаться хочется? Только кого защищать? Стоит ли? Пути каждого из нас ведут в разные стороны. Между каждым лежит пустыня, и не всякий сушь захочет испытать. Что на первом месте, что на втором? Неужели вина в том, что мог больше сделать, что дано было больше, а ничего не предпринял?
Молчу. Молчание знак несогласия. В молчании нет оправдания, может, есть попытка понять случайность. Вариантов бессчётно. Любой может сбыться, но давно уяснил, что всего один из множества вариантов проживается. Нет в жизни случайности.
Я расточительно пользовался тем, что мне досталось. Я не сам жил, а наблюдал за многими жизнями. Моя жизнь – сгорела как свеча на сквозняке. Трепеща пламенем. Поэтому мысли бродят, не пойми где. Поэтому не могу найти слова, чтобы выразить всё.
Зубов, конечно, самоуверен. Может быть, самоуверенность переросла в оскорбительную наглость или в рисовку – это начни разбирать по пунктам, сходу запутаешься. Одно ясно, покорно служить он не будет.
- Идите, работайте, идите, работайте… При царе всех отсылали к Богу, при Советах норовили лопату или тачку всучить, теперь просто посылают, хорошо, что не на три буквы. За работу деньги должны платить. Без денег рабы ишачат. Деньги никто не отменял. Елизавета Михайловна, дорогая, помнишь, как испанцы, которые фейерверк на День города устраивать приезжали, удивились, глаза вытаращили. Мы им сказали, что не получаем три месяца зарплату, а они всё повторяли: «На работу ходите?» «Ходим», - отвечали мы. «Работаете?» «Работаем», - отвечали мы. «А почему нет зарплаты?» «Нет», - отвечали мы. Испанцы переглядывались, и снова заводили свою пластинку: «На работу ходите?» Не понимали они, заело их сознание.
- Мы не в Испании живём, в России. Паспорт заграничный оформляй и поезжай работать в Испанию, раз там всё до копейки выплачивают.
Нахрапистость Зубова подкупает. При некруглости его характера, он, тем не менее, ненасытен был: вынь да положь.
Почему в это утро я испытываю чувство – будто оглянулся назад, и сзади тишь и благодать, а впереди непроглядный мрак? Почему так? Кажется, я должен что-то завершить, это край надо завершить?
Почему находиться в «сегодняшнем» - некомфортно? Не понимаю, но догадываюсь. А есть кто-нибудь, кто понимает происходящее в стране? Если кто-то и понимает, то по-своему. На глупые «почему» никто не ответит.
Все мы по-своему прожили какие-то жизни, человек. проживший жизнь, не может быть одинок, у него за спиной годы и годы. С которыми каждый коротает своё время… И что?
Неосознанное желание вело меня на работу.
Чушь собачья.
Время шло и шло. Куда, что с собой оно уносило? Внезапно, словно почувствовав толчок извне, я наклонился, поднял с земли кусок кирпичины, сжал его. Зачем? Должно быть, чтобы отогнать тянущееся время. Запустить бы в раму, чтобы стёкла вдребезги, чтобы звон пошёл…
Не только кусок кирпичины поднял, но и развёл руками. От бессилия. Ну почему у нас всё не как у других?
Какая-то чужесть по отношению ко всему на свете возникла. И свет как бы мерк, и пелена перед глазами густела. И я как бы вырастал из песка, превращаясь в пустую внутри форму, способную принять в себя всё, что ни соизволят в неё впихнуть. Впихнул бы кто свою заначку. А зачем мне чья-то заначка?
Со скрипом шарики-ролики в голове движутся. Сухие мысли. Улыбнуться бы, отпустить шуточку. И улыбка, и шуточка – своего рода маслице, которым шарики в голове смазать можно. И скрипа тогда не будет, и движение ускорится. И виски давить не будет.
Чего мне не хватает? Надежды маловато, чуть-чуть её, так, капелька, чтобы только как-то выжить, чтобы продолжать жить. Наверное, и пространства мало. И в душе его не хватает, чтобы не давило, и вне, где нет будущего. Тесно. Пылью пахнет.
Сжался. Не хочу, чтобы меня кнутом стегали, и чтобы осаживали вожжами. А что, запрягли уже? Я чувствовал, как во мне без всякой на то причины поднимается упрямство.
Не понимать – это моя прерогатива. Кто только позволил мне это? Все всё хорошо понимают, что есть, что было, что будет, один я - болванчик. Неделю назад всё понимал, неделю назад никому был не нужен. А теперь вдруг осознал, что своим непониманием какую-то ценность представляю, тому, кто перспективу развернёт.
Почему о пространстве подумалось?  А что остаётся нам: работа – дом, дом – работа. Узкий коридор. Дверь…
Крутит нутро, словно животом маюсь.
Делаю вид. что ничего не замечаю. Затем спохватился, начал смотреть наверх, на небосвод, словно оттуда ответ на все вопросы свалится.
Странное ощущение другой раз возникает, когда после каких-то особо дремучих раздумий вскину глаза к небу, а там облака, как пена, застыли странными линиями. И мне не раз казалось, что мои мысли кто-то торопливым почерком, не заботясь о красоте, зафиксировал.
Небо – это чистая страница, пиши, что хочешь.
Если бы не ветер, если бы не вращение Земли, если бы не Луна, которая протирает ночью небосвод и, подобно ластику, стирает всевозможные людские каракули, то…
Думалось, что если бы был в состоянии назавтра прочитывать суть вчерашнего, то и ошибок, и ненужных порывов было бы меньше.
Вереница облаков все равно, что череда слов в предложении. И промежутки между словами есть, и лучи солнца блёстками абзацы выделяют. Жаль, конечно, что непознанное так и остаётся непонятым.
Нет, голыми руками я за раскалённую кочергу не возьмусь. Но ведь и жар чужой выгребать не буду. И давно понял, что чем веселее пир, тем горше похмелье.
Стоим мы лицом к лицу. Оценивающе глядим друг на друга. Глядим с враждебностью.
Елизавета Михайловна кинула нетерпеливый взгляд, порывистым движением руки как бы отмахнулась от нас.
Я чувствую себя мальчишкой, который, прячась за деревом, глядит на свет в окне понравившейся девчонки: и смешно, и досадно. Но когда за занавеской проплывает тень, то, как бы сжимает сердце холодная ладонь.
Елизавета Михайловна всё старалась увести разговор от скользкой зарплатной темы. В стране кризис. В мозгах, в управлении, во власти, - не понять, но что-то из былого нормального странным образом передвинулось во что-то непонятное. Сила этого непонятного в бездушии и наглости. За прошлое счастливое советское детство приходилось расплачиваться теперь. Пока мы, и я в том числе, не разгадаем, чем отличается работник от труженика, перемен в этой стране ждать бессмысленно.
Я охотно беседую сам с собой в минуты душевной тревоги, потому что в те минуты никто не слушает меня, и никто не перечит мне. Я могу немому собеседнику, коим сам являюсь, выложить всё, что проросло во мне.
Может пройти несколько недель, может бесконечно год тянуться, десять лет, как один день, промелькнёт, и людей, которые на что-то надеялись, нет уже на свете, а ожидание витает в воздухе. А послания с того света идут. Я слышу шум.
Как и большинство людей, притворяюсь, что живу жизнью этого большинства, на самом же деле давно завернулся в собственную оболочку, и только таким образом рассчитываю обрести спокойствие.
Можно ли прожить спокойно за закрытой дверью, когда дымом пахнет, когда трещит вокруг, искры летят за окном, когда пожар бушует? Если горит дом, то спасаться вместе со всеми надо. Хватай деньги и документы, и беги.
Ну, во имя спасения, начну я молотить руками и ногами, начну кричать и обвинять, - так сил ненадолго хватит, выдохнусь и свалюсь. А по мне толпа потопчется.
Как в песне поётся: отряд не заметил потери бойца. Потому что, человек – вещь, а вещь заменима, можно другую раздобыть.
- Жьёра, Жьёра, - Зубов с заговорщицкой усмешкой о чём-то спрашивал Рябова.
Усмешка как дорога не имеет ни начала ни конца. Она – течение, она не запаздывает.
Временами я беспечен и глуп. Понимаю, мысли нельзя удерживать в себе, в карман их не положишь, не зашпилишь булавкой. Из них и не слепишь то, что пощупать руками можно. А те мысли, которые выпускаю, я выбрасываю, - они зло. Зла нужно бояться. Зло не от Жьёры исходит.
Из заоблачной выси мысли спустились на землю. Спустились не плавно, а шмякнулись, пришлось переступить ногами, гулом в ушах отозвались. Мне как-то всё равно. Пусть все сожрут друг друга. Внутри всё обмякло.
О чём я всё время думаю, что в себе ношу, то и предстаёт перед глазами, то и слышится. Слышится то, чего раньше не слышал.
Фальшиво звучит. Хотя внутренне сопротивляюсь, полон неодобрения и осуждения, пытаюсь отгородиться непреодолимой стеной, но ведь не получаю заработанное.
Пора прекратить болтовню с самим собой. Пора понять, что происходит со всеми, произошло из-за меня. Кто-то когда-то крикнул, эхо от того вскрика беспределом отозвалось.
Был бы деревом, вдыхал бы азот и углекислый газ, вырабатывал бы кислород, тень в солнечный день отбрасывал бы: ни тебе денег не надо, ни уважения. Соси земельные соки да тянись к солнцу.
Почувствовал, как с боку будто кольнули взглядом – мол, притерпись, не играй бровями, не заставляй морщины на лбу ходить ходуном, не поджимай губы обиженной куриной гузкой.
Жду грома, но нет его. Гримаса раздражения, дёрнулся кадык, вместо молний непонятный извив мыслей, отчего даже усмехнулся.
В Сбербанке рублёвые вклады заморозили. Не валютные, а те, что по крохам собирались всю жизнь, гробовые. У нас гроб – это и гроб, и тот же дом, и дача, да и вообще все приобретения. Всё нас в гроб вгоняет. И нет гарантии, что снова «чубайсы» что-то не придумают. Не себе во вред, а чтобы за счёт «быдла» разрулить ситуацию.
«Рыжий, рыжий, конопатый убил бабушку лопатой…» Рыжий не одну бабушку убил.
Чего там, правильно: мы позволяем, они борзеют.
Те времена прошли, когда, сдавая объект, работяга мог заработать больше начальника управления. Хрена ли спрашивать каких-то благ, теперь конторские, перебирая бумажки, в разы больше получают, в разы больше сыплют претензии, в разы больше презирают.