Небо над кожей

               

– Не могу пока сказать, что именно у вас. Но придётся полечиться. Вначале нужно сдать все анализы. Дальше посмотрим.
– Вы можете хотя бы сказать, это заразно или нет?
– Не могу. Но понаблюдайте за своими близкими. Если у них вдруг появится то же самое, то, вероятно, они заразились от вас.
   Врач дерматолог с каменным лицом протянула мне несколько листочков с направлениями на анализы, откинулась на спинку кресла и отвернулась к окну.

   В этот холодный, хмурый зимний день, заметающий снегом шапку и душу, я шла и как будто видела вдали, в бесконечной метели, своё будущее: больница, где-то на окраине, изолированная от всего остального, что есть в этом мире, строго ограниченная территория, жизнь без возможности встретиться с кем-то вне серых стен... Но почему я вдруг решила, что я заразна? Может, мои полуоблезлые, зудящие, ноющие красные руки с коричневыми корочками, моя усыпанная пятнами кожа на всём теле – это аллергия, которую легко вылечить, просто убрав из рациона какой-то продукт или перестав использовать какое-то косметическое средство?

   Мои мысли были оборваны. Я вошла в магазин. Вокруг замелькали широкие витрины с жёлтыми ценниками. С трудом вытаскивая из узкого кармана список продуктов, я вдруг увидела мужчину в тёмно-зелёной куртке, который пытался оттереть с рукава пятно от йогурта, случайно вскрывшегося у него в руке. У меня с собой были влажные салфетки, я протянула ему одну. Улыбнулась и пожелала удачных покупок. А он почему-то схватил меня за руку... Витрины тут же размылись перед глазами, душный супермаркет как будто полностью опустился вниз, под наши ноги в тяжёлых зимних ботинках, и повеяло какой-то ласковой свежестью. И тут я поняла, что он смотрит на мои руки... Обычно мне в таких ситуациях становилось не по себе: неловко, неприятно, грустно. Но этот тёплый взгляд ни капли не смутил и не расстроил меня. Я улыбнулась снова, уже не формально, а искренне, всей душой ощущая нежность к этому незнакомцу.
  – Бедные лапки, – сказал он. – Ну ничего, пройдёт.
 Он улыбался и всё не выпускал мою сухую, грубую, шершавую на ощупь ладонь из своих.
  – Спасибо, – тихо произнесла я.

   Мы начали встречаться в январе. Мой новый год начался с этого невероятного знакомства, с этого удивительного чувства, что у меня есть кто-то важный и нужный, и это взаимно.

   Анализы показали, что я больна не на шутку. Нуждаюсь в срочной госпитализации. В длительном лечении. Хотя даже неизвестно, получится меня вылечить или нет. Заболевание уже пять врачей назвали ''необычным''. Столько симптомов и столько разных видов сыпи на моём теле вводили специалистов в недоумение. Они побаивались прикасаться ко мне даже в перчатках, хотя ещё нигде не значилось, что я заразна.

    Сама я с каждым днём чувствовала себя всё хуже. Руки болели так, что хотелось выть. Тело чесалось, особенно ночами. Лёня укутывал меня, пытался успокоить, убаюкать. Но иногда я не могла уснуть всю ночь. Я расчёсывала себя до крови. А если коротко стригла ногти и не могла чесаться, то сходила с ума от зуда, у меня начиналась истерика.

   Снежные угрюмые тучи плавно сменились весенними светло-жёлтыми облаками. Сквозь них пробивались широкие и мягкие солнечные лучи. Они разливались по земле, обдавали теплом. Всё вокруг так прекрасно сияло!  Мы с Лёней молча сидели на лавочке рядом с мило позеленевшей полянкой... Я никогда не была религиозной и даже просто верующей, я – не внемлющий сказкам атеист. Многие почему-то осуждают меня за это. Лёня не осуждает, но он верит. Сейчас он молится, и я ему не мешаю...

    Вскоре меня положили в больницу. Ещё одни специфические анализы показали, что моё заболевание приняло заразную форму. Меня перевели в другой блок – отделение для ''опасных'' больных.

   Странные синие пижамы для пациентов и полностью закрывающая тело экипировка для персонала. Врачи вообще не заходили сюда.

   Мне ставили капельницы с какой-то тёмной жидкостью. Это было настолько неприятно видеть, что я закрывала глаза и пыталась заснуть.               
   Уколы делали нечасто, но они были такими болезненными, что при введении лекарства невозможно было сдержать стон. На кожу наносили отвратительно пахнущую мазь.Лечение не очень помогало. Мой внешний вид оставлял желать лучшего, кожа скукожилась и покрылась пятнами даже на лице. Но всё же вскоре боль и зуд немного стихли. Я стала замечать то, что происходит вокруг, общаться с женщиной из соседней палаты, есть с аппетитом...

  Больше всего меня удивляла треугольная процедурная. Непонятно, зачем её сделали такой. И укол всегда делали в самом дальнем, противоположном от двери углу. Было ощущение, что ты загнан туда, в этот угол, что нет пути назад, сзади кто-то стоит и не пускает тебя, и ещё больше впечатывает тебя в стык стен уколом в твою ягодицу, как будто закрепляя таким образом какой-то пугающий древний обряд.

– Вы же заразны! Почему вы вышли из своего блока? – озлобленно спросила проходящая мимо санитарка с тазом белья.
– Я буквально на несколько метров. Здесь у вас такие картины красивые висят. Я же ничего не трогаю...
  Санитарка ничего не ответила, только шмыгнула носом и пошла вниз по лестнице.

  Почти никого нет. Я смотрю на картины, проходя по длинному узкому коридору... Милый уютный домик, вокруг зелень, цветы... А вот звёздное небо, и у меня от восхищения бегут мурашки по больным рукам, приятное, знобящее волнение захлёстывает целиком. Такое ощущение я испытывала миллион раз, слушая любимую музыку и просматривая трогательные фильмы. Но глядя на картину – впервые...
Больно открывать двери. Руки в трещинах. От жёсткой простыни чешется все тело. Шесть раз я пыталась надеть защитный костюм, неохотно предоставленный мне когда-то врачами для прогулок по ''чистому'' блоку. И каждая попытка заканчивалась резкой болью и зудом. Я стягивала с себя прорезиненные рукава и, рыдая, падала на кровать.

   Лёня приезжал ко мне, не пропуская ни одного дня посещений. Нас сажали у окошка переговоров – такого, как в тюрьме. Мы не могли дотронуться друг до друга. Я вспоминала то первое прикосновение в супермаркете. И во мне плакало всё, разрывалось сердце, ныло тело. Он говорил, что скоро мы обязательно обнимемся. И какое-то время я надеялась на это. А потом надежда умерла,  умерла гораздо быстрее, чем хотелось бы, абсолютно не вписавшись в шаблонную фразу.

  Просто, когда прошел год с момента моей госпитализации, меня решили перевести в отдалённую больницу, где ''будут поддерживать мое состояние''. Мне объяснили, что вылечить меня невозможно. И то, что я продолжаю быть заразной и опасной для окружающих. Именно тогда я поняла, что это навсегда. Что все мои самые навязчивые, страшные опасения сбылись...

  Меня перевезли рано утром в специальной машине. Весь блок для заразных в другой больнице ничем не отличался от того, что был в городской. С внешней стороны я даже не успела рассмотреть здание. Привезли. Накинули на меня какой-то плащ, чтобы даже не мучиться со всей спецодеждой. И быстро до палаты довели. Позакрывали все двери и окна. Весь день не кормили. Вечером только принесли неполный ужин. Так началась моя жизнь в новом месте, которое вообще не воспринималось мной как новое.

  Каждые сутки я восемь часов спала, очень крепко и сладко, словно отсыпаясь за те долгие бессоные ночи мучений, оставшиеся в прошлом. Только по утрам до сих пор, поворачиваясь на другой бок, вытягивала руку, чтобы обнять Лёню, которого рядом не было.
  Снились горы, реки, поля и звёздное небо. Я углублялась в свои сны так, что эти звёзды, казалось, светили мне с потолка палаты.

 – Да, можно на улицу. В садик для заразных.
Какой же это садик? Это, скорее, похоже на загон для животных, которым уже всё равно. Их или усыпят, или съедят, сдерут с них шкуры, а может, отправят в цирк, в дешёвый зверинец...
   И только вверху – небо, прямоугольный кусочек голубизны, свежей весенней безоблачности, красоты...
   Лёня... Я увидела его в полный рост через просвет в ограде.
   Побежала внутрь, чтобы увидеть только лицо в окошке.

   Он говорил, что не может жить без меня и не сможет. Он даже поклялся, что никогда и ни за что меня не бросит. У меня выступили слёзы. А потом что-то вскипело внутри. И вдруг я со всей силы ударила переговорной трубкой по стеклу. Оно разбилось, от трубки что-то отлетело, провод намотался на мою руку. В свободное пространство протянулась ко мне рука Лёни.
   Я стояла, как вкопанная. С моей и с его стороны к нам бежали медсёстры. Лёня с безумной надеждой в глазах просунул ещё дальше свою руку. И я успела слегка коснуться её кончиками пальцев до того момента, как нас резко отдёрнули друг от друга.

   Сижу в палате. На меня кричат сразу три медсестры. Лёню отправили сдавать анализы в другую клинику. Если он не заразился, его больше никогда не пустят ко мне, в зал посещений. Если заразился, положат в моё отделение. Мы будем вместе всю жизнь. Больные, заразные, живущие только в стенах больницы. Не знаю, есть ли среди этих двух вариантов лучший...

   И, главное, так обидно, что у меня отобрали мобильный телефон. Лёня даже не позвонит мне... Голова идёт кругом. Я сижу как на иголках четвёртые сутки...

   И вот уже десятые сутки... Он уже сдал анализы. Он не заразился. Иначе он уже был бы со мной.

   Неужели для меня закончилось всё... Закрыв глаза, я представляла, чем может сейчас заниматься Лёня. Для него существует весь мир. Для меня – только воспоминания, мысли, сны... Стены и потолок...

   Наступила какая-то бесконечная дремота, я не чувствовала себя. Я держала в руке алюминиевую ложку, и не понимала, зачем она мне, пока санитарка не опускала её в суп передо мной.

   Из соседней палаты доносилась музыка. Оказалось, мои соседки выпросили магнитолу, и родственники им даже привезли старые кассеты. Там был только шансон. Единственный из всех жанров музыки, который я на дух не переношу! Эти две взрослые женщины ещё и подпевали неприятными голосами... И главное, везёт им, через пару недель их выпишут. У них улучшение. Девушка с красным лишаем пролежала всего четыре месяца, у неё всё прошло.

   Раньше я считала, что в заразном блоке все мы с одним и тем же заболеванием. А недавно узнала, что в коридоре с шестью палатами вообще я одна с этой неизлечимой вещью. Больница вместительная. Кожных больных везут из города, когда в городских клиниках не хватает мест. Из четырёх поселков сюда поступают люди с разными тяжёлыми заболеваниями. Есть гинекология и кардиология. И детское отделение. Лежат все подолгу. Много палат, где годами находятся вошедшие в кому. Часть здания отдана под хоспис. Я часто думала о жизни людей там. Мне сейчас уже казалось, что знать о своей скорой смерти лучше, чем всю жизнь мучиться, чувствуя себя пожизненно заключённой.

   Машина, которая привозила еду в больницу, останавливалась напротив моего окна. Я каждый день видела, как оттуда выгружали бидоны и ящики люди, которые просто находятся на работе. Они выходят утром из дома, а вечером возвращаются домой. Встречаются с друзьями, гуляют по городу, ездят на природу, ходят на концерты любимых артистов...
   Бедным уставшим медсёстрам и санитаркам я так не завидовала. В конце концов им только надеть на себя защитный костюм, чтобы к заразным войти, сколько времени надо!

   Мне казалось, вечер тянется целую вечность. Я не выключала свет, хотя уже пятый раз через двери слышала, как всем приказывали его выключить. В шестой раз уже обратились лично ко мне.
   В палате я одна. Мне не хочется спать. Дежурным сёстрам видно только полоску света под дверью. Кому может мешать тусклая лампочка, одиноко горящая в окне скрытой за лесом больницы?

   Ночью я услышала шум. Мне показалось сначала, что это вода стекает по трубе, находящейся рядом с окном. Я прислушивалась. Нет, звук более громкий и приближающийся. Необычный. Окно находилось за мной, прямо за спинкой кровати. Я, с трудом повернув голову, взглянула на стекло. Вдруг крупные дождевые капли осветились ярко-жёлтым светом, потом свет погас, и совсем близко я увидела лицо Лёни, его пальцы, прижатые к карнизу, сжимали фонарик.

   Я открыла окно, и тут же почувствовала холодную мокрую руку Лёни у себя на щеке...
– Лишь бы быть с тобой. Пусть я тоже заболею, но буду здесь, с тобой... Я ведь не смогу жить без тебя...
– Лёня, зачем ты?... Лёня...

– Через три часа все будут просыпаться, Лёня... Завтрак принесут...
– Но если я уйду, что мне делать? Я не хочу больше оставлять тебя...
А если я ещё не заразился? И меня не возьмут сюда? Да и как можно жить в этой больнице? Здесь нечем дышать.

– Не знаю...
– Давай вообще вместе убежим?
–  С ума сошёл? Куда?
– Я знаю, что есть специальные места, поселения для заразных. Может, мы узнаем о таких. Здесь тебе о таком не говорили?
– Нет. Ведь нам без лечения придётся очень тяжело.
– Там, наверняка, есть какое-то лечение.
– Но меня не выпустят просто так из больницы... Вернее, вообще никак не выпустят...
– Я же сказал: мы сбежим.
– Но как можно отсюда убежать?
– Так же, как я сюда «прибежал».
– Что здесь смешного, Леня?.. Подожди... Ты предлагаешь мне лезть через окно?
– Да! При чём прямо сейчас! Как можно скорее! Пока никто не вошёл!.. Лезем! Скорее! Пойдём!
Я стояла у окна, дрожа всем телом, снова смотря в блестящие глаза Лёни...
– Пошли! Пожалуйста, милая! Давай! Спускаемся!!!
  И тогда я поняла, что хочу этого больше всего на свете.

   Я не взяла с собой ничего. Мы спустились по водосточной трубе. Я совсем расцарапала и без того повреждённые руки и ноги. Но, вдохновлённая мечтой о свободе, почти не чувствовала боли. Мы огляделись по сторонам, пролезли через щель в заборе больницы, минут пятнадцать прошли по лесу и оказались на широком шоссе.

   Ловить машину? Бред. За что заражать других? Лёня вытащил телефон. Звонить? Кому? Как объяснить кому-то такую ситуацию? Как не попасть обратно в больницу?
Лёня стоял, печально глядя вдаль, и расчёсывал покрасневшую левую руку. Мы оба почти не обращали внимания на это. Мы молчали. Мы всё понимали.
Рядом приземлилась стая галок. Они гордо расхаживали вокруг нас, тряся своими симпатичными головками и поклёвывая что-то подходящее для себя между травинками...
– Галка! Лёня! Дай телефон!
– Что случилось? Кому ты собираешься звонить?!
– Галка! Галька Рожкова! Моя одноклассница! Она работает в эпидемиологическом центре! Я ей позвоню! Если что, она не выдаст. Мы подруги. Она подскажет, что делать.

   Пыльная дорога быстро ускользала под нами. Высланная за нами машина скорой помощи куда-то везла нас. В отсеке для пациентов, кроме нас никого не было. Водитель и врач сидели за плотной перегородкой. Мы смотрели в маленькое окошко, побаиваясь, что скорая отвезёт нас туда, откуда мы только что сбежали. Но моя подруга позаботилась о нас. Она обо всем договорилась со своими сотрудниками и, немного привирая, описала ситуацию, в которой мы оказались.

   Боксы для инфицированных. Снова больница... Но Галка тут же пришла к нам. Она говорила через стеклянную дверь.
– Ребята, – сказала она. – Мы уже давно занимаемся исследованием этой болезни. Шансов вылечиться у вас нет никаких. Поселение уже открыли, оно месяц как работает. У них ещё пока туго с оборудованием. Но таблетки там дают.

   Мы понимающе и грустно улыбались друг другу. Галка сказала, что мы с Лёней очень хорошо смотримся вместе. Я уже давно не очень похожа на себя: все тело усеяно яркими пятнами, бордовыми и коричневыми корками, трещинами... Лёня тоже стал изменяться под действием болезни.
– Галя, все чешется. Как справляться с этим?
– В поселении зуд и боль пока не получается полностью снимать. Таблетки и уколы будут немного успокаивать, но со временем ваш организм привыкнет к лекарствам, и они перестанут действовать. Вы пока еще можете вернуться в больницу. Там вы будете чувствовать себя лучше, чем в поселении, и там, если надо, увеличивают дозу препаратов или заменяют их. Вы не будете мучиться.
– Нет, Галя, только не больница. Я не хочу жить среди каменных стен.
– А я не хочу жить без неё, – добавил Леня, – взглядом указав на меня.
– Да, мы хотим быть вместе и на свободе.
– Друзья, но там тоже не свобода.
– Там небо, там природа и даже свой дом, Галь!
– Хорошо. Если вы уже точно решили, я буду оформлять вас в поселение.
– Конечно, точно. Оформляй.

   В больнице, откуда я сбежала, конечно, подняли тревогу. Выехали меня искать. Но Галя уладила и это.

   Зашумел дождь, и поднялся ветер. Нас через боксы снова перевели в машину.  Пыль на дороге стала грязью, которая плевалась в маленькое окошко, пока мы мчались, заваливаясь в колдобины. Нас везли в область, где других поселков и дачных участков нет. Люди из поселения для инфицированных не должны нигде пересекаться со здоровыми. Это самый главный закон поселения. За его нарушение больных отправляют больницу, где для них приготовлены особые условия, почти, как в тюрьме. В поселениях могут жить только сознательные люди, ценящие то, что имеют, и не совершающие глупостей.
 
  Трудно изначально было назвать нас с Лёней такими людьми, судя по тому, что мы предпринимали, пока я лежала в больнице. Но сейчас, действительно, не до глупостей. Мы хотели попасть именно сюда. Это было нашей единственной целью. И мы ее добились.

  Дорога стала узкой, сухой. Плотные ветви высоких елей и лиственных деревьев не пропускали дождь. А потом и дождь прекратился. Когда мы снова выехали на открытый участок, стало прохладно, но дышалось очень легко. Вот и домики. Деревянные. Одни более тёмные, другие совсем светлые, окрашенные разными оттенками синего.
Но медицинский корпус каменный и даже двухэтажный.

  Нас обследовали. Поселили в дом на две семьи. В соседней комнате жила молодая пара с двухлетним ребёнком, все трое были в гораздо более худшем состоянии, чем мы. Они еле передвигались. Свою дочь, малышку в сиреневом платье, они носили на руках, но от дома они могли отойти только на очень небольшое расстояние. У них болело все тело от глубоких трещин на коже.

   Мы, расчёсывая руки, ноги, грудь, шею, долго не могли расслабиться. Возможно даже, я чувствовала зуд и боль острее Лёни, потому что совсем недавно была в больнице, где эти ощущения снимали капельницами. Но Лёня очень ослаб и, похоже, стал унывать, бояться, сдаваться...

   А в поселении появился четвероногий гость. Крупный, пушистый, чёрно-белый пёс прибежал неизвестно откуда и двое суток мотался между домами, подбегая к каждому и виляя хвостом в знак приветствия и дружелюбия. Никто из врачей не мог точно сказать, болеют ли нашим недугом животные. Но впрочем, было уже всё равно, так как все за это время много раз гладили Тома. Именно мы с Лёней так назвали нового друга, и оставили его жить в нашем доме.

   Том очень любил ласково хватать нас за рукав или штанину. Иногда он таким образом звал нас куда-то. Хватался зубами и немного потягивал в нужную сторону. Бывало, он и вовсе хотел увести нас из поселения, и нам приходилось сопротивляться и объяснять ему ситуацию. Со временем он всё понял, и полностью прижился.

   Каждый день самых тяжёлых пациентов осматривали медсёстры.  К некоторым они приходили в дома, некоторых вызывали в медкорпус. Менее тяжёлые через день самостоятельно ходили в нужные кабинеты медкорпуса. Несколько раз приезжал врач. Он велел медработникам надевать самую надёжную противовирусную защиту при общении с больными. Сам он решил на нас даже не смотреть. Прописал одинаковые уколы всем и уехал.

   Том бегал за Лёней весь день, и так его веселил, что депрессия отступила, и мой любимый стал тёплым и жизнерадостным, как всегда. От уколов было легче, немного спадал зуд. Солнце тоже помогало. Нам всем было рекомендовано загорать, это входило в лечебную программу. В солнечные дни мы с утра до вечера лежали на полянке, на мягких покрывалах, постеленных на траву. Ели и пили там же, словно на пикнике.

   Мысли были разные. Я думала о религии, о судьбе, о смерти. Но главные мысли были о жизни. Мы не садились каждый день в душные автобусы, никуда не спешили, не имели денег и ничего не покупали, не ходили на работу, не смотрели на часы...

   Иногда мы с Лёней оставались на улице даже на ночь. И это было волшебно. Мы лежали вечером на спине, держась за руки, молча улыбались, потираясь друг о друга зудящими плечами. Под нами была добрая и надёжная земля, а над нами – небо, прекрасное, тёмно-синее, усеянное голубыми огоньками звёзд. Вот она, свобода, о которой мы так мечтали. Великое небо, нежащее нас. Спасение, пристанище, счастье.


    17 июня 2018 года