Декомпрессия. Глава II

Вечер выдался тяжелым. Брикам телеграфировали, и они ответили почти сразу коротко и ясно: "Выезжаем ждите нас". Нахмуренный Агранов ходил взад и вперед по квартире Маяковского на Гендриковом переулке, куда мы доехали сравнительно быстро, и теперь ждали, пока за нами приедет машина и увезет переодетого к похоронам Маяковского на вскрытие, а нас вместе с ним. Часовая стрелка лениво и крайне медленно ползла к отметке 6. В квартире было тихо.
Всего пару часов назад в этих узких комнатах стоял настоящий хаос. Все близкие друзья собрались проститься, зная давно, что тело положено сжечь. Родченко, приехавший с нами, снова фотографировал. Ливанов бегал из комнаты в комнату и как истовый актер беспрестанно ломал комедию над стараниями Денисовского переодеть покойника: долго не могли снять рубашку, боялись даже дотрагиваться, хотя мы давно осмотрели тело и все возможные внешние улики зафиксировали.
В один из таких перебегов я предложил разрезать рубашку. Ливанов сразу же автоматически хватил себя по карманам пиджака, куда ножницы даже при желании всё равно бы не вместились, развернулся и побежал в комнату Осипа. Через минуту вышел уже с большими портняжными ножницами и ликуя вручил их Денисовскому. 
Побродив по комнатам с минуту-другую, вытолкнутый от Маяковского, я вернулся на кухню к Якову Саулычу, который совсем по хозяйски заварил чай и предложил мне.
— Эти сейчас наиграются, нарыдаются и уйдут, а нам с вами тут ещё второго скульптора ждать, Меркурова, а потом тело на экспертизу везти. Подкрепиться неплохо будет.
Я молча согласился и отпил глоток какого-то явно дорогого и очень резкого на вкус чая. Черного. С секунду смотрел в глубину надтреснувшей у основания чашки, по колеблющемуся темному полотну понял, что взволнован и отставил надпитый чай на длинный стол с легкой, но постаревшей, казалось, скатертью.
— Чего это вы задумались, товарищ? — осведомился у меня Агранов.
— Да вот, о Полонской всё думаю. Убежала она с утра и так не объявилась. И Ливанов, и Катаев здесь, и Яншин, а её нет.
— Так вы у Яншина и спросите, — начальник сделал большой глоток и покрутил в руках полупустую кружку.
— Мне младший Бальшин с утра дал адрес, — я достал из кармана записку и положил на стол, Яков Саулыч, снова отпивая чай, только косо глянул и зажмурился от тепла напитка.
— Сейчас всё равно не время. Полонская никуда не денется, у неё большой контракт с Немировичем-Данченко, премьера в театре какая-то. Тем более я знаком с её матерью. Волноваться не стоит. Сегодня разберемся с товарищем поэтом, а завтра же с утра вы отправитесь на квартиру, в театр военных действий, так сказать, и опросите остальных, кого не успели. Вы же только первых свидетелей успели допросить?
— Да, тех, кто был в квартире и слышал выстрел: домработницу Скобелеву, Кривцова, медсестру Райковскую и младшего Бальшина.
— Ну вот, любезнейший, так есть ещё и другие жители. Они выстрела, может, не застали, но могут что-нибудь знать о товарище поэте.
— Так я, товарищ начальник, прямо сейчас готов вернуться на квартиру и допросить, чего время терять.
— Сиди, — он махнул рукой, видя моё стремление встать, — три часа только. Все уважающие себя люди на работе, вы только на лишний марш бросок силы потратите и вернетесь ни с чем. Я отошлю вечером Курмелева предупредить жильцов, что завтра им рекомендовано заглянуть к вам в управление.
И многозначительно подмигнув мне, стукнул пустой чашкой по столу.
Через несколько минут в кухню вошел коротко стриженный, без пиджака и в помятых брюках молодой человек , молча кивнул, подошел к графину налить воды.
— Кончили, товарищи. Ливанов принес ножницы, рубашку немного надрезали, легче стало снимать. Тяжелый он. Тяжелый.
И молодой человек тяжело вздохнул, как будто последнее слово относилось не к весу поэта, а к нему как к человеку. Агранов тоже заметил эту двойственность и поспешил разрядить атмосферу.
— Полно вам, товарищ, все когда-нибудь уйдем. Кто вот так, а кто, может, и своей смертью. Не печальтесь, не стоит оно того. Коли бы брошь дорогую украли стоило бы печалиться, потому что кража — вещь неестественная для человека. А смерть. Смерть естественна.
— Понимаю я это, товарищ начальник, — кивнул он, стоя к нам спиной, —  так и об имени вашем не справился. Я вот Денисовский, Николай.
— Да, заочно знакомы, товарищ художник, — усмехнулся Агранов, — Яков Саулович, Агранов.
Они подали друг другу руки, я тоже представился и получил свою порцию пожатий. Руки художника были все в мозолях, жесткие, сильная хватка узнавала в нем строителя или какого фабричного рабочего, но не утонченного деятеля искусства. Впрочем, в наше неспокойное время одними художествами на жизнь не заработаешь.
— Там в комнате Михаил с Борисом поспорили, не верят, что сжигать будут, — как-то безразлично пожал плечами Денисовский, отставляя пустую чашку.
— Право же, сейчас совсем не время, — всплеснул руками, вставая и направляясь вон из кухни, Яков Саулыч.
— Так будут? — почти вслед спросил Николай, слегка наклоняя голову и как-то широко, почти неестественно, раскрывая глаза.
— Сейчас не время об этом. Сначала формальности все уладим, а там посмотрим, что скажут.
То же он сказал и в комнате, возвышаясь как скала — впрочем, это довольно сильное клише, но подходящее — над присмиревшими Яншиным и Ливановым.
— Кажется, только вчера вместе в "Прибое" работали, — огорченно подвинул стул художник, обращаясь ко мне, — ему всё не нравилось, что я слишком детально старался изобразить детей.  Иллюстрации рисовал к "что такое хорошо и что такое плохо"...
Я кивнул, вспоминая эту занимательную книжку, кою всего пару месяцев назад подарил пятилетнему племяннику. Плохо или хорошо по мнению автора было самоликвидироваться? Хотя подобные вопросы и не могут возникнуть в голове ребенка, так значит зачем на них отвечать.