День победы

     1
По старинной улице райцентра вниз, на площадь, уходили утром оркестранты. Тротуар из серого песчаника, проложенный давным-давно купцами возле каменных домов, шуршал под черными концертными туфлями. Флаг на Дворце культуры хлопал музыкантам в спины. Надраенные асидолом трубы посипывали медными воронками. В дверях Дворца стояла, словно пушка, билетерша – ее уделом было отдежурить в праздник. Оркестранты шлепали объемную подругу по «лафету»  -  такая уж традиция была в ДК, – чтоб заработать деньги или славу.
«Идите, лабухи, - ворчала мягко женщина, разваливая в зеве рот. – Дежурь тут с вами без толку… Свезут всех к вечеру: кого в трубе, кого на барабане… Эх, слабухи…»
Последним вышел из Дворца Серега Воропай в атласной рубахе и плисовых фольклорных штанах. На узкой спине громоздился баян в дерматиновой таре.
- Чего не взял картуз с цветком, куриный жеребец? – спросила билетерша, уперев в бока ручищи. Баянист был ей до подбородка.
- И так сойду: за песенки девки полюбят, - засмеялся музыкант, показывая мелкие, как будто рисовые, зубки, сощурив карие монгольские глаза.- А мне б тебя одной хватило на всю жизнь.
Серега потянул игриво руку, но билетерша вдруг одернулась.
- Одной… - промолвила с усмешкой. - Батя твой был богатырь, а ты откуда такой взялся?
- Откуда все берутся, - буркнул Воропай, подкинул на плечах инструмент и отправился на площадь, слегка матерясь на досужую бабу.
- Эх, скидух… - сказала дежурная. – Кому ты нужен? Недаром без семьи под сорок лет. И батя был не гулливер, а - богатырь. Да, настоящий…
 И, вспомнив, сладко потянулась.
У стен, возле пропахших свежей известью деревьев лежали тени. Но в подворотни и в заборы через щели протекало солнце. Оно, как гриммовская каша, заполоняло все пространство, и придержать его могли лишь облачка, которые слеплялись кое-где по небу из оческов. В предчувствии торжественного дня, богатого застолья с видными людьми родного городка Серега быстро забыл билетершу, шагал легко и весело, насвистывая марш. Баян с латунными басами чуть оттягивал назад его мальчишеское тело, и мнилось Воропаю, будто плечи у него стали шире. В глазах встречающихся женщин он не замечал насмешек, а пил в них масло ласки, и даже девочки-подростки, как ему казалось, поглядывали с тайным ожиданием.


Людей на главной улице райцентра было мало: народ еще готовился ко Дню в своих жилищах. Старухи поминали о войне и Бога славили, что живы.
Медали их мужей тускнели в ящиках комодов – некому надеть. Раскрывши в кухнях форточки, хозяйки слушали в пол-уха репродукторные песни, гремели чашами и банками, роптали на мужей: их надо, как детей, собрать и накормить, а у самих причесок нет и ногти не накрашены. Мужчины начищали обувь и косились на буфеты – там напоказ, на праздник, зрели винные бутылки с яркими наклейками. Дети нежились в кроватях, в потягушках, но звуки улицы и кухни их тревожили. Хотелось полежать, однако грезились веселье, угощенье, и дрема сладко таяла в ресницах.

2
На площади солнце устроило пир. Оно прорвало оцепление деревьев и рухнуло в траву, кропленную росой, в надраенные трубы оркестрантов. Вспыхнули на монументе павшим  слова о вечной памяти и каска, крашенные бронзой, просветлели лица людей.
Народ шел на площадь не спеша, как будто к храму. От верхних улиц выплыл шум, напомнив о ручьях, когда они, разбив апрельский хрусткий лед, сливаются в потоки. От школы и единственного в городке  завода двигалась колонна демонстрантов. У парка, перед выходом к трибуне, дети изо всех сил застучали в барабаны, задудели в горны. Вскинулись трехцветные и красные флаги, заструилось бархатное знамя пионерской дружины, торжественно поплыли венки и гирлянды.
Капельмейстер кивнул оркестрантам, и, приводя колонну в порядок, грянул «Встречный марш». Для десятитысячного городка это было торжественно. Вот демонстранты подровнялись в длинных шеренгах, знаменосцы приставили древки к ногам. Оркестр умолк, но в рокоте толпы и в солнце, в красках, в воздухе еще звучал вокализ улицы.
К сколоченной на днях осиновой трибуне пошли степенные ораторы. Они всходили гуськом, пропуская друг друга по «качеству». Согласно празднику, сегодня первым поднимался бывший партизан, за ним – военный комиссар и председатель ветеранского совета. Дальше шли привычной чередой областной чиновник, глава района, пара заместителей, районный  председатель правящей партии, директор предприятия – весь тот набор, который был, есть и будет до тех пор, пока стоят трибуны. Около них вертелись культработники и журналисты. Настороженно улыбались парадные милиционеры. Отдельной группой встали коммунисты, жириновцы и прочие муниципальные правдоискатели с бумажными плакатами, зовущими к порядку власть имущих.
Подъехал автобус с ветеранами войны, и  служащие собеса поспешили к нему, чтобы вывести подопечных. Ветеранов в городе осталось человек двадцать, глубоких стариков с выцветшими глазами. Иные не смогли покинуть своих мест и сквозь стекло смотрели на праздник. Осиливших ступеньки ПАЗа ветеранов усадили на принесенные из мэрии кресла напротив трибуны, и теперь они ожидали, когда им что-нибудь вручат за былые подвиги и скажут добрые слова.
Открыл митинг военком. Он говорил о великой и могучей Российской Армии, и пожилые участники праздника согласно кивали сединами. Потом,  вспомнив, как враги сожгли его поселок, плакал бывший партизан.
Во время речи председателя совета ветеранов к Сереге Воропаю подошла директорша ДК. Он начальницу побаивался, но не по долгу службы, а из-за фигуры. Эта женщина могучей грудью наплывала на него, как ледокол.
- Воропай, задание меняется, - сказала она.- Поедешь с ветеранами в детсад, в столовую. С начальством на турбазу едет Сёмка.
- Валентина Ивановна, за что? – расстроенно воскликнул Сергей. – Вы же меня назначили…
- Так Тарелкин захотел, зампредкомитета тарифов из области. Ему гармошку подавай, а у тебя баян. Поэтому к ним Сёмку с «ливенкой»  пошлю, - сказала директорша.
- Так, может быть, этот Тарелкин не в курсе разницы между гармошкой и баяном? Может, он образно сказал? – с надеждой произнес Сергей.
Начальница задумалась.
- Сёмка на гармошке современных песен не сыграет, не споет. Он частушки с матюками знает, страдавуху да «Катюшу» с «Танкистами» - это самое для ветеранов. Опозоримся, Валентина Ивановна, - убеждал Воропай.
- Опять материальная часть? – проворчала начальница. – Что же ты хочешь нынче поклянчить, коль не секрет?
- Квартирный вопрос, - сказал, чуть замявшись, Серега.
- Да много ль тебе надо, одинокому? Есть же дом отцовский. Ох, и жаден ты, Воропай!
- С квартирой я женюсь, - сказал баянист.
- Ну-ну, - усмехнулась директриса. – Ладно, попробую убедить Тарелкина.
Директриса уплыла, разрезая толпу, к подножию трибуны, побеседовала там с районными начальниками, а потом поманила к себе Воропая.
- Поедешь с Мусиным, заворготделом, - сказала она и подвела Серегу к райкомовскому чиновнику. Тот, словно Цезарь, успевал и слушать речи, и беседовать, и отдавать распоряжения.
  - Не опоздай, Сергей, - сказал ему Мусин. – Ждать не буду, некогда.
- Тут час ходьбы, если чего, - произнес стоявший рядом с ним Монгол, когда-то урка, а теперь владелец двух кафе. – Ты лучше оставайся в городке. Приглашаю на ночь к себе, у меня девки – во! У нас там тоже будет день победы. Споешь чего-нибудь народного и про войну?
Он хлопнул Воропая по плечу так,  что Серега зашатался.
- Не слушай его, ступай к моей «Волге», - сказал заворготделом. – У нас и мэр, и Тарелкин из области тоже народное любят.


                3

Сценарий праздника дарил Сереге минут сорок. Школьники и лучшие работники завода возложили к памятнику венки и гирлянду. Прошла минута молчания, и речи ораторов продолжились.
Баяниста повлекло в «обжорный ряд», где за столами бойкие, с веселыми глазами продавщицы откручивали золотые пробки, небрежно лили по стаканам водку. В горочках дымились рыжие котлеты, пахли сдобой булки, таяла халва, пьянил дух шашлыка…
«Успею соточку принять, - подумал Серега. – Когда это выпьешь  на турбазе! Охрипнешь, пока начальники напьются, напоются, пригласят к столу…». Он занял очередь к розливу.
Народу избитые речи начальства обрыдли, он  разбрелся по площади и парку. Перед трибунами остались стойкие пенсионеры, учителя и унылые знаменосцы. Отважная часть оппозиции в паузах между речами кричала: «Долой правительство!»
В очереди к водке возмущались мужики. Продавщица наливала в старые бумажные стаканы от мороженого – где только нашла!
«Еще бы плавленый сырок или камсу – совсем как при Советской власти», - поначалу умилялись выпивохи. Но бумага промокала и воняла, приходилось пить мгновенно, залпом. А какой от водки толк без разговора?
Воропаю было некогда базарить с кем-нибудь, и он не возмущался. Когда у заветной цели остались человек пять, на плечо Сереге лег тяжелый гнет. Обернуться он не смог. Увидев краем глаза пятерню, словно чугунный колосник, он произнес: «Ильюха… Пошивалов…» И радости не слышалось в его словах. «Сейчас заставит выпить с ним за батю», - подумал Воропай. Так случалось всегда, когда их дороги сходились. Отказаться было невозможно – это Серега знал точно.
Раньше Илью Ивановича Пошивалова на проводы зимы рядили в Илью Муромца. Цепляли бороду, натягивали кольчугу, давали в руки толстую палицу, сажали на игреневого Карла из райпо, возившего по городу фургоны с хлебом.
- Тебя, Сережа, с праздником, - сказал Ильюха ласково. А у Воропая из-под гнета вышло:
-Да… ничком… ох, задавил…
Илья Иванович постарел. Грудь мощная, как колокол, еще поила голос гулом, но сам он потулился, сдал в плечах. Руки, недавно бросавшие через березку пудовую гирю, подернулись дрябью.
- Ну, Воропай, возьмем по «маленковскому», - сказал он задушевно. – Не будем мы бумажными позориться. Пусть из них начальство пьет, чтоб секретарши не слыхали. Берешь котлеты, я – пузырь, и отойдем в сторонку.
- Да… многовато будет, - молвил баянист. – Мне на турбазу ехать с Мусиным. Так, соточку приму – и хватит.
- Мы разберемся. В праздник не спеши – грешно, - сказал, чуть усмехнувшись,  Пошивалов и попросил поллитру через головы. Ему не прекословили.
Они ушли в глубь парка, к ржавой карусели, уселись на поломанных лошадок. Тост был один: «За День Победы!»
Ильюха пил степенно, не спеша – не пил, а кушал. Серега, проглотивши полстакана, приложил руку к уху – не слышно ли гимна от площади. Гимн – значит, митинг закончился, надо к машине бежать.
- Спешишь бояр повеселить? – спросил Ильюха.
- Их, сладких… В том моя работа, - ответил с тяжелым вздохом Серега. - Кто тебя неволит? Это ж не концерт, не смотр, - сказал, жуя котлету, богатырь. – Директорша? Послушал бабу! С простым народом надо в этот день, чтоб задушевно. Я понимаю: ветеранам поиграть – вот это да. А тем поллитрукам с трибуны только повод дай. Им все равно: что май, что март – всегда гуляют на казенные. Подумай – и останься. Батя твой бояр не веселил. Давай-ка помянем его.
Смутившись, Воропай пробормотал:
- Сегодня все равны… У всех война кого-то унесла, у бедных и богатых.
- А что ж не сесть за общий стол? Накрыли бы на площади, как раньше. Чего не хватит, люди сами бы поставили. Нет, братец, начальство боится сравняться с толпой – вот беда. Давай-ка за батю, он светлый был, как этот день. И не спеши.
От площади из репродуктора доносилось звучание чьей-то речи: ни единого слова не разобрать, но торжественно, с пафосом. Серега, выпив, постарался угадать, кто говорит, но не сумел.
- Какая тебе разница? Тарелкин, Ложкин… Они приходят и уходят, мы – одни. Жаль, ветераны умирают, - произнес Илья Иванович. – Давай-ка еще возьму бутылочку, примем за воинов.
Воропай заволновался: многовато. Но отказаться не смог: Пошивалов прикажет: «Здесь сиди!» - и семимильными шагами достигнет площади, возьмет поллитру и не даст уйти. «Скорей бы гимн», - подумал Воропай, спросил Ильюху, чтобы время потянуть.
- А что ты помнишь про войну?
Богатырь вытер губы, посмотрел в глаза Сереге, и взгляд его был горек. Густые брови насупились, открылась глубокая, как шрам, морщина.
- Мой сосед родился в сорок первом, дак и он дитём войну запомнил: крики, дым… Тревожный воздух помнишь аж нутром, - сказал Ильюха. – А мне, когда немцы бежали из города, минуло целых одиннадцать лет.
- Самая цепкая память, - сказал Воропай.
- Память… Я же почту разносил. От живого принесу – накормят, приласкают. Кусок дадут – мамаше отнесу, болела она... А похоронку дам – и убегаю: больно горе видеть. И на отца сам похоронку получил.
Чуть помолчав, Ильюха произнес:
-Я в праздник нынешний по улице иду и возле каждого крыльца, где с письмами бывал, остановлюсь и кланяюсь…
На площади оркестр грянул гимн до-мажорным аккордом с литаврами. Серега вскинул баян, протянул Илье Ивановичу узкую, словно селедка, руку и побежал, так что плисовые штаны раздувались парусом.

4
Он не учел, что Мусин – орготдел, организатор, и должен был уехать раньше всех. Среди важнейших на любом собрании вопросов всегда стоит особняком «шестой» вопрос – застолье. Здесь решаются личные, семейные, общественные проблемы и пахнет деньгами. Здесь открываются служебные карьеры, но могут и в одночасье рухнуть из-за пересола, недолива или плохого настроения. Зампредкомитета Тарелкин любил отдохнуть широко: с лимонной водкой, шашлыком  и скоморохами.
Уехал Мусин на турбазу прежде всех: продегустировать застолье. Серегу Воропая ждать не стал – знал: доберется, прибежит, как прибегает брошенный за десять верст шкодливый кот к прикормленному месту.
И баянист метался меж оставшихся машин, просился чуть ли не в багажник. Атласная рубаха билась между «Волгами», тревожная, как SOS, но вскоре все машины разъехались. Отделов в мэрии полно, а в них – специалисты. У каждого задачи и вопросы, с кем и как. Зачем им баянист?
Конечно, выплыла директорша. Грудь вздымалась от негодования, в глазах – презрение и гнев.
- Мой транспорт занят, - как отрезала. – Просился – добирайся сам. А не сыграешь там – уволю.
Тут билетерша подвернулась с каменным «лафетом» - спешили обе клубницы к банкету в детский сад, где Сёмка наяривал на гармошке.
- А я тебе, Серега, принесла картуз – всё будешь выше, - усмехнулась.
Бумажный цветик возле козырька безжизненно повис.
- Носи сама, - ответил Воропай.
Он приуныл. Идти по трассе до турбазы – два часа. Есть путь другой, короче, возле речки. Но там дорога в ямах и машин попутных нет. Посмотрел он с грустью в небо, где облака свалялись в тучи и солнце стало в них подолгу застревать. Вот тебе и праздник, Воропай!
Тут Илья Иванович подошел: в руках литровка с водкой, словно булава, и рыжие котлеты.
- Унынье – грех, - промолвил Пошивалов. – Давай-ка по сто грамм и что-либо найдем.
- Какая водка! – чуть не взвизгнул Серега. Поникший, с опущенными плечами, он был похож на обиженного мальчишку.
- Не горюй, придумаем, что надо, - сказал Илья Иванович, и медный бас богатыря на опустевшей площади звучал надеждой. – Ты через час приедешь к магнатам с политиками. Покуда они на базе разогреются – и ты как раз… Жди!
Он сунул в руки Воропаю снедь, ушел в проулок. Серега снял баян, уселся на него возле трибуны. Продавщицы в ожидании райповских машин кричали песню про танкистов. Связисты сматывали провод от динамиков. Проехали в какую-то деревню оркестранты – их «пазик» грохал, как бас-бейный барабан, звенел тарелками.
А тучи сгущались. Стерлась утренняя позолота, и площадь помрачнела. Повсюду валялись пивные бутылки и банки, пестрели пакеты от чипсов, и пьяненькие дворники спешили с двух сторон с метелками и ведрами. И только стела, памятник и братская могила смертельным духом хвои и цветами напоминали о великом Дне!
Вдруг, грохоча, на площадь выехал Илья Иванович на древнем «ижаке» с коляской, о котором Воропай совсем забыл, а в детстве часто сидел в нем, прижимаясь к отцу, а Пошивалов, игоча, как конь, мчал их на рыбалку.
- Садись! – заорал богатырь. – «Там, где пехота не пройдет и бронепоезд не промчится!»
Воропай засунул баян в коляску, а сам, как дитя, обнял сзади Ильюху.
- Мы их достанем напрямик! – воскликнул Пошивалов. – Но, волчья сыть, травяной мешок!
«Ижак» взревел и бросился вперед.

5
Шоссе центральной улицы закончилось, как песня. За ним тянулась улица, заросшая густым лозняком – она и называлась Лозки. Река текла в садах и огородах, в нее впадали резвые и чистые ручьи, рожденные ключами. Земля сочилась, словно соты, и пахла сдобным перегноем. Проехать можно было в сушь, а если проливал хороший дождь, десятки труб, протянутых через дорогу, не поспевали поглощать ручьи, вода бурлила через них, питала лужи.
Топь тянулась с километр, затем дорога вырывалась вверх, к сосновому лесу, а там до базы рукой подать. По-хорошему через Лозки ехать недолго, не то что в объезд по бетонке. Но это как распорядится водяной.
Илья Иванович с Воропаем миновали метров двести, перекатились через пару труб, как вдруг закапал крупный дождь – «коровьи слезы».
- Он майский, быстрый, - кричал, перекрывая грохот мотоцикла, богатырь. Но дождь вдруг хлынул ливом, запузырился и забродил в ключах; ручьи  вмиг закипели, словно брага, устремились на дорогу.
  - Бежим к Сашковым на крыльцо! – велел Илья, кивнув на ближний дом.
«Ижак» заглох. Серега обнял инструмент – не дай бог отсыреет, и враскоряку, оскользаясь, кинулся на взгорок вслед за Пошиваловым.
Мокрые, запыхавшиеся, они сели на крылечной лавочке. Хатка Сашковых похилилась, глина осыпалась, бревна торчали, как ребра. А в палисаднике – море зелени, и воздух духмяный, желейный, хоть пей его, словно ликер.
Над некрашеной дверью – фанерная красная звездочка.
- Из этой хаты трое на войну ушли, - произнес Илья Иванович, умывая  лапищей лицо. – Ты помнишь Петю Грача, без ноги? Который церкву крыл и чуть не шуганулся с купола, веревка не дала, повис?
- Конечно, помню, - сказал уныло Воропай.
Он съежился, как воробей под застрехой, рубаха потемнела от воды, штаны обвисли.
- Давай, брат, растяни баян. Про слезы на глазах, про День Победы. Я сюда трижды похоронки приносил. А Петя вдруг вернулся – матери на счастье… - сказал Пошивалов.
- Его же нет на белом свете… Лет как десять… Кому играть? Дождю? – хмыкнул музыкант.
- Вдова жива, Степановна. Она, что, не человек? Или тебе дороже те, что скрылись на турбазе от людей? – вскипел Ильюха .- Давай, играй, иначе брошу одного, уеду.
Он стукнул в дверь три раза, так что крыша загудела. В хате послышалась возня. Прошуршал засов, щелкнула щеколда, и на пороге показалась древняя старуха, согнутая в три погибели, с мохом на подбородке, но с живыми, словно с неба, глазками. Она была для праздника в цветастом платочке и в белом, как у школьной выпускницы, фартучке.
- Степановна! – крикнул Пошивалов, словно в рупор. – Я тебе праздник привез. Серега, ну-ка, дай нам «День Победы ».
И Воропай вступил. Начал с неохотой и с ленцой, но длинный запев распалил его, вывел на полный голос.
День Победы,
Как он был от нас далек,
Как в костре потухшем таял уголек…
Живые звуки зазвучали чисто, звонко, неожиданно, и заскрипели двери, распахнулись окна, и люди с радостью и болью впитывали песню. Сотворенная евреем и русским, она соединила горе и восторг, режущую душу скрипочку из местечкового погребка и взрывающую воздух маршевую медь духового оркестра. «Это праздник со слезами на глазах…».
Глуховатая бабушка Сашкова слушала с улыбкой, глядела на гостей с недоумением и на последнем куплете вдруг заплакала, вытирая слезы уголками платка.
- Спасибо, милые, - сказала, поклонившись. – Зайдите в хату.
Гости отказались.
- Ну, тогда посидите чуток, все равно дождь, - сказала Степановна и прошаркала в дом. В скором времени вынесла кастрюльку с крашеными яйцами – остались с поздней Пасхи – и сковороду с картошкой. Заговорщически подмигнув, достала из одного кармана фартука чекушку с самогоном, из другого – стопки.
- Давайте, мужички, за праздник, - предложила.
Грех было отказать старушке – выпили. И Степановна с ними.
- Я слов не разбираю всех, - сказала бабушка. – Слыхала раньше и запомнила: «Здравствуй, мама, возвратились мы не все…» Я в этом месте плачу…
У старушки снова появились слезы, но она сама отвергла грусть.
- Сыграй-ка мне, милок, «Березку», старый вальс – я в девушках любила танцевать, - попросила она Воропая. И уже во вступлении в такт застучала ногой.
- Степановна, с кем ты кружилась? Сашков твой с войны одноногий пришел, - подначил Ильюха.
- Так я до войны, милок, все до войны… И в девках, и замуж успела, и в танцах… Потом не до вальсов мне было…
И вдруг старушка напряглась, сжала пальцы в остренькие кулачки, глаза ее прищурились, напитались гневом. Она набрала воздуха в тщедушную грудь и крикнула, что было силы, с клокотанием и хрипом:
- Уйди, паскуда, сгинь! Не место тебе в праздник!               
Воропай с Ильей Ивановичем, изумленные, оглянулись и увидели, как в соседнем дворе проскользнула фигура такой же согбенной старушки.
- Немецкая подстилка, шлюха Парамониха, - кипела бабушка Сашкова. – С фашистом «Розамунду» выделывала… А мой в бою ногу терял…
- Да ну ее, не тронь, сегодня праздник, - сказал Пошивалов ласково.       – Ишь, как со стопки завелась…
Но бабушка то ли не расслышала, то ли в раж вошла. Привстала с лавки, направила вверх грозный перст:
- И чтоб тебе, денно б тебе, нощно б тебе, и рвало и метало в руки, в ноги, чтоб окочурилась ты, ****ь, середь дороги!
- Ого! - воскликнул, нахмурившись, Пошивалов. – Куда зашло! Спасибо, бабушка, за угощение. Дождю конец, поедем дальше.
Солнце, словно ядро, вырвалось из сонма туч и воссияло новым светом. От первозданной травы и листвы, от вспаханных овощников потек тугой аромат весны. В приречном лозняке прочистил горло, чмокнул соловей.
Илья Иванович и Воропай, где можно, объезжали лужи, а чаще ехали по ним, надеясь на авось. Серегина концертная одежда потемнела от воды, туфлишки от налипшей грязи превратились в лапти; Ильюха от напряжения вспотел – вдруг подведет их колея, и они окажутся в луже!
Но вот и взгорок, и последние дома, за ними через маленький пустырь – сосновый лес с турбазой.
- Не горюй, Воропай, успеем! – орал, заглушая мотор мотоцикла, Пошивалов. – Ты им раньше не нужен! Пока кураж козлов не обоймет, они не вспомнят про тебя!

6
- Эй, братцы! Хорош вам таскаться по улицам. Подъезжайте ко мне, - услышали они, когда «ижак» выскочил на самый верх к последнему дворику улицы и городка.
Кирпичный дом старинной кладки почернел от дождей и времени, шиферная крыша  замшела, оконные рамы скривились, вцепились в наличники, чтобы не выпасть, и зрили на мир с выраженьем испуга. За дощатым забором благоухал цветами сад.
- Заезжайте ко мне, мужики! – снова услышали Илья Иванович и Серега, когда их мотоцикл притормозил, чтобы рвануться дальше.
Пошивалов, увидев в раскрытом окошке лохматую голову, заглушил «ижака», сошел с него и сбросил шлем.
- Алеша, сын ростовский! – произнес он трубно и с слезою в голосе. – Тебя же дети сдали в интернат. И как ты здесь?
- А вот им! – из окна показалась рука в засученной по локоть рубахе. – Мечтали, дом им подпишу или продам. А кто работать будет? Запустение! Огород зарос, и сад заглох. Сбежал я, дорогой Ильюша, не стерпел позора.
- Иди наружу, - приказал Пошивалов. – Сквозь окно лишь бабы судачат.
Алеша появился в длинной рубахе тюремного цвета, в помятом пиджаке в полоску, в штанах без ремня, на телефонном проводе, в войлочных ботинках. Небритый, лохматый, седой, он был похож на пропившего мельницу мельника.
Они уселись на скамью возле забора. Кудрявилась омытая небесными слезами мурава, жужжала сыто пчелочка златая, и солнце вновь царило, сплавив тучу в край небес.
- У меня, братцы, выпить нечего, - сказал Алеша, разведя руками. – И закусить – одна крапивка. Спасибо, сестрин свекор угостил – с утра поллитру беленькой распили.
- Кто, Коногор? Ему ж сто лет! - воскликнул Пошивалов. – И три ранения в войну. Ну, молодец!
- А я тайком вчера смотался, где пешком, а где попуткой. К полуночи добрался. Здесь – ни света, ни привета. Пыль, закрома пусты – все до картохи выгребли сыночки, - тихо жаловался Алеша. – Даже грядку лука не посадили.
Текла в Алешины морщины мутная слеза.
Воропай нетерпеливо ерзал на скамье, поглядывая в небо. Илья Иванович усмехнулся.
- Что, боишься?  Брось ты эти вальсы! Давай-ка лучше принеси из люльки водочку, попьем с Алешей. Он ведь богатырь!
- Да, было, было, - оживился хозяин пустого двора. – Рядили нас, коней давали лучших, учили по-былинному балакать… Было дело…
В глазах его легла святая грусть.
- А кто Добрыней был? Я что-то не припомню, - спросил принесший водку и котлеты Воропай.
- Их много поменялось, - произнес Илья Иванович. – Это мы с Алешей вечные. Постой, Серега, отец твой тоже был Добрыней! При Хрущеве, точно!
- Меня еще не было тогда…
- Нет-нет, ты должен знать, сынок… Отец твой с номером с войны пришел. Он был освобожден в Освенциме и еле оклемался. Его весь городок  откармливал полгода. Он крепок стал и весел, жизнь любил. Сыграй, Серега, «День Победы», для богатырей. А мы нальем по маленькой и выпьем.
Взглянул артист на солнце и махнул рукой: семь бед – один ответ. И сразу на душе спокойней стало. Вскинул баян и запел, заиграл, и вслед за ним подхватили песню два богатыря. И заиграла, расцветилась вся природа, и птицы, изумленные, притихли.
Когда допели до последнего припева, Алеша вдруг заплакал.
- Ты нюни брось! – прикрикнул Пошивалов.
- Да вспомнил свою мать, жену покойную… - словно извиняясь, произнес Алеша. –  Они хорошего не видели… И бати наши с фронта не пришли…
- А сколько лет вам было? – спросил Серега, почему-то «выкая».
- Мне – десять, а жене – седьмой, - сказал Алеша.
- Ты знаешь, где он воевал? В Корее! – произнес Илья Иванович, поглядывая сверху на обоих с ласковым прищуром.
- И в Китае, - добавил сквозь слезу Алеша. – Не веришь? Вот мой мандат.
Он запустил руку в пиджак и вынул пачку документов, стянутую резинкой, извлек хрупкую розовую бумажку с похожими на паучков иероглифами. Под ними расползались русские слова, удостоверявшие, что Алексей Попов удостоен медали за доблестный труд во благо Китая, и подпись Мао.
- А где медаль? – спросил Серега.
- Куда-то подевалась…
Воропай вертел листок и так и сяк, рассматривал каракуль Кормчего. Еще блестела тушь.
- А подпись настоящая, - сказал он уважительно. – Эту бумажку загнать, кто интересуется, – на месяц будешь обеспечен.
- Смотря как пить, - усомнился Пошивалов, наливая.
- Как – загнать? – удивился Алеша и даже забыл взять стаканчик, протянутый Ильей Ивановичем.
Серые, чуть хитроватые глаза его насмешливо косили на артиста.
- Так можно все: и дом, и родину, и самого себя продать! А дальше?
- И что вы там, в Китае, делали? – спросил, смутившись, Воропай.
- Заголивши бегали, - сердито ответил Алеша. – Война была, сынок, злая война. Вы помните Афган, Чечню, а мы Корею и Вьетнам не забываем… Там тоже гибли русские ребята… И дней Победы нет для них в календарях.
- Врешь, есть! – протрубил Илья Иванович, рубанув ладонью воздух, – только свист пошел. – Он – нынче, девятого мая, он общий, наш!
Но Воропай покрутил головой, не соглашаясь.
- День защитника Отечества – ваш праздник, - молвил он, пьяненько ухмыляясь. Петухи на атласной рубахе подсохли, ожили, казалось, вот-вот запоют.
- Ты что?! – навис над ним бас Пошивалова. – Да ты еще пацан! Его придумали для баб, чтоб деколон дарили кобелям. А после – про Восьмое марта думали… Вот ты служил, к примеру? Нет? Какой же ты защитник? Небось, подарки ждешь, открытки получаешь. А ну-ка, пьем за нынешний, за настоящий День Победы. И  песню, песню грянь!
- Да не могу я! Вот же лес! – взмолился музыкант. – До базы  километр остался. Ты можешь не везти - пешком дойду.
Старики переглянулись, покачали головами.
- Ишь ты какой… Угодник… - усмехнулся Пошивалов. Объяснил «Поповичу»:
- Везу его подарком к жуликам, попеть «Катюшу»…
- А-а… Там, небось, живых Катюш навалом, - засмеялся Алексей. – Ну, ладно, довези…
- Не повезу! – гремел Илья Иванович. – Пускай идет!
Он топнул сапожищем так, что вмятина в земле образовалась на три пальца. Воропай скорей забрасывать баян за плечи, уходить. А Пошивалов -  в спину:
- Твой батя был другим… Он не пошел бы!
- Пусть идет, -  сказал Алеша.
Вчерашние «богатыри» с досадой смотрели в тощую спину Воропая – баян на ней висел, как домик на улитке. Ноги артиста, чтоб не оскользнуться, семенили по мокрой траве.
- Пацан пацаном, аж жалко, - вздохнул Илья Иванович. – Ладно, довезу. Потом допьем. Эй, парень, стой!
Он шагнул к мотоциклу. Только занес над сиденьем ножищу, как увидал: по лужам, как танк, мчался джип.
- А вот и попутчик тебе, - крикнул он Воропаю. – Монгол, видать, девок везет.
От джипа летела нерусская песня, и музыка, как сваебойка, пинала округу.
- За темными стеклами – черная жизнь, - сказал, усмехаясь, Алеша.
А Илья Иванович вдруг поник. Окинул взглядом проржавевший мотоцикл, нечесаного друга Алексея, прижавшего к груди бутылку, Серегу Воропая, под сучий визг садящегося в джип. Потом перевел взор на белые яблони, на щиплющих травку гусей с гусятами и произнес:
- Эх, ребята, ребята…
И что он хотел сказать этим, вряд ли бы кто-либо понял.
2005 г.