Сося

  А вообще её звали Соней. Однако это никого не волновало, потому что Соне не дашь просто так подзатыльника, не отпустишь глупую шуточку, не рассмеешься в лицо, не прикажешь сделать вместо себя какое-нибудь грязное дельце. Зато Сосе можно.
Не знаю, как привязалась к ней эта глупая и двусмысленная кличка, но въелась она в наше сознание настолько плотно, что порой мы забывали, как нашу Сосю зовут на самом деле.
 — Соня Чижикова здесь? - взволнованно спрашивала учительница.
  Все оборачивались, переглядывались, перешептывались, и лишь немногие вспоминали, что это за Чижикова. Потому учительница часто ставила ей «н»: то мы её не заметим, то она себя. За строительством корабликов из тонкой тетрадной бумаги Сося даже не слышала свою фамилию, казавшуюся ей чужой.
  А я молчала, всегда молчала, потому что была ужасно молчаливой и зажатой. И даже если бы Сосю стали бить, я бы промолчала. Можно было назвать это предательством или трусостью, но в те годы я слишком привыкла молчать.
С Сосей я просидела довольно долго. Не могу сосчитать сколько, потому-то и говорю «долго». Она была очень болтлива, шумна и рассеяна, и в нашем классном обшарпанном кабинете биологии можно было часто увидеть её отца, высокого, коренастого, с грубой щетиной и выжженным смуглым лицом мужчину. Приходил он всегда какой-то неприкаянный, разбитый и потрепанный: в испачканной на спине кожаной куртке, рубашке, расстегнутой на три верхние пуговицы, и мятых штанах. Он хмуро кивал возмущённым речам нашей Светочки и уходил всегда в задумчивом серьезном молчании, а дома Сосю просто бил.
  Она сама об этом рассказывала. Бил он её иногда просто так: порой и за несуществующие прогулы из-за всеобщего равнодушия, и за очередную тройку по алгебре, и за неубранную посуду, и за писклявый крик младшего брата, и за слезы матери, и за бумажные кораблики, разбросанные по всему дому. Особенно Сосе было обидно за кораблики. Строила она их постоянно с того самого дня, как увидела инструкцию в «Мурзилке».
  Я все её спрашивала «Зачем?», а она лишь улыбалась, легонько подхватывала одно такое бумажное суденышко и, водя им в воздухе, словно по воде, мечтательно бормотала: «А вдруг я уеду куда».
  Но никуда она, конечно, не уехала. Уезжают Сони, например, Соня Галицкая, иммигрировавшая позже в Штаты, или Соня Шапкина, поехавшая вслед за мужем в Израиль, но Соси никогда не уезжали. Они оставались в сером, пропахшим насквозь копотью и фабричными заводами городе, беспомощно водили руками в воздухе, представляя, что там далекие, южные, изумрудные волны, плавали в туманных мечтаниях и запускали свои кораблики, увы, не в Средиземное море, а в грязную мутную лужицу, блестевшую радужным блеском из-за пролитого бензина.
  Мы с Сосей часто запускали кораблики. Была середине марта: молодое, весеннее, увы, совсем не гревшее солнце, талый серый снег по бокам от ручейка и мы, продрогшие и забрызганные. Несмотря на заманчивое солнце и весну в календаре, на улице все еще чувствовалось холодное дыхание зимы, и я здорово окоченела, пряча замерзшие кулаки в карманах легкой куртки и громко задерживая дыхания, чтобы сохранить оставшееся тепло.
  А Сосе все было нипочем. Она с любовью и трепетным детским обожанием покрасневшими пальцами ставила хрупкие белые лодочки на воду. Они беспокойно покачивались, быстро летели вместе с журчащим течением, но после обязательно тонули. Однако тогда Сося вытаскивала из карманов бумажки и делала из них такие же суденышки.
  Они тонули, а она все пускала их вновь. Однажды, не выдержав, я с сухой взрослой злобой прошипела:
 — Зачем ты это делаешь? Все равно все тонут.
  Она не обозлилась. Лишь чаще заморгала бледными дрожащими веками, насупилась и, помолчав, ответила:
 — Но они все равно проплывают.
  И, ловко смастерив еще одну лодочку, она так же бережно пускала её на воду, а после смеялась и ужасно радовалась, когда кораблик сумел продержаться на плаву дольше предыдущего. Мы засекали время с помощью принесенного мной из дома железного папиного секундомера. И, с замиранием сердца засекая время, мы внимательно наблюдали за очередным корабликом, и после радовались, когда он проплывал дальше обычного. В такие моменты чувствовался тот великий единый дух детской дружбы.
  Дружила я с ней, признаться, из жалости и скуки. Человеком я была замкнутым, нелюдимым. Мать беспокоилась и настаивала на дружбе с кем-нибудь из класса, общении и участи в скучных и бесполезных классных мероприятиях. Чтобы избежать подобных бесед, я приводила домой Сосю.
  Конечно, она была не лучшим вариантом. «Недостаточно умна и воспитана», - бурчала мать.
  Однако она хотя бы была. Родители мнили нас интеллигентами, «избранными», «лучшими представителями общества». Оба преподавали в институте, считались людьми учеными, но ужасно скучными и занудными.
  Сося же была из бравого рабочего класса: отец работал на заводе, мать была фрезеровщицей. Они жили в узкой душной комнате в коммунальной квартире, от посещения которой у меня, домашней избалованной девочки, случился «культурный шок»: незастеленные кровати, пыль на бесчисленных полках, заполненных всяким бытовым хламом, заляпанное окно с дешевыми занавесками с редкой бахромой, узкий рабочий стол, за которым Сося, наверное, делала уроки, уставшие лица родителей и маленького брата, уже сейчас хмуро смотревшего на мир из-под смешных тонких бровок. И откуда в этой пыли и грязи, у этих простых рабочих людей родилась Сося?
Когда она приходила к нам домой, то восхищённо ахала, рассматривала каждую полочку, забавно прыгала на диване в гостиной и с удовольствием уплетала мамины подсохшие пирожки с капустой.
  Мне было её жалко, но бросить я её не могла, хотя должна была: Сосю бросали все. Но я не решалась: то ли из-за обязательства перед родителями иметь хотя бы одного друга, то ли из-за собственной боязни остаться одной, то ли из-за её мнимого восхищения, то ли из-за чего-то еще.
  Одно время мне даже казалось, что она, быть может, в меня была влюблена. Но казалось мне всегда слишком много, чтобы считать это правдой. А как началось?
Однажды Маша и её подруги из «сливок» нашего класса позвали меня  в кино на очередной западный фильм. С Машей я вроде как дружила, но то была лишь видимость, которую мы сохраняли ради родителей: они часто ходили друг к другу в гости, так что сдружиться нам пришлось. Я отказываться не стала и, спешно накинув пальто в раздевалке, выбежала к ребятам, ждавшим меня за забором школы.
Увидев меня, Маша насмешливо скривила губы и кивнула за спину:
 — И эта с тобой?
  Я обернулась. Сзади стояла Сося и неизменно улыбалась, а улыбка, черт побери, была искренняя, открытая, чистая. Как на такую не купиться? Но я лишь покачала головой и пошла за Машей, уже настойчиво тянувшей меня за запястье.
А Сося так и осталась молча стоять под мирно падающим снегом, в расстегнутом пальто нараспашку и плоском беретике, из-под которого беспокойно развевались короткие темные волосы. И тогда мне показалось, что в её глазах мелькнуло какое-то отчаяние, отчего мне стало стыдно и неловко. По дороге в кинотеатр Маша ехидно начала.
 — Ну и дает эта Сося! Все таскается за тобой, как влюбленная!
  От последнего я вспыхнула, неуверенно взглянула на Машу: насмешливую, с острыми лисьими чертами лица, с застывшими жснежинками на спутанных темно-русых локонах.
 — Что? Правда? - стараясь придать тону больше беззаботности и равнодушия, спросила я.
  Она фыркнула, пнула льдинку и ответила:
 — Да брось. Серьезно что ли?
  Я опустила взгляд. Вышло очень глупо. Весь фильм я, глядя на яркие сменяющиеся кадры, думала лишь о том, что все это и правда несерьезно, что нужно выкинуть это к чертям из головы.
  Вечером я все-таки решилась Сосе позвонить, но трубку она не взяла. Я подумала, что обиделась, но отец вновь устроил ей взбучку.
Я упорно не понимала, как она не ожесточилась после всего и до конца школы оставалось наивной мечтательной девочкой, все еще пускавшей бумажные кораблики по ручейкам.
  Запускали их мы каждую весну. Даже в десятом классе, будучи совсем взрослыми. Я присаживаться на промерзлую землю уже не решалась: ходила теперь в юбках, женских пальто, пачкать которые ужасно боялась, а Сосе терять было нечего. Она все в той же вечной красной куртке, купленной ей еще в классе седьмом, в прорванных на левой коленке шерстяных колготках садилась на корточки и пускала лодочки.Я так же мерзла, топчась с ноги на ногу, и рассеянно глядела в серое, стеклянное, мартовское небо.
 — А ты куда хочешь пойти после школы? - вдруг спросила Сося.
  Спросила, конечно, с надеждой, что я задам тот же вопрос в ответ, и ей уж точно будет что рассказать.Я передернула плечами.
 — Не знаю. На учителя, наверное. А может в иностранные языки. А может вообще на экономиста.
  Сося понимающе вздохнула.
 — Тебе хорошо. Ты отличница. Везде сможешь.
 — А ты куда?
 — В театральное, - с гордостью протянула она.
  Я изумленно посмотрела на неё. Театральное было для Сонь, но не для Сось.
 — Не поступишь, - фыркнула я.
  Она обернулась, внимательно посмотрела на меня темными, вечно испуганными глазами и покачала головой.
 — Почему? - наивно пролепетала она.
  Меня брала злость: я уже битый час стояла около неё и её вечно тонущих корабликов, слушала бессвязный лепет и, не выдержав, грубо отрезала:
 — Да потому.
  Она понуро опустила темную гладкую макушку и поставила очередной кораблик на воду. Еще оставалось шесть. Я  посмотрела на эти жалкие тонкие судёнышки и зло прошипела:
 — Да потому что все будет как с твоими кораблики. Потонут они, ясно? Да зачем ты их вообще пускаешь?
  Сося ничего не ответила, отчего гнев обхватил меня сильнее, и я, не сдержавшись, пнула жалкие лодочки. Даже тогда она не вздрогнула, а я, давясь от подступивших слез, торопливо побрела домой. Я желала ей не поступить потому, что сама мечтала учиться в театральное, но родители, несмотря на свою пресловутую интеллигентность, считали это делом пустым и гиблым.
  Вечером я вновь судорожно звонила ей, но трубку никто не взял. Быть может, теперь уже из обычной человеческой обиды. Отец Соси ушел от них к другой и жил на другом конце города.
  На следующий день я тут же торопливо извинилась в раздевалке, пытаясь вместить свое сумбурное и неловкое объяснение между пушистых курток и шерстяных пальто. Сося выслушала, кивнула, но окончательно простила, когда я положила ей на ладонь самодельный, кривоватый кораблик. Все внутри нас оттаяло. Не потому ли, что близилась оттепель?
  В июне, после выпускного я ездила с ней поступать в театральное. Я знала, что она не пройдёт, по какому-то глубинному чувству знала, что ей не повезет, и, сидя в душной приемной, уже готовила дежурные фразы успокоения.
Но случилось чудо. Сося, наша глуповатая и рассеянная Сося, все-таки поступила. Как она визжала, как она радовалась, как кидалась мне на шею, будто это я сотворила то удивительное и волшебное чудо, случающееся раз в жизни или не случающееся вообще. Я, конечно, была за неё отчасти рада, но что-то внутри скреблось, царапалось, не отпускало.
  Боялась одиночества, боялась остаться без Соси, вдруг ставшей такой родной и близкой, что на этот раз казалось, будто я влюбилась в неё. Однако все было более прозаичнее: я боялась одиночества. Одиночества в университете.
На экономический я все-таки поступила, но ни тот детской радости, ни слез, ни восторга, что испытывала Сося, я не испытывала.
  В городе мы с ней иногда пересекались и весной по-прежнему пускали кораблики. Тогда, той первой университетской весной я удивилась переменам в ней: новая прическа, короткое пальто, живая мимика и какая-то удивительная взрослость, с которой я прежде не привыкла иметь дело.
  Даже язык не поворачивался звать её Сосей. Она, как и прежде, аккуратно ставила свое бумажное суденышко на плавь и гордо смотрела ему вслед.
 — А, помнишь, ты говорила, что не смогу, - радостно лепетала она. - Что я как кораблик.
  Я уныло кивнула в ответ.
 — Так вот смотри, он плывет! Видишь!
  Она по-детски задорно тыкала ладонью в сторону кораблика, который скорее намок и все-таки утонул.
 — Утонул, - сухо ответила я.
  Я знала, что когда-нибудь утонет и она, и именно это осознание мешало мне в полной мере радоваться общению с ней, ведь после каждого разговора на сердце вновь ложился неприятный пепельный осадок скорой утраты, от которого на душе становилось горько.
  Конец был близок. Сося, как и другие студенты ВГИКа, выезжала на спектакли в Подмосковье. Была зима, а у неё, так как она деньги экономила страшно и высылала часть матери и брату, совсем не было зимней одежды: она весь год ходила в одном легком сером пальтишке, в котором и поехала в пятнадцатиградусные подмосковные морозы.
  Простудилась, было воспаление легких. А она все замалчивала, отлеживалась, ссылаясь на простуду, а сама после сгорела.
Всего за неделю с лишним. И никто о ней не хватился, как не хватались ни в семье, ни в классе, ни в училище, ни даже сейчас.
  На её похороны я не приехала - сессия, но сейчас, заезжая в городок к родителям, я всегда вспоминаю Сосю и мысленно возвращаюсь к ней.
  Весной я по памяти делаю те самые бумажные кораблики, иду к ближайшему ручейку и пускаю их на воду. Они, конечно, тонут и мне становится так грустно и светло одновременно: вспоминаются и наши разговоры, и смех, и её тонкие, всегда в красных цыпках руки, и холодный асфальт под коленками и все-все-все. Поднимаю глаза, а надо мной все то же серое прозрачное небо, озадачивающее то ли своей бессмысленностью, то ли постоянностью. Мимо меня проходят дети, иногда бывшие одноклассницы, от которых я прикрываюсь за объемным пушистым капюшоном. Они оборачиваются и думают, как это глупо - пускать бумажные кораблики.
Но для меня это память. Маленькая, но самая светлая жизнь, в которую иногда хочется вернуться.
  Я бережно опускаю очередной кораблик и в грязном отражении ручейка к собственному удивлению вижу смеющееся счастливое лицо Соси.
  Рябью пробежал ветер. Показалось.