Довлатов

– А вы чем занимаетесь?
– Я не знаю. Схожу с ума.

(диалог из фильма «Довлатов»)



***



С начала скромной зимней кампании по рекламе картины Алексея Германа-мл. «Довлатов» у меня сложились с ней неизбежно-сложные отношения. Они начались ещё на заочном уровне: не смотрел, но уже – размышляю. Понятно, что Серёжа (я всегда называл его именно так в своей душе) мне дорог и созвучен. Понятно, что столь же дорого многое и многие из его поколения, вне зависимости от географической принадлежности.

Но я частично сопереживал и Алексею Герману. В век объективной конъюктуры сегодняшнего кинематографа очень трудно снять достоверную картину о сути эпохи 60-70-х. И проблема не в незнании фактов или отсутствии живых современников, а в том, что на подобное кино невероятно сложно найти деньги. А превратить Довлатова в профанацию и карикатуру, ориентируясь на требования сегодняшнего рынка, – проще простого. Достаточно пары неудачных кадров с фальшивыми репликами.

Сразу скажу: Герман, на мой взгляд, справился с задачей очень уверенно и не без изящества. Нерв тех времён он уловил весьма точно, а к тому, что не застал или недопонял в детстве и отрочестве, отнёсся документально-бережно.

Проблематика ведь вовсе не в том, чтобы подобрать похожих актёров и воссоздать эпоху визуально (минимальные несходства и неточности неизбежны в любой картине). А вот донести до иного поколения соль внутренних конфликтов, искушений и спотыканий, помноженных на специфику эпохи – задача безумно сложная. Ведь внешний контекст – что в миру, что в литераторстве изменился разительно: в наш скоротечный век на те перемены, что эволюционно наступали два-три столетия, сегодня уходит десятилетие, не более. Несмотря на то, что суть едина минимум пару тысяч лет.

Другое искушение, которое умнО миновал Герман – попытаться охватить огромный пласт биографии Довлатова, от Ленинграда и Таллинна до Америки, втиснув его в 2 часа картины. Потому что вышло бы весьма событийно, но клипово. А экшен в современном понимании этого слова режиссёр, к счастью, отверг мгновенно.

Довлатова, как и всякого честного с самим собой писателя, волновала та самая чеховская проблема «маленького человека». Уже этим, не выражая никаких политических протестов, он неизбежно вступал в прямой конфликт с эпохой: субъективизм с правом на собственные суждения – патология для общества строителей «развитого социализма» и непозволительная роскошь для советского литератора. Как отметил Герман, «больше других досталось художникам: запрещали, не дозволяли выставляться. Многие спивались, погибали от инфарктов. Колоссальные проблемы были у поэтов, писателей, которые не могли печататься…»

В картине показаны всего 7 ноябрьских дней 1971 года из жизни Серёжи. Той самой брежневской «эпохи застоя», о которой ныне ностальгирует часть старшего поколения, употребляя слово «стабильность». Это относительно вегетарианский период СССР (особенно – в прямом сравнении со сталинщиной), но внутренне – не менее страшный для всякого художника. Дни, недели, месяцы и годы превращаются в бесконечный День Сурка, когда не видно – ни дна, ни просвета; «одни слова для кухонь, другие – для улиц» (как точно подметил Илья Кормильцев). Страшно не то, что тебя не издают и периодически прессуют «воспитательными беседами» Органы. Не то, что твой талант пытаются использовать в личных целях. Страшен выбор; точнее – его отсутствие. Довлатов патологически не способен пойти на тот компромисс с Системой, что периодически предлагают «умные люди», чтобы получить возможность вступить в Союз Писателей, а затем перспективу издания своей книги. Более того, как только Сергей пытается наступить на горло собственному почерку и восприятию Мира – фальшь выскакивает моментально, и спасает только глубокая, по-довлатовски умная ирония.

Герман это показал весьма достоверно, причём без искусственной внешней театрализации. Несгибаемый Бродский прямо говорит Серёже – не ходить, не просить, не унижаться, а его друг-художник на вопрос о компромиссе для официоза произносит реплику, которой я аплодировал: «Машину угоним. Так честнее будет».

В этом (для меня, во всяком случае) – главный нерв фильма. Диссидентство Довлатова и Бродского ленинградского периода не являлось прямым политическим протестом Системе; она мешала их естественной творческой самореализации, но оба не связывали эту данность с изобретёнными человечеством «измами», надсмехаясь над ними вне зависимости от цветов флагов с политической вывеской (сон Довлатова о Брежневе в картине Германа очевидно-анекдотичен). А вынужденная (для обоих) эмиграция в США тоже являлась средством, а не романтизацией «американской мечты» – там оба получили возможность максимальной самореализации.

Страшный вызов, как и проявление подлинной духовности в контексте советской эпохи состояли в ином: оставаться собой и не пасть в уныние и трагизм в неблагоприятной среде, в ситуации внешней не востребованности и (как её неизбежное следствие) – хронической нужде, долгах и бытовой не обустроенности без малейших гарантий на тему "ты только перетерпи, и всё образуется". Или, как подметил Борис Гребенщиков, «задача тех времён состояла в том, чтобы оставаться живыми людьми в обществе, которому это не очень-то нужно».

А то и вовсе обывательски-безразлично. Выдержали это единицы. И очень правильно, что Герман сдержанно показал вот этот внешний «хэппи-энд» титрами в финале, без пышных вставок с кадрами о том, как Бродский получает Нобелевскую Премию, а Довлатов создаёт газету «Новый Американец» и держит в руках свою первую книгу. Потому что только они знают – чего стоил этот путь (и стоил ли он того?). И у обоих уже не спросишь, а спросив – едва ли поймёшь до конца.

Реальный «хэппи-энд» картины Германа для меня совсем не в этом – при всей радости, что Иосиф и Серёжа, уже очевидно, останутся в Истории и не забудутся. Он – в том, о чём написала в рецензии Анна Наринская:

«В монолите огромной несвободы довольно аморфная группа людей умудрилась отгородить себе пространство свободы почти полной. Это не значит, что государство туда не могло дотянуться. Это значит, что оно не могло ничего с этим поделать.

Эта странная вещь, которую словами-то трудно объяснить. А в этом кино это получилось передать. Создать именно такое настроение, именно такую интонацию, именно такой звук». 


И за это, безусловно, спасибо Алексею Герману-мл. В своей рецензии я ничего не написал о кастинге и актёрах, потому что (отчасти) это было для меня второстепенно. Я бы даже предпочёл, чтобы там и вовсе не было топ-звёзд российского кинематографа – вызовы, соль и нерв той эпохи стократ важнее. Но и в плане кастинга многие, убеждён, не разочаруются.

В наш век, невзирая на разительно изменившийся внешний антураж, вызовы остаются прежними. Для поколения Довлатова и Бродского смыслом являлся процесс, а не результат. А совершенно незаслуженным (в их восприятии) подарком – сообщество немногих близких друзей за творческими посиделками на питерской кухне. В век интернета эти ценности не меняются. Хотя пространство подлинного общения, как ни парадоксально, сужается – и потому становится ещё более дорогим.

В этом (если уж так хочется) – единственная «мораль» картины. Которую я с удовольствием занёс в свою коллекцию и обязательно пересмотрю.